БЕГУЩЕЙ СТРОКОЙ

САМУИЛ ЛУРЬЕ

Михаил Лемхин. Вернуться никуда нельзя. Разговоры о кино, фотографии, о живописи и театре. — СПб.: Читатель, 2012.

Не прочитать эту книгу было бы ошибкой. Которую вы, наверное, сделаете. (Знаю — почему, да неохота формулировать.) Но ничего страшного: ее прочитают ваши дети или скорее внуки, если будут не невежды.

Кстати, она дала мне лишний раз (точнее — два раза: я еще и пере­читывал) убедиться, какой невежда я сам, какой провинциал. Не видел этих фильмов; не читал этих книг; не слыхивал про авторов; даже о фактах, некоторых, на Западе любому интелю моего, среднего пошиба, известных чуть не с детства, — понятия не имел. Как много интересного случилось на свете, пока я, так сказать, жил. То-то иностранцы — из деликатности — как завидят бывшего советского, так сразу: а что вы думаете о Достоевском? а о Толстом? Ну да, ведь любой житель острова Пасхи — потомственный специалист по монументскульптуре.

Правда, с Михаилом Лемхиным западный не выше среднего тоже чувствовал бы дискомфорт: Лемхин, конечно, всегда в курсе дела, но у него своя собственная палата мер и весов. Не даст насладиться единомыслием. К тому же спорщик. Хотя и очень странный: не настаивает на своем, а разными хитростями добивается, чтобы ваше было вами же додумано до конца и высказано как можно ясней.

Поэтому помещенные здесь интервью — совсем не интервью, а действительно самые настоящие разговоры. Незаурядных людей. (Отара Иоселиани. Алексея Германа. Александра Сокурова. Душана Макавеева. Александры Пелоси. Андрея Некрасова. Юрия Мамина. И др.) О важных вещах. В которых эти люди разбираются. И которые их волнуют.

Такие разговоры бывают в романах. Причем в хороших.

И рецензии Михаила Лемхина — тоже не рецензии, а новеллы. Он увлекательно рассказывает сюжеты фильмов. Биографии авторов. Вообще истории разных людей.

Вдруг припомнит что-нибудь из собственной жизни — и это опять же проза высокого качества.

Короче говоря, книга отлично написана, но слога не замечаешь, оттого что все время слышишь работу ума. Одного из нетипичных умов, образовавшихся в одной отдельно взятой империи зла в период ее полураспада. Страдающих сверхчувствительностью к оставшемуся от нее смраду. Такое же политическое обоняние было, например, у Бродского.

Потому что это ведь не метафора — что Зло бывает государствообразую­- щей силой. И запах ничем не ограниченной глупости — тоже не выдумка, и кто дышал им хоть несколько лет подряд, хотя бы в детстве-отрочестве-юности, — тот не забудет никогда.

Типичный ум привыкает. Нетипичный — ненавидит. И, как в аэропорту служебная собака на саквояж с наркотиком, бросается и лает на любой лжесодержащий культурный предмет.

Я сам — такая собака. Мне нравится, как разбирается Михаил Лемхин с авторами дурных произведений.

Но так же нравится, как он понимает и умеет объяснить, что привносят в человеческую жизнь произведения настоящего искусства.

И я считаю абсолютно неопровержимой и единственно существенной — простую этику его эстетики. Этику со-противления путем несоучастия.

«Согласившись им помогать (не важно, в какую форму они одеты), — ты действительно помогаешь им, как бы ты себя ни оправдывал. Спасаешь ли ты свою жизнь, жизнь своей семьи, надеешься ли ты их переиграть. Не надейся. У тебя не было иного выбора? Ты не сразу осознал, чего от тебя хотят, а потом уже некуда было отступать? Твоим мнением вообще никто не поинтересовался? В этом-то и трагедия. Не важно, отведена ли тебе роль жертвы или палача. Расклад всегда тот же самый: ты согласился — зна­чит, они получили то, чего они хотели. Значит, они выиграли, а ты проиграл».

Коготок увяз — всей птичке пропасть. Вроде бы очевидно, — а многие, в том числе и западные, не догоняют. А классовая борьба свирепых с боязливыми все обостряется.

Догадались бы, что ли, американцы эту книжку перевести. Тем более Михаил Лемхин живет и пишет там, у них, в Сан-Франциско.

Вердикт: Березовский против олигархов. Пер. с англ. Сост. Ю. Фель­штинский; авт. предисл. Б. Березовский; Б. Немцов; Э. Стефенсон. — М.: Рид Групп, 2012.

А это просто попалось под руку. Почти семьсот страниц большого формата, в твердом переплете с суперобложкой, пятитысячный тираж. Скорлупа от выеденного яйца, стоившего 50 000 фунтов стерлингов.

Дело было так. В октябре 2004 го-да по ящику показали телепередачу «К барьеру!». В которой Фридман, банкир, задел доброе имя бизнесмена Березовского. Бросил на него тень. Упо­требив глагол «угрожал». Дескать, в телефонном разговоре (о том, кому владеть газетой «Коммерсантъ», подробности совсем не любопытны) Березовский ему угрозил. Дословно: «Даже мне он угрожал. Он всем угрожал. У него работа такая».

Вот за эти слова Березовский притянул Фридмана к суду. Английскому. Высокому. В Лондоне. Поскольку и там — как это ни странно — есть, оказывается, люди, которые время от времени смотрят НТВ, и реплика Фридмана теоретически могла отрицательно повлиять на мнение этих людей о Березовском. Подмочить его деловую репутацию.

Суд состоялся в мае 2006-го, продолжался десять дней. Присяжные заседатели, свидетели (почти сплошь — богачи из России), судья и адвокаты в мантиях и париках — всё как в кино. Обсуждалась, конечно, проблематика глагола: роняет ли он как сказуемое морально-экономический облик подлежащего? и если роняет, то поделом ли в данном случае?

Заодно — в порядке углубления в контекст — подробно рассмотрели при свете совести механизм принятия решений в РФ (оказавшийся чем-то вроде организма: множество особей, сросшихся хвостами; россыпь глаз, горящих неистовой злобой).

На вопросы о глаголе присяжные ответили: во-первых, роняет; а во-вторых, не факт, что поделом. В силу чего м-р Фридман м-ру Березовскому полста тысяч фунтов да отслюнит.

А в этом, значит, фолианте собраны все материалы дела — от первичной исковой телеги до заключительного слова судьи:

— Все, что мне остается теперь, — это сказать несколько слов вам, господа присяжные. Я думаю, вы все видите, в каких сложных условиях может иногда проходить работа присяжных. И у вас определенно был период большого напряжения, особенно в по­следние два или три дня...

Они, наверное, пытались воспользоваться своим интеллектом. А ведь Тютчев предупреждал. И свидетель Немцов, излагая (не помню зачем) процедуру назначения председателя совета директоров Газпрома, подтвердил:

— ...Если я буду описывать все наши разговоры, включая разговоры с Черномырдиным, то боюсь, некоторые дамы будут вынуждены покинуть эту комнату, знаете ли, потому что иногда мы употребляем очень специфические слова. Очень трудно перевести их на английский и очень трудно их объяснить.

Невероятно смешная книжища. Ни­когда не читал ничего скучней.

Вот Березовского спрашивают: имел ли он возможность влиять на содержание программ принадлежавшего ему ОРТ? Секунду, говорит Березовский. Непорядок. Не вижу Библии. Типа того, что как раз настроился говорить всю правду и ничего кроме, — но как бы этот порыв не пропал зазря.

— Секунду. Да, хорошо, я отвечу на ваш вопрос. Но мне просто интересно, вы не дали мне Библию, чтобы я подтвердил, что говорю правду. Одного раза достаточно?

Александр Крюков. Пушкин выпил со старушкой. (Массовая поэзия и массовые издания.) — Воронеж: Наука-Юнипресс, 2012.

Это называется — однокорытники. Жизнь тому назад мы с автором этого труда одновременно посещали некое заведение имени Жданова. Где совет­ская филология обнажала перед нами свои изъязвленные сосцы. Ему рассказывали про аорист и герундив, мне — не помню про что. Теперь он профессор в Воронеже, а я по-прежнему рецензент в «Звезде». Он всю дорогу, стало быть, сеет, пустынный, разумное, ну а я — веселый жнец и на дуде игрец.

Но и профессуре человеческое не чуждо, и А. С. Крюков, особенно ко­гда был помоложе, иной раз позволял себе встряхнуться — поохотиться на дураков. Безжалостно и нескромно подстерегая момент, когда дураки особенно беззащитны, — момент вдохновения. Только дурак раскурлыкается во все горло — тут А. С. и набросит на него иронический силок.

Вот как это выглядит.

Дурак:

Я люблю в твое лицо глядеть досель,

Вот возьми попробуй эту карамель.

А. С. Крюков: «После употребления карамели можно винцо попить и потихоньку начинать вить веревки, затем играючи гнуть подковы, не нанося при этом телесных повреждений друг другу. Еще проще зевнуть и вздре­мнуть лет эдак на тысячу...» 

Другой дурак:

Я любовь твою поставил на болты

Да вдобавок их законтрагаил...

А. С. Крюков: «Можно прибегнуть к холодной или горячей сварке, ежели болты и шплинты не удержат любови».

Ну и так далее. Дурак курлы-курлы, а умный кхе-кхе и ну-ну. А уж если вдруг попадется самка дурака и взвоет: «Он женщину, сгорая от любви, ухватит за лохматые подмышки») — просто помолчит укоризненно: вежливый же; пошутить как надо бы — не позволяет Заратустра.

Это можно еще представить себе так: сутулый очкарик на берегу моря Пошлости во время прилива. От советской любовной лирики спасения нет. Сам Писарев утонул бы вторично.

А впрочем, поэзия ведь и должна быть глуповата, не правда ли? Он ей (повелительно): Грудь под поцелуи, как под рукомойник! Она ему (приветливо): Льни на лыжах! Льни — льняной!

В общем, это сборник ученых таких фельетонов: в первом разделе — что дураки пописывают; во втором — как они издают и комментируют классику. Второй раздел, конечно, лучше. Солидней. Тут и герундив наконец-то пригодился:

«Хорошо известное выражение Горация fuga temporum (буквально — бег времен), давшее название последней ахматовской книге, в примечаниях прев­ратилось в fura temporium, что является полной бессмыслицей. Кроме того, авторы уверяют, будто выражение это находится в третьем томе сочинений Горация. Они, вероятно,
и не подозревают, что римский поэт, живший в I веке до нашей эры, никогда не выпускал собрания своих сочинений. У Ахматовой, как и у Пушкина, речь идет о знаменитой 30-й оде, известной под названием „Памятник“ из третьей книги од Горация».

Браво, профессор! Так им и надо!

А вам, читатель, признаюсь: данная рецензия публикуется на правах коррупции. Просто захотелось послать старому товарищу — через всю жизнь и пол-России — привет.