ЭССЕИСТИКА

Кристоф Рансмайр

И СЛЕД ПРОСТЫЛ…

Страничка воспоминаний для моей попутчицы

Кашмир, Непал, Бутан… и дальше, дальше, по пыльным или раскисшим от дождей дорогам, воздушными и водными путями, мглистыми от муссонов, вниз по Брахмапутре и вдоль берегов Бенгальского залива, а потом через Андаман­ское море в Малайский архипелаг, на Суматру, Яву, Борнео… И на Борнео? Да, думаю, и на Борнео… Конечно! Настоящее, большое путешествие в Азию, в Индонезию, по всему белу свету!.. Вот так, в первый же день нашего знакомства.

Оно состоялось, наше путешествие, в октябре 1988 года, во Франкфурте-на-Майне, где проходила книжная ярмарка; для всех, кто сумел сбежать из выставочных павильонов на воздух, тот день был ясным, безоблачным, со слабым ветерком. Но мы с вами, милая попутчица, в тот день не искали своей дороги ни на воздухе, ни в павильонах ярмарки, между стендов книготорговых фирм, прилавков и громадных башен из книг, где не было вывесок с названиями фирм, а были только опознавательные знаки, — мы просто отправились в путь, дальний путь, и добрались до Борнео, да, я все теперь вспомнил, мы прошли в Южно-Китайское море и достигли Сибу и Саравака на Борнео.

Определенно, предыстория нашего путешествия связана с тем, что я впервые в жизни посетил книжную ярмарку, ни раньше, ни в течение долгого времени затем подобных событий в моей жизни не было. Мой только что вышедший в свет роман не позволял мне в те дни покинуть ярмарку — то ли некое виртуальное пространство, то ли поле сражений, оно — так я до тех пор думал, во всяком случае, надеялся — и есть Литературный Мир и, следовательно, должно служить неким пристанищем всем, кому небезразличны рассказы и повести, драмы и стихи. Так я думал, и, разумеется, поэты, читатели, издатели, а также рецензенты мне казались близкими по духу людьми, которые, быть может, и не всегда относятся друг к другу благожелательно, однако мало-мальски способны друг друга понять. Ведь в конце концов все они члены одной семьи, блуждающие среди книжных горных массивов, вероятно, преследуют сходные цели… Одна семья. Родство. Понимание. Как же я ошибался!

А в день нашего путешествия по свету, милая спутница, мне уже казался не лишенным оснований следующий вопрос: почему именно на книжной ярмарке люди должны лучше понимать друг друга и быть дружелюбнее, чем, скажем, на ярмарке крупного рогатого скота, на рыбном рынке или распродаже подержанных автомобилей? Впереди простиралось царство изданной, напечатанной поэзии, и вдруг оказалось, оно представляет собой огромное каменистое поле, на котором разыгрываются матчи по регби или сражения. Если не подводит память, я тогда — был ли то вечер моего первого дня на ярмарке или утро второго? — хотел лишь одного, вернуться в мир моей книги, мой мир. Иными словами, моим единственным желанием было уйти, хотя порой я сомневался и считал его слишком поспешным, капризным, даже ребяческим. Но уйти. Чтобы и след простыл.

В общем, милая спутница, я был готов совершить побег, и как раз в этот момент мне доставили ваше приглашение отправиться в путешествие. Написанное от руки на листке дорогой бумаги ручной выделки, с напечатанным именем и c адресом вашего издательства: Monika Schoeller. S. Fischer Verlag. Frankfurt am Main. [[I]] Строго говоря, в письме вы приглашали меня не совершить путешествие, а встретиться и побеседовать, но, конечно же, среди этих безымянных стендов беседовать серьезно и без помех можно только на ходу, в без­остановочном движении. Ведь и поток писателей, читателей, книгоглотателей и книгоиздателей неторопливо катил мимо стендов, и останавливались посетители лишь там, где уже застрял кто-то, предположивший, что здесь он может что-то увидеть, услышать или еще как-нибудь обогатиться.

Итак, мы встретились в какой-то точке посреди сутолоки и сразу, не задерживаясь, тронулись в путь, пошли вдвоем дальше и неожиданно быстро очутились на краю этого книжного света, в узком и довольно тихом коридоре, разделяющем тыльную сторону стендов и наружную стену павильона, на ничьей земле, где на первый взгляд не на что было посмотреть и нечем разжиться. Мы прогуливались по этому коридору, обходя вокруг гудящий книжный рынок, и путешествовали, потому что говорили мы о путешествиях. В конце концов каждый, кто отправился в путешествие, узнает не только чужие края и дальние страны, он непременно познает и мир своей души, вот почему иногда бывает, что человек, оставаясь (или снова очутившись) где-то в далекой стороне, в то же время по-прежнему (или вновь) безвылазно сидит дома, у себя на родине.

Все, что находилось за глухими стенами павильона и по ту сторону книжных нагромождений, внезапно перестало быть местом проведения ярмарки — там был Катманду, с его храмами в квартале Пашупатинат, там был Дели, его переулки серебряных дел мастеров, и звуки, доносившиеся к нам, были уже не разноголосицей франкфуртской книжной ярмарки, а скорбными песнопениями над гробницами Шах-Джахана и его молодой жены, умершей родами Мумтаз-и-Махал, были криками зазывал на базарах Рангуна и Сурабаи, гудением диких пчел в развалинах Фатихпура. Но какие бы ни открывались впереди дороги, мы говорили не о муках творчества и не о трудностях издательского дела, а с самого первого шага только о невероятной и драгоценной свободе: сорваться и уехать, куда бы не лежал путь… А если речь все же заходила о книгах, мы говорили лишь о том, какую составили бы дорожную библиотеку, особенную для каждого маршрута. Ведь в багаже путешественника ничто не весит так много и так мало, как книга.

Мы говорили и о снах, которые часто бывают намного более отчетливыми и яркими, когда снятся нам в пути или в чужих краях, по сравнению со снами, приснившимися где-нибудь в знакомом месте. Я пытался описать маршрут нашего предстоящего путешествия в Гималаи, в Индию и далее — в Юго-Восточную Азию и Индонезию, а вы вспоминали тишину Бутана и краски Борнео. Впрочем, почему описать? — мы же были в пути, видели краски, слушали тишину, мы уносились из шумного павильона все дальше и дальше в огромный мир.

На мусорных свалках Дели январской ночью пылали костры, возле них
грелись нищие, прикрывавшие наготу тряпьем и клочьями бумаги. В доме некоего сикха стоял на страже повар, вооруженный ружьем и ножами, прислушивался к воплям возмущенных индусов. В Куала Лумпуре казнили преступника — вешали торговца наркотиками, а на скалистом рифе близ Явы перевернулся и затонул паром с паломниками. В Шринагаре и на границе между Пенджабом и Кашмиром солдаты, не известно чьи, оборудовали пулеметные гнезда и возводили поперек улочки баррикаду из бочек с горящим мазутом.

Милая спутница! В нашем путешествии от нас не укрылось, что мир может быть столь же страшен, сколь прекрасен, мы видели его красоту и его ужас, мы в густейшей ярмарочной толпе сумели вырваться на простор, и мы расстались с вами, на прощание пожелав друг другу того же, чего желают друг другу попутчики, расставаясь на причалах портов Индийского океана и на перронах европейских городов, когда думаешь не о разлуке, а только о счастье, которое, может быть, еще ждет впереди; мы пожелали друг другу того, чего желаем и самим себе: доброго пути! И всего вам доброго!

ПОКЛОН ВЕЛИКАНА

Паломничество в Южно-Китайское море

Синюю башню Бэнк оф Чайна мгновенно поглотило пламя, на миг, равный удару сердца, она, словно стрелка огненных часов, показалась в пылающем алом облаке и тотчас склонилась вниз, к морю, разломилась надвое, полыхая, упала и скрылась под водой. После здания Бэнк оф Чайна в считанные секунды вспыхнули, точно сигнальные огни, и, рассыпая тучи искр, обрушились в воды Южно-Китайского моря окутанные тропическими туманами крепостные стены Гонконгской и Шанхайской банковской корпорации. И вот уже огонь метнулся на Стэндард Чартред Бэнк, на Сити-бэнк, на Хоупвэлл-сентер, на Ван-Чай-Тауэр и, наконец, — на мерцающий шелковистым блеском небоскреб Бэнк оф Америка. Гонконг в огне! Один за другим его символы, охваченные пламенем, сгорали и рушились в море, в залив Джосс-Хаус. Было утро двадцать третьего дня третьего месяца по китайскому календарю, жаркий день в конце апреля 1989 года. Праздник в честь повелительницы неба и богини Южно-Китайского моря Тянь Хоу.

В то утро мы с моим другом и другими паломниками завтракали на палубе джонки, ее красные люгерные паруса лениво раздвигали стлавшийся над морем дым, и пылающие силуэты высотных зданий Гонконга то появлялись, то вновь пропадали в клубящейся мгле над берегом. С небольшого расстояния было хорошо видно, как огонь перелетает с башни на башню, но оказалось невозможно разглядеть, что горевшие небоскребы на самом деле не дома, а макеты, сделанные из фанеры и шелковой бумаги, в точности воспроизводившие даже цвет и стальной блеск оригинальных зданий-гигантов, высотой до нескольких сотен метров. Бумажное двухметровое здание Бэнк оф Чайна, бумажная, не выше среднего человеческого роста, башня Бэнк оф Америка покачивались на волнах, как и все прочие башни и дворцы финансового рынка, политики и торговли, и все они полыхали, вспыхивали, сгорали — мерцающие плавучие факелы, огненная жертва, принесенная богине моря, дабы снискать ее милость.

Тянь Хоу — владычица небес у даосов. Чтобы оказать ей подобающие почести, мы в то утро оказались на борту одной из джонок в составе целой флотилии, где кроме джонок были плоты и прогулочные кораблики, и снялись с якоря в заливе Джосс-Хаус. На холме, возвышающемся в этой отдаленной бухте у берегов новых территорий к востоку от Гонконга, сверкал в лучах солнца построенный семь столетий тому назад храм морской богини, красная деревянная пагода, которая словно парила над туманными облаками и роями мух, вившихся над копчеными свиными тушами, сладким печеньем, мисками с медом и прочими жертвенными дарами, что были разложены и расставлены вдоль всего берега бухты. Под гром литавр и громыхание оркестра с музыкантами в красных одеждах в воздух взлетали порхающие красные листочки, испещренные золотыми печатными знаками, они взвивались с палубы судна на подводных крыльях — деньги для мертвецов, плата живых, которые откупались от призраков умерших, чтобы те не нарушали их покой. И когда вспыхивал еще один бумажный небоскреб, над гладкой водой бухты разносились аплодисменты и крики ликования. Непрерывной чередой по мелководью на берег шли процессии, одна за другой двигались судовые команды, люди высаживались на берег из переполненных шлюпок, и все раскладывали на песке свои жертвенные дары, а потом, развернув шелковые знамена, все двинулись на вершину холма, к храму, чтобы там, в сумрачном свете святилища возжечь благовонные курения и склониться перед статуей богини.

Мы с другом пили чай с рисовым печеньем и ждали, когда дойдет очередь до нашей джонки, тем временем две поэтессы из Чунь Ваня, центрального района Гонконга, рассказывали всем сидевшим за нашим столом историю богини. Поэтессы! На знаменах и транспарантах судов, стоявших поблизости, я прочел имена крупных банков и всемирно известных торговых компаний, но здесь, на нашей джонке, находились только поэтессы и поэты, писатели, переводчики — пишущая братия, отправившаяся на экскурсию по лабиринту островов в дельте Жемчужной реки: Ламма, Ланьтао, Чэун Чао, Пэн Чао, Тун Лун, Макао…

Наше плавание было устроено по случаю завершения симпозиума, который состоялся в Гонконге, встречи европейских поэтов и писателей с поэтами двух китайских государств. Весна 1989 года была весной надежд. На пленарном заседании один пекинский поэт сообщил нам о десятитысячной демонстрации, вышедшей в те дни — после смерти Ху Яо Баня — на площадь Тянь Ань Мынь. Демонстранты скандировали лозунги и несли транспаранты, они требовали обновления Китая, отстранения от власти лидера олигархов Дэн Сяопина, свободы собраний, свободы слова, свободы мысли. Ни ударов дубинками, ни единого выстрела! — с восторгом говорил пекинский поэт. — До поздней ночи на площади Небесного Мира раздаются песни и хоровое скандирование лозунгов…

Как я сказал, то была весна надежд. То были дни празднеств в честь морской богини Тянь Хоу, покровительницы всех, кому грозит гибель…

Богиня Тянь Хоу, — мелодичным речитативом, чередуясь, рассказывали поэтессы из Чунь Ваня, — жила в X веке по западному летосчислению. В те времена она была простой рыбачкой и однажды в открытом море спасла от гибели моряков, направив терпящий бедствие корабль к безопасному берегу восточнее современного Макао.

Тянь Хоу повелела волнам отбросить белые короны и прочие символы власти, смирить свой нрав. Она прогнала туман, а мачту корабля превратила в пышно цветущее дерево. Наконец, в XIII веке, когда Тянь Хоу уже давно удалилась на высоты бессмертия, монгольский Кубла-хан, владевший тогда Китаем, на торжественной церемонии провозгласил ее владычицей неба, уравняв с нефритовым императором, всемогущим владыкой даосов.

Название Макао, — поэтессы напомнили нам об отдаленной гавани, которую мы посетили во время нашего путешествия по дельте великой Жемчужной реки и континентальному Китаю, — это название хранит в себе память об имени А Ма Гао, прозвании богини. Макао означает «Бухта А Ма», именно в ней совершилось первое из многих чудес богини. Макао — это место спасения.

Тайфун. Кораблекрушение. Богиня. Спасение. Мы сидели за бамбуковым столом на корме и смотрели, как на глазах у нас горел и исчезал в клубах дыма бумажный город, а наша джонка, целая и невредимая, качалась над безднами. Стал ли непотопляемым корабль, над которым простерла свою охранительную девичью руку Тянь Хоу? Лишь бессмертная богиня могла превратить море в безопасное место, а портовый город — в горящую флотилию.

Тянь Хоу превратила и нас, нашу экскурсию — в паломничество, чайные пиалы — в стаканы с вином и виски, а мерцающую отблесками огня туманную гряду — в сверкающее чудо, и даже мой друг уже не был тем вдохновенным туристом, с кем мы облазили все рынки возле гавани в Каулуне, предназначенной для спасения от тайфунов, с кем в рыночных лавках и киосках покупали карандаши розового дерева, блокноты из рисовой бумаги, письменные принадлежности в шкатулках камфарного дерева, метелки из утиного пуха и литые латунные иероглифы Шу — талисманы долголетия… На Джервейс-стрит, улице продавцов змей в центре Гонконга, мы торговались о цене кобры, их здесь десятками тысяч убивают для продажи, так как мясо кобры согревает, но мы тогда купили не кобру, а компас Фэн-Шуй, с его помощью геоманты определяют пути, которыми незримый и вездесущий дракон Гонконга ползет к морю с вершины горы Тай Пин Шань, горы Великого Мира. Мы попросили аптекаря в Яо Ма Тай растолковать нам, в чем целительная сила высушенной саранчи и жареных костей тигра, истолченных в пыль жемчужин, носорожьего рога и самого чудодейственного из всех снадобий — размолотого и смешанного с утренней росой нефрита, дарующего бессмертие.

Во время наших походов по лавкам мы торговались, покупали сувениры и всевозможную дребедень, ели в крохотных закусочных кантональной кухни морские огурцы и плавник акулы и много смеялись. Но теперь, когда в тихих водах залива погибал целый бумажный город, принесенный в жертву девушке, жившей в X веке, мой друг, только что бывший лишь пассажиром и туристом, вновь стал поэтом. Это Ханс Магнус Энценсбергер, создатель Тридцати трех песен, которые он написал в тревожные годы, прожитые под знаком Карибского кризиса, на Кубе и в Берлине, и озаглавил «Гибель „Титаника”».

Мы погружаемся в беззвучной тишине.

Спокойна, словно дома, в ванне,

вода в салонах ярко освещенных…

..............................................................

Ты даже в шлюпке слышишь скрежет, скрип канатов,

и видишь: на весле повисли капли, мучительно поднявшемся

из вод,

и капли падают, спеша обратно в море.

Но в миг последний — вот уже корабль

отвесной тенью, выросшей из моря,

восстал над бездной, словно памятник абсурду,

и в окнах тьма… кто на часы посмотрит? —

неслыханный ударит грохот

в стеклянность тишины.

 Но в нашей джонке ничего не было слышно, кроме стука дизельного мотора, работавшего вхолостую. Машинные блоки не отрывались от своих креплений, не сокрушали, грохоча, переборки «Титаника», вертикально уходящего в бездну.

Мы не тонули.

Не тонули в то утро в заливе Джосс-Хаус. Не захлебывались — хлебали вино, поднимая бокалы на палубе джонки, над которой простерла руку бессмертная Тянь Хоу. Не наш корабль тонул — тонул весь мир: горящие небоскребы, дворцы из шелковой бумаги, твердыни бесстыдно жиреющих богатеев.

Как строго, почти торжественно стало на душе... Но даже в эту минуту мой друг Ханс Магнус Энценсбергер поднялся (и поднял меня) над строгим и торжественным настроем, рассказав двум поэтессам о том, как он открыл в трагедии стихию комического.

Какой же это язык? Японский? Древнекитайский? Может, корейский? Я забыл, о каком языке упомянул поэт, запомнил лишь метаморфозу, о которой он радостно сообщил. Он попросил одного читателя-полиглота сделать обратный перевод на немецкий названия своего цикла «Гибель „Титаника”», переведенного на — какой же? — японский? китайский? корейский язык? И волшебство интерпретации превратило «гибель» в «поклон», а «Титаника» — в «Великана», катастрофа стала «Поклоном Великана».

«Поклон Великана?» — переспросила одна из поэтесс и, в упор посмотрев на моего друга, скрестила руки на груди и поклонилась — с улыбкой, грациозно, слегка.

Перевод Галины Снежинской