ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

 

Федор Ростопчин

1812

Граф Федор Васильевич Ростопчин (1763—1826), генерал-губернатор второй столицы России, всю жизнь в разное время писал, вернее сказать, пописывал стихи. Некоторые из них до нас дошли.

Например, по словам знавших Ростопчина людей, он не раз говаривал, имея в виду себя:

 

Он в Москве родился и Москве пригодился.

 

Или на одном из листков, попавших затем к издателю «Русского Архива» Петру Бартеневу, он изобразил на этот раз по-французски:

 

Пусть и татарин я, а так в душе мечтал

Быть римлянином! Но все зыбко в мире бренном:

Из-за французов варваром я стал,

А из-за русских сделался Данденом.¹ 

 

Высечена ростопчинская строка и на надгробии генерал-губернатора на Пятницком кладбище в Москве:

 

Среди своих детей покоюсь от людей.

 

Но в александровское время Ростопчин получил немалую известность в первую очередь как сочинитель прозаических и отчасти драматургических сочинений. Появившаяся в 1807 г., когда Наполеона в России уже поминали антихристом, книжица «Мысли вслух на Красном крыльце Ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева» была из тех, что наделывают много шума и пребывают у всех, что называется, на устах и на слуху. По отзыву современника, «эта книжка прошла всю Россию; ее читали с восторгом!».²  Неприкрытая ненависть ко всему иноземному, а значит, в первую очередь к французскому, желчные насмешки над отечественными галломанами, безыскусный в своей простоте разговорный строй речи, уснащенной знакомыми поговорками, — все это было неподражаемо, до разительности оригинально и доходчиво. Поэтому книжка была принята весьма благодушно, «особенно купечеством, мелким дворянством и чиновничеством», недоброжелательно взиравшими на «тогдашних львов и львиц полу-французского воспитания».³ 

Во второй столице России граф Федор Васильевич долго еще после 1812 г. был памятен своими афишками. Речь идет о «новой русской литературе» 1812 г. —
так на­зываемых «афишках», придуманных им для безотлагательного оповещения московских жителей о происходящих событиях, включая и известия с полей битв,
и о собственных предположениях и намерениях.

«Его афиши, брошенные среди разгара политических событий (по мнению одного из биографов графа Федора Васильевича. — С. И.), должны были иметь к массе читателей особенно живое отношение, затрогивать в ней самые дорогие интересы и приводить к интересам чисто практическим».⁴  Писанные часто, по образному выражению современника, «шутовским языком» и «в форме бюллетеней», афишки были призваны поддерживать в народных толпах сознание полной безопасности и успокоения насчет ближайших событий в столице и вокруг нее.⁵ 

Согласно одной из характеристик, Ростопчин «был верный, преданный слуга Государя, умный, честный, но пылкий и увлекающийся человек. <…> В тревожные дни он старался поддерживать в столице тишину, спокойствие и порядок. Энергия его была неиссякаема; он за всем лично наблюдал, всех ободрял <…>. В наступившие тяжелые дни он обращался к жителям с воззваниями, и эти воззвания вносили успокоение в народ».⁶ 

По словам М. А. Дмитриева, лично знавшего московского главнокомандующего, афиши — это «неподражаемая вещь в своем роде! Никогда еще лицо правительственное не говорило таким языком народу! Притом афишки были вполне ко времени. Они производили на народ Московский огненное, непреоборимое действие! А что за язык! Один граф Растопчин умел говорить им!».^{7  Н}о далеко не всем афишки были по нраву, и далеко не всегда вносили они успокоение в московский люд. «Всем более или менее известны эти афиши, — писал один из тех, к кому они были обращены, — которыми Ростопчин убаюкивал страх и ужас жителей и старался уменьшить в глазах народа опасность, говоря ему „шапками закидаем неприятеля!“».^{8  П}о отзыву современника, ростопчинские «воззвания, написанные простым народным языком с прибаутками, остротами и насмешками над французами» — не что иное, как «проделки главнокомандующего для поддержания бодрости в народе и устранения всякого предлога к внутренним беспорядкам…».⁹ 

Но Ростопчина читали, с нетерпением ожидая новых афишек, в 1812 г. он нравился, его популярности могли позавидовать многие — в то время не замечали натянутой манерности мнимонародного, даже прибауточного языка, которым написаны его филиппики; не замечали, что площадная народность московского генерал-губернатора на поверку оказывалась преувеличенной и скорее поддельной. Эта псевдо­народность не мешала, однако, Ростопчину, между прочим, восхвалять систему иезуит­ских пансионов для знатного юношества, быть ревностным защитником крепостного права и устраняться от какой бы то ни было мысли об улучшении существующего в империи порядка.

После войны главнокомандующий Москвы был весьма озабочен своей репутацией автора московского пожара, а также тем, что в Европе на него смотрели как на герострата. Поэтому, проживая в Париже, он выпустил книжку «Правда о Москов­ском пожаре», которая мало кого убедила в том, что Ростопчин не имел никакого касательства к организации поджогов, тем более что он сам не раз проговаривался разными намеками об обратном. Вернувшись в Россию, Ростопчин принялся за воспоминания, которые писал, разумеется, по-французски, и довел изложение до своего выезда из Москвы. С этими воспоминаниями были знакомы не только в семье Ростопчиных: в частности, первый биограф генерал-губернатора граф Поль-Филипп де Сегюр. На французском языке мемуары не публиковались.

Перевод мемуарных записок Ростопчина ранее был опубликован под названием «Тысяча восемьсот двенадцатый год в записках графа Ф. В. Ростопчина» в журнале «Русская Старина».¹⁰  Перевод для этого издания был выполнен генерал-майором Иваном Ивановичем Ореусом (1830—1909), впоследствии — генералом от инфантерии, который, еще полковником (1861), был в 1863 г. назначен начальником Военно-исторического и топографического архива, в 1866 г. переименованного в Военно-ученый архив, и в этой должности находился более 40 лет. Пропуски, имеющиеся в первой публикации записок Ростопчина, отдельные шероховатости, стилистиче­ские несообразности, а также в ряде случаев явно неверно прочитанные места
в рукописи вызвали необходимость обратиться к подлиннику.

В предисловии к публикации «Русской Старины» М. И. Семевский писал, что перевод сделан по рукописи из Военно-ученого архива Главного штаба, причем указывался тогдашний полный шифр рукописи (отд. 2, № 4525 (а), шк. 9, полка 2). Это указание направило поиски в Российский военно-исторический архив, которые
в конце концов увенчались успехом, что позволило подготовить новый перевод этого сочинения с сохранением языковых и стилистических особенностей ростопчин­ского письма и в соответствии с теми требованиями, которым следуют при публикации текстов конца XVIII — начала XIX в. Сейчас рукопись хранится в фонде 846
(оп. 16, д. 3648, л. 84 — 125 об.).

До того как был издан первый перевод на русский язык, рукопись сочинения Ростопчина была использована выдающимся русским историком Александром Николаевичем Поповым в книге «Москва в 1812 году», где тот привел выдержки из записок Ростопчина в собственном переводе; в ряду многих других источников, цитируемых Поповым, помянутые записки являются одними из главнейших. Время написания записок Ростопчина Попов относит к 1823 г., причем указывает на село Вороново как на место, в котором граф писал эти воспоминания.¹¹ 

Записки графа Федора Васильевича проясняют многое из того, чем ознаменовался первый год эпохи его правления в Москве; они служат существенным дополнением к опубликованным в 1912 г. запискам его дочери, Наталии Федоровны Нарышкиной (русский перевод — «Звезда», 2011, № 9).

Полностью записки публикуются впервые.

Сергей Искюль

 

---

¹ Перевод с французского Вл. Васильева.

² Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 241.

³ Дубровин Н. Ф. Москва и граф Ростопчин в 1812 году (Материалы для внутренней стороны 1812 г.) // Военный сборник. 1863. № 7. С. 100.

⁴ Тихонравов Н. Граф Ф. В. Ростопчин и литература в 1812 году. СПб., 1854. С. 2.

⁵ Тургенев Н. И. Россия и русские / Пер. с фр. Н. И. Соболевского; под ред. А. А. Кизе-веттера. М.: К. Ф. Некрасов. 1915. С. 15.

⁶ Андриянов П. М. Великая Отечественная война (По поводу 100-летнего юбилея). М., 1912. С. 52.

⁷ Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. С. 243.

⁸ Русский Архив (далее — РА). 1916. № 7—12. С. 330.

⁹ РА. 1903. № 1. С. 126—127.

¹⁰ Русская Старина. Т. 63—64. 1889. Вып. 9—12. С. 643—725.

¹¹ Попов А. Н. Москва в 1812 году // РА. 1875. № 7. С. 270.

 

---

 

Четыре года, протекшие со времени заключения Тильзитского мира, совершенно изгладили те прискорбные впечатления, коими поражены были умы после последней войны. Перестали уже бояться и верить в возможность новых наступательных действий со стороны Наполеона. Публика, приняв на веру все, что могло льстить ее самолюбию, успокаивалась надеждами на силу империи, на отвагу войск и, в особенности, на отдаленность и климат России — две преграды, которые Наполеон никогда не осмелится превозмочь. У всякого была своя система обороны, свой план охранения безопасности; в каждой семье имелся собственный герой, созданный чванством, враньем, легковерием и пристрастием к сверхъестественному. Немного было тех, кто сознавал, что Тильзитский мир доставил все свои выгоды преимущественно одному Наполеону¹, так как он заставил признать себя императором, отныне предписывал законы Европе и возводил в королевское достоинство, оставил на долю короля Прусского² один лишь титул и, восторжествовав над Второй коалицией³, увенчанный двойным ореолом славы, возвратился во Францию еще более могущественным, нежели ее оставил, питая враждебные замыслы противу России, силу которой испытал. Счастливая звезда спасла его. Он заключил Тильзитский мир в момент истощения всех своих ресурсов, когда стоял во главе армии силою всего лишь в 70 тысяч солдат и когда вся Европа подстерегала минуту для довершения его гибели. Между тем Россия, полагая конец войне, обладала подкреплениями, кои в течение трех месяцев довели бы силы ее войск до 150 тысяч человек. Сражение при Фридланде⁴ разрушило все предположения русских. Император Российский хотел мира во что бы то ни стало. Генералы, недовольные своим начальником, утратили доверие к нему; а солдаты, утомленные нерешительною и несчастною войною, дрались с изрядным принуждением. Сам Беннигсен⁵, изнуренный усталостью, воздыхал в мечтах об отдыхе, для того чтобы изготовить историю своих подвигов и распорядиться отчеканить медаль с собственным изображением на одной стороне ее и на другой — с надписью: «Победитель непобедимого».

Заключив мир в Тильзите, Наполеон предоставил России нести бремя двух войн: со Швецией и с Турцией. Чрез год после этого он пошел на разрыв с Англиею.⁶ Война со Швецией, к большому неудовольствию Наполеона, закончилась миром в Або, отдавшим России всю Финляндию с Аланд­скими островами и важною крепостью Свеаборг. Война же с турками все продолжалась; при каждой кампании назначали нового главнокомандующего, но результатов никаких не достигали. Турецкие армии были разбиваемы всякий раз, когда они решались сразиться в открытом поле; но с приближением зимы наши опять уходили за Дунай. Каждый новый главнокомандующий составлял новый план кампании, целью которой являлось заключение мира; а между тем в России, при конце каждого лета, приходили в немалое удивление, не видя еще наших знамен в Константинополе, потому что мы по обыкновению преувеличивали численность войск и уверяли себя в том, что каждый генерал равен Суворову. Война с Англиею не стоила нам ничего в отношении потери людей, но она уничтожала торговлю и на 279 процентов понизила цену ассигнаций.⁷ Произошло только одно морское сражение, близ Аландских островов, в котором из-за ошибки русского адмирала потерян был один корабль. Он был отрезан от эскадры, ни за что не хотел сдаться и дрался отчаянно. Англичане, взяв в плен тех немногих, кто оставался на нем, отослали их к русскому вице-адмиралу, а корабль сожгли.⁸

Между тем обширные передвижения наполеоновских войск и слухи, возвещавшие близкую войну, снова возбудили ту тревогу, которую Тильзит­ский мир приглушил в соседних с Франциею государствах. Сознание безопасности уступило место беспокойству. Обращались друг к другу с расспросами, требовали известий; говорили: «Что же Наполеон с ума, что ли, сошел? Покорить Россию, что ли, он хочет?» Публика волновалась, старалась проникнуть в будущность. Каждый день ложились спать утомленными, чтобы проснуться в беспокойстве.

В то же время правительство распространяло о наших армиях преувеличенные сведения, так что последние должны были с самого начала войны, казалось, не только противостоять умыслам противника, но и легко восторжествовать над оным. Старые бабы возопили и стали высказывать опасение, разделяемое и людьми благоразумными, насчет необеспеченности безопасности пребывания в городе Москве ввиду могущих возникнуть беспорядков, мятежа и резни дворян. Причины этих опасений (несколько, впрочем, преждевременных) проистекали от недостатка доверия к градоначальнику, фельд­маршалу Гудовичу.⁹ То был честнейший в мире человек, достигший фельдмаршальского звания благодаря тому, что всю жизнь провел на службе, не имевший за собою никакой военной репутации, необразованный, человек ограниченного ума, кичившийся своим чином и местом, вполне состоявший под властью и влиянием своего брата и своего врача¹⁰ — двух бесстыдных плутов, которые только и помышляли, что об извлечении всевозможных выгод из того влияния, каковое имели на старого фельдмаршала.

В таком положении России накануне войны, которая должна была обеспечить ее торжество либо оковать ее цепями, я решился поехать в Петербург, дабы предложить свои услуги государю, не указывая и не выбирая какого-либо места или же какой-нибудь должности, а с тем лишь, чтоб он дозволил мне состоять при своей особе. Единственному сыну моему только что исполнилось 17 лет.¹¹ Государь, приезжая в 1809 году в Москву, был столь милостив, что пожаловал его в камер-пажи. Я не хотел лишать его счастия служить, защищая свое отечество, и гордиться этим весь остаток дней своих, если бы мы остались победителями, или же погибнуть вместе, если б мы были побеждены и покорены.

Государь оказал мне достойный прием. При первом же свидании он долго говорил о том, что решился насмерть воевать с Наполеоном, что он полагается на отвагу своих войск и на верность своих подданных. Он принял предложение мое состоять при его особе. Сын мой произведен поручиком в гусары, и я еще оставался четыре недели в Петербурге, часто имея возможность видеть государя или у него за обеденным столом, или в его кабинете.

Через пять дней по прибытии моем в Петербург, к великому удивлению всего общества, имела место высылка г-на Сперанского. Так как он явился жертвою темной интриги, никогда порядком не проясненной, то исчезновение его подавало право предполагать, что открыта измена. Этот г-н Сперанский был сыном сельского священника и учился в семинарии. Одаренный большим умом и легкостью письменного изложения, он выработал себе такой слог, который обратил на него внимание. Состоя в звании секретаря, последовательно, при нескольких министрах юстиции, он при восшествии на престол императора Александра I был возведен в статс-секретари и удо­стоен высочайшего доверия; ему поручено было редактировать новый кодекс, равно как все акты, указы и рескрипты, исходившие из кабинета государя. Когда он был отправлен в изгнание в Нижний Новгород, то был он уже тайным советником и кавалером ордена Св. Александра Невского. Общество, которым он себя окружил, и явное покровительство, оказываемое им лицам своего сословия, навлекли на него ненависть дворянства, с удовольствием узнавшего о его падении. Низвержение его приписывали великой княгине Екатерине и принцу Ольденбургскому¹², да и мне приписывали некую роль во всей этой истории, мне, которого едва ли не больше всех она удивила, когда на другой день я узнал о его высылке. До сего дня я полагаю, что г-н Сперанский был удален по наущению со стороны г-д Балашова¹³ и Армфельда¹⁴, пожертвовавших им во удовлетворение так называемого общественного мнения. Оба названные господина, пользовавшиеся в то время большим доверием, хотели утвердиться еще более в своем положении, удалив соперника, опасного для них по своим способностям и по привычке государя к тому, что делал Сперанский. Между тем фактически последствие злоязычия было, к несчастию, таково, что Сперанский прослыл за преступника, за предателя своего государя и отечества, и что люди простого сословия заменяли его именем имя Мазепы, которое есть эпитет изменника.

По прошествии двух недель со времени моего прибытия в Петербург, который я должен был оставить через неделю для отъезда в Москву, а оттуда в Вильну, в Главную квартиру императора, государь после обеда позвал меня в свой кабинет и, сказав несколько приветливых слов, предложил мне место московского главнокомандующего, подкрепляя свое предложение указанием на важность этого поста при настоящих обстоятельствах и на пользу, доставляемую моей службою. Так как я вовсе не ожидал сего предложения, то стал говорить о трудностях, соединенных с этим местом, и наконец попросил перед тем, чтобы решиться, дать мне день на размышление. Государь согласился.

В тот же день я видел великую княгиню Екатерину и принца Ольденбург­ского, который сказал мне, что император накануне приезжал провести с ними вечер и говорил, что затрудняется в выборе преемника фельдмаршалу Гудовичу, которого не хотел оставлять при должности по причине его старости и слабости. Великая княгиня, всегда относившаяся ко мне весьма добродушно и дружелюбно, назвала ему меня, и государь тотчас же решил дело в мою пользу и благодарил ее за эту мысль, которую назвал счастливою. Узнав, что я отказываюсь от этого поста, великая княгиня и принц Ольденбургский начали настаивать на принятии мною места, каковое становилось самым важным в России во время войны. Великая княгиня, будучи живого характера, даже немного рассердилась, когда я заявил, что предпочел бы сопровождать императора в момент, когда всем благородным и честным людям следует быть около его особы. На другой день я отправился к государю, чтобы извиниться перед ним и просить о принятии во внимание причин, по которым я отказываюсь от места московского генерал-губернатора. Государь стал настаивать, наговорил мне немало комплиментов, прибегнув к ласкательству, как то делают все люди, когда они нуждаются в ком-нибудь или желают чего-либо, и наконец, видя, что я с трудом поддаюсь его желанию, без обиняков сказал: «Я того хочу». Это уже было приказанием, и я, повинуясь ему, уступил. Так как те особы, в коих испытывали потребность, в большинстве случаев кобенились и, так ничего еще не сделав, желали получить награду за грядущие свои труды, просили денежных наград, лент, чинов и тому подобное, то я взял на себя смелость просить у императора, чтобы мне лично не оказывалось никаких милостей, так как я желал бы еще оказаться достойным тех милостей, которыми августейшему его родителю угодно было в продолжение своего царствования осыпать меня, но, с другой стороны, просил принимать во внимание мои представления в пользу чиновников, кои станут служить под моим начальством. Нет надобности говорить, что на просьбу сию последовало милостивое согласие, поелику нет ничего легче не оказывать никаких милостей и не ломать головы над придумыванием, чем бы можно было удовлетворить то или другое лицо, часто для того, чтобы сделать его неблагодарным. В течение последних дней, проведенных мною в Петербурге, мне дважды доводилось работать с государем. Я представил на его рассмотрение свой взгляд на некоторые имевшиеся в виду перемены и проекты. Он все одобрил и ни за что не хотел давать мне особых инструкций, видимо, полагая, что пост генерал-губернатора Москвы представляется в известной мере самостоятельным. В руководстве он должен следовать лишь правилам управления, установленным в царствование императрицы Екатерины, где его обязанности, преимущества и власть приравнены были к таковым же у всех прочих генерал-губернаторов.¹⁵ Один лишь князь Волконский¹⁶, занимавший это место в эпоху Пугачевского бунта, имел не­ограниченные полномочия, дарованные ему в силу обстоятельств; но при назначении ему преемника¹⁷ привилегии сей он был лишен. Во время моего управления Москвою многие особы полагали и до сих пор считают, что у меня были подписанные государем бланки. Но все они ошибаются, так как государь никогда и никому таковых не давал. И это справедливо, поелику немало было тех, кто наверняка злоупотребил бы своею властию, имея полученное заранее согласие решительно на все, заверенное подписью императора. Между государем и мною было условлено, что назначение мое останется в тайне до отставки фельдмаршала, хотя об этом ему уже намекали. Министр полиции Балашов, с разрешения государя, был об этом поставлен в известность. Мне надо было условиться с ним относительно того, как нам сноситься друг с другом.

Перед отъездом своим государь подписал указ, коим на время его отсутствия определялся образ управления империею. Он вверил оное Комитету министров, а дела особливой важности — другому, верховному комитету, где должны были заседать: фельдмаршал граф Салтыков¹⁸, князь Лопухин¹⁹ и генерал Вязмитинов, петербургский главнокомандующий²⁰, которому было поручено на время отсутствия Балашова, обязанного сопровождать императора к армии, и Министерство полиции.

Набросаю портреты этих особ, кои по положению, ими занимаемому, должны были управлять Россиею в продолжение готовой начаться войны, исхода коей никто не мог предвидеть. Неприятель был грозен, силы у него исполинские, планы колоссальные; но Россия, предоставленная собственным средствам, обладала для борьбы противу Наполеона и целой Европы тремя весьма надежными союзниками, а именно: расстояния, обширность территории и климат.

Фельдмаршал граф Салтыков, старый, болезненный, существующий лишь при помощи аптечных средств, пользовался некоторого рода фавором в продолжение трех царствований кряду. При Екатерине он был вице-президентом и военным министром, и она вверила ему воспитание обоих своих внуков, Александра и Константина. При Павле он оставался военным министром. Он сопровождал его во время заграничного путешествия в 1781 и 1782 годах и был произведен в фельдмаршалы в день восшествия Павла на престол. При Александре он продолжал сохранять свои права воспитателя и, хо­тя хорошо был известен своему воспитаннику, постоянно поддерживал свое положение при помощи мелких интриг, из которых умел извлекать пользу. Человек этот, обладавший немалым умом, имел большие познания и привычку к делам, но оказывался совершенно бесполезным вследствие своего малодушия и фальшивости. Ни разу в жизни своей он не сказал «да» или «нет», и мнение его в делах равнялось нулю, так как он никогда оного не высказывал ясно, употребляя в своей речи отнюдь непонятный уму образ выражений. Жадный к деньгам и скупой, он составил бы себе громадное состояние, ежели бы имел толику той энергии, каковая необходимо нужна как великим героям, так и великим разбойникам.

Князь Лопухин, дворянин старинного рода и без порядочного состояния, оставил службу в чине полковника и женился где-то в провинции на довольно-таки богатой наследнице. Между тем императрица Екатерина во время своего пребывания в Москве, куда она прибыла в 1775 году для празд­нования Кайнарджийского мира, выказав изрядное удовлетворение деятельностью обер-полицмейстера Архарова²¹, просила его доставить ей кого-либо, кто походил бы на него в смысле усердия в делах и рвения. Лопухин, друг Архарова, указанный им императрице, тотчас же был опять взят на службу и назначен обер-полицмейстером в Петербурге. По производстве в генерал-майоры он назначен был гражданским губернатором в Москву, а став генерал-поручиком, получил место генерал-губернатора ярославского и вологодского, на котором и оставался до восшествия на престол Павла. Когда же должность генерал-губернаторов была упразднена²², князь Безбородко, сделавшийся помимо своей воли любовником г-жи Лопухиной, устроил назначение ее мужа сенатором в московские департаменты и испросил ему во время коронации орден Св. Александра Невского. Император Павел, заметив одну из дочерей г-на Лопухина²³, которая чаровала его своей любезно­стию, вообразил себя влюбленным в нее и, чтобы иметь дочь около себя, вызвал и отца в Петербург, назначил его генерал-прокурором, пожаловал ему голубую ленту²⁴, а когда прибыла остальная семья его, он подарил ему отличный дом, великолепный сервиз, имение, приносящее 200 тысяч годового дохода, возвел его в княжеское достоинство с титулом светлости, украсил его своим портретом, и все это в течение 9 месяцев. Но когда Лопу­хин замыслил заменить особ, окружавших Павла, креатурами собственного
выбора, то сломил себе шею, подал в отставку и, испытав равнодушие со стороны собственной дочери, стал проживать в Москве. В начале царствования Александра он поехал за границу, откуда его вызвали, чтобы сделать  министром юстиции. Это место он занимал в продолжение пяти лет и окончил назначением в председатели Государственного совета. Трудно быть более способным, нежели этот человек. С обширным умом в нем соединяются глубокая прозорливость и уменье легко работать. Он вкрадчив, льстив, притворно простодушен, большой любитель прекрасного пола, который пользуется у него большим влиянием, ленив и фальшив до крайности. Ум, пороки и терпение этого человека поддерживали его кредит и доставили ему средства привязать к себе множество особ, которым он оказывал услуги и на поведение коих глядел равнодушно.

Вязмитинов, сын солдата²⁵, пробился в канцелярию фельдмаршала Чернышева, обладавшего немаловажной способностью находить и довершать образование талантливых людей. Сделавшись его адъютантом, Вязмитинов затем служил в армии, притом что служил без особого блеска, но пользовался уважением. При восшествии на престол императора Павла он находился на посту губернатора в Пензе; но государь поместил его в Военную коллегию, во главе комиссии, которой поручено было снабжение армии всем необходимым. При императоре Александре I он был военным министром, а потом, во время войны, главнокомандующим в Петербурге, что доставило ему голубую ленту, а наконец и графский титул, начавшийся и окончившийся в его особе, так как он не оставил после себя детей. Вязмитинов был человек весьма умный, любитель изящных искусств, сочинитель приятно звучавшей музыки, хорошо владел русским языком, весьма усидчиво и легко трудился, был честен и имел многие качества для того, чтобы оказаться достойным государственным человеком; но у него недоставало твердости, манеры и обхождение его отзывались его происхождением. Ему слишком много приходилось употреблять усилий, чтобы поставить себя на высоту тех важных должностей, кои выпали на его долю тогда, когда он уже состарился.

Правительство тогда состояло из следующих особ:

Граф Николай Румянцев, министр иностранных дел.²⁶ Он был вторым сыном знаменитого фельдмаршала, получил весьма тщательное воспитание, путешествовал в сопровождении Гримма, литератора и доверенного человека императрицы Екатерины; он был ее полномочным министром во Франкфурте, аккредитованным при находившихся в Кобленце французских принцах.²⁷ При Павле он был обер-мундшенком²⁸ и имел голубую ленту. Император Александр назначил его министром иностранных дел и канцлером за переговоры, приведшие к заключению Абоского мира. Он находился в Париже после эрфуртских переговоров²⁹; сопровождал государя в Вильну, был там поражен параличом³⁰ и возвратился в Петербург. Румянцев был человек светский, с манерами вельможи. Политика его в отношении Наполеона сводилась к двум пунктам: 1) выигрывать время; 2) избегать войны. Публика, постоянно пребывающая покорнейшим слугою клеветы и послушным эхом глупости, глядела на него как на человека, преданного Наполеону и жертвующего ему интересами России; но для отражения этой клеветы достаточно вспомнить имя, которое он носит, его привязанность к государю и возвышенность его души.

Г-н Гурьев, министр финансов.³¹ Человек умный, весьма любезный в тесном кругу, не имеющий другого образования, кроме умения свободно объясниться по-французски, интриган и честолюбец в высшей степени, который судит обо всем по себе; обременен делами, которыми занимается в полудремоте; столь же грузен телом, сколь и тяжел на подъем. Великий охотник до лакомых блюд и до новостей по административной части; его без труда можно вовлечь во всевозможные предприятия. Он всем жертвует своему желанию удержаться в милости и увеличить свое состояние.

Граф Алексей Разумовский, министр народного просвещения.³² Человек обширного ума и познаний, эгоист и ленив до крайности, дела его расстроены, несмотря на громадное состояние. Он оставил службу еще при императрице Екатерине и вновь вступил в нее в 1811 году, чтобы получить чин и несколько орденов, которых недоставало его честолюбию.

Маркиз де Траверзе³³, родом из Сан-Доминго; был офицером в эпоху Французской революции, в русскую службу поступил в царствование Екатерины в чине капитана и дошел до вице-адмиральского чина, был министром после Чичагова. Человек ничтожный, не имевший ни собственной воли, ни собственного мнения, всецело занятый сколачиванием собственного состояния посредством подрядов, презираемый морскими офицерами и терпящий побои от собственной жены.

Дмитриев³⁴, гвардейский офицер, уволенный в отставку во времена императрицы Екатерины; в начале царствования Павла был обвинен в участии в заговоре, но, признанный невиновным, определен в гражданскую службу с большими прерогативами. Из московских сенаторов в 1810 году он был назначен министром юстиции. Человек этот мог бы быть более полезным, нежели был на самом деле; но он состоит под властию своего воображения, поелику поэт, весьма привязчив, в обществе тяжел и весьма ревниво относится к достоинству своего сана. Он оставил службу с пенсиею в 10 тысяч рублей и принял на себя обязанности директора тайной полиции Москвы.

Генерал-поручик князь Горчаков³⁵, назначен был временно исправляющим должность военного министра за отсутствием генерала Барклая де Толли, который должен был принять главное начальство над армиями. Этот князь Горчаков, по матери своей — племянник великого Суворова, а по жене — фельдмаршала Салтыкова³⁶, был человек ничтожный, воображал себя красавчиком, важничал, предоставлял все дела своему секретарю, проводил время в интригах, для того чтобы снискать благоволение при дворе и подцепить какой-нибудь знак отличия. Он притворялся подражателем своего дяди, генералиссимуса Суворова, держа речи перед солдатами, рекрутами и больными в госпиталях.

* * *

В конце марта я вернулся в Москву, а в начале апреля император оставил Петербург, чтобы ехать в Вильну. Гвардия уже находилась там, и теперь ожидали следствия обширных приготовлений, слухи о коих еще преувеличивали для того, чтобы успокоить народ и наиболее робких из числа дворян. Мне передали записку, в которой наши силы под начальством Барклая и Багратиона достигали 380 тысяч человек; между тем как во время перехода Наполеона через Неман у первого было только 104 тысячи, а у второго —
73 тысячи человек. Несмотря на всеобщее беспокойство, все старались за­глушать в себе это чувство как могли и бахвальством подавляли размышление. Прискорбнее всего было то, что недовольные и трусы обвиняли государя в том, что он причиною близкой гибели России, потому что не хотел предупредить или избежать третьей войны с противником, который уже дважды побеждал его. Мне приходилось выслушивать разного рода внушавшее страх злословие; некоторые господа доходили до такой степени возбуждения, что превозносили до небес добродетели императора Павла и сожалели о времени его царствования. Фельдмаршал Гудович не принимал против этого никаких мер и воображал себе, что успокаивает общество, обнадеживая, что если бы император поручил ему начальство над войсками, то армии Наполеона были бы уничтожены в течение одного месяц. По его словам,
у него имелись для этого средства; но, к сожалению, он унес свой секрет с собою в могилу и во все продолжение войны проживал в своих малороссийских поместьях. В городе знали, что фельдмаршал просился в отставку, но поелику о моем назначении еще было неизвестно, то всякий назначал генерал-губернатора в согласии со своими соображениями и вкусами. Наконец 6 июня прибыл курьером некий г-н Брокер³⁷, сопровождавший сына моего в Вильну. Он привез мне известие о приказе, которым я переводился в военную службу с чином генерала от инфантерии и назначался военным губернатором в Москву. Фельдмаршал Гудович призывался к заседанию в Государственный совет и получил в знак благоволения портрет императора.

Город, по-видимому, был доволен моим назначением. Мне было 47 лет, я пользовался отменным здоровьем и выказал с самого начала большую деятельность, — что было новостью; потому что все предшественники мои были старцы. Я сразу сделался популярным благодаря тому, что был доступен. Я распорядился сделать объявление, что каждый день от 11 часов до полудня принимаю всех и каждого и что те, кто имеет мне сообщить нечто важное, могут являться ко мне во всякий час.

В день моего вступления в должность я приказал отслужить молебны перед всеми иконами, которые почитаются чудотворными и пользуются большим уважением у народа. Я выказывал большую учтивость к тем лицам, которым приходилось иметь дело со мною. Я снискал благоволение старых сплетниц и ханжей, приказав убрать гробы, служившие вывесками магазинам, их продававшим. Также приказал я снять афишки и объявления, наклеенные на стенах церквей. Два утра были для меня достаточны для того, чтобы пустить пыль в глаза и убедить большинство московских обывателей в том, что я неутомим и что меня видят повсюду. Мне удалось внушить такое мнение о моей деятельности тем, что я в одно и то же утро появлялся в самых отдаленных кварталах и оставлял там следы моего праведного суда или моей строгости. В этот же первый день я приказал посадить под арест офицера, приставленного к раздаче пищи в военном госпитале, за то, что не нашел его в кухне в час завтрака. Я восстановил справедливость в отношении одного крестьянина, которому вместо 30 фунтов соли отпустили только 25; я отправил в тюрьму чиновника, заведовавшего постройкою плавучего моста; я входил во все дела, говорил со всяким; я узнал много такого, чем потом воспользовался. Переодетый в гражданское платье, я загонял по две пары лошадей, а в 8 часов утра появлялся у себя уже облаченным в мундир
и готовым приняться за работу.

Главные из состоявших под моим начальством особы были следующие:

Тайный советник Обрезков³⁸, гражданский губернатор; человек очень умный, тонкий и хорошо знающий общество. Службу он оставил еще при императоре Павле и вновь вступил в нее, чтобы продвинуться по служебной лестнице. Хотя он был еще довольно молод, но здоровье его было расстроено бессонными ночами, проведенными за карточною игрою, в которой ему изрядно везло. Он был чрезвычайно ленив; но критическое положение, в котором мы находились, вырвало его из апатии, и он в течение 1812—1813 годов выказал деятельность, принесшую большую пользу.

Вице-губернатор г-н Арсеньев³⁹ не лишен был способностей, но отупел от злоупотребления горячительными напитками так, что в конце 1813 года я принужден был сменить его.

Г-н Гессе⁴⁰, военный комендант города, немец не вполне ясного происхождения. Он поступил унтер-офицером в морские батальоны, которые император Павел, будучи еще великим князем, формировал в Гатчине; а потом, подвигаясь вперед по службе, дошел до чина генерал-поручика и исправлял должность московского коменданта в продолжение 20 лет. Это был человек прекраснейший, честный, беспристрастный и заботившийся главным образом о соблюдении внешних форм, но был годен для дела лишь до 6 часов вечера, после чего всецело был поглощен трубкою и пуншем.

Начальник московского гарнизонного полка г-н Брозин⁴¹ , человек ничтожный, с которым я имел постоянные столкновения вследствие его грабительств и его весьма определенной наклонности брать с полка все, что только можно.

Начальник полиции генерал-майор г-н Ивашкин⁴², человек честный, но слишком кроткий, находившийся под влиянием жены, боязливый и плохого здоровья, но точный в исполнении приказаний.

Архиепископ Августин⁴³, человек, обладавший большими познаниями в греческом и латинском языках. Он обладал выдающимся ораторским талантом и одарен был красноречием кротким и приятным, но благочестия в нем было немного. В обществе он выказывал себя человеком светским, а священство уничижал своею грубостью. Августин не был равнодушен к прекрасному полу и имел великое число племянниц, кои виделись с ним запросто во всякие часы.

Предводитель дворянства Арсеньев⁴⁴ — толстый, ограниченный, сластолюбивый человек и покорнейший слуга генерал-губернатора.

1-й полицмейстер полковник Волков⁴⁵ — слишком умный для своего места и соскучившийся занятиями, состоял на замечании как член тайных обществ, жизнь вел беспорядочную и преразвратную, все рассчитывая на свою выгоду и не стесняясь относительно средств.

2-м полицмейстером был г-н Дурасов⁴⁶, гвардии полковник, болезненный, ограниченный, но очень честный человек.

3-м полицмейстером был полковник Брокер, которому я дал это место, чтобы иметь при себе надежного человека. Он имел решительное отвращение ко всяким интригам, обманам и мошенникам. Обладая особенною способностию к отыскиванию средств для того, чтоб открыть или распутать какое-либо дело, он не раз доказывал свое бескорыстие и в течение некоторого времени считался верным и усердным слугою.

Директором канцелярии моей был молодой человек, сын сенатора Рунича.⁴⁷  Он был умен, образован и имел привычку к делам, но любил проводить вечера за картами и вином. Я удержал его при себе, как и всех прочих, которых нашел в управлении, ибо мое правило было таково, что переменить всегда успеешь, но бывают господа и похуже и что можно извлекать пользу из человека, хотя порченого, но умного, который применяет поведение свое к поведению начальника и нередко изменяет оное из страха, раскаяния или расчета.

К себе лично я взял в качестве секретарей г-д Булгакова⁴⁸ и Ильина.⁴⁹ Первый получил отличное воспитание и хорошо учился. Он служил в звании секретаря посольства при нескольких дворах. Я оказывал ему сначала доверие, а потом и дружбу. Он был сыном человека высоких достоинств, бывшего при Екатерине полномочным министром в Константинополе и послом в Варшаве.

Г-н Ильин был поэт и драматический писатель. У него было больше воображения, нежели ума и здравого смысла; но он прилагал большое усердие ко исполнению своих обязанностей и был особенно ко мне привязан.

* * *

Самая Москва с течением времени сделалась городом священным для всех русских. Знатные вельможи, все те, что за старостию обнаруживали неспособность к службе, кого постигало разочарование или же уволенные в отставку, приезжали мирно доканчивать свое существование в этом городе, к которому всякого тянуло или по его рождению, или по воспитанию, или же по воспоминаниям молодости, играющим столь сильную роль на склоне жизни. Каждое семейство имело свой дом, а наиболее зажиточные — имение под Москвой. Часть дворянства проводила зиму в Москве, а лето в ее окрестностях. Туда приезжали, чтобы проводить время в веселии, чтобы жить со своими близкими, с родственниками и друзьями. Детям давали там приличное воспитание и пользовались там преимуществами жизни, которые представимы разве что в столице, поелику в губернских городах проживали одни только чиновники да купцы, то есть сословия, каковые не могли представлять какого бы то ни было интереса для профессоров и учителей. Весною, в конце февраля, беднейшие дворяне, как и наиболее богатые, оставляли город для деревни, что делалось частию по привычке, частию по наклонности, а всего чаще из соображений бережливости. Эта эмиграция дворянства оставляла после себя в городе изрядную пустоту, уменьшая на одну треть его население, доходившее зимою до 300 тысяч жителей. Не было ничего великолепнее балов в доме дворянского собрания, где можно было зреть до 2 тысяч персон, богато или нарядно одетых, но все это отошло
в вечность вместе с царствованием Екатерины.

Роскошь, которою окружало себя дворянство, представляла собою нечто особенное: тут великолепие уживалось рядом с нищетою. Так, например, можно было встретить огромные дворцы, одна половина которых блистала богатым убранством, а в другой недоставало мебели; громадные залы, множество гостиных и при этом отсутствие внутренних покоев для хозяина и хозяйки дома. Численность домашней прислуги почти всегда не соответствовала имущественным средствам владельца. В доме все эти служители помещались вкупе с женами и детьми, что представляло собою вид какого-то поселения. После смерти графа Алексея Орлова⁵⁰ в его дворце проживало 370 человек. При всем том услужение было весьма плохое; часть этих людей была довольно порядочно одета, другая ходила оборванцами; безделье располагало их к беспорядочности, и, рассчитывая один на другого, никто из них не хотел заниматься работою. Единственными обязанностями своими они считали пить, есть и спать. Лакеи, камердинеры, кучера, конюхи, музыканты, певчие, горничные и прачки — все они имели свой обед и ужин во дворце графа. Жили они как на корабле, переполненном вой­сками. Естественным последствием такого скопления людей был разврат, и барский дом изображал собою одновременно подобие тюрьмы, воспитательного дома, конуры и харчевни. Число лошадей соответствовало числу прислуги; дворянин, имевший не более 20 тысяч годового дохода, держал на конюшне около двадцати лошадей, которых плохо кормили, плохо чистили и которые назначались для того, чтобы возить хозяев, проживавших у них приятелей, гувернеров и гувернанток, состоящих при детях. При отъезде в деревню конюшня эта пополнялась еще лошадьми, которых приказывали приводить из своего поместья. Числом в двадцать, тридцать и даже до пятидесяти лошадей увозили за московские заставы эти караваны, состоявшие из господ и прислуги; причем первые попрекали себя за то, что в четыре месяца промотали весь годовой доход.

Между тем эта же Москва, таковая, как я только что ее описал, всегда внушала некоторую к себе отчужденность со стороны своих государей. Петр I в желании преобразовать нацию удалился из своей древней столицы, дабы не встречать сильной оппозиции в исполнении своих предначертаний. Справедливость требует сказать, что события, происходившие во времена его детства и несовершеннолетия, неизбежно должны были внушить ему отвращение к городу, где жизнь его несколько раз подвергалась опасности и откуда стрельцы принудили его искать спасения в бегстве. Но при каждом вступлении на престол новый государь совершал торжественный въезд в столицу для коронования в кафедральном соборе Москвы и тут изливал милости на своих новых подданных. Императрица Анна, вызванная из Курляндии царить над Россиею, обнаружила явные доказательства своего нерасположения к Москве. Елизавета иногда приезжала туда, но долго там не оставалась. Петр III не успел даже короноваться, так как царствование его продолжалось всего шесть месяцев. Екатерина венчалась там на царство; затем приехала туда в 1765 году, чтобы совершить путешествие водою до Казани;
в 1775 году она оставалась некоторое время в Москве, чтобы отпраздновать торжество заключения мира с Оттоманскою Портою; в 1785 году по совершении водной прогулки до Новгорода она явилась в Москву и четыре дня прожила в загородном, так называемом Петровском, дворце, находящемся на расстоянии четырех верст от заставы; в 1787 году, возвращаясь из своего путешествия в Крым, она останавливалась тут на десять дней. Император Павел очень любил Москву по причине находящихся в ней исторических воспоминаний и памятников. Кремль был его любимым местом. Он короновался здесь в 1797 году и на следующий год опять приехал туда. Император Александр после коронования своего приезжал туда из Твери в 1809 году вместе с великою княгинею Екатериною и давал великолепные празднества. Несмотря на жившее в государях чувство отчуждения к их древней столице, они из политических видов относились к ней самым внимательным образом. Генерал-губернатором Москвы был всегда кто-нибудь из прежних главнокомандующих, а часто и фельдмаршал. Он всегда имел право сноситься непосредственно с государем; дом, в котором он жил, был лучшим в городе; для домашнего употребления он имел великолепную посуду от двора. В военное время каждый раз, когда надо было извещать о победе, отправлялся из Петербурга курьер с рескриптом генерал-губернатору, заключавшим в себе лестные для Москвы выражения. При каждом восшествии на престол посылался туда кто-либо из отличных своими заслугами чиновников, чтобы возвестить об этом событии. Управление городом и губерниею требовало немного труда и еще менее бдительности. Изобилие господствовало без малейшего вмешательства администрации. Причиною тому — запасы всякого рода хлеба, которым страна изобилует и который привозят в столицу в уверенности, что выиграют на его цене, в количестве большем, чем нужно для потребления. Народ большей частью вел себя смирно, дворянство выражало свое покорство, хотя иногда предавалось болтливости и фрондерству.

* * *

Но Москва за 12 лет совершенно переменилась. Жили там и думали уже по-другому. Войны, которые велись в Италии и Германии⁵¹, нарушили старинные привычки и ввели новые обычаи. Гостеприимство — одна из русских добродетелей — начало исчезать под предлогом бережливости, а в сущности, вследствие эгоизма. Расплодились трактиры и гостиницы, и число их все увеличивалось по мере умножения препятствий к тому, чтобы являться к обеду незваным, проживать у родственников или приятелей. Эта перемена повлияла и на многочисленность слуг, которых удерживали еще у себя из чванства или из-за привычки пользоваться их услугами. Таких важных особ, каковы Долгорукие, Голицыны, Волконские, Еропкины, Панины, Орловы, Чернышевы и Шереметевы, более уже не было. С ними исчез и тот вельможеский быт, который сохранял свои черты с начала царствования Екатерины. Императрица имела много причин, чтобы бережно обращаться с этими господами, которые играли роль в государстве или по заслугам своим, или по богатству, или по авторитету над всеми членами своей семьи, что доставляло им множество приверженцев и великий почет. Когда в 1812 году я получил свое назначение, важнейшими особами из проживавших в Москве были:

Генерал князь Долгоруков⁵², человек, занятый увеличением своего состояния всякого рода средствами. Будучи откупщиком от казны по продаже хлебного вина, он содержал пополам с женой одного русского актера, общественные бани и пробовал даже производить уплаты фальшивыми наполеоновскими ассигнациями, чему я, однако ж, тотчас же положил предел. Он жил уединенно и оказывал протекцию разного рода негодяям, которых часто ссужал деньгами. Дом его обратился в игорный вертеп, содержавшийся его дочкою, княгинею Горчаковой⁵³, женщиною с потерянною репутациею. Его щадили отчасти из-за преклонных лет и из-за фельдмаршала Салтыкова, которому он приходился свояком.⁵⁴ 

Генерал Архаров, великий болтун, подлый и низкопоклонный, но человек добродушный и довольно любимый за ласковый прием, который оказывал всем без разбора. Он не имел собственного мнения и перед власть предержащими держался не иначе как на четвереньках.

Генерал Апраксин⁵⁵, сын фельдмаршала, командовавшего в продолжение одного года русскою армиею во время Семилетней войны. Молодость его была блестящая; он имел успех у женщин и пользовался всеми теми преимуществами, кои доставляли ему его наружность, состояние и быстрое продвижение по службе, так как он произведен был в полковники 23 лет от роду, будучи записан гвардии сержантом при самом своем рождении. Он обещал многого достигнуть, но обещания не сдержал. Хвастун, фрондер, характера низкого и трусливого, он служил при трех царствованиях и всегда вел себя дурно. Оставив службу для приведения дел своих в порядок, он пустился
в разные предприятия, женился на некоей княжне Голицыной⁵⁶, мать коей, благодаря своей назойливости, высокомерию и притязательности, добилась того, что внушила почтение всей публике, заставила себя бояться и даже сделать кавалерственною дамою⁵⁷, хотя была лишь женою бригадира. Дочь ее (г-жа Апраксина) охотно подражала своей матери и добивалась своего права на преемничество. Генерал Апраксин обосновался в Москве, имел там большой, но скудно обставленный дом, много интриговал на всех выборах, откуда, кроме стыда, ничего не выносил. Он неизменно выступал врагом и хулителем всякого московского генерал-губернатора, потому что льстил себя надеждою когда-нибудь заменить его.

Г-н Обольянинов⁵⁸, который при Павле дослужился до звания генерал-прокурора и был награжден голубой лентой. Человек без воспитания, без познаний, горлан, имевший смешную жену и державший свой дом открытым для дворянства средней руки.

Граф Морков⁵⁹, поселившийся в Москве после того, как занимал пост посланника в Париже. Он никогда не живал в этом городе и явился там как бы иностранцем, желающим натурализоваться.

Граф Кутайсов⁶⁰, родом турок; при Павле достиг из лакеев чина обер-шталмейстера и голубой ленты, обосновавшись в Москве, он вел там жизнь мещанина во дворянстве, никак не справляясь с приведением в порядок своего состояния, которое его пугало, и скрываясь в тени своей связи с князем Лопухиным, дочь которого была замужем за его сыном.

Г-н Валуев⁶¹, главный директор Кремлевской экспедиции, самый низкопоклонный из всех льстецов, погрязший в долгах, занимающийся шпионством и прибегающий к обманам и шарлатанству того ради, чтобы заставить верить в значение, коим пользуется. Он с покорностью переносил унижения, которым подвергался; льстиво ползал перед генерал-губернатором, пока тот сидел на своем месте, и становился его заклятым врагом, когда тот покидал занимаемое место.

Князь Юсупов⁶², тогда уже бывший в отставке, человек умный, любитель искусств, женщин и шутов. Он только и делал, что бегал, чтобы ускользнуть от скуки. Обладая большим состоянием, князь имел множество слуг, ненужных ему любовниц, попугаев и обезьян.

За исключением князя Долгорукова и генерала Апраксина, с остальными я жил в добром согласии. Я презирал князя Долгорукова настолько, что просто перестал у него бывать. Что касается генерала Апраксина, то после долголетних приятельских отношений мы с ним несколько раз поссорились. В своей должности я нисколько не стеснялся в своей манере держать себя. Зная, что не подам никакого повода к жалобам, я в то же время полагался на трех благонадежных союзников, а именно: на гордость, глупость и подлость. Небольшая награда, данная или обещанная, угроза или отличие всегда зажимали недовольным рты, и когда ожидали императора, тогда и тон переменялся. В таком случае заранее начинали добиваться какой-либо награды, выставляли напоказ свои действительные или вымышленные права, настаивали на том, что их следует во что бы то ни стало поддержать. Все эти особы стремились утолить свою жажду в источнике милостей. В этом они держались исконного правила, говоря: царь милостив, все только от его воли зависит. Но так как нельзя оказывать милостей всем, то избранных оказывалось мало, а это, после каждого пребывания государя в Москве, подавало повод к новым неудовольствиям и бесконечным жалобам, прекращавшимся лишь при известии о его возвращении.

* * *

Я в полной мере понимал, что Москва подает пример всей России, и старался всеми силами приобрести и доверие и любовь ее жителей. Ей подобало служить общим распорядителем, маяком, источником электрического тока. Дабы лучше обеспечить общественное спокойствие, я твердою рукою взялся за исполнение правил относительно гостиниц, трактиров и ресторанов, где люди праздные, развратные и множество лиц низменного происхождения проводили целые ночи за игрою, попойками, надувательствами, погрязали в разврате и пропадали окончательно. Дворянству и мещанам нравились эти меры, служившие препятствием против соблазна прислуги, приказчиков и купеческих сынков, были вполне по душе. Отправив в отставку одного квартального надзирателя, заставлявшего мясников поставлять ему 60 фунтов говядины, я на целую треть понизил цены на мясо. Я объявил полицейским офицерам, которых было 300 человек, что я ничего не спущу им даром и пусть они не надеются скрыть от меня свои плутни, так как им должно быть известно, что я говорю со всяким городским обывателем и что всякому открыт свободный доступ ко мне. Только раза три пришлось мне употребить крутые меры, и это было еще вполне сносно, потому что корпус полицейских офицеров состоял едва ли не целиком из людей испорченных и негодяев, дурно оплачиваемых, презираемых и почти безо всякой надежды на повышение по службе. Было всего с двадцать квартальных надзирателей, отличных своими служебными обязанностями. Но к этим должностям понапрасну стремились остальные мелкие чиновники, поелику генерал-губернаторы определяли на них только тех, кому хотели оказать протекцию.

На третью ночь по вступлении моем в должность я был приятно пробужден курьером, присланным из Вильны. То был адъютант министра полиции. Государь сообщал мне о заключении мира с турками⁶³, приказывал объявить об этом народу, отслужить благодарственные молебны, но празднества, обыкновенно бывающие при таковых случаях, до времени отложить. Известие это приняли тем с большею радостию, что для действий против Наполеона можно было отныне располагать кроме прочего и Дунайской армией. Должно полагать, что Порта доведена была до последней крайности, если заключила мир, по которому уступала России левый берег Дуная с Измаилом, Килиею, Акерманом, Бендерами и Хотином. Новая граница проходила на расстоянии всего 24 верст (6 лье) от Ясс, главного города Молдавии. Нет никакого сомнения в том, что мир между визирем и генералом Кутузовым мог бы быть заключен гораздо ранее, однако последний, будучи убежден в том, что после этого более ему не дадут ничем командовать, и пренебрегая посылаемыми ему настоятельными повелениями, счел за благо затягивать переговоры. Но когда он узнал, что на смену его назначен адмирал Чичагов, то не захотел предоставить ему чести окончания войны и в течение трех дней заключил мир.

Народ, повсюду невежественный и более или менее суеверный, счел назначение мое добрым предзнаменованием и прозвал меня счастливцем. К тому времени уже три недели стояла сильная жара, заставлявшая опасаться неурожая, подобного прошлогоднему; но в тот самый день, когда весть о моем назначении достигла Москвы, выпал дождь и оживил опаленную солнцем землю. С тех пор к дождю присоединилось известие о заключении мира с турками. Благодаря этим двум событиям на меня благодушно стали взирать все те, кои верят, что звезда одного человека может оказывать влияние даже на явления атмосферы.

Наконец, 7 июня, прибыл курьер со всеми воззваниями, манифестами и тому подобным, относящимся до войны, уже имевшей начаться. Поелику мы пошли ей навстречу и стояли тогда против неприятеля, то отступать уже было нельзя. Император потребовал от московского дворянства и купечества субсидий в миллион рублей на покупку волов, и сумма эта внесена была немедленно и вполне охотно.⁶⁴ Через три дня после этого несколько полковников, отправленных из Главной квартиры в Белоруссию для сформирования там уланских полков, распространили весть о том, будто после перехода через Неман Наполеон тотчас занял Вильну и что Главную квартиру нашу чуть было не захватили там врасплох. Такое начало было прискорб­но. Известие, к несчастию, оказывалось правдой, и так как я ничем не мог его опровергнуть, то прибегнул к средству, которого придерживался во все продолжение этой войны. Средство состояло в том, чтобы при всяком дурном известии возбуждать сомнения относительно его достоверности. Этим ослаблялось первое впечатление и, прежде чем успевали собрать подтверждения слуху, внимание направлялось на какое-нибудь новое событие, и снова публика начинала бегать за справками.

Я отказался от услуг полудюжины шпионов, стоивших довольно дорого, так как признавал их бесполезными при таких обстоятельствах, когда всякий выказывал страх, а все общество пребывало в недоумении. Но мне важно было знать, какое впечатление производили военные события на умы. В этом отношении не без большой пользы оказались услуги трех подначальных агентов. Переодевшись, они всякий день таскались по улицам, примешиваясь к толпе, в изобилии собиравшейся по гостиницам и трактирам. Затем они приходили отдавать мне отчет и получали кое-какие наставления, чтобы распространять тот или другой слух по городу или чтобы подбодрять народ и ослаблять впечатление, произведенное каким-нибудь недобрым известием.

В число занятий не из приятных должен я был поставить на первое место тот несчастный воздушный шар, с которым было столько возни и который играл большую роль в исторических романах, трактовавших о заговоре для сожжения Москвы. Вот в чем состояла история этого аэростата, так и оставшегося на земле, и его негодяя-изобретателя.⁶⁵ Русский дипломатический агент, некто г-н Алопеус⁶⁶, доложил государю по прибытии того в Вильну, что один инженер, офицер вюртембергской службы, сообщил ему, Алопеусу, об открытии тайны управления полетом аэростата и что тот шар, который он предполагал соорудить, будет поднимать в своей гондоле пятьдесят человек, а под гондолой можно будет привесить большой ящик, наполненный порохом и горючими веществами; причем ящик этот можно будет сбросить в назначенное место, что должно было произвести страшный взрыв и истребление. Офицер этот требовал безусловного соблюдения тайны и предлагал свои услуги императору Александру из ненависти (как он говорил)
к Наполеону и для того, чтобы уничтожить этого завоевателя. Предложение его было принято, и он под именем Шмидта направлен был к гражданскому губернатору Обрезкову, который поместил его в одном загородном доме в двух лье от Москвы, пустив слух, что тут будет фабрика для изготовления новых пушечных лафетов. Шмидт этот привел с собою многих немецких рабочих и просил меня дать ему еще нескольких человек, которые бы работали под его начальством. К дому этому пришлось приставить сильный караул, не столько для поддержания в нем порядка, сколько для того, чтобы прекратить всякое сообщение с городом и препятствовать множеству любопытных праздношатающихся ходить туда. Этот Шмидт уверял меня, что делал опыт над малым по размеру аэростатом, что опыт этот отлично удался и что это гарантирует несомненный успех в испытании большого шара. Когда же он объяснил мне свои соображения касательно сего удивительного шара, то возразил я ему, что под тяжестью груза пружины лопнут, и я не ошибся; потому что при двукратных опытах с небольшими привязными аэростатами пружины не выдержали и сломались при первом движении весла. Он приписал это дурному качеству стали, и я достал ему лучшего сорта, английскую, которая тоже сломалась. Наконец он потребовал такую сталь, из которой делают математические инструменты. Купили все, что могли найти, а опыт не имел успеха. За сутки до вступления французов в Москву я отправил этого Шмидта в Петербург вместе с его рабочими и огромным тафтяным аэростатом. Там хотели было возобновить его затею, делали опыты в Ораниенбауме, но успеха так и не добились. Мне рассказывали, что по возвращении Шмидта в Германию некоторые купцы сделались жертвами его обмана, поверив, что аэростат станет перевозить товары. Этот Шмидт стоил нам 320 тысяч рублей⁶⁷, а зажигательные материалы, которые найдены французами в занимаемом им доме, были с жадностью захвачены как верное доказательство того, что тут была лаборатория, где изготовлялись ракеты для сожжения Москвы.⁶⁸

Наиболее занимались в городе известиями об укрепленном лагере при Дриссе. Одни видели в нем преграду, которая остановит Наполеона; другие занимались соображениями, как обеспечить существование запертой в нем 300-тысячной армии. Люди, понимавшие дело, ничего в этом не могли постигнуть. Что касается меня, то я не находил никаких причин к тому, чтобы при самом начале войны обречь всю армию на бездействие, запереться и предоставить всю страну неприятелю, который мог направляться куда ему вздумается. Вскоре затем узнали, что Дрисса была оставлена и что мысль о том, чтобы в ней укрепиться, принадлежала некоему Фулю⁶⁹, пруссаку, бывшему офицером еще при Фридрихе Великом, а затем генерал-поручику русской армии и дававшему уроки тактики императору Александру. Так как московское общество очень склонно к подозрительности и щедро на эпитеты, то бедный Фуль был первым, которого объявили предателем. В то же время я узнал от одного из служивших под начальством Багратиона, что при начале военных действий в его армии было под ружьем всего 68 тысяч человек, а в армии Барклая 104 тысячи. Зная гениальность Наполеона при действиях большими массами и то, что мы можем противопоставить ему силы, лишь вполовину его меньшие, я льстил себя надеждою, что Смоленск может остановить его и что он первую свою кампанию ограничит берегами Днепра. Я чувствовал потребность действовать на умы народа, возбуждать в нем негодование и подготовлять его к тому, чтобы пожертвовать всем ради спасения отечества. С этой-то поры я начал обнародовать афиши, чтобы держать город в курсе событий и военных действий. Я положил конец выпуску еже­дневно появлявшихся рассказов и картинок, где французов изображали какими-то карликами, оборванными, дурно вооруженными и позволяющими женщинам и детям убивать их.

* * *

Жена моя⁷⁰ только что возвратилась из Петербурга, куда ездила для свидания с родственниками. Мы поселились на моей даче вблизи одной из застав, где по наружности вели жизнь довольно-таки покойную. Так продолжалось до 7 июля. Вечером, садясь в карету, я увидел скачущего во весь опор обер-полицмейстера с генерал-адъютантом князем Трубецким⁷¹, который был прислан курьером. Он передал мне пакет от императора, заключавший воззвание его к Москве и известие о скором своем прибытии в стены ее. Долго расспрашивал я посланца, дабы убедиться, что наши армии не вконец разбиты. Он уверял меня, что даже и сражения еще не было, но что Багратион, будучи отделен от Барклая, маневрирует для соединения с ним и что это соединение последует, вероятно, уже под Смоленском. Трубецкой послан был из Великих Лук, а государь намеревался выехать оттуда на другой день с небольшою свитою и остановиться только на день в Смоленске, чтобы организовать там сбор ополчения. Я засел за работу, провел ночь без сна, приглашал и перевидал у себя множество лиц; приказал напечатать воззвание государя, а вместе с тем и афишу для народа в моем вкусе, и на другой день обыватели Москвы узнали о приезде государя. Слог воззвания был хорошо приноровлен к обстоятельствам: секретарь императора Шишков⁷²  удачно придумал, сообразил и выразил побуждения, цель и надежды государя, отправляющегося в древнюю столицу своей страны для совещания со своими подданными и изыскания средств к тому, чтобы остановить
и победить грозного врага. Дворянство было польщено такою доверенно­стию и воспламенялось усердием; купеческое сословие изъявило готовность к пожертвованиям; простой же народ казался равнодушным, потому что не допускал и мысли о том, что Наполеону можно будет войти в Москву. Причиною такой неразумной уверенности было то, что в течение 100 лет неприятельская нога не попирала русской почвы и что, по его мнению, Наполеону придется кончить тем же, что и Карлу XII под Полтавою. Бородачи постоянно повторяли одни и те же слова: «Ему (Наполеону) нас не покорить, потому что для этого пришлось бы всех нас перебить».

На следующий день приехали ко мне два курьера. Один от государя с предложением мне встретить его на первой станции по Смоленской дороге, куда он рассчитывал прибыть в три часа пополудни. Другой курьер, адъютант графа Аракчеева, привез мне ратификацию мирного договора с Портою. Я приказал предупредить князя Трубецкого, что еду встречать государя; тот прибыл ко мне, и мы отправились в путь вместе сразу после завтрака. В этот день стояла прекрасная погода, и мы видели множество народа, шедшего на встречу его величества. Я ожидал его прибытия на станцию до пяти часов вечера. В одном из домов приготовлена была закуска. Он пробыл со мною целый час с глазу на глаз и очень хвалил меня за те приемы, которых я держался, чтобы внушить доверие всем московским обывателям. Он говорил о войне, не обвинял никого в дурных действиях, казался уверенным в соединении армий Барклая и Багратиона и нисколько не казался унылым, но был спокоен и в хорошем расположении духа. Он осведомлялся о расположении умов и сообщил мне свою мысль относительно обращения к дворянству для набора ополчения. Сначала он хотел поселиться в Слободском дворце, находящемся на одной из окраин города; но потом, вследствие замечания моего, что более подобало бы ему быть в Кремле, во дворце своих предков и центре Москвы, он изъявил согласие на это. Он поглядел на мои эполеты и сказал, что на них кое-чего недостает, а именно его вензеля, что было отличием особенно выдающимся, дарованным лишь обоим главнокомандующим. К этому он еще прибавил: «Мне любо быть у вас на плечах».

С ним (государем) приехали: граф Аракчеев, обер-гофмейстер граф Толстой⁷³, министр полиции Балашов, секретарь Шишков, флигель-адъютанты князь Волконский⁷⁴, князь Трубецкой и Комаровский.^{75  У}знав, что в свите его находится и барон Штейн⁷⁶, я распорядился так, чтобы последний, под предлогом недостатка в лошадях, прибыл в Москву несколькими часами позже. Сделал я это во внимание к сильно укоренившемуся мнению, что все иностранцы — наши враги и шпионы. Государь повелел мне быть в Москве за час до его прибытия и хотел приехать туда около полуночи, чтобы избежать толпы любопытных, ожидавших его у дороги, намеревавшихся отпрячь лошадей и везти на себе его карету в Кремль. Мысль эта перешла от народа и к более высоким сословиям, и я знал, что некоторые лица, украшенные орденами, намеревались отправиться к заставе и по усердию или по глупо­сти — обратиться в четвероногих.

На расстоянии двух лье от Москвы дорога была усеяна с обеих сторон толпами мужчин и женщин, вышедших из города встречать императора и отдыхавших, сидя и лежа по краям канав. Я ехал в дрожках (открытый экипаж), и дорога эта, с тех пор мне памятная, произвела на меня глубокое впечатление. Ночь была чудная, небо ясное, в воздухе никакого колебания, тишина величественная. Луна изливала свой свет на страну многолюдную, богатую и счастливую. В каждом селе, находившемся на дороге, священники в церковных одеяниях, со крестом в руке и в сопровождении людей, несших зажженные свечи, выходили из храмов, чтобы благословить царя на его пути. Эти свечи, эти священники, их появление — все это поражало воображение, волновало чувства и порождало множество мыслей, которые при тогдашних обстоятельствах покрывались словно черной мглой. На сердце была тяжесть, в душе смятение, ум в тревоге. Эти процессии напоминали собою похороны; при виде их невольно хотелось поднимать глаза к небу, чтобы прочесть там будущность и грядущую судьбу своего отечества.

Государь около полуночи прибыл в Кремль, где всех уже нашел спящими, так как по недоразумению его ожидали в другом дворце. На другой день с самого рассвета большая площадь до такой степени переполнилась любопытными, что сверху видны были одни головы. Московский люд редко наслаждался присутствием своих государей и всегда горел нетерпением их зреть. В тот день в главном соборе после литургии должно было совершаться благодарственное молебствие по случаю заключения мира с Оттоманскою Портою. Государь отправился в церковь и встречен был на паперти епископом Августином, викарием митрополита Платона.⁷⁷ Последний удалился в небольшой монастырь, построенный им в 60 верстах (15 лье) от Москвы⁷⁸; он имел уже несколько параличных припадков, так что даже очень плохо владел языком. Болезненное состояние это не помешало ему прислать из своего уединения икону св. Сергия с приложением прекрасного послания, в котором он предсказывал государю славное окончание войны, сравнивая его с пастырем Давидом, а Наполеона — с Голиафом. Но то были другие времена. Наполеон не принял бы подобного вызова и не такой был человек, чтобы дать себя убить из пращи. При выходе из собора народ до такой степени столпился и стеснил государя, что он должен был остановиться, чтобы дать толпе возможность отодвинуться и очистить ему место. Такое неудобство было устранено посредством мостков, которые я приказал устроить несколькими футами выше мостовой и которые соединяли дворцовое крыльцо с соборною папертью. Государь принял епископа Августина и пожаловал ему орден Св. Александра Невского. При дворе был дан большой обед, к которому приглашены были знатнейшие в городе особы, высшее духовенство и сенаторы.

Под моим председательством император учредил комитет для установления правил организации московской милиции, которой дали наименование московского ополчения; членами комитета были г-да Аракчеев, Балашов и Шишков. Ополчение должно было быть составлено из людей, которых баре и помещики представят добровольно. Офицеры, уволенные из службы, могли вступать в ополчение с прежним чином и носить военный мундир. Гражданские чиновники, имевшие классные чины, соответствующие военным, надевая мундир, теряли один из них. Начальник этого ополчения должен был быть избран московским дворянством. Комитетов должно было составиться два: в одном записывались и выдавались квитанции тем, которые представляли ополченцев; в другом же записывались и выдавали квитанции жертвующим деньги, съестные припасы или одежду. Государь одобрил нашу работу; назначил членами 1-го комитета генералов Архарова, Апраксина и Обольянинова как наиболее выдающихся и придал им кроме того москов­ского гражданского губернатора Обрезкова и предводителя дворянства Арсеньева. 2-й комитет составлен был из князей Юсупова, Долгорукого и Голицына. Я, в качестве генерал-губернатора, был председателем обоих комитетов.

Следующий день был назначен императором для объявления о своих намерениях дворянству и купечеству, которые собраны были к полудню
в залах Слободского дворца. Ночью же я узнал — и это было подтверждено мне и на другой день утром, — что некоторые особы, принадлежавшие к обществу мартинистов, сговорились между собой, чтобы, когда государь предложит собранию сделать набор ратников, предложить императору вопросы: каковы силы нашей армии? насколько сильна армия неприятельская? какие имеются средства для обороны? и тому подобные. Намерение было дерзкое, неуместное и при тогдашних обстоятельствах опасное; но насчет приведения оного во исполнение я отнюдь не опасался, зная, что указанные господа столь же храбры у себя дома, сколь трусливы вне его. Я преднамеренно и неоднократно говорил при всех, что надеюсь представить государю зрелище собрания дворянства верного и что я буду в отчаянии, если кто-либо из неблагонамеренных людей нарушит спокойствие и забудется в присутствии своего государя, потому что такой человек еще прежде окончания того, что захотел бы сказать, рискует отправиться в весьма дальнее путешествие. Дабы сообщить более вероятия таким моим речам, я приказал поставить невдалеке от дворца две повозки, запряженные почтовыми лошадьми, и подле них прохаживаться двум полицейским офицерам, одетым по-курьерски. Если кто-либо из любопытных осведомлялся: для кого назначены эти повозки, они отвечали: «А для тех, кому прикажут ехать». Эти ответы и весть о появлении повозок дошли до собрания, и фанфароны во все продолжение оного не промолвили ни слова и вели себя как подобает благонравным детям.

До прибытия государя я в сопровождении Шишкова пошел сначала в ту галерею, где собралось дворянство, а потом в ту, где находилось купечество. В первой галерее было около тысячи человек, поспешивших со всех сторон при известии о прибытии императора. Там все происходило в порядке и спокойствии. Но во второй галерее, где собрались купцы, я был поражен тем впечатлением, которое произвело чтение манифеста. Сначала обнаружился гнев, но когда Шишков дошел до того места, где говорится, что враг идет с лестью на устах, но при этом с цепями в руках, — тогда негодование прорвалось наружу и достигло своего апогея: присутствующие били себя по голове, рвали на себе волосы, ломали руки; видно было, как слезы ярости текли по этим лицам, напоминающим своими страстями лица древних. Я видел человека, скрежетавшего зубами. За шумом не слышно было, что говорили эти люди, но то были угрозы, крики ярости, стоны. Это было единственное в своем роде зрелище, потому что русский человек выражал свои чувства свободно, забывая о рабском своем состоянии, и приходил в негодование, когда ему угрожали цепями, кои готовил ему чужеземец, предпочитая смерть позору быть побежденным. В таковых обстоятельствах вновь можно было узреть прежних русских. Купцы сохранили стародавнее свое одеяние, свой характер; бороды придавали им вид почтенный и внушительный. Подобно предкам своим, они не имели иных жизненных правил, других привычек и установлений, кроме четырех пословиц, в которых заключалось побуждение к хорошим или же дурным поступкам:

«Велик русский Бог».

«Служить царю верой и правдой».

«Двум смертям не бывать — одной не миновать».

«Чему быть, тому не миновать».

Вот что делает истинного русского человека надеющимся на Бога, верным своему государю, равнодушным к смерти и безгранично предприимчивым. Его рвение, мужество и верность обнаружились во всем блеске в продолжение 1812 года. Он действовал по собственному побуждению, руководствуясь собственным инстинктом. Древняя история мало представляет примеров подобной преданности и подобных жертв; история же нашего времени и вовсе таковых не знает.

По прибытии в Слободской дворец император оставался несколько минут в своих апартаментах, куда и я пришел, чтобы доложить ему обо всем, что происходило. Мы говорили об ополчении; но между тем как он рассчитывал только на 10 тысяч человек, я был в полной уверенности, что наберется больше. После этого император пошел в дворцовую церковь, где служили молебствие, а по выходе оттуда направился в залу дворянства. Вступив туда, он имел вид озабоченный, так как шаг, который ему приходилось делать, должно быть, тягостен для всякого властителя. Он милостиво поклонился присутствующим, затем, собравшись с духом, с лицом воодушевленным, произнес прекрасную речь, полную благородства, величия и откровенности. Действие, ею произведенное, было подобно действию электричества и расположило всех к пожертвованию частью своего имущества, чтобы спасти все. Гудович, как старейший по своему званию, заговорил первым и тоном старого верного слуги отвечал, что государь отнюдь не должен отчаиваться
в успехе своего дела, священного для всей России, что дворяне готовы пожертвовать всем имуществом, пролить последнюю каплю крови, и в конце концов предложил государю одного человека с двадцати пяти душ, снабженного одеждою и месячным провиантом. Только успел фельдмаршал закончить свою речь, как несколько из присутствовавших вскричало: «Нет, не с двадцати пяти, а с десяти по одному человеку, одетому и снабженному провиантом на три месяца». Крик этот подхвачен был большею частию собрания, которое государь благодарил в весьма лестных выражениях, восхваляя щедрость дворянства, а затем, оборотясь ко мне, приказал прочесть положение об организации ополчения. Я заметил его величеству, что помянутое положение было составлено при иных условиях — что там шла речь о формировании отряда лишь из людей, добровольно представленных; но что теперь, когда дворянство само определяло численность ратников, которых оно поставит, прежнее положение являлось уже неподходящим. Государь согласился с моим замечанием, раскланялся с собравшимися дворянами и, пройдя в залу, где находились купцы, сказал им несколько лестных слов, сообщил им о предложении дворянства и, приказав мне прочитать им правила, выработанные 2-м комитетом, сел в карету и уехал в Кремль. Я не стал дожидаться того, пока воодушевление купечества остынет. Бумага, чернила, перья были на столе, подписка началась и, менее чем в полчаса времени, дала 2 миллиона 400 тысяч рублей. Городской голова, имевший всего 100 тысяч капитала, первый подписался на 50 тысяч рублей, при чем перекрестился и сказал: «Деньги сии достались мне от Господа, а теперь я отдаю их Родине».

Я возвратился в Кремль с известием о том, что собрано 2 миллиона 400 тысяч рублей, и застал императора в кабинете с графом Аракчеевым и Балашовым. Десятый человек с народонаселения, что под помещиками, представлял итог 32 тысячи ополченцев, снабженных провиантом на три месяца; да еще сверх того сумма, пожертвованная купцами. Государь заявил мне, что он счастлив сверх всякой меры, что поздравляет себя с тем, что посетил Москву и что назначил меня генерал-губернатором. Затем, когда я уходил, он ласково поцеловал меня в обе щеки.

Когда я уже оказался в другой комнате, Аракчеев поздравил меня с получением высшего знака благоволения, то есть поцелуя государя. «Я, — прибавил он, — который год служу ему с тех пор, как он царствует, и никогда сего еще не удостаивался». На что Балашов в разговоре со мною отозвался, нимало не сомневаясь, в том смысле, что граф Аракчеев никогда не забудет и не простит мне этого поцелуя. Тогда в ответ на это я только посмеялся, но впоследствии получил верное доказательство тому, что министр полиции говорил правду, ибо он лучше меня знал графа Аракчеева.

Теперь надо объяснить, почему собрание оказалось столь щедрым и столь благородным. Предложение фельдмаршала было дельным и вполне разумным; но два голоса, усилившие это предложение до десяти человек, исходили из двух голов, весьма одна от другой отличных. Один из этих господ, человек чрезвычайно умный, предлагал такую меру, которая ему ничего не стоила, потому что не имел поместий в Московской губернии и пустил в ход свое предложение, как пускают в ход какую-нибудь шутку. Другой же господин, обладавший сильными легкими, был человек низкий, глупый, на дурном счету при дворе; он предложил мне свой голос из-за чести быть приглашенным к высочайшему столу. И вот чем столь часто руководятся собрания — вот как действуют они, подавая голоса по увлечению и необдуманно! Газетчики, биографы, сочинители исторических романов превозносят иного человека до небес за какой-либо его поступок или за слово; а, между тем, он, может быть, совершив этот поступок или обронив это слово, тотчас же в том раскаялся.

Император оставался в Москве еще дня четыре. Донесения из армии долгое время сообщали об отступлении армии к Смоленску, потом о прибытии в этот город и о соединении Багратиона с Барклаем. Неприятель уже занял Минск, Могилев и Витебск. Страх распространился по Москве, но присутствие государя занимало умы. Приехавший из Петербурга курьер привез известие, что наследный принц шведский (Бернадот) готовится приехать в Або, чтобы иметь там совещание с государем, и что новый английский посол лорд Кэткарт⁷⁹ тоже прибудет туда. Великий князь Константин приехал из армии Барклая. Последний, находя его присутствие в Главной квартире бесполезным и стеснительным, послал его курьером к государю в Москву под тем предлогом, чтобы он дал словесный отчет о положении наших войск и о планах главнокомандующего. Государь хотел было оставить великого князя в Москве для сформирования там конного полка, что великий князь считал возможным исполнить в две недели, забирая подходящих ему людей и лошадей повсюду, где бы такие ни встретились. Предвидя неудобство его пребывания в Москве и дурное впечатление, которое произведет то, как он станет формировать этот полк, я просил государя, не благоугодно ли ему будет дать другое назначение великому князю во избежание неприятностей, так как я вынужден был бы нести ответственность за поступки послед­него в такой момент, когда мне необходимо было посвящать все свое время на бесчисленные и первостатейной важности занятия. Император согласился со мною, хотел поручить своему брату формирование Нижегородского ополчения, но за отказом его и вследствие его просьбы согласился отпустить его в армию.

Я горячо желал удаления из Москвы великого князя Константина. Партия мартинистов⁸⁰, действовавшая тайно и настойчиво, посеяла в умах фрондеров и трусов такую мысль, что император Александр есть причина тех опасностей, которым подвергалась страна, что царствование его не могло быть иным, кроме как несчастным, и что надо бы поставить на его место брата Константина. План этот, столь же безумный, сколь и ужасный, никогда б не мог осуществиться, потому что это значило бы прислуживаться к Наполеону и обрекать государство на погибель, возбуждая революцию в такую эпоху, когда пожертвований, единодушия и спокойствия было недостаточно, чтобы сообщить устойчивости и силы правительству, и уж, конечно, не подрыванием основ можно было предохранить все здание от разрушения. Ни в то время, ни впоследствии я и слова не говорил об этом государю, чтобы не дать ему повод для новых беспокойств и не посеять в нем семя подозрительности к брату, который был совершенно чужд коварных происков злых людей и который при своем живом и прямодушном характере с отвращением отверг бы всякое преступное предложение. Подлость также примешивалась к скрытому предательству; таким образом, в то время, когда великий князь торопился с отъездом, Валуев стал говорить ему: «Ваше высочество, оставайтесь здесь, не удаляйтесь от собора, это ваше место». На что великий князь, не понявший смысла его слов, отвечал: «Предоставляю вам молиться там Богу, я же еду в армию сражаться, ибо мое место там».

Это мартинистское общество образовалось в [17]80 году. Некто Шварц⁸¹, профессор немецкого происхождения, положил первые ему основания и не замедлил приобрести многих прозелитов. После его смерти некий г-н Новиков⁸², генерал-майор в отставке, человек умный, образованный, но совершенно расстроенный в своих делах, сделался главою секты. Он увеличил число посвященных, расширил свои связи, купил большой дом, где поместил типографию для печатания книг мистического содержания, написанных на русском языке или переводных. Он избрал нескольких студентов университета, чтобы сделать их прозелитами, и послал их на счет общества кончать образование в чужих краях. Историограф Карамзин, бывший тогда еще очень молодым человеком, находился в их числе, но по возвращении оттуда он по благоразумию и вследствие своих романических склонностей отрешился от этого общества, где очень на него за то негодовали. На общество мартини­стов не обращали большого внимания, так как они отличались от других лишь раздачею милостыни и делами милосердия, что вместо подозрения навлекло на них благословение и уважение. Но одно из писем известного Вейсгаупта⁸³, не знаю каким случаем, дошло до императрицы Екатерины. Оно адресовано было на имя Новикова и заключало в себе несколько фраз, смысл коих скрыт. Поелику планы и цели иллюмината Вейсгаупта стали уже в то время известны, то письмо сие возбудило тревогу и заставило прибегнуть к мерам строгости. Послали приказ тогдашнему (в 1790 году) москов­скому генерал-губернатору князю Прозоровскому.⁸⁴ Согласно смыслу этого приказа, один из советников правления отправлен был при конвое в деревню Новикова для того, чтобы арестовать его и привезти в Москву, забрав все его бумаги. Советнику не стоило никакого труда исполнить данное ему поручение. Приехав в полночь, он нашел Новикова в кругу молодых людей,
с почтением внимавших его словам. Перед отъездом своим он давал им наставления, как вести себя, и оставил их, обливаясь слезами. Так как он не хотел давать князю Прозоровскому никаких объяснений, то был отправлен в Петербург и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где оставался до восшествия на престол Павла I. Главные члены этой секты, князья Трубецкой и Лопухин⁸⁵, были высланы из столицы. Секту эту подвергли осмеянию; даже выставляли ее на театральной сцене.⁸⁶ Она несколько расстроилась, была обречена на молчание, но не уничтожилась. Орудием ее при Павле, тогда еще великом князе, был Плещеев⁸⁷, человек умный и интересный во многих отношениях, который под личиною искреннего благочестия во глубине души оставался мартинистом. По воцарении императора Павла секта заявила о своем возобновлении гонением, которое возбуждено было ею против князя Прозоровского. Плещеев тотчас же вызвал из Москвы Лопухина, намереваясь провести его в статс-секретари, и еще одного приходского священника, хорошего проповедника и тоже мартиниста, чтобы сделать его духовником императора. Но это не удалось. Павел охладел к секте и, по-видимому, не обращал на нее внимания; но, допустив ее существование, он дал ей время в продолжение его царствования распространиться и расширить свои ветви. При воцарении императора Александра I в 1801 году секта уже становилась весьма внушительною, пользуясь покровительством некоего Кошелева⁸⁸, человека упрямого, ограниченного, тщеславного, достигшего преклонных лет и мучимого честолюбивою мечтою: быть при жизни своей государственным человеком, а после смерти — толику святым. Он совершенно овладел умом одного из князей Голицыных⁸⁹ , человека светского, весельчака и шутника, а когда последний сделался министром духовных дел и народного просвещения, то мартинизм, опираясь на сих двух апостолов, открыто поднял голову и под рукою стал преследовать всех тех, которые глядели на это духовное сообщество как на какую-то оперную труппу и на толпу одураченных. Из числа членов своих в Москве они имели нескольких сенаторов; но самым деятельным и влиятельным между ними был г-н Ключарев.⁹⁰ Был он человеком низкого происхождения, раз уже исключенным из службы за воровство, сумел дослужиться до места московского почт-директора и состоял на весьма хорошем счету у императора. Он был человек умный, но без всяких нравственных правил, тщеславный, грубый и корыстолюбивый. Подчиненные смертельно его ненавидели.

При самом начале войны меня уведомили о прокламации Наполеона, которая ходила по рукам в Москве и была написана по-русски; через 24 часа добрались до источника и открыли, что автором этой бумаги был сын одного довольно зажиточного купца В[ерещагин].⁹¹ Его арестовали, но он никак не хотел сознаться, от кого получил это писание, сочинителем коего он быть не мог. Он утверждал, что перевел его из одной польской газеты, а сам меж тем польского не знал. Я приказал свести его при сопровождении одного из полицмейстеров в почтовую контору, чтобы увидеть, какое впечатление произведет там появление этого молодого человека. К великому удивлению полицмейстера, г-н Ключарев увел юношу в свой кабинет и, выйдя оттуда через четверть часа, весьма хвалил его, признавая за ним большую легкость письменного изложения, и в доказательство сего просил полицмейстера передать мне исписанную бумагу, уверяя, что это сочинение, сымпровизировано Верещагиным на заданную им тему. Тема эта была — торжество России. Когда полиция отправилась в дом Верещагина-отца, чтобы забрать бумаги сына, то последний при выходе оттуда приблизился к своей мачехе и сказал ей что-то на ухо. Женщина эта, допрошенная обер-полицмейстером, объявила, что молодой Верещагин сказал ей, чтобы она на его счет не беспокоилась, так как г-н Ключарев берет его под свое покровительство. Из бумаг же его открылось, что он был воспитан каким-то силезским уроженцем, придерживавшимся мистицизма. По прошествии некоторого времени мне принесли несколько листков, которые рассылались по почте во все города, находящиеся на большой дороге. Слог их изложения отнюдь не соответствовал видам правительства. Ополчение называлось в них насильственною рекрутчиною, Москва рисовалась унылою и впавшею в отчаяние; говорилось, что сопротивление неприятелю есть безрассудство, потому что при гениальности Наполеона и при силах, каковые он вел за собою, надобно божественное чудо для того, чтобы восторжествовать над ним, и что всякие попытки простых смертных окажутся бесполезными. Открылось, что листки эти были продиктованы доверенным секретарем Ключарева, которого я немедленно отослал в Петербург к министру полиции. За самим Ключаревым я учредил надзор и воспретил ему устраивать у себя сборища; но так как он вздумал проявить по отношению ко мне неуважение и выказывать неподчинение, то я однажды вечером приехал к нему и, опечатав бумаги, самого его отправил с полицейским офицером в Воронеж за 500 верст от Москвы под надзор полиции.

Другой глава мартинистов тоже в определенные дни устраивал у себя сборища; но он был покладистее Ключарева и запер свои двери для гостей. К счастию, несмотря на множество горячих приверженцев, кои были у него даже среди купечества, слухи, распускавшиеся им, не имели того следствия, на какое он рассчитывал. Общество московское слишком было занято, слишком озабочено, чтобы еще, хотя на миг, увлекаться легковерием и обманом, так что всякий слух, который пытались распространить, встречался с недоверием. Из самых ядовитых был слух, будто Наполеон — сын императрицы Екатерины, которого она повелела воспитывать в чужих краях, и будто на смертном одре потребовала от императора Павла клятвы, что он уступит половину Российской империи своему брату Наполеону, если тот когда-нибудь придет сюда.

Дворянству пришлось собраться еще в другой раз для выбора начальника московского ополчения. Наибольшее число голосов получил генерал Кутузов, который, уступив начальство над Дунайскою армиею адмиралу Чичагову, должен был отправиться в Петербург. После него честь выбора оказали мне, хотя и совершенно напрасно, так как, будучи генерал-губернатором московским, я не мог отлучаться из города. Третьим был отставной генерал-поручик граф Морков, проживавший в своих подольских поместьях. Его выбор и был утвержден императором. К нему послали курьера с приглашением явиться.

В собрании этом произошла вещь довольно забавная. Генерал Апраксин, который все никак не мог оставаться покойным и убедиться наконец, что никто его не желает, поместил себя в списки претендентов в начальники московского ополчения; но, несмотря на все интриги, на все хлопоты, получил при баллотировке 490 голосами всего 13 белых шаров. Перед отъездом из Москвы государь поручил генерал-поручику графу Толстому, тому самому, который выказал столько благородства и твердости во время своего посольства в Париж при Наполеоне⁹², формировать ополчение в приволжских губерниях. Он должен был отправиться в Нижний Новгород и повести там дело так же, как в Москве, с тою лишь разницею, что уже наперед было определено количество людей, которое каждая губерния должна была поставить соответственно своему населению. Это самое ополчение отправилось к армии в 1813 году и участвовало в блокаде Дрездена и осаде Гамбурга.

День отъезда императора весь прошел у меня в занятиях. Я пришел проститься с ним около полуночи; он предложил мне стать во главе ополчения шести пограничных с Москвою губерний. Я просил избавить меня от этого, и он, по-видимому, на то согласился. Я испрашивал у него повелений и инструкций того, что должен был делать при таких или иных обстоятельствах, но не получил иного ответа, кроме следующего: «Предоставляю вам полное право делать то, что сочтете нужным. Кто может предвидеть, как пойдут дела? Я совершенно полагаюсь на вас». Он сообщил мне только, что оставил генерал-адъютанта Кутузова⁹³  при армии, чтобы тот в случае потерянного сражения приехал донести об этом. Император не захотел, чтобы я проводил его до заставы, сел в свою коляску и уехал, оставив меня полно­властным и облеченным его доверием, но в самом критическом положении, как покинутого на произвол судьбы импровизатора, которому довелось выступать перед публикой на тему «Наполеон и Москва».

* * *

На другой день после отъезда государя я занимался вручением наград и объявлением разных милостей, которые его величество даровал по моему ходатайству. Когда министр полиции представил составленный мною наградной список, то предложил государю дать мне орден Св. Владимира 1-й степени, на это император сообщил ему о нашем петербургском условии, то есть чтобы меня лично ничем не награждать; но для придачи мне большей власти я был наименован «главнокомандующим» в городе Москве и его губернии — титул, которым пользовался лишь генерал, начальствующий армией.

В тот же день я поместил оба комитета в генерал-губернаторском доме, и хотя первый из них сделался совершенно бесполезным после предложения дворянства дать десятого человека, однако государь повелел мне предоставить назначенным им лицам собираться в заседание. Они ничем не занимались, а только спорили и противоречили генералу Апраксину, который беспрестанно хотел вмешиваться в дела, его не касающиеся, предлагал меры, которых не принимали, и рассылал приказания, которым не повиновались.

Чтобы свободно располагать послеобеденным временем, каждое утро, в 8 часов, я приезжал в генерал-губернаторский дом. Там был мой рабочий кабинет, где я принимал донесения, просьбы и тех особ, коим нужно было переговорить со мною. Это было удобнее для всех, так как помянутый дом находится в центре города. С июля до 29 августа не было ни одного утра, чтобы я не приезжал туда. Оставался я там до 2 часов пополудни и возвращался к себе на дачу к обеду, после которого все время посвящал занятиям. Чтобы объездить некоторые части города, около 7 часов я уезжал. Часто прогуливался я в Кремле, куда присутствие мое привлекало многих лиц из купечества и простого народа, с которыми я разговаривал запросто, сообщая им какие-нибудь добрые вести, которые они потом шли распространять по городу. Однако ж надо было быть весьма осторожным с этими людьми, поелику в сравнении с русским человеком едва ли кто обладает большим запасом здравого смысла, и они часто делали такие замечания и вопросы, которые затруднили бы и дипломата, наиболее искусившегося в словопрениях.

Вечера я проводил всегда у князя Хованского⁹⁴, который принимал у себя многих; там происходил обмен новостями, сопровождавшийся долгими рассуждениями о военных действиях, о движениях армий, их успехах и прочем. Я возвращался к себе домой около полуночи и прежде, чем лечь, писал и посылал по эстафете донесения государю.

Утренние собрания в генерал-губернаторском доме представляли зрелище весьма любопытное; тут сходились лица всех возрастов и чинов, все люди праздные и привлекаемые любопытством узнать что-либо положительное; то было нечто вроде биржи, почтовой конторы или морского порта; для всех этих любопытствующих я был предметом общего наблюдения, и когда я появлялся после прибытия курьера, то все глаза устремлялись на меня, стараясь прочесть на лице моем, какого рода известие мною получено. По таковом наблюдении присутствовавшие при том особы часто возвращались восвояси, успокоенные тем, что выражение мое было веселым и безмятежным, а между тем на душе у меня была смертельная скорбь. В большинстве своем эти Лафатеры⁹⁵ по обстоятельствам и не догадывались, что я был весьма силен по части пантомимы и в молодости своей с успехом пользовался актерскими приемами.

Усердием и любовью к родине были исполнены благородные и возвышенные намерения четырех особ: молодые графы Мамонов⁹⁶ и Салтыков⁹⁷, обладатели больших имений, предложили сформировать на свой счет по одному конному полку, полковниками которых назначены были они сами. Без промедления они приступили к делу и израсходовали суммы для частного человека огромные. Князь Николай Гагарин⁹⁸ и г-н Демидов⁹⁹ каждый в отдельности взяли на себя расходы по обмундированию одной дружины московского ополчения. Так как все молодые люди гражданского ведомства хотели служить в армии, то присутственные места опустели и Сенат остался без прокуроров.

На другой день по отъезде императора из Москвы вечером пришли известить меня о прибытии из Смоленска генерал-адъютанта Кутузова. Это был тот самый, о котором государь сообщил мне, что он должен привезти известие в случае поражения нашей армии. Как ни уверял он меня, что сражения не было, что Наполеон находится в Минске, а наши войска в Смоленске, я настаивал на том, чтобы он сознался в проигранном сражении, и передал ему то, что государь говорил на его счет. Наконец, принявший на веру данное им честное слово, я дал ему уехать, проведя с ним целый час в сомнениях и тревоге. Потом уже я узнал, что многие видные генералы поручили Кутузову просить государя о замене Барклая князем Багратионом по причине несогласий, господствовавших между ними, и недостатка деятельности в нашей армии. Источник этих ссор заключался в том, что князь Багратион был старше Барклая в чине, но последний опирался на свое звание военного министра и тотчас же по соединении его армии с армиею князя Багратиона принял над нею командование. Так как оба они придавали большое значение мнению Москвы, то часто писали мне письма, полные жалоб друг на друга. Но Барклай, будучи более благоразумным, сохранял и более достоинства; между тем как князь Багратион о своем сослуживце говорил вздор, выставляя его то бездарностью, то изменником. Барклай же был человеком благородным, но осмотрительным и методичным; он выдвинулся благодаря своим личным достоинствам, всегда служил с отличием и был изранен. Забота его состояла в том, чтобы, сохраняя армию, вести отступление в полном порядке. Храбрости он был испытанной и часто изумлял своим хладнокровием на поле сражения. Багратион же, одаренный многими качествами, присущими хорошему генералу, был слишком необразован для того, чтобы командовать армиею. Он очень тщеславился тем, что был учеником
и любимцем великого Суворова. Он все хотел сражаться, потому что Барклай избегал сражения, и если бы он командовал армиею, то подверг бы ее опасности, а может быть, и погубил, упорствуя в обороне Смоленска.

Во время занятий, не оставлявших мне ни минуты покоя, злая судьба моя привела в Москву г-жу де Сталь.¹⁰⁰ Надо было видаться с нею, приглашать ее к обеду и успокаивать насколько то было возможно. Она прибыла из Швейцарии и проезжала через Россию, чтобы укрыться в Швеции, у наследного принца (Бернадота), который, по ее словам, был ей близким другом. В Москве она остановилась на неделю по случаю болезни сына. Спутниками ее были ее литературный советник, ученый Шлегель¹⁰¹ и г-н Ру, которого она представила мне под именем барона Лефора¹⁰², полагая, может быть, придать ему тем более важности. Этот Ру — длинный, истощенный и страдающий одышкою господин — захворал, увлекшись русским напитком, называемым кислые щи. Г-жа Сталь все жаловалась и страшно боялась, как бы Наполеон, занятый единственно ее преследованием и бесясь оттого, что она бежала, не послал бы отряда кавалерии, чтобы похитить ее из Москвы. Чтобы более убедить меня в том, она всегда прибавляла: «Вы не знаете этого человека, он на все способен!» Так как в то время, когда она опасалась быть похищенной по приказу Наполеона, последний находился на расстоянии 800 верст (200 лье) от Москвы, то я и не принимал никаких мер для воспрепятствования этому похищению.

Государь, остановясь на несколько часов в Твери у сестры своей, великой княгини Екатерины, повелел написать постановление, которым ставил меня во главе организации ополчения в шести губерниях России. Тверская и Ярославская губернии должны были выставить по 12 тысяч, а Владимирская, Рязанская, Калужская и Тульская по 15 тысяч, что вместе составляло 84 тысячи человек, а с московским ополчением 116 тысяч. Постановление это еще прибавило мне работы. Я отправил курьеров к гражданским губернаторам названных губерний с указанием правил, которых они должны были придерживаться. Я назначил сборные пункты, и в двадцать четыре дня ополчение это было собрано, разделено по дружинам и одето; но так как недостаточно было ружей, то ополченцев вооружили пиками — бесполезными и безвредными в деле. Если бы осуществили мою мысль, заявленную в 1811 году, то имели бы 640 тфсяч человек (взяв одного человека из двадцати пяти), было бы время для их распределения, формирования, а также для того, чтобы обучить их во время переходов на указанные пункты; они были бы сообразно и удобно одеты; следовало бы взять все ружья из арсеналов и усилить деятельность оружейных заводов; в пушках и порохе не было бы недостатка. Ополченцев разделили бы на несколько корпусов, незамедлительно двинули бы в поход; из самых отдаленных губерний им 6 месяцев было бы довольно, чтобы добраться до границы, где следовало бы быть театру войны. Предполагая, что четвертая часть их осталась бы позади и не оказалась налицо, все-таки было бы полмиллиона отличных солдат для подкрепления армии, в которой считалось около 300 тысячсолдат. Повсюду имелись бы резервы и неприятелю можно было бы противопоставить двойное, относительно его, число сражающихся. А так как война эта сводилась главным образом к истреблению людей, то кто в сражении имел бы их большее число, тот и одержал бы победу, и я не знаю, решился бы Наполеон, сведав об этом, предпринять поход в Россию. Европа оставалась бы спокойной, а сам он остался бы императором в Тюильри. Около этого времени прибыл ко мне французский бригадный генерал Сен-Женье¹⁰³, взятый в плен в каком-то деле, имевшем место после занятия Вильны. Это был красивый и очень сдержанный человек. Он обедал у меня, а нанимал маленькую квартиру, где и оставался до вступления в Москву неприятеля.

Москва была спокойна, пока наши армии, соединившиеся под Смоленском, пребывали в бездействии; обыватели льстили себя надеждою, что кампания окончена. Город между тем наполнялся эмигрантами и беглецами из белорусских провинций, покидавшими свои поместья ввиду приближения неприятеля и стремившимися в столицу, которую они считали местом, обеспеченным от опасности. Они рассказывали о жестокостях и осквернениях святынь, совершаемых наполеоновскими солдатами. Один из их отрядов прибыл в какую-то деревню и застал там помещика с его семейством. Солдаты эти предались всякого рода насилиям и не пощадили ни дочери, ни племянницы владельца. Первая вследствие этого умерла на другой день, а вторую при смерти привезли в Москву. Одновременно с распространением этого известия узнали, что кавалерия неприятельская обращает церкви
в конюшни. Я поторопился как можно скорее обнародовать оба эти известия. Первое из них доказывало дворянству, что не следовало бы дожидаться появления неприятеля, и приуготовило всех к мысли об отъезде, который и был единодушно решен во всех семействах. Второе известие, относительно осквернения церквей, возбудило чувство мести и гнева в узнавшем об этом народе и было главною причиною резни, которую устраивали солдатам крестьяне.

Главнокомандующий адресовался ко мне, чтобы получать от Москвы множество разных предметов, нужных для армии. Он требовал, между прочим, поставок хлебного вина в больших количествах, и так как губернские магазины были наполнены запасами оного, то я организовал транспорты, отправлявшиеся каждые три дня на наемных подводах. Эти транспортировки продолжались до половины августа, когда подрядчики отказались продолжать оные вследствие необеспеченного своего положения среди войск, которые забирали их лошадей. Впрочем, при отступлении от Смоленска армия, проходя через многие мелкие города, оставляемые во власти неприятеля, как, например, Дорогобуж, Вязьма, Гжатск, Можайск, где находились значительные склады водки, увозила оную с собою.

* * *

Время от времени полиция забирала разного рода болтунов, но поелику я не желал оглашать подобные истории, то вместо того, чтоб предавать суду этих людей, которые сами по себе не имели значения, я отсылал их в дом умалишенных, где их подвергали последовательному лечению, а именно: всякий день делали им холодный душ, а по субботам заставляли глотать микстуру.¹⁰⁴ При вступлении неприятеля в Москву там находилось из такого сорта лиц три женщины и человек десять мужчин.

Страх, подозрительность в отношении иностранцев и похвальное усердие обращали каждого человека в правительственного агента. Так как опасались шпионства и могли приписывать его иностранцам, то я приказал объ­явить, чтобы тех лиц, которые по каким-либо причинам вызывали подозрения и арестовывались, приводили ко мне для допроса. Скоро я уже сам был не рад принятию такой меры, потому что всякий день стали приводить ко мне людей, отнюдь не занимавшихся шпионством. Я вразумлял народную толпу, их приводившую; ошибка выяснялась, и тогда заподозренное лицо тотчас же отпускалось на свободу. Однажды ко мне привели русского поваренка, косноязычного и недалекого умом; так как он не мог достаточно быстро ответить на вопрос, откуда он родом, то его и забрали. В другой раз мой сапожник-немец, узнав между арестантами некоторых своих земляков, купил им белого хлеба и вследствие сего был приведен пред мое судилище. Но народ сам ни с кем дурно не обращался. К захвату этих мнимых шпионов поощрил между прочим следующий случай: один немецкий лекарь вздумал проповедовать прислуге того дома, где он жил, и рисовал ей картину сча­стья, каким бы она пользовалась под властью Наполеона. Один из этих людей призвал на помощь других, и все они донесли на помянутого народного витию. Я вызвал слугу, оказавшегося верным своей присяге, и при всех вручил ему награду в 1000 рублей, лекарь же был посажен в тюрьму.

Или другой случай. Я арестовал у себя в доме француза-повара, который был у меня в услужении еще в Петербурге. Ученики его, работавшие с ним, донесли, что он сманивает их к Наполеону. Я поручим двум полицмейстерам удостовериться в истине этих показаний, и так как повар оказался сильно увлекающимся в пользу неприятеля, то я приказал арестовать его, предать в руки правосудия и сослать в Пермь.

Но пока в Москве усматривали шпионов там, где их не было, в Главной квартире открыта была явная измена; но изменника не нашли. Когда генерал Барклай произвел наступательное движение от Смоленска, один из наших конных отрядов захватил коляску генерала Монбрёна¹⁰⁵ и в бумагах его найдена была записка, сообщавшая ему о плане атаки, которую Барклай намеревался произвести. Подозрения пали на находившихся в нашей службе польских офицеров, которые, будучи адъютантами императора, следовали при нашей Главной квартире. За расследование взялись неумело и не открыли ничего, но с этой минуты Барклай усвоил обычай отсылать в Москву тех лиц из армии, которые казались ему подозрительными. Первым прибыл полковник Влодек.¹⁰⁶  Я принял его хорошо, часто с ним виделся и никогда не считал его способным на измену. Вторым был барон Лёвенштерн¹⁰⁷, который полагал, что прислан в Москву курьером, и даже выражал нетерпение при его долгой неотсылке назад в армию; но когда я показал ему письмо Барклая, в котором тот просил задержать означенного офицера, поелику его заподозрили в ночном посещении французских аванпостов, то он, Лёвен­штерн, поблагодарил меня за то, что я так деликатно с ним поступил, но сообщил мне, что теперь пустит себе пулю в лоб, не будучи в состоянии пережить столь позорящего подозрения. Я же объявил ему, что он властен лишить себя жизни, но что самоубийством этим только подтвердит подозрение вместо того, чтобы его уничтожить. Он был поражен моим рассуждением, успокоился, и я на свой страх и риск отослал его обратно в армию. В Бородинской битве он дрался отчаянно и был дважды ранен.

Согласно желанию генерала Барклая, в Главной квартире у меня был один чиновник, доставлявший мне известия о том, что там происходило. 8 августа в 6 часов утра я был разбужен курьером, привезшим мне известие о взятии Смоленска со всеми подробностями дела. Не теряя ни минуты, я разослал четырех курьеров. Одного к генералу Милорадовичу, находившемуся в Калуге, где был сборный пункт 24-тысячного корпуса, сформированного им в Малороссии. Он имел приказание идти с этим корпусом к Смоленску. Я ему советовал выступить безотлагательно с тем числом войск, какое имелось под рукою, и двинуться на Вязьму. Прочие курьеры с подобным же предложением посланы были: 1) к генералу, командовавшему резервною артиллериею, расположенною по квартирам в разных городах Московской и Тульской губерний, 2) к князю Лобанову¹⁰⁸, сформировавшему 16-тысячный пехотный корпус во Владимире, 3) к генералу, который тоже сформировал два полка в Клину. Последние должны были сблизиться к Москве, следуя по Большой петербургской дороге.

По отъезде всех курьеров надо было сочинить мою афишу и объявить о взятии Смоленска, который в общественном мнении возведен был в оплот Москвы. В афише своей я превозносил до небес героизм одного корпуса, который защищал Смоленск в продолжение трех дней и который перешел Днепр лишь для того, чтобы присоединиться к главной армии и снова остановить врага. Я воспользовался словами из бюллетеня Наполеона, где говорилось, что его потери в людях были неисчислимы. Когда в час завтрака
я спустился вниз к жене, она спросила, что со мною, и когда я объявил ей о взятии Смоленска, то губы ее затряслись и конвульсивное движение пробежало по лицу. Я пробовал ее утешить, не зная, что произвело в ней такое потрясение, потому что сама потеря Смоленска ее не удивила. Насилу произнося слова, она спросила меня: «А Сергей? Значит, он убит?» Она спрашивала о сыне, а я не мог ее успокоить, потому что ничего не знал о судьбе нашего сына (служившего адъютантом при Барклае). К счастью, оказалось, что курьер, которого я к себе призвал, видел его и предупредил, что он будет писать при первой же оказии. Таким образом, за него мы уже больше не беспокоились; но с 6 часов до 10 я был так поглощен своими мыслями, что уже не думал о нашем единственном сыне. Мои мысли были о спасении России и о погибели ее врага. Все остальное казалось мне безразличным.

* * *

Сев в карету, я отправился в генерал-губернаторский дом и дорогою старался придать лицу своему подобающее выражение, обдумывая, что надо будет говорить. Около полудня залы дома уже были полны народом, и тут впервые беспокойство уступило место страху, который был написан на всех физиономиях. Как ни старался я исчислять подкрепления, кои уже выступили в поход и через неделю сделают армию нашу многочисленнее неприятельской, доводы эти мало успокаивали, а вселяли ободрение еще менее того. Сам я до утра одержим был лишь одной мыслью: что Наполеон остановился в Смоленске до следующей весны, и не надобно быть семи пядей во лбу, чтобы усмотреть в этом великие несчастия для России. Но Наполеон не остановился и сделал первый шаг навстречу своей гибели.

Беспокойства мои прекратились на следующий день, когда я получил известие о деле при Заболотье, которое французы называли — при Валутине¹⁰⁹. В этот день прибыли в Москву из армии первые раненые и больные: то были пострадавшие во время дел около Витебска и при отступлении к Смоленску. Все было приготовлено для их приема, и я отвел под госпиталь Головинский дворец, обращенный при Павле в казармы.¹¹⁰ За офицерами был особый уход. Я организовал отдельный корпус врачей и фельдшеров под управлением г-на Лодера¹¹¹, и редко проходил день, чтобы я не посещал больных. Поправлялись они быстро благодаря тому, что пользовались покоем и хорошей пищей. Позднее пришлось учредить особый надзор за тем, чтобы им не давали кушанья нездорового или в слишком большом количестве. Купцы при этом случае следовали принципам человеколюбия и обращались по-братски со своими земляками-военными. Часто не знали, что и делать с провизией, приносимой всякое утро: тут были и говядина, и баранина, и телятина, повозки с белым хлебом и овощами. Помещения больных и раненых офицеров были наполнены сахаром, чаем, табаком для куренья, так что они не знали, что со всем этим делать, и посылали излишек солдатам. Городские дамы посылали ящики, полные корпии. Многие семейства приняли на свое попечение раненых офицеров, поместили их у себя и ухаживали за ними с самым нежным вниманием. Вновь ожившее московское гостеприимство вступило в свои права, и великодушие находило свою награду в благодарности тех, которые им пользовались.

После взятия Смоленска разлад между обоими главнокомандующими еще более усилился. Багратион писал мне письма с жалобами на Барклая, уверяя меня, что в том-то и в том-то случае он, Барклай, помешал ему разбить Наполеона и что, постоянно отступая перед ним, он приведет Наполеона в Москву, чего, по словам Багратиона, никогда бы не случилось, если бы он начальствовал над армиею. Барклай отовсюду, где бы он ни остановился хотя на сутки, писал мне о своем решении дать сражение, а на другой день я узнавал, что он сделал еще переход в сторону Москвы. Не знаю, чем бы кончилась эта вражда Багратиона с Барклаем, если бы оба не получили известия о назначении генерала Кутузова главнокомандующим всех армий, то есть Барклая, Багратиона, Чичагова и Тормасова.¹¹² В приказе было сказано, что это делается для того, чтобы подчинить армии старейшему и опытнейшему генералу и положить конец недостатку согласия между командующими. Те же слова сказаны были в собственноручном письме императора, доставленном мне с курьером. Барклай — образец субординации — молча перенес это унижение, скрыл свою скорбь и продолжал служить с прежним усердием; Багратион, напротив того, вышел из всяких мер приличия и, сообщая мне письмом о прибытии Кутузова, называл его мошенником, способным изменить за деньги.¹¹³

Между тем новый Фабий¹¹⁴ уже был на пути к армии, и Москва по этому поводу дала новое доказательство недостатка в благоразумии. При вести
о назначении Кутузова все пьянели от радости, целовались, поздравляли друг друга; мужчины, женщины — все были в восхищении. Можно было подумать, что одно только присутствие Кутузова обратит в бегство армии Наполеона или оные испытают на себе то же действие, что при виде головы горгоны Медузы.

Между тем император хорошо знал генерала Кутузова. По возвращении из Або в Петербург он нашел его в столице и целых десять дней не принимал у себя¹¹⁵, однако наименовал его князем с титулом светлейшего в награду за мир, заключенный с Портою.¹¹⁶ В московском же обществе, не то чтобы удивленном, но скорее напуганном отступлением наших армий и обретавшем уже уверенность в возможности занятия Москвы неприятелем, видно ради собственного утешения, склонны были бедному и храброму Барклаю присудить наименование изменника. Толки эти дошли до Петербурга, и император — главным образом для того, чтобы подчинить все единой власти и придать ей больше авторитета, — назначил Кутузова; Москва же приписала это уважению государя перед общественным мнением.

Этот генерал Кутузов, тело которого впоследствии погребено было в Петербургском кафедральном соборе, которому полагается воздвигнуть памятник и которого рискнули называть спасителем России, имел в 1812 году 68 лет от роду.¹¹⁷ На войне против турок, когда он был еще майором, неприятельская пуля пробила его череп позади глаз; рана эта названа была беспримерною, поелику Кутузов не только был исцелен, но и сохранил зрение, что сделало его известным и придало немалое преимущество.¹¹⁸  Человек этот был большого природного ума, не столь образованный, но на своем веку много видевший и наблюдавший, изрядный краснобай, всегдашний дам­ский угодник, дерзкий лгун и низкопоклонник. Из-за фавора у властей предержащих Кутузов готов был пожертвовать и жертвовал всем, никогда не жаловался и, благодаря интригам и ухаживанию, всегда добивался того, что его снова употребляли в дело в ту самую минуту, когда он уже считался навсегда забытым.

Он прибыл в Главную квартиру, в деревню, называемую Царево-Займище, приказал стать войскам под ружье, проехал перед их строем, несколько раз повторял солдатам, что с такими храбрецами, каковы они, стыдно все отступать перед неприятелем. Потом Кутузов удалился к себе и отдал приказ армии двигаться к Вязьме, на 7 лье <32 км> назад. После этого и самые усердствовавшие увидели тогда, что Суворов навеки сошел в могилу и новому не появиться вновь.

По Москве распространили слух, что во время смотра войск два орла постоянно парили над головою Кутузова, но когда оказалось, что он все приближается к Москве, подобно своему предместнику, то выдумка об орлах была отброшена и предвестие победы обратилось в ничто.¹¹⁹ 

Я послал к нему курьера, который, приехав, отдал ему мое письмо, где я ничего лучшего не нашел сказать, как то, что московские обыватели будут очень счастливы, если им представится возможность поднести ему лавровый венец и титул их избавителя. Я сообщил ему о положении, в каком находится Москва, об имеющихся в ней средствах к обороне, об оружии, находящемся в Арсенале, и так далее; к донесению этому я приложил 13 карт губернии Московской и каждого ее уезда отдельно. Над этими картами я заставлял работать день и ночь с самого начала войны, и работа была приведена к окончанию.

Он отвечал мне множеством лестных слов, просил о присылке москов­ского ополчения и провиантных припасов, так как армия терпела недостаток в оных, и говорил, что, возлагая всю свою надежду на Бога, готов делать то, что его честь, усердие и любовь к отчизне предписывают на том высоком посту, куда его поставили.

* * *

С того самого времени, как взятие Смоленска сделалось известным в Москве, многие особы решились уехать из столицы; другие же удовольствовались тем, что держали наготове своих лошадей и экипажи. Благодаря заблаговременно принятым мерам и точному исполнению отданных мною приказаний я не взял ни одной лошади у частных людей и не говорил кому бы то ни было, что надо уезжать, но я напустил немало страху, давая понять, что опасно оставаться еще долее, и указывая на возможность такого стечения обстоятельств и событий, которое заставит меня реквизировать для армии всех лошадей, находящихся в Москве. Иностранцам покажется невероятным, что 9 уездов Московской губернии, которых неприятель не занимал, доставили с 15 по 30 августа 52 тысячи лошадей с таким же количеством подвод, из которых, конечно, и половина не возвратилась к их владельцам. Когда же состоятельное население стало выезжать через заставы — Ярославскую, Владимирскую, Рязанскую и Тульскую, то беспокойство и волнение взбудоражили все головы и наполнили их химерами. На этот раз волнение было куда более посильным, чем в 1807 году, когда беспокойство жителей выражалось подобным же образом. Город наполнился слухами о чудесных явлениях и о голосах, слышанных будто бы на кладбищах, а также пророчествами, которые пускали в ход, сопоставляя некоторые выражения или отдельные слова из Священного Писания. Отыскали в Апокалипсисе пророчество о падении Наполеона и о том, что северная страна, которую страна южная придет покорять, будет избавлена избранником Божиим, имя коему Михаил. На утешение верующим и Барклай, и Кутузов, и Милорадович — все были Михаилы. По этому поводу происходили и споры, так как народ за несостоятельностию Кутузова желал видеть избавителя в великом князе Михаиле. Каждый день в часы моего приема являлось несколько человек
с Библиею под мышкою; они с таинственным видом объясняли мне различные тексты, подносили мне молитвы собственного сочинения, просили об учреждении крестных ходов, и архиереи совершили один такой ход, что занимало народ в течение целых суток. Подозрения относительно иностранцев внезапно обратились в ненависть к ним, и уже двукратно составлялся план истребить их, но для осуществления этого плана ничего не было сделано, потому что иностранцы проживали по разных частям города, а те, которые злобствовали на них, сдерживались полициею, бывшею днем и ночью на ногах, а следовательно, и готовой рассеять малейшие сборища. Иностранцы, особенно французы — коммерсанты, артисты и другие лица, проживавшие в Москве, — держали себя очень осторожно, так как я с самого начала войны сделал им предупреждение через посредство их священников, которым я по этому предмету разослал циркуляр. Но русский народ всегда глядел на них косо вследствие преимуществ, доставляемых им званием иностранца,
и обвинял их в том, что они отнимают у него барыши от торговли и ремесел. Однажды утром гражданский губернатор Обрезков пришел ко мне с заявлением, что имеет сообщить об открытии чрезвычайной важности, и при этом привел ко мне своего русского портного, человека отличного поведения, очень зажиточного и уже довольно старого. Человек этот после нескольких вопросов г-на Обрезкова, пораженного при свидании с ним его расстроенным лицом, признался, что потерял сон и аппетит, что многие из его рабочих так же больны, как и он, и что они хотят французской крови. Обрезков притворился одобряющим такое средство и заставил помянутого человека так разболтаться, что тот открыл ему, что имеет уже наготове 300 человек портных и что надеется на другой день завербовать еще несколько сотен добровольцев, чтобы ночью устроить резню и перебить всех французов, проживавших на Кузнецком мосту (улице, где находятся иностранные магазины). Этот портной и в моем присутствии повторил то же признание и те же подробности. Тогда я арестовал его, приставил к нему полицейского офицера, который не должен был выпускать его на улицу, и объявил портному, что он будет в ответе за всякое нарушение безопасности иностранцев; затем я послал фельдшера, который пустил ему кровь, и он успокоился. Люди, завербованные этим портным, видя своего предводителя в заключении, с тех пор оставили всякую мысль об этом ночном предприятии, которое кончилось бы страшной резнею и мятежом. Получив доказательство того, до каковой степени народ пребывал неспокойным, я, чтобы утишить страсти и смягчить неистовство, приказал полиции представить мне список тех сорока человек иностранцев, которые были на замечании вследствии неуместных своих речей и дурного поведения. Я распорядился арестовать их, и они средь бела дня были посажены на галиот, отвезший их в Нижний Новгород под надзор полиции.¹²⁰ По Москве же я приказал объявить, что то были иностранцы подозрительного свойства, которые удаляются мною согласно просьбе их соотечественников, людей честных. Мера сия, вынужденная обстоятельствами, спасла жизнь помянутым сорока мореплавателям; потому что, вероятно, они ушли бы вслед за французской армиею и погибли бы во время ее отступления.

Два купца, беседовавшие ночью у открытого окна нижнего этажа одного дома, услышали на улице спор меж собою двух каких-то людей. Один из препиравшихся выставлял наперед тот резон, что пора уж начать жечь извест­ные им московские кварталы, ударить в набат и после сего начать грабеж. Другой возражал, что надобно еще обождать известий о сражении, которое должно было произойти, и что к тому же теперь не время — на небе полная луна. Услыхав такие речи, купцы выбрались из окна на улицу, бросились за заговорщиками и успели схватить одного из них. Его привели ко мне в полночь; то был мелкий московский мещанин, торговавший по деревням вразнос. Сначала он заперся во всем и даже жаловался на произведенное над ним насилие. Тогда я ввел его в мой кабинет и там без свидетелей, отсчитав 500 рублей ассигнациями, положил их на стол. Потом я поклялся этому человеку перед образом, что ничего дурного ему не сделаю, кроме разве высылки из города, и что он получит эти 500 рублей, если откроет мне заговор и назовет соучастников. Арестованный продолжал еще упираться часа два. Он хотел уже во всем сознаться, но, не доверяя мне, постоянно твердил: «Хорошо, я-то скажу, да вы мне денег этих не дадите, и я тогда пропал». Наконец я объявил ему, что если он не хочет быть спасенным и получить обещанную сумму, то я предам его в руки полиции и что через четверть часа его подвергнут пытке. Он сдался и объявил, что их всех с дюжину человек, этих мерзавцев; что они намеревались сделать поджог, ударить в набат и во время общего переполоха и суматохи пойти грабить самые богатые магазины. Сообщник его, говоривший с ним на улице, был вольноотпущенный дворовый человек. Напали и на его след и успели его поймать уже на некотором расстоянии от города, но он успел предупредить других своих сотоварищей, которым удалось удрать. Успели захватить лишь троих. Все они были посажены в острог, а затем высланы вместе с другими преступниками. Что касается того, который открыл заговор, то он получил свои 500 рублей и уехал в Оренбург, где, однако, был оставлен под наблюдение. Так как в замыслах о поджоге играл роль и набат, то надо было лишить злонамеренных людей такого средства распространять тревогу. Ранним утром отправился я к архиерею для совещания о принятии необходимых мер. Он послал строгое повеление ко всем священникам хранить ключи от колоколен у себя и обрезать веревки, протянутые к их домам от колоколен, чтобы звонить к утрене и вечерне; но так как двери многих колоколен были в плохом состоянии, то я и поручил это дело всем моим квартальным надзирателям, и в течение дня такие двери были исправлены и снабжены запорами. Я был доволен, а город остался спокоен, потому что не знал о заговоре поджигателей и не понимал причин моей заботливости о дверях и запорах московских колоколен.

За три дня до вступления неприятеля в Москву мне дали знать, что некий Наумов, из мелких дворян, стряпчий, ходивший по делам и справедливо пользовавшийся дурной репутацией, подговаривал дворовых людей и указывал им, куда следует собираться, когда придет время грабить.¹²¹ Он привлек к этому делу уже более 600 человек. Когда я приступил к расследованию, мне, между прочим, сообщили, что он похвалялся, что самолично убьет меня. Господин этот был дурно ко мне расположен, потому что я не хотел дать ему места при директоре моей канцелярии. Я послал арестовать его, но он бежал, оставив меня в живых и обладателем списка негодяев, которые должны были грабить город под его началом.

Был, однако же, один случай, который уже под самый конец чуть было не испортил всего, что было мною сделано для поддержания спокойствия в Москве. На следующий день после сражения при Бородине два немецких ремесленника, очень плохо говорившие по-русски, заспорили с одним менялою и имели глупость сказать ему: «Полно торговаться! Через несколько дней мы у вас заберем все деньги даром». От ругательств дело перешло к драке, и оба немца поплатились бы жизнью за неосторожные слова, но, на их счастие, нашелся там полицейский офицер, который взял этих иностранцев под свою защиту. Он осадил наиболее озлившихся из черни и хотел было вести обоих немцев ко мне, но народная толпа противилась этому и кричала: «Наш граф (так они звали меня) оправдает их, и они не будут наказаны; пусть лучше нам дадут расправиться со шпионами!» Полицейский дал знать об этом событии обер-полицмейстеру, который счел за лучшее и для себя удобное доложить об этом мне. Я был дома и тотчас же решился отправиться на место беспорядка. Я всегда держался правила никогда не ублажать толпу, иначе она мгновенно теряет к вам всякое уважение, поелику в ее глазах добродушие есть слабость, а потому при поблажке делаешься рабом такого господина, который сам никогда не знает, что делает, и очень редко понимает, что от него требуется. Прибыв к въезду в улицу, ведущую к лавкам, где происходила помянутая сцена, я нашел ее переполненною народом. Я остановился, а затем пошел вперед один, приказав полицмейстеру и обоим ординарцам оставаться на месте. Мне очистили дорогу, и я свободно дошел до места свалки, где увидел обоих немцев, сидящих на тротуаре перед лавками и, по-видимому, сильно помятых. Полицейский офицер стоял впереди, заграждая их собственным телом. Крик стоял сильный. Но по данному мною знаку толпа замолкла. Я принял строгий вид и, обратясь к народу, спросил, по какому праву они творят самосуд и убивают людей, которые не умеют объясняться по-русски. Никто не отвечал; все стояли, сняв шапки. Тут вдруг какой-то молодой человек, по костюму судя, мелкий торгаш, стал очень резко говорить мне: «Да пора уж народу самому расправляться, так как вы отдаете его на жертву мошенникам-иностранцам». Так как он стоял близко от меня, то ответом моим была здоровенная зуботычина. Он зашатался, а я крикнул: «Живей привести ко мне штукатура с известкою, чтобы он замазал сей богохульный рот!» Толпа раздвинулась, и человек, ко мне обращавшийся, поспешно скрылся. Тогда я приказал полицейскому офицеру отвезти обоих немцев на извозчике в больницу, что и было исполнено без малейшей помехи. Оставшись господином поля битвы, я прочел внушительное наставление народной толпе, которая сознавалась, что виновата, прибавляя, что не знает, кто так разбу­янился, и прося меня помиловать того парня, которого я ударил. Я простил его, но сам при этом превозносил свое великодушие и прекратил все дело, оставшись весьма довольным, что оно разрешилось таким образом.

* * *

Так как его величество император при отъезде своем говорил мне, а потом и писал, что не замедлит возвратиться в Москву, то я осмелился отсоветовать ему предпринимать это путешествие. Я представлял ему в качестве резона, что только выигранное сражение, которое заставило бы неприятеля отступить, может спасти Москву от вражеского нашествия, что князь Кутузов приближается к ней с каждым днем и вскоре не будет в состоянии защитить ее и что в этом случае присутствие государя было бы в ней неуместным и обрекло бы его на то, чтобы быть свидетелем занятия своей столицы, не имея средств воспрепятствовать этому. Совет мой был принят. Я считал и продолжаю считать, что поступил как подобает верному слуге, ибо надо признаться откровенно, что с самого начала этой войны чем более неприятель занимал областей, тем сильнее возрастали мои опасения насчет того, как бы император не согласился заключить мир и с одним росчерком пера не утратил доверие России, а вместе с тем и самую Россию. Следовало предположить, что если бы государь находился при армии, то после Бородинского сражения в желании спасти столицу он оказался бы склонным к выслушиванию предложений врага, замышлявшего его гибель. Потому что враг этот отнял бы у него значение в Европе сначала предписанием постыдного мира, а потом возбуждением смут и раздоров в стране. Через несколько лет тот же враг пришел бы довершить свое дело и разделить остатки России, подвергнув ее той же позорной участи, какая постигла Польшу.¹²² Притом Наполеон, может быть, восстановил бы удельных князей или же поделил провинции между своими генералами или какими-нибудь знатными лицами русского происхождения в виде награды за их предательство и подлость. Хотя нарушение присяги на верность своему государю, переход в ряды противника и содействие его интересам считаются верхом гнусности, но тот же человек, который станет драться с другим на поединке за обозвание его лжецом, часто оказывается глухим к голосу чести и нарушает свои священнейшие обязанности, как только гнусная пожива в виде материальной корысти ослепит его. Однако, предполагая даже возможность всех таких событий, я был убежден, что и в лоскутьях Русской империи Наполеон встретил бы не одну Испанию. Дворянство притворялось бы перед ним, духовенство бы ненавидело, а народ пошел бы на смерть ради изничтожения своих врагов. Народ этот — лучший и отважнейший в мире — нашел бы себе бесконечные ресурсы в обширности страны, им обитаемой, в ее климате и даже в ее бедности. Удалось бы покорить часть страны, но никогда не удалось бы укротить ее, и в конце концов эта разрушительная борьба опрокинула бы могущество Наполеона и Россия вышла бы единой и несокрушимой из всех этих разрушений и погибели.

Князь Кутузов, прибыв в Гжатск, потребовал у меня съестных припасов для армии, которая теперь находилась в стране, где не было заготовленных магазинов и где даже лучший урожай не может прокормить жителей и в течение полугода. Хлеб уже созрел, но какая же была возможность заниматься его уборкою в присутствии двух армий, которые все опустошали: одна для того, чтобы существовать, другая — для того, чтобы отнять у противника средства к существованию. Однако в губернских магазинах была мука.
Я скупил все, что имелось в Москве, и учредил комиссию, которая на другой же день начала свою деятельность. Хлебопеки пекли хлеба, другие разрезали его на куски, которые высушивались в печах, нанятых и употреблявшихся исключительно для этого дела беспрерывно в течение дня и ночи. Каждое утро обоз в 600 телег отвозил сухари и крупу в армию, и такого рода продовольствование 116 тысяч человек продолжалось до дня, предшествовавшего вступлению неприятеля в Москву.

Мною было решено, что прибытие нашей отступающей армии в Гжатск должно служить сигналом к вывозу из Москвы всего, что должно было быть оттуда увезено. Не понимаю до сих пор, каким образом все это дошло в указанные места и как не встретилось препятствия в недостатке переменных лошадей. Кроме дел судебных, сенатских, военных комиссий и архива Министерства иностранных дел пришлось увозить заведения ведомства императрицы-матери¹²³, государственную канцелярию, патриаршую ризницу, сокровища соборов, Троицкого и Воскресенского монастырей да еще 96 6-фунтовых пушек. Все это было вывезено в течение двух дней и направлено в Нижний Новгород, Казань и Вологду.

Приходилось глядеть сквозь пальцы на совершавшиеся при этом злоупотребления. Чиновники требовали тройное число лошадей и повозок. Я встретил несколько таких обозов при их выезде из города и видел телеги, нагруженные дрянной мебелью, неизвестно кому принадлежавшею, но которую хотели спасти. Открылось, что многие из мелких чиновников отдавали внаймы повозки, назначенные для собственного их употребления. Каждое утро я занимался улаживанием спорных дел и добился-таки того, что уменьшил вполовину число требовавшихся лошадей. Необходимо было, чтобы все совершалось в примерном порядке, потому что по окончании распределения подвод и назначения дней отъезда давалось о том распоряжение нижегородскому и владимирскому гражданским губернаторам, дабы они своевременно распорядились выставлением на границе своих губерний достаточного для каждого транспорта числа лошадей. Помимо лошадей я велел приготовить в Коломне, городе на Оке в 94 верстах (22 ¹/₂ лье) от Москвы, такое количество больших судов, какое только можно было собрать для перевозки водою в Нижний Новгород государственного казначейства и сумм приказа общественного призрения, принадлежавших Воспитательному дому. Из числа этих больших судов десять были мною оставлены для перевозки раненых, находившихся в трех больших московских госпиталях. Все прибыло в порядке, ничего не потерялось. Только военная комиссия и главная аптека ничего не спасли по глупости генерал-поручика Татищева¹²⁴, который, теряя время и представляя распоряжаться чиновникам, дождался того, что несколько барок с холстом были захвачены неприятелем; а потом он послал в Военную коллегию рапорт, куда вписали два миллиона вещей, которые даже не были еще сданы и которые обозначили попавшими в руки неприятеля по причине спада вод.

По мере приближения кризиса, то есть сражения, о котором Кутузов продолжал возвещать, эмиграция дворянства все усиливалась. Я велел представить себе список экипажей, выезжавших через заставы — Ярославскую, Петербургскую, Владимирскую и Рязанскую, — и оказалось, что число берлин¹²⁵, карет, бричек, колясок доходило до 1320 в один день, причем в исчисление это не входили туземные повозки, называемые кибитками и запрягаемые тремя лошадьми в ряд. Купцы еще держались, и им более тяжело было покидать город, где находились их дома, имущество и торговля. Те, у которых товар был небольшого веса, платили по 8 рублей с пуда (30 фунтов) при перевозке в Ярославль или в Муром — два города, отстоящие на 240 верст (60 лье) от Москвы. Но торговцы железом и медью принуждены были оставить весь свой товар в лавках, так как стоимость его была ниже стоимости перевозки. Многие из знакомых мне богатых купцов приезжали ко мне на дачу, чтобы справиться, там ли еще мои жена и дети, и присутствие оных успокаивало купцов относительно приближающейся опасности. В последние четыре дня перед занятием Москвы платили до 800 рублей вместо 30—40 за переезд на 240 верст в глубь страны. Цена непомерная! Но ее приходилось платить, чтобы избавиться от позора и спасти жизнь ценою имущества.

* * *

Проснувшись утром 24 августа, я получил уведомление, что гетман Платов¹²⁶  остановился у меня. От него я узнал, что он прибыл в Москву, дабы иметь более средств для посылки приказаний казакам, от которых требовалось поголовное вооружение. Он принимал и отправлял многих курьеров, а после обеда представился купцам и мещанам, которые, в числе около тысячи человек, пришли посмотреть на него. Он им наболтал с три короба; объявил, что по своим знаниям астрологии уверен в победе, что приехал помолиться московским угодникам, но что вечером опять уедет в армию. Эти люди считали его знахарем и имели высокое понятие об его способностях и отваге. Они называли его истинным «патриотическим патриотом» (le vrai Patriote Patriotique). Вечером, когда я сошел вниз к чаю, прибыл ко мне нашей службы подполковник барон или граф Лезер¹²⁷, вручивший мне письмо от генерала Барклая. Это тоже был господин из числа подозрительных, которого меня просили услать куда-нибудь подальше в глубь страны. Пока я писал письмо гражданскому губернатору Оренбурга, куда отправлял этого г-на Лезера, он, находясь в соседней комнате, завязал ссору с атаманом Платовым. Последний упрекал его за поведение и спрашивал, известно ли ему приказание, которое он, Платов, отдал на его счет по казачьим аванпостам, где, если б он показался, его велено убить. Я положил конец этой скандальной сцене, объявив г-ну Лезеру, что он должен сию же минуту ехать в Пермь в сопровождении полицейского драгуна. Он разгорячился и стал меня спрашивать, по какому праву я его отсылаю. Тогда я дал ему прочесть письмо генерала Барклая, а чтобы убедить его в том, что его путешествие не есть шутка и что он напрасно передо мною забывается, я приказал моему адъютанту взять у него шпагу, и через пять минут после этого он уже отправился в путь по большой дороге.

Прибыв к Колоцкому монастырю, Кутузов оставался там два дня и избрал позицию позади села Бородина, чтобы там дать сражение Наполеону. Он вступил уже в пределы Московской губернии и находился на расстоянии всего 112 верст (28 лье) от столицы. Кутузов уступил настояниям генералов и раздражению солдат, которые в разговорах своих обвиняли его в том, что он хочет отдать неприятелю Москву без боя.

Не стану распространяться об этом сражении, где обе стороны дрались с одинаковым ожесточением: русские — чтобы защитить свою столицу, а солдаты Наполеона — чтобы овладеть ею. Не берусь решать, был ли Наполеон в этот день великим или малым или не похожим на самого себя, но оба главнокомандующие могли бы избавить род человеческий от этой бойни и сохранить в своих рядах более 90 тысяч человек, выбывших из строя. Наполеон, следуя по старой Калужской дороге, вступил бы в Москву неделею позже, но с армиею более сильною на 52 тысячи человек, которые были убиты или переранены под Бородиным; а Кутузов со 116 тысячами (из коих потерял 30—40 тысяч) стал бы на новой Калужской дороге и не подвергся бы три или четыре раза опасности быть раздавленным.¹²⁸ Единственными двумя выгодами, которые Россия извлекла из этого сражения, были: 1) почти окончательное уничтожение французской кавалерии, сильно уже расстроенной походом и недостатками в фураже, и 2) впечатление, произведенное прибытием и рассказами раненых офицеров, разъехавшихся по всем губерниям, где у них были имения или родственники. Это примирило с военными народ, зараженный столичными сплетнями, которые приписывали измене отступление наших войск и обвиняли их в трусости.

Люди, раненные при взятии Смоленска, ежедневно прибывали ко мне тысячами. Уход за ними был хороший. Однажды утром, когда я посетил главный госпиталь, один из хирургов просил меня уговорить на операцию какого-то гренадера, раненного в ногу так, что только ампутация могла спас­ти его. Этот гренадер, человек лет 36, с мужественною и благородною наружностью, не хотел слушать моих советов и увещаний. Он отвечал мне: «Зачем вы хотите, чтобы я жил? Мне надо умереть, потому что мы не смогли отстоять Смоленска». Он так твердо решился умереть, что мои настояния не имели успеха; но я поручил одному весьма красноречивому священнику поговорить с ним, и тому удалось уговорить его. Ему отрезали ногу; и его я видел потом два или три раза, и он уже поправлялся.

Во время сражения при Бородине Кутузов прислал мне курьера, отправленного в 4 часа пополудни с письмом, по которому казалось, что он доволен успехами нашего оружия. Курьер сообщил мне, что король Неаполитанский взят в плен, что очень порадовало московских обывателей. Впоследствии оказалось, что то был генерал Лами, который назвал себя Мюратом, когда его брали в плен.^{129  С}ам Кутузов находился в заблуждении до тех пор, пока Лами, приведенный к нему с почетом, подобающим пленному величеству, не сознался в истине. На другой день, в 8 часов утра, я получил от Кутузова второе письмо, где, слегка упомянув о сражении, будто бы выигранном накануне, он говорил о своей решимости возобновить бой и умолял меня прислать как можно более повозок для перевозки раненых, а также сколь возможно более пушечных зарядов и ружейных патронов. Все это было отправлено к нему в продолжение двух часов времени. Я написал краткую записку министру полиции, в которой говорил, что ничего не постигаю
в этой победе, так как армия наша была на пути к Москве. Я узнал об этом от курьера, который, торопя меня отпустить его, имел неосторожность сболт­нуть, что наши войска находятся в Можайске, то есть в 10 верстах позади поля сражения. Кутузов рассчитывал, что курьер при быстром переезде прибудет в Петербург 30 августа старого стиля, то есть в день тезоименитства государя, и реляция его, Кутузова, поднесется в виде букета. В этой реляции, напечатанной и обнародованной, он говорил, что позиции наши были атакованы безуспешно, что неприятель был отброшен и преследуем атаманом Платовым с его казаками на расстоянии 11 верст до Колоцкого монастыря и что с рассветом он снова двинется в атаку со всею армиею.¹³⁰ Обман этот так хорошо удался ему, что он был произведен в фельдмаршалы; всем родственникам его оказаны высочайшие милости, а солдаты получили по 5 рублей на брата.¹³¹ Я уверен, что не так сильно радовались бы этой победе, если бы государь тотчас же узнал о записке моей министру полиции, но курьер под предлогом, что его долго задержали во дворце, передал мою записку по назначению уже гораздо позже полудня, и я имею основание думать, что он на сей предмет имел краткую инструкцию от князя Кутузова. Производя его фельдмаршалом, думали этим наградить храбрость армии, между тем как он сам по себе даже не имел возможности видеть того, что происходило, так как находился за холмом, на расстоянии одного лье от поля сражения.¹³²  Он полагал, может статься, что от сохранения его персоны зависит спасение России.

День сражения, 26 августа старого стиля, проведен был Москвою в сильном беспокойстве. У городских застав можно было слышать пушечный гром, а в окрестностях с подветренной стороны гром этот разносился на расстояние 30 лье.

На другой день после сражения я получил множество известий и мог теперь вполне знать, в чем дело. Эта важная победа над Наполеоном сводилась к одной из самых геройских оборон. Генералы, офицеры и солдаты дрались как львы. Но неприятель, имевший значительное превосходство в числе войск и сильные резервы у Колоцкого монастыря, к вечеру занял некоторые из наших батарей на крайнем левом фланге и удержался на них. Армия наша, ослабленная на одну треть, с рассветом другого дня стала отступать, оставив на поле сражения своих убитых и раненых.

Я узнал имена убитых и раненых генералов. Более всех интересовал меня генерал-майор граф В[оронцов]¹³³; пуля пробила ему ляжку, и, если бы не сила и здоровье его организма, он умер бы вследствие своей раны. Деятельность и способности его, как в военное, так и в мирное время, хорошо доказали впоследствии, что Россия много потеряла бы в этом молодом человеке, единственном сыне почтенного отца, который играл важную роль в военной службе и в дипломатии, оказывал выдающиеся услуги своим государям и часто преподавал им уроки.¹³⁴ Я с молодых лет привязан был к нему чувством глубокой благодарности, а смерть сына свела бы и отца в могилу. Свояк мой, генерал-майор Васильчиков, вышел счастливо из этого боя.¹³⁵ Три лошади под ним было убито, одна ранена пятью пулями, картечь попала в его одежду, но сам он получил лишь легкую контузию в ногу. Мой сын, один из трех адъ­ютантов генерала Барклая, не выбывших из строя, был довольно сильно контужен ядром в руку. Девять его товарищей были убиты или ранены.

Многие из моих знакомых являлись ко мне просить карет для перевозки в Москву близких их родственников, раненных в сражении. Часть их прибыла на третий день, и в том числе князь Багратион. Я поспешил к нему; он был в полном сознании, страдал ужасно, но судьба Москвы не давала ему ни минуты покоя. Кость его ноги была разбита повыше щиколотки, но сделать ему немедленную ампутацию не рискнули, так как ему было уже около 50 лет и кровь у него была испорченная. Когда утром того дня, в который Москва впала во власть неприятеля, я приказал объявить ему, что надо уезжать, он написал мне следующую записку: «Прощай, почтенный мой друг. Больше я не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы».

Однажды утром мне доложили, что подполковник нашей службы принц Гессен-Филиппштальский¹³⁶, который был ранен под Можайском и которому отрезали ногу, находится у меня на дворе. Он лежал в коляске и не хотел, чтобы его перенесли в комнату. На другой день, по его желанию, отправился он в Ярославль, чтобы пользоваться там заботами находившегося в Ярославле принца Георга Ольденбургского.

Кутузов умолял меня добыть ему 500 лошадей для перевозки артиллерии. Приказано было привести всех лошадей с извозчичьих дворов и от барышников и в присутствии экспертов из их числа и из купцов выбрано было 500 лошадей, за которых требуемая цена тотчас же была уплачена. Лошади эти обошлись в 132 тысячи рублей, а по прибытии в Главную квартиру более половины их сделалась добычею тех, кому они были потребны.

В это же самое время случилось одно происшествие, доказывавшее, что надежда никогда не покидает человека и располагает народ к легковерию. Пришли мне доложить о большом скоплении людей около одной, очень высокой колокольни, находившейся на краю города, и что повисший на кресте оной сокол привлекает внимание всего народа. Я отправился туда, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы разогнать народ, который всегда склонен выкинуть какую-нибудь глупость, когда соберется толпою.
Я застал сборище человек в тысячу, глазевшее на несчастного сокола, который, имея путы на ногах (как и все соколы, которых дрессируют для охоты), опустился на крест и не мог от него отцепиться. Какой-то прохожий его заметил, обратил на него внимание других, и вот тысяча зевак остановилась тут, чтобы насладиться зрелищем, которое, по объяснению самых ученых между ними, предрекало торжество над неприятелем, потому что, говорили они, сокол изображает Наполеона, погибающего на кресте. Я стал поддакивать этой бедной толпе, и таким образом сокол явился лучом надежды для глупых людей, которые никогда не обретаются в меньшинстве.

После Бородинского боя я уже перестал прибегать к разным не столь важным средствам для занятия и развлечения умов в народе; да и надо признаться, что все таковые средства уже были исчерпаны. Тяжкая работа для ума придумывать, чем бы можно произвести впечатление на массы, тем более что и успех сомнителен. Тончайшие соображения часто оставались бесплодными, между тем как самые пошлые выдумки оказывали действие не­обычайное.

Курьеры и письма от князя Кутузова прибывали ко мне по нескольку раз в день. Он всякий раз чего-нибудь требовал, и требуемое посылалось ему без потери времени. Он пожелал между прочим, чтоб я употребил мой единственный и плохой гарнизонный полк для захвата мародеров и дезертиров и для воспрепятствования им входа в город, забывая, что город этот был без рвов, без стен и имел в окружности 42 версты (10 ¹/₂ лье). Сделан был еще опыт с небольшим пробным аэростатом; но у него тоже пружины не выдержали. Тогда я велел шарлатану Шмидту убрать свой большой тафтяной шар и отправить его вместе с рабочими в Нижний Новгород; сам же он остался еще в Москве.

* * *

29 числа августа Москва была поражена ужасом, когда ночью увидела отблески наших бивачных огней в расстоянии 40 верст от города. Этот свет открыл и остальным жителям глаза на ту участь, которая их ожидала. Простонародье собралось в путь, оставляло город, куда вскоре готовились вступить враги. Проявилось тут и несколько комичных патриотических выходок: одна дама явилась ко мне с предложением составить эскадрон амазонок; актеры русской труппы хотели сражаться собственными силами и пришли к генералу Апраксину, отдавая в его распоряжение силу своих мышц и свое доброе намерение. Однако он отказался от этого почетного поста и не пожелал обессмертить себя с двадцатью театральными героями в римских костюмах.

Однажды, встав от обеда, мы наткнулись в одной из наших гостиных на зрелище, которого никто не ожидал. Там собралось человек двадцать раненных при Бородине офицеров, пришедших ко мне за получением денег. Они намеревались отправиться в разные места, довольно отдаленные, чтобы там лечиться. Большая часть их не могла держаться на ногах; одежда их была в кровавых пятнах; одни опирались на костыли, у других рука была подвязана. Один молодой поручик привлек на себя общее внимание: воротник был измят; он был контужен так сильно, что ежеминутно харкал кровью. Я снабдил их необходимыми для путешествия деньгами и от души пожелал им выздоровления. Я заметил и дал заметить другим, что, несмотря на страдания, все они держали себя с полным достоинством и жалели лишь о необходимости оставить армию.

30 числа августа я приказал закрыть судебные учреждения и чиновникам отправиться в Нижний Новгород. Оставался еще Сенат, где продолжались заседания сенаторов, бывших налицо. Трое из сенаторов принадлежали к обществу мартинистов. Лопухин, тот самый, что был сослан при императрице Екатерине, в эпоху распространения названной секты. Этот Лопухин, человек малоспособный, но образованный, сделался пьяницею; он задолжал всем и никому не платил, а в то время все доходы свои употреблял на раздачу милостыни — не из любви к ближним, а из тщеславия. Рунич, весьма сильно увлеченный мартинизмом и человек умный. Кутузов, племянник фельдмаршала¹³⁷  — личность крайне пошлая, стихотворец, пьяница, погрязший в долгах, доносчик и склонный по личным вкусам быть шпионом и говоруном своей секты. Эти три господина сговорились между собою послать депутацию в Главную квартиру армии, чтобы узнать от главнокомандующего, не находится ли Москва в опасности, а также чтобы пригласить в Сенат меня для получения сведений относительно средств обороны и тех мер, которые я полагаю предпринять в настоящих обстоятельствах. Все это было игрою самолюбия, при которой московский Сенат претендовал на присвоение себе верховных прав. О планах их я узнал в тот же день, а также и о том, что помянутые три сенатора-мартиниста намеревались уговорить своих товарищей не покидать Москвы, преображая таковой поступок в чувство долга и в самопожертвование для отечества по примеру римских сенаторов во время вступления галлов в Рим. Но намерение их состояло в том, чтобы, оставшись в Москве, играть роль при Наполеоне, который воспользовался бы ими для своих целей. К несчастью, Сенат, который есть не более как верховное судилище, играет важную роль в умах народа, как в древно­сти, так и по названию «правительствующий», хотя состав его далек от того, чем был прежде, вследствие слишком большого числа сенаторов, а также выбора их; потому что назначают в их число или плохих генералов, или людей, с которыми не знают что делать, так что сенаторское кресло служит переходным местом от действительной службы к чистой отставке. Я же считал очень важным не оставлять в городе ни одного сенатора, дабы лишить Наполеона возможности воздействовать на положение внутри страны посредством указов или прокламаций, исходящих от Сената. Я решился поэтому на меру, которую в то время, да и потом находили поступком самовластным. 30 числа, когда сенаторы, как честные, так и мартинисты, совещались, ничего не решая, относительно сообщений, которые следует послать мне, и о депутации, предполагаемой к отправлению в Главную квартиру, один из моих адъютантов принес им от меня послание, в котором я, именем государя, предлагал им прекратить заседание, избрать какой-либо из губернских городов, куда им отправиться, и уезжать немедленно. Приходилось повиноваться, так как не оставалось выбора между послушанием и неповиновением. Большая часть сенаторов была довольна таким распоряжением, так как оно открывало свободный выезд и полагало конец их затруднительному положению. Так как мои три мартиниста не имели в себе ничего древнеримского, то они и повиновались, и на другой день последний из них выехал за московскую заставу. Таким-то образом я отнимал у Наполеона страшное орудие, которое в его руках могло бы возбудить нерешительность и парализовать энергию во внутренних областях империи, поставить их в такое положение, что они не знали бы кого слушаться. Из предосторожности относительно сенаторов-мартини­стов я говорил нескольким особам, с тем чтобы это дошло и до них, что в случае неповиновения я отошлю в Петербург под надежным конвоем того из сенаторов, который будет упорствовать и оставаться в Москве.

В те же сутки я был разбужен ночью гонцом от Кутузова, с которым сообщалось мне, что Наполеон выслал от своей армии отряд, направлявшийся к Звенигороду; при этом он выражал в своем письме надежду, что одних обывателей Москвы будет достаточно, чтобы наказать неприятеля в случае, если бы тот захотел забраться в столицу. Это походило на дурную шутку, так как Кутузову было весьма хорошо известно, что Москва почти пуста и что в стенах ее оставалось не более 50 тысяч человек. Я ничего не отвечал ему и в первый раз озаботился о спасении своего семейства. Я велел все приготовить для отъезда, и при утреннем пробуждении моей семьи кареты уже были запряжены, а в 11 часов моя жена и три дочери¹³⁸ уехали в Яро­славль. Прощание наше было страшно тягостно; мы расставались, может быть, навсегда; а представлявшаяся нам страшная будущность отравляла даже самую мысль о счастии вновь соединиться.

Призвав к себе поутру главного управляющего винными магазинами откупа, я объявил ему, чтобы он прекратил отпуск водки по кабакам и что если я на другой день найду хоть один стакан водки, то повешу его у дверей кабака. Приказание было в точности исполнено, так как управляющий был более чем кто-нибудь заинтересован в том. Полиции я приказал запереть вечером все кабаки и выгнать целовальников. К мере этой я должен был прибегнуть вследствие огромного числа мародеров, дезертиров и мнимо­раненых, которые со всех сторон прибывали в город; а одна уже приманка выпивки привлекла бы часть армии, которая и без того уже была слишком дезорганизована, и тысячи солдат, которых нельзя было сдержать силою, начали бы грабить город и, может быть, даже зажгли бы его прежде прохода нашей армии. В эту ночь, как и в предшествовавшую, можно было очень хорошо видеть отблеск бивачных огней, как наших, так и неприятельских. Огни эти наполняли смущением сердца тех, которые оставались в Москве,
и освещали безмолвное шествие выходивших оттуда людей.

После отъезда моей семьи я перебрался в свой городской дом. На другой день я выехал из Москвы в 6 часов утра, чтобы повидаться с князем Кутузовым и посовещаться с ним. Для меня важно было знать, что хочет делать этот человек; потому что в письмах своих он мне говорил лишь о том, что генерал Беннигсен объезжает местность для избрания выгодной позиции, на которой можно было бы дать еще одно генеральное сражение. Я проехал две улицы, и на протяжение ¹/₂ лье мне пришлось пробираться промеж двух рядов повозок, переполненных ранеными, и еще огромная толпа таковых же шла пешком, направляясь к главному госпиталю. Это было чрезмерное приумножение раненых, потому что в этот же самый день, по рапорту коменданта, число их превышало 36 тысяч. Наша армия только что прибыла на гору, называемую Поклонной, и остановилась на большой Смоленской дороге, на расстоянии одного лье от заставы. С первого же взгляда я заметил большое смятение. Я нашел князя Кутузова сидящим и греющимся около костра; он был окружен генералами, офицерами генерального штаба и адъютантами, прибывшими со всех сторон и испрашивавшими приказаний. Он отсылал тех и других то к генералу Барклаю, то к Беннигсену, а иногда — к квартирмейстеру полковнику Толю¹³⁹, бывшему его любимцем и достойным его покровительства. Кутузов встретил меня чрезвычайно вежливо
и отвел в сторону, так что мы оставались наедине по крайней мере с полчаса. Тут-то мне впервые случилось беседовать с этим человеком. Беседа оказалась весьма любопытная в отношении того малодушия, нерешительности и трусливости командующего наших армий, который должен был быть спасителем отечества, никогда ничего не сделал и, несмотря на то, был почтен этим славным прозвищем.

Он объявил мне, что решился на этом самом месте дать сражение Наполеону. Я заметил ему, что местность позади позиции представляет довольно крутой спуск к городу, что если несколько потеснят линию наших войск, то они вперемешку с неприятелем войдут в улицы Москвы, что вывести оттуда нашу армию не будет никаких средств и что он рискует потерять ее всю целиком. Он все продолжал уверять меня, что его не заставят сойти с этой позиции, но что если бы по какому-либо случаю должен был бы отступить, то направится на Тверь. На замечание мое, что там не хватит съестных припасов и что найти их можно лишь в Белой (пристань на Москве-реке, от которой отправляют хлеб в Петербург), у Кутузова вырвались слова: «Но ведь надо прежде всего позаботиться о севере и прикрыть его». Он имел в виду резиденцию императора и не обращал внимания на две вещи: что если бы граф Витгенштейн¹⁴⁰ был разбит, то Сен-Сир¹⁴¹ достиг бы Петербурга ранее, чем Кутузов, и что Наполеон не мог иметь намерения, заняв Москву, предпринимать шестинедельный поход для того, чтобы овладеть Петербургом в конце октября, и что, следуя по Тверской дороге, Кутузов оставлял бы все подкрепления позади и делал бы неприятеля хозяином всей страны до самого Черного моря. Я спросил, не думает ли он стать на Калужской дороге, по которой направляются все подвозы из внутренних губерний? Он отвечал мне уклончиво, и причиною тому было то, что корпус короля Неаполитанского¹⁴² после Бородинского боя двинулся в означенном направлении, а он избегал встречи с ним. Он стал разговаривать о битве, которую готовится дать, прося, чтобы я через день приехал к нему с архиереем и обеими чудотворными иконами Богоматери, которые он хотел пронести перед строем войск; впереди должны были идти священники, читать молитвы и кропить воинов святою водою. Затем он просил меня прислать ему несколько дюжин бутылок вина и предупредил, что завтра еще ничего не будет. «Потому что, — прибавил он, — я знаю методу Наполеона: сегодня вечером он остановится, даст своим войскам день для отдыха, послезавтра произведет рекогносцировку, а на следующий день начнет против меня атаку». Мы вернулись с ним к костру, где собравшиеся генералы спорили между собою. Дохтуров¹⁴³, который должен был командовать левым крылом, пришел объ­явить, что нет возможности провезти артиллерию по причине обрывистых речных берегов и крутой горы. Я заговорил с Барклаем, и он сказал мне: «Вам и без того понятно, что здесь затевается; единственное, чего я желаю, это — быть убитым, если пойдут на таковое безумство и станут драться там, где мы стоим». Беннигсен, которого я не видал со дня смерти императора Павла, тоже подошел, чтобы поговорить со мною.

Я преодолел отвращение, внушаемое мне главарем убийц моего благодетеля, и узнал от него, что он не верит в сражение, возвещаемое Кутузовым, что они сами не знают, сколько у них людей под ружьем, и что за отступлением, которое являлось необходимым, последует занятие Москвы неприятелем. Солдаты глядели угрюмо, офицеры уныло; какая-то бестолковщина (un Chaos) царила повсюду, всякий совался со своим мнением или спорил со всеми. Накануне вечером Кутузов просил у меня присылки шанцевого инструмента; я послал ему полные десять телег, но офицер, имевший поручение сдать их, пришел доложить мне, что никто не хочет их принимать. Через полчаса он опять явился испрашивать моих приказаний, так как нашел телеги без лошадей, отобранных силою. Не зная, к кому обратиться, чтобы просить о возвращении лошадей, я приказал офицеру бросить и телеги и инструменты и вернуться со своими людьми в Москву пешком.

Я просил у Барклая позволить моему сыну проводить меня в город. Я надеялся доставить ему один день отдыха. Он страдал от контузии, полученной в руку, и, по-видимому, был одним из числа тех, кто тоже не верил в успех сражения.

Я отправился к архиерею, чтобы сообщить ему о желании князя Кутузова, то есть чтобы он отправился к войскам крестным ходом с образами Богоматери, чтобы священники пели молитвы и кропили войска святою водою перед сражением. Сообщение это пришлось не по вкусу владыке. «Но куда же я пойду после молебна?» — спросил он меня. «К вашему экипажу, — отвечал я, — в котором вы отъедете от города, ожидая исхода битвы». — «А если она начнется прежде, нежели я закончу? Я ведь могу попасть в эту сумятицу, и меня могут убить». Чтобы его успокоить, я высказал ему мое убеждение, что сражения не будет; но советовал быть готовым на всякий случай.

Когда я сел за стол, то заметил, что у меня одного был кусок белого хлеба. Причиною было то, что все булочники оставили Москву. В 4 часа князь Кутузов прислал мне письмо, которым предписывал послать к нему на соединение кратчайшею дорогою оба вновь сформированных пехотных полка, которые в ожидании своего назначения прибыли в одну из деревень, лежащую в 7 верстах от Москвы, на Петербургской дороге.

В этот же день Кутузов, пообедав и отдохнув по обыкновению, собрал военный совет, на который пригласил своих генералов для совещания о том, какое решение принять, то есть защищать ли Москву, или оставить ее неприятелю. Из восьми или девяти генералов, присутствовавших в совете, только один предлагал немедленно двигаться вперед и атаковать Наполеона, которого предполагал ослабленным наполовину, вследствие отделения двух корпусов: Мюрата на Калужскую дорогу, а принца Эжена¹⁴⁴ на Звенигород. Прочие же генералы, принимая во внимание печальное состояние нашей армии, подали голос за отступление. Кутузов был того же мнения и объявил, что пройдет через город ночью и направится на Рязанскую дорогу. При этом случае он оказал мне большую услугу, не пригласив меня на неожиданный военный совет; потому что я тоже высказался бы за отступление, а он стал бы впоследствии ссылаться на мое мнение для оправдания себя от нареканий за отдачу Москвы неприятелю. Кутузов написал мне письмо, каковое один из его адъютантов, по фамилии Монтрезор¹⁴⁵, привез мне около 8 часов вечера.

Я тотчас призвал к себе обер-полицмейстера, чтобы приказать ему отправить к князю Кутузову всех свободных полицейских офицеров, так как тот просил провожатых для направления войск кратчайшим путем на Рязанскую дорогу; самому же обер-полицмейстеру велел, собрав всех находившихся под его начальством людей, на самом рассвете выйти из Москвы, увозя с собою все 64 пожарные трубы с их принадлежностями, и отправиться во Владимир. Коменданту и начальнику Московского гарнизонного полка я тоже отдал приказание уходить. Адъютанта же моего я послал к архиерею с повелением от имени государя уехать в ту же ночь и увезти с собою обе иконы Богоматери. Он стал беспокоиться, каким образом их взять. Одна, называемая Владимирскою, находилась в большом кафедральном соборе; другая — Иверская — в часовне, носившей ее имя. Он справедливо опасался, как бы остававшаяся в Москве чернь не вздумала препятствовать вывозу двух покровительниц Москвы и как бы сам он при этом не подвергся опасности. Опасение это внушалось ему мерою, принятою самим народом в по­следние три-четыре дня. Мера эта состояла в высылке ночных дозоров для удостоверения в том, не хочет ли кто-нибудь увезти помянутые две иконы. К счастью, однако, никто не явился; отъезд совершился быстро и без шума; но эта же народная подозрительность была причиною того, что никак не могли снять и уложить большую серебряную люстру, висевшую в соборе, так как для сего потребовалось бы по крайней мере дня три.

Но более всего заботил меня вывоз раненых и больных. Еще за пять дней я приказал выставить у одной из городских застав около 5 тысяч повозок
с упряжкою и при них довольно сильный караул для того, чтобы крестьяне ночью не убежали. Начальнику транспорта было предписано не отпускать ни одной подводы без приказания, подписанного моею рукою. После письма Кутузова, сообщавшего мне об отступлении, я тотчас же отправил к транспорту надежного человека, который немедленно приказал запрягать телеги и направил их к госпиталю. Там уже отданы были мои приказания: положить на телеги по стольку больных, по скольку могло поместиться, и объявить остальным, что неприятель скоро вступает в Москву и что они должны потихоньку идти за транспортом, везущим самых слабых в Коломну, за 90 верст (22 ¹/₂ лье) от Москвы, где уже ожидают их речные суда и медицинская помощь. Более 20 тысяч человек успело поместиться на подводы, хотя и не без суматохи и споров; прочие последовали за ними пешком. Весь транспорт двинулся с места около 6 часов утра; но около 2 тысяч больных и тяжелораненых остались на своих кроватях в ожидании неприятеля и смерти. Из них по возвращении моем я только 800 человек застал в живых.

Этот караван, беспримерный в истории чрезобычайных событий, прибыл в Коломну на четвертые сутки. Больных переместили на суда и спустили по Оке до губернского города Рязани, где они были размещены, накормлены и пользовались хорошим уходом, благодаря заботливости и деятельности профессора Лодера, которого я назначил начальником всех госпиталей и которому его просвещенное и человеколюбивое рвение доставило лучшую из всех наград…

Хотя Наполеон в одном из своих бюллетеней и укоряет меня за то, что я обрек на верную смерть несколько тысяч раненых и больных солдат, покинутых в госпиталях, но если бы он восхотел быть справедливым, то возблагодарил бы меня за то, что я вывез 25 тысяч человек, которые верно все погибли б от голода и лишений, если бы остались в Москве.¹⁴⁶ История и человечество обвинили бы самого Наполеона в погибели сих несчастных, оказавшихся в его власти как военнопленные.

* * *

Около полуночи я отправил к императору курьера с печальным известием о том, что неприятель готовится уже стать хозяином его столицы. В то же время я выслал шарлатана Шмидта, и они отправились по Ярославской дороге. Когда несколько строк моего донесения к его величеству было уже написано, то заметил я, что лист, на котором я писал, изорван; тогда я взял другой, а первый, начатый, остался на моем бюро, и это подало повод к тому, что в одном из бюллетеней французской армии на этот счет говорится, будто при смятении, в коем я находился, я даже забыл окончить мое письмо императору.

В 11 часов вечера мне доложили о прибытии принца Вюртембергского¹⁴⁷ и принца Августа Ольденбургского.¹⁴⁸ Один был генерал-аншефом, другой — генерал-поручиком, состоявшим по армии. Оба они приехали пригласить меня отправиться к князю Кутузову и уговорить его не оставлять Москвы и дать сражение. Объяснение мое было непродолжительно. Когда на вопрос мой, настаивали ли они в военном совете на необходимости драться, оба отвечали, что даже и не были на нем, то я заметил их высочествам, что один из них приходится дядей, а другой — двоюродным братом государю и что потому они гораздо более меня имеют прав советами своими побудить князя Кутузова переменить свое решение и что к тому же у меня еще столько дела остается до утра, что я не хочу пожертвовать четырьмя или пятью часами на поездку, бесполезность которой предвижу. Принцы сообщили мне, что ходили к князю Кутузову, но что он спал, и их не впустили. После многих сожалений и строгих осуждений князя Кутузова оба ушли, оставив меня проникнутого горестью и пораженного оставлением Москвы.

Сейчас же после них явилось ко мне пять или шесть молодых людей из хороших фамилий, пришедших в отчаяние при виде отступления армии и считавших себя опозоренными, так как Москва отдавалась неприятелю. Они умоляли меня со слезами на глазах ехать к князю Кутузову и понудить его к отмене приказа об отступлении, которое уже совершалось, так как артиллерия следовала по внешним бульварам (boulevards exterieures). Я, насколько мог, успокоил эту похвальную ревность юношей, которые ушли от меня настолько же недовольные мною за то, что я не воспрепятствовал князю Кутузову отступить, насколько последний должен был быть доволен, что мог уйти, не дав Наполеону доконать себя.

Я послал одного лакея на свою дачу, чтобы взять там два портрета, которыми очень дорожил: один — жены моей, а другой — императора Павла. Надо тут заметить, что в обоих домах моих оставлена была мною полная обстановка: картины, книги, мраморные вещи, бронза, фарфор, все экипажи и погреб с винами. Хотя я и наперед был уверен, что все это будет разграблено, но хотел понести те же потери, кои понесены были другими, и стать на один уровень с жителями, имевшими в Москве свои дома. Каких-нибудь двадцать телег могли бы увезти всю эту обстановку, стоившую полмиллиона; в распоряжении моем находились тысячи лошадей, да кроме того еще лошадей пятьсот могли бы быть доставлены из поместья моего Воронова, но таковы уже были побудительные причины моего пожертвования. На него в то время не обратили внимания, впоследствии же насчет этого поместья язвительно прохаживались, и со мною повторилось то же, что часто бывает, то есть что благородные и безоглядные порывы приписываются обычно или глупости, или же корыстному расчету.

Я не имел и минуты свободного времени. Беспрестанно приходили ко мне люди всяких сословий; одни просили повозку, другие — денег, так как не имели средств выбраться из города; один известный мне полицейский офицер пришел весь в слезах, ведя за собою своего трехлетнего ребенка, о котором мать при отъезде забыла. Я сделал все, что мог, для удовлетворения просьб этих несчастных. Что касается денег, я роздал их столько, что выехал человеком одновременно самым богатым и самым бедным; так как увозил с собою 130 тысяч рублей, оставшихся у меня из экстраординарных сумм, и 630 рублей, собственно мне принадлежавших. Мысль о том, откуда добыть денег впоследствии, не приходила мне в голову.

Я приказал спросить у полицейских офицеров, не найдется ль между ними желающих остаться в городе переодетыми и доставлять мне донесения в Главную квартиру посредством казачьих аванпостов, до которых они могли бы пробираться через Сокольнический лес. Таких надо было мне человек шесть, но явилось охотниками только пять, а одного я назначил по собственному выбору. Поручение мое они исполняли разумно, усердно и с большой сметливостью. По счастию, присутствия их в Москве даже и не подозревали. По возвращении моем я всех их там встретил, и они были щедро награждены государем.

Наконец в 10 часов утра все было готово для моего отъезда. Я послал за моим сыном, который спокойно проспал до 6 часов и, только проснувшись, узнал о судьбе Москвы. Так как он не являлся, то я сам отправился его искать. Я встретил его выходящим со слезами на глазах из спальни моей жены, и он сказал мне, что ходил прощаться и взглянуть в последний раз на мать и сестер. В этой комнате находились их изображения и прочие фамильные портреты. Я понимал горесть сына моего. Он покидал отеческий дом,
и на этот раз, может быть, с тем чтобы уж туда более не возвращаться; он прощался со своею матерью, служившею ему и учителем, и воспитателем,
и советником; не застав ее в Москве, он обращался с прощальным приветом к портрету ее; он собирался прибыть в армию, на которую не следовало много рассчитывать, и вследствие последних событий, имея всего 17 лет от роду, поставлен он был в положение человека, желающего встретить смерть, дабы избегнуть позора иноземного порабощения.

* * *

Я спустился на двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавшими присутствовать при моем отъезде. Все они при моем появлении обнажили головы. Я приказал вывести из тюрьмы и доставить ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского учителя фехтования по фамилии Мутон, который за свои революционные речи был предан суду и уже более трех недель тому назад приговорен уголовною палатою к телесному наказанию и ссылке в Сибирь; но я отсрочил исполнение этого приговора. Оба они содержались в тюрьме для неисправных должников, и их забыли отправить с 730 преступниками как Московской губернии, так и всех тех, которые были заняты неприятелем. Преступники эти, которыми наполнили главную московскую тюрьму, ушли три дня тому назад под конвоем одного батальона гарнизонного полка и направились к Нижнему Новгороду. Человек два­дцать заключенных за долги в особой тюрьме были по моему приказанию объявлены свободными, и для них ворота тюрьмы были открыты; кредиторов их в городе не было, и обстоятельства не благоприятствовали уплате долгов. Как же был я удивлен, когда впервые узнал, что эти должники превратились — в одном из наполеоновских бюллетеней — в легион из 500 человек, исполнивших мой план сожжения Москвы.

Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; объ­явив ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести наказание, я приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Не произнеся ни единого слова, он пал под ударами.

Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал: «Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству». Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания, хотя заметить его было бы можно: он бежал в поношенном своем сюртучишке, испачканном белою краскою, с непокрытой головой и с молитвенником в руках.

Я сел на лошадь и выехал со двора, затем поворотил с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что прошло. Глаза сами собою закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности, и приходилось отступать назад перед страшною будущностью.

* * *

Я остановился на одном из бульваров, выжидая, когда один из ординарцев моих приедет с донесением, что неприятель уже в городе. Я был поражен пустотою, господствовавшею повсюду: на протяжении одного лье увидел я только одну женщину с ребенком, стоявшую у окна, да еще толстого старика, сидевшего в халате перед своим домом. На мой вопрос: «Разве не можешь ты уйти?» — он отвечал: «Да зачем же, сударь? В мои года не стоит уходить в другое место. Я остаюсь и не тревожусь о том, что меня ожидает. Будь что будет». Расставаясь с этим человеком, я внутренне сознавал, что он прав и являл собою истинного философа, сам того, впрочем, не сознавая.

Ординарец мой возвратился с донесением, что Милорадович с нашим арьергардом уже прошел через Арбатскую улицу и что неприятельский авангард следует непосредственно за ним. Я направил мою лошадь к Рязанской заставе и у моста через Яузу, думая обогнать один из наших конных отрядов, увидел, что это князь Кутузов со своим конвоем. Я поклонился ему, но не хотел говорить с ним; однако он сам, пожелав мне доброго дня (что можно было принять скорее за сарказм), сказал: «Могу вас уверить, что я не удалюсь от Москвы, не дав сражения». Я ничего не ответил ему, так как ответом на нелепость может быть разве только какая-нибудь глупость.

Не доезжая до моста, я был остановлен группой раненых офицеров, человек десять, идущих пешком. Они уходили из города и остановили меня, чтобы попросить денег, так как у них не было ничего. Я опорожнил карманы; но пожертвование мое не соответствовало моему желанию дать им вдосталь. Они благодарили меня со слезами на глазах; да и у меня самого текли слезы сострадания и горести при виде искалеченных офицеров, доведенных до того, что должны были они просить милостыню, чтобы не умереть с голоду.

По прибытии к заставе мне с трудом лишь удалось пробраться чрез нее по причине множества войск и повозок, торопившихся выходом из города. В ту минуту, когда я очутился по ту сторону заставы, со стороны Кремля донеслись три пушечных выстрела: то разгоняли народ, там собравшийся. Выстрелы эти возвещали о занятии столицы и говорили мне, что я уже перестал быть ее начальником. Поворотив лошадь, я почтительно поклонился первому городу Российской империи, в котором родился, которого был блюстителем и где схоронил двух из детей моих. Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было упрекнуть себя, и ничто не тяготило моего сердца, но я был подавлен горестию и вынужден был завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая свое отечество с оружием в руках, и не были свидетелями торжества Наполеона.

 

 

---

 ¹ Тильзитский мир, как и всякий мир, предписанный державой, выигравшей войну, не мог быть иным.

 ² Фридрих Вильгельм III Гогенцоллерн (1770—1840), король Пруссии (1797—1840).

 ³ На самом деле имеется в виду Третья коалиция европейских держав против Франции. В 1805 г. в нее входили Англия, Россия, Священная Римская империя и другие государства Европы.

 ⁴ Фридланд — город в Восточной Пруссии, близ которого 2 (14) июня 1807 г. французская армия под командованием Наполеона нанесла поражение русской армии под начальством генерала Л. Л. Беннигсена.

 ⁵ Леонтий Леонтьевич Беннигсен (1745—1826), генерал от кавалерии (1802), состоял на русской военной службе с 1773 г.

 ⁶ Континентальная блокада и полный разрыв каких бы то ни было отношений с Англией были условиями соответствующей статьи подписанного российской стороной Тильзитского договора.

 ⁷ Приведенная Ростопчиным цифра — преувеличение, на самом деле понижение, безусловно, имело место, но в значительно меньшей степени; происходило это из-за значительных непроизводительных расходов в результате войн.

 ⁸ Имеется в виду бой близ Балтийского порта 14 августа 1808 г., когда замыкавший колонну российской эскадры 74-пушечный корабль «Всеволод» под командованием капитана I ранга Д. В. Руднева был атакован кораблями соединенной англо-шведской эскадры, подвергся прицельному обстрелу, что вызвало большие разрушения и гибель большей части экипажа — из 700 спаслось только 56, и 37 моряков попало в плен. Адмирал (1799) Петр Иванович Ханыков (1743—1813), главный командир Кронштадского порта (1801), дважды повторил свой приказ трем концевым кораблям эскадры прийти на помощь «Всеволоду» и, когда его подчиненные приказ не исполнили, сам повернул флагман на помощь терпящему бедствие кораблю и отогнал противника в открытое море; впоследствии адмирал и его подчиненные были преданы суду; сам Ханыков был разжалован в рядовые сроком на один месяц.

⁹ Недоверие к Гудовичу в московском обществе возникло из-за распространенного мнения о том, что делами столицы фельдмаршал фактически не занимался, а во всем положился на своего деятельного брата графа Михаила Васильевича, который «слыл человеком весьма корыстолюбивым».

 ¹⁰ Сальватор (Сальватори) — итальянец, домашний врач и доверенное лицо генерал-фельдмаршала Гудовича, подозревавшийся в шпионаже в пользу Франции, в 1812 г. был арестован Ростопчиным и выслан в дальние губернии.

 ¹¹ Сергей Федорович Ростопчин (1794—1836).

 ¹² Между тем к отставке Сперанского граф Федор Васильевич приложил собственные и немалые старания; еще в 1811 г. он обратился к покровительствовавшей ему великой княгине Екатерине Павловне с запиской о происках петербургских и московских «мартинистов», где, упомянув ряд «значительных лиц» (Н. П. Румянцева, Н. С. Мордвинова и др.), писал о том, что «все они более или менее преданы Сперанскому, который, не придерживаясь в душе никакой секты, а может быть, и никакой религии, пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя» (РА. 1875. № 9. С. 75—81). Этой запиской он способствовал тому, что великая княгиня, используя свое влияние на брата, воздействовала на него, что вкупе с возникшими «обстоятельствами» и посредством других лиц повлекло за собой удаление Сперанского.

 ¹³ Александр Дмитриевич Балашов (1770—1837), член Государственного совета (1810) и министр полиции (1810—1812, 1819), принимал участие в аресте М. М. Сперанского и состоял в комиссии по разбору его бумаг; в 1812—1814 гг. находился при Александре I, выполняя поручения дипломатического характера; генерал от инфантерии (1823).

 ¹⁴ Густав-Маврикий Максимович Армфельд (1757—1814), доверенное лицо шведского короля Густава III, играл большую роль в политической жизни Швеции; в 1811 г. переходит на русскую службу и принимает российское подданство, становится членом Государственного совета, президентом Комитета по делам Финляндии (1812—1826) и влиятельным советником императора по шведско-финляндским делам.

 ¹⁵ По «Учреждению для управления губерний» (1775) генерал-губернатор («государев наместник») получил чрезвычайные полномочия. Он находился под непосредственным контролем обладателя державной власти и Сената, осуществлял наблюдение за админист­рацией, следил за политическими настроениями сословий, подавлял волнения крестьян и инородцев.

 ¹⁶ Михаил Никитич Волконский (1713—1788). После Чумного бунта (1771) назначен главнокомандующим в Москву, во время Пугачевского бунта распорядился стянуть к Москве значительные военные силы, состоял одним из руководителей генерального следствия над Е. И. Пугачевым и его главными сообщниками (1774), в отставке с 1780 г.

 ¹⁷ Преемником Волконского был князь Василий Михайлович Долгоруков-Крымский (1722—1782), русский военный и государственный деятель, занимался охраной россий­ских крымских границ (1769), в следующем году во главе 38-тысячного корпуса вторгнулся в Крым и разбил 70-тысячную армию хана Селима III Гирея, овладев Перекопом (4 июля 1770), затем при Кафе вторично поразил собранное ханом многотысячное войско (29 июля 1770). В 1780 г. назначен московским главнокомандующим, сделал немало полезного в области городского хозяйства и решении вопросов по улучшению деятельности городской администрации.

 ¹⁸ Николай Иванович Салтыков (1736—1816), генерал-аншеф (1773) и вице-президент Военной коллегии, председателем Государственного совета и Комитета министров был назначен уже при Александре I (1812).

 ¹⁹ Петр Васильевич Лопухин (1753—1827), государственный деятель. С воцарением императора Александра I пожалован в члены Непременного совета, назначен министром юстиции (1803) и главой Комиссии составления законов; будучи по должности генерал-прокурором Сената, провел его реорганизацию, возглавил Комитет сохранения общественной безопасности, рассматривавший дела об оскорблении величества, государственной измене, о распространении «ложных и вредных слухов» (январь 1807), назначен председателем Департамента гражданских и духовных дел Государственного совета (1810), председателем Департамента законов (1812), председателем Государственного совета и Комитета министров (1816).

 ²⁰ Сергей Козмич Вязмитинов (1744—1819), военный и государственный деятель. При Александре I назначается первым в России министром военно-сухопутных сил (1802—1808), состоял также генерал-губернатором Петербурга (1805—1808, 1812—1818), в отсутствие А. Д. Балашова управлял Министерством полиции (1812—1816).

 ²¹ Николай Петрович Архаров (1740—1814), на военной службе с 1754 г. солдатом Преображенского полка, к 1761 г. дослужился до офицерского чина, проявил себя исполнительным и энергичным офицером при подавлении Чумного бунта в Москве (1771), был переведен в штат полиции с чином полковника, назначен обер-полицмейстером Москвы (1775), занимал пост московского губернатора (1782), был назначен генерал-губернатором Тверской и Новгородской губерний (1785), состоял петербургским генерал-губернатором (1795—1796).

 ²² Должность генерал-губернаторов была упразднена только в 1917 г.

 ²³ Анна Петровна Лопухина (1777—1805), была назначена камер-фрейлиной (1798), что обязывало ее состоять при императрице и сопровождать царскую семью в поездках во все загородные резиденции и таким образом дало возможность императору видеться с нею практически ежедневно. С разрешения Павла I вступила в брак с князем Гагариным. Расположение Павла I к ней не изменилось и после ее замужества, он был искренно привязан к ней и считал ее единственным своим другом до самой своей кончины.

 ²⁴ Орденская лента голубого цвета принадлежала ордену Св. Андрея Первозванного.

 ²⁵ Вязмитинов происходил из древнего дворянского рода, известного с конца XV в., его отцом был помещик Рыльского уезда Курской губернии Кузьма Семенович Вязмитинов (ум. не ранее 1752).

 ²⁶ Николай Петрович Румянцев (1754—1826), граф, государственный деятель, дипломат, член Государственного совета и сенатор (1801), министр коммерции (1802—1811), председатель Государственного совета (1810—1812), на посту министра иностранных дел (1808—1814) и канцлера империи (1809—1814) проводит политику союзных отношений
с Францией и продолжает ее проводить, когда Александр I, оставляя в неведении канцлера, ориентирует российскую внешнюю политику на конечный разрыв русско-француз­ского союза; с 1812 г. постепенно отходит от государственных дел.

 ²⁷ На самом деле в феврале 1782 г. Н. П. Румянцев был назначен сначала чрезвычайным посланником и полномочным министром при курфюршеском Нижнерейнском округе (Франкфурт-на-Майне) и при многих других владетельных государях ближайших округов, а в 1791—1795 гг. находился в Кобленце при возглавлявшем французскую дворянскую эмиграцию графе д’Артуа, брате короля Людовика XVI, что не имело специального аккредитования и дипломатического значения.

 ²⁸ Обер-мундшенк (от нем.Mundschenk — «виночерпий») — старший придворный чин императорского двора. На самом деле при Павле Румянцев становится гофмейстером двора Его Императорского Величества (1796), через десять дней — обер-гофмейстером.

 ²⁹ Свидание в Эрфурте между Наполеоном и Александром I с 27 сентября по 14 октября 1808 г. было призвано продемонстрировать незыблемость тильзит­ских уз двух союзников перед лицом очевидной враждебности со стороны Австрии и ее военных приготовлений. Пост чрезвычайного посланника и полномочного министра России в Париже Румянцев занимал с 4 октября 1808 г. по 2 февраля 1809-го.

 ³⁰ Удар (инсульт), в результате которого Румянцев почти утратил слух, случился с ним по завершении переговоров о заключении Русско-испанского договора в 1812 г. в Великих Луках.

 ³¹ Дмитрий Александрович Гурьев (1751—1825), на военной службе с 1772 г., далее — на службе придворной. В 1802 г. назначен товарищем министра финансов, впоследствии — министром финансов (1810).

 ³² Алексей Кириллович Разумовский (1748—1822), сын генерал-фельдмаршала К. Г. Разумовского, на военной службе с 1751 г. В 1807 г. произведен в действительные тайные советники и состоит попечителем Московского учебного округа, назначается министром народного просвещения (1810), в 1814—1816 гг. фактически отошел от дел, с 1816 г. в отставке.

 ³³ Иван Иванович (Жан Франсуа) Траверсе (Траверзе) (1754—1831), маркиз, на русской службе с 1791 г. контр-адмиралом. В 1801 г. производится в адмиралы и назначается главным командиром над портами Черного моря и военным губернатором Севастополя и Николаева (1802); был пожалован в члены Государственного совета (1810), назначен министром морских сил (1811, руководил морским министерством фактически с 1809 г.), с 1815 г. — морской министр.

 ³⁴ Иван Иванович Дмитриев (1760—1837), известный поэт и литератор, успешно сочетавший поэтическое творчество со служебной деятельностью, сначала на военной службе в лейб-гвардии Семеновском полку (1772), где дослужился до полковника. В 1796 г. был неожиданно арестован по обвинению в подготовке покушения на Павла I. После выяснения недоразумения Дмитриев пользовался особыми милостями императора и в 1797 г. был назначен товарищем министра уделов, затем обер-прокурором Сената.

 ³⁵ Алексей Иванович Горчаков (1769—1817), князь, русский военный и государственный деятель, с началом войны 1812 г. по старшинству чина заменил М. Б. Барклая де Толли на посту военного министра, неоднократно был обвинен в кражах и хищениях, однако во всех случаях был оправдан.

 ³⁶ Горчаков был женат на княжне Варваре Юрьевне Долгоруковой (1778—1828), дочери князя Юрия Владимировича Долгорукова.

 ³⁷ Адам Фомич Брокер (ок. 1762—1848), по представлению графа Ф. В. Ростопчина был назначен московским полицеймейстером (июль 1812), проявил себя энергичным, распорядительным известным своею честностью человеком. Ростопчин поручил ему все свои дела и имения.

 ³⁸ Николай Васильевич Обрезков (1764—1821), гражданский губернатор Москвы в 1810—1813 гг.

 ³⁹ Алексей Иванович Арсеньев (1765—1820), вице-губернатор Москвы в 1809—1813 гг.

 ⁴⁰ Иван Крестьянович Гессе (1757—1816), по словам современника, способствовал уменьшению грабежей в Москве строгим надзором за караулами и патрулями, был человеком добросердечным, чем приобрел уважение москвичей.

 ⁴¹ Василий Иванович Брозин (1760—конец 1830-х), генерал-поручик (1800), назначен шефом Московского гарнизонного полка в 1803 г.

 ⁴² Петр Алексеевич Ивашкин (1762—1823), генерал-майор, московский обер-полицмейстер (1808—1813).

 ⁴³ Августин (Алексей Васильевич Виноградский) (1766—1819), временно управлял Московской епархией в связи с болезнью митрополита Платона (1811), в конце 1812 г. ему было вверено управление Московской митрополией; возведен в сан архиепископа (1812) и назначен членом Святейшего Синода.

 ⁴⁴ Александр Александрович Арсеньев (1756—1844), чиновник Департамента уделов, московский уездный предводитель дворянства (1811).

 ⁴⁵ Александр Александрович Волков (1778—1833), полковник лейб-гвардии Семеновского полка.

 ⁴⁶ Егор Александрович Дурасов (1781—1855), вице-губернатор Москвы (1813—1817).

 ⁴⁷ Дмитрий Павлович Рунич (1778—1860), к тому времени занимал пост помощника московского почт-директора (1805); в 1812 г. был назначен на место высланного из Моск­вы московского почт-директора Ф. П. Ключарева.

 ⁴⁸ Александр Яковлевич Булгаков (1781—1863), сын известного дипломата Я. И. Булгакова, состоял при московском генерал-губернаторе «для дипломатической переписки по секретной части» (по 1832 г.).

 ⁴⁹ Николай Иванович Ильин (1777—1823), известный драматург и переводчик, служивший чиновником для особых поручений при Ф. В. Ростопчине (1812—1814).

 ⁵⁰ Алексей Григорьевич Орлов (1737—1808), граф, генерал-аншеф (1769), жил в отставке в Москве.

 ⁵¹ Имеются в виду коалиционные войны против Франции, которые велись в конце XVIII — начале XIX в.

 ⁵² Юрий Владимирович Долгоруков (1740—1830), князь, участвовал в Семилетней войне и в Русско-турецких войнах.

 ⁵³ Варвара Юрьевна Горчакова, урожденная Долгорукова (1776—1828), жена князя Алексея Ивановича Горчакова (1769—1817), генерал-майора.

 ⁵⁴ Сестра Ю. В. Долгорукова княжна Наталия Владимировна (1736—1812) была замужем за графом Николаем Ивановичем Салтыковым (1736—1816).

 ⁵⁵ Степан Степанович Апраксин (1757—1827), граф, единственный сын фельдмаршала Степана Федоровича, участвовал в Крымских походах против турок, в сражении с чеченцами на Сунже (7—8 июля 1785) и в боях с закубанскими горцами (2 декабря 1785), в кампании 1788 г. против турок находился при осаде Очакова, участвовал в походе против польских конфедератов (1794), командовал войсками на турецкой и имперской границах (1796). Выйдя в отставку, поселился в Москве (1809), где, доживая дни, славился широким гостеприимством, поддерживая в полном смысле слова достоинство истинного вельможи.

 ⁵⁶ Екатерина Владимировна Апраксина (1767—1854), урожденная княжна Голицына, дочь известной Пиковой дамы Н. П. Голицыной, числилась кавалерственной дамой ордена Св. Екатерины 2-й и 1-й степеней и в звании статс-дамы состояла гофмейстериной великой княгини Елены Павловны.

 ⁵⁷ Наталия Петровна Голицына (1741—1837), урожденная графиня Чернышева, мать московского губернатора Д. В. Голицына, была богата, весьма азартна за карточным столом, где ей фатально везло; с этим обстоятельством и связана известная легенда, но существовал ли секрет везучих карт, точно не знал никто, однако богатство Голицыной, часть которого была умножена благодаря картам, — бесспорный факт; после ее смерти осталось 16 тысяч крепостных, множество домов и поместий по всей России.

 ⁵⁸ Петр Хрисанфович Обольянинов (1752—1841), приближенный Павла I, генерал от инфантерии, сенатор, в 1800 г. назначен генерал-прокурором. После убийства Павла I, подал в отставку и переехал в Москву.

 ⁵⁹ Аркадий Иванович Морков (1747—1827), граф Священной Римской империи (с 1796 г.), член Коллегии иностранных дел при Павле I в отставке, при Александре I был посланником в Париже с июля по декабрь 1803 г.

 ⁶⁰ Иван Павлович Кутайсов (1759 — 1834), российский царедворец, выдвинувшийся в правление Павла I, был его личным камердинером и брадобреем, приобрел на него большое влияние. После переворота 12(24) марта 1801 г. бежал из Михайловского замка, некоторое время находился под арестом, затем выехал за границу, по возвращении в Россию проживал в подмосковном имении Рождествено.

 ⁶¹ Петр Степанович Валуев (1743—1814), сенатор, главноначальствующий Экспедицией кремлевского строения и мастерской Оружейной палаты.

 ⁶² Николай Борисович Юсупов (1750—1831), князь, государственный деятель, дипломат (1783—1789), главноуправляющий Оружейной палаты и Экспедиции кремлевского строения, директор Императорских театров (1791—1796), директор Эрмитажа (1797), возглавлял дворцовые стекольные, фарфоровые и шпалерные заводы (c 1792), сенатор (с 1788), министр Департамента уделов (1800—1816), член Государственного совета (с 1823), был известен как коллекционер и меценат.

 ⁶³ Мирный договор с Турцией, завершивший войну 1806—1812 гг., был заключен 28 мая 1812 г.

 ⁶⁴ На призыв о добровольных приношениях откликнулось 42 человека, а действительно явились только трое. Большую часть суммы пришлось добывать все-таки путем раскладки, да и то реально собиралась она уже в то время, когда война 1812 г. закончилась.

 ⁶⁵ Имеется в виду Франц Леппих (1775—?), который обещал в случае принятия его на российскую службу построить 50 таких аппаратов в течение трех месяцев. Леппих был принят на службу, и в одной из деревень Подмосковья было начато строительство «махины», которое сопровождали одни неудачи. Ростопчин сначала отнесся к этой затее с большим энтузиазмом.

 ⁶⁶ Давид Максимович Алопеус (1769—1831), дипломат, состоявший в это время посланником при Вюртембергском дворе.

 ⁶⁷ Предположительно, затея Леппиха обошлась российской казне приблизительно в 185 тысяч рублей, не считая леса, выделенного на устройство помещений, отопление и изготовление разного рода приспособлений и механизмов.

 ⁶⁸ Найденные в Воронове горючие материалы, разумеется, вызвали немалый интерес со стороны обнаруживших их французов, тем более что предположения об использовании ракет объясняли причины катастрофического пожара Москвы, осуществленного московскими полицейскими по распоряжению Ф. В. Ростопчина. Поджоги с помощью привычных факелов кажутся не столь эффективными в сравнении с ракетами, пускаемыми несколькими, специально обученными, лицами, а пожар, вспыхнувший сразу в разных частях Москвы и поддерживавшийся некоторое время, в данном случае также может служить подтверждением использования новых приемов и техники осуществления такого рода замысла.

 ⁶⁹ Карл Людвиг Август Фуль (1757—1828), прусский генерал, с 1806 г. на российской службе, военный советник Александра I, автор плана оборонительной войны с Фран­цией, который был принят к исполнению, но не был до конца осуществлен.

 ⁷⁰ Варвара Петровна Ростопчина, урожденная Протасова (1775—1852), дочь сенатора П. С. Протасова.

 ⁷¹ Василий Сергеевич Трубецкой (1776—1841), князь, за воинскую доблесть и самоотверженность, проявленные в боях под Вишау и Аустерлицем, пожалован во флигель-адъютанты (1806), произведен в полковники и назначен командиром эскадрона Кавалергардского полка (1806). Во время войны 1812 г. состоял генерал-адъютантом при Александре I.

 ⁷² Александр Семенович Шишков (1754—1841), государственный, военно-морской и общественный деятель, литератор. После отставки Сперанского назначен государственным секретарем, в 1812 г. выступал автором практически всех манифестов.

 ⁷³ Ростопчин неточен: имеется в виду обер-гофмаршал граф Николай Александрович Толстой (1761—1816), кавалер ордена Св. Александра Невского.

 ⁷⁴ Петр Михайлович Волконский (1776—1852), светлейший князь (1834), военный и государственный деятель, генерал-адъютант (1801), помощник начальника Военно-походной канцелярии Александра I (1801—1805), отличился в сражении под Аустерлицем, где лично водил войска в атаку, управлял квартирмейстерской частью, после Тильзитского мира выступил одним из организаторов службы Генерального штаба (1810—1812), в начале войны находился при Александре I, выполняя его поручения.

 ⁷⁵ Евграф Федотович Комаровский (1769—1843), граф Священной Римской империи, генерал-адъютант, был назначен инспектором войск Внутренней стражи в 1811 г.

 ⁷⁶ Генрих Фридрих Карл фон унд цу Штейн (1757—1831), барон, известный деятель прусского возрождения, в 1812 г. приехал в Россию, где руководил Комитетом по германским делам.

 ⁷⁷ Августин временно управлял Московской епархией в связи с болезнью митрополита Платона.

Платон, в миру Петр Георгиевич Левшин (1737—1812), ректор Московской духовной академии. Митрополит Московский.

 ⁷⁸ Новоиерусалимский монастырь (Воскресенский Новоиерусалимский) близ Истры, основан в 1656 г. патриархом Никоном как подмосковная резиденция патриархов.

 ⁷⁹ Уильям Шоу Кэткарт (1755—1843), английский генерал и дипломат, посол в Петербурге (1812—1820), в 1813—1814 гг. находился при Александре I.

 ⁸⁰ Мартинисты — последователи Луи Клода де Сен-Мартена (1743—1803), француз­ского философа, основателя мартинистских масонских лож, который считал человека «прообразом» всей природы, постижение человека было для него постижением природы; в России наиболее известную из книг Сен-Мартена, «О заблуждениях и истине» (1775), встретили с воодушевлением, масонов она подвигла к установлению новых связей с европейскими ложами, при этом особенное влияние идеи мартинистов оказали на москов­ских розенкрейцеров во главе с И. Г. Шварцем и Н. И. Новиковым.

 ⁸¹ Иоганн Георг (Иван Георгиевич) Шварц (1751—1784), немецкий ученый и масон, благодаря масонским связям получивший место воспитателя, а затем и место профессора немецкого языка при университете; доказывал необходимость изменения способов воспитания и обучения русских детей, со своими педагогическими идеями знакомил и тех, с кем сблизился в Москве (С. И. Гамалея, И. В. Лопухин, А. И. Новиков и Н. И. Новиков), по предложению конференции Московского университета начал заниматься составлением подробных планов воспитания и соответственных им учебников, с этой целью открыл при университете педагогическую семинарию (1779), вступил в «тайную сиенцифическую ложу Гармонии» (1780), получил звание ординарного профессора философии (1780).

 ⁸² Николай Иванович Новиков (1744—1818), подвижник российского просвещения, книгоиздатель и масон, издатель журналов «Трутень» (1769—1770), «Живописец» (1772—1773), «Кошелек» (1774). В связи с его издательской деятельностью был арестован и по итогам следствия приговорен в заключению в Шлиссельбурге сроком на 15 лет (1792), но был освобожден в ноябре 1796 г., по восшествии на престол Павла I.

 ⁸³ Адам Вейсгаупт (1748 —1830), основатель ордена иллюминатов, тайного общества, ставившего перед собой просветительные и республиканские цели, профессор естественного и канонического права в университете города Ингольштадт (Бавария).

 ⁸⁴ Александр Александрович Прозоровский (1732—1809), князь. Выполняя повеления императрицы по наведению порядка в столице, проявил усердие и рвение в преследовании инакомыслия и в особенности масонов.

 ⁸⁵ Николай Никитич Трубецкой (1744—1821), князь, состоял членом Вольного экономического общества, выступил членом-основателем Дружеского общества (1781), был одним из учредителей «Типографической компании» (1784).

Иван Владимирович Лопухин (1756—1816), государственный деятель, публицист, мемуарист; один их видных представителей русского масонства, внук двоюродного брата царицы Е. Ф. Лопухиной, первой жены Петра I, увлекался философией просветителей, к 1782 г. — член нескольких масонских лож и «Дружеского ученого общества» Н. И. Новикова, с 1784 г. управляющий ложи «Блистающей Звезды» и надзиратель для всех «русских братьев», один из участников и руководителей «Типографической компании» Новикова. Пользовался большой популярностью среди современников как честный и бескорыстный судья, благотворитель и филантроп, человек, заботящийся не о себе, а о благе отечества.

 ⁸⁶ Ф. В. Ростопчин имеет в виду пьесы Екатерины II, направленные против масонства. Едва ли подробно ознакомившись с масонской литературой, императрица не нашла в масонстве ничего, кроме, по ее словам, «сумасбродства». Получая вести о все более и более усиливавшемся влиянии московских масонских кружков, видя среди своих приближенных последователей и защитников масонского учения, Екатерина II, прежде чем принять административные меры, пробовала бороться с «сумасбродством» на литературном поприще, написав в течение 1785—1786 гг. и поставив в придворном театре три комедии («Обманщик», «Обольщенный» и «Шаман Сибирский»), в которых разоблачались и осмеивались обрядность масонства, мистицизм и нелепость масонской тайны.

 ⁸⁷ Сергей Иванович Плещеев (1752—1802), морской офицер, примкнул к «мартинистам» основанного в Москве «Дружеского ученого общества» (1781), попал под подозрение в причастности к масонскому влиянию на наследника престола и был происками недругов удален от двора (1794). По восшествии на престол Павла I был пожалован в генерал-адъютанты (январь 1797), произведен в вице-адмиралы и назначен состоять при особе его величества (24 сентября 1796), в 1798 г. подвергся опале, был уволен от службы и выслан в Москву, где и прожил до конца царствования Павла.

 ⁸⁸ Родион (Иродион) Александрович Кошелев (1749—1827), мистик и масон, дипломат, был пожалован в обер-гофмейстеры (1809), заведовал штатом и финансами императорского двора, назначен членом Государственного совета (1810), тогда же стал первым председателем Комиссии по принятию прошений Государственного совета. Стал масоном, являлся членом 3-й ступени ложи «Молчаливости (Скромности)» (1787—1787), впо­следствии состоял членом мистического общества графа Т. Лещица-Грабянки (ложа «Народ Божий», она же «Новый Израиль») в Санкт-Петербурге (1806—1807), во время путешествий по Западной Европе (1787—1789) свел знакомство с известными мистиками, пользовавшимися авторитетом в России, — Л. К. де Сен-Мартеном (1743—1803), К. фон Эккартсгаузеном (1752—1803), И. К. Лафатером (1741—1801), И. Г. Юнг-Штиллингом (1740—1817), поддерживал с ними переписку, сблизился с обер-прокурором князем А. Н. Голицыным (1811).

 ⁸⁹ Александр Николаевич Голицын (1773—1844), князь, назначен обер-прокурором 1-го департамента Сената (21 октября 1803), по настоянию Александра I взял на себя должность и обер-прокурора Святейшего Синода, назначен министром народного просвещения (1816), после того как ведомства духовных дел и народного просвещения были объединены в одно министерство — Министерство духовных дел и народного просвещения, — стал во главе последнего, состоял членом Государственного совета (1810), исполнял обязанности председателя общих собраний (1839—1841), со времени основания Библейского общества (1812) был его президентом, состоял президентом также и Императорского Человеколюбивого общества.

 ⁹⁰ Федор Петрович Ключарев (1755—1822), в 1782 г. получил место прокурора в Московской губернском магистрате, в Москве сблизился с Н. И. Новиковым, вступил в Собрание университетских питомцев (1781) и «Дружеское ученое общество» (1781), стал студентом Московского университета, в числе тех, кто находился «на своем иждивении» (1782), принимал участие в масонской деятельности. Членство в масонской ложе «К мертвой голове» (1809) и близкое знакомство с М. М. Сперанским вызвало недоброжелательство со стороны генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина, подозревавшего существование в Москве масонского заговора, дело М. Н. Верещагина, в котором оказались замешаны сам Ключарев и его сын Михаил, пришлось для Ростопчина как нельзя более кстати.

 ⁹¹ Михаил Верещагин был сыном купца 2-й гильдии Николая Гавриловича, занимавшегося «содержанием на откупу» нескольких московских полпивных и других питейных заведений. Верещагину было тогда 22 года. Для тогдашнего купеческого круга он был человеком даже слишком образованным, по крайней мере достаточно хорошо знал немецкий и французский языки.

 ⁹² Петр Александрович Толстой (1770—1844), граф, государственный и военный деятель. Был направлен чрезвычайным послом в Париж (1807), но действия посла осложнили русско-французские отношения, и император французов настоял на его отзыве. По возвращении в Россию исправлял должность инспектора рекрутского депо (призывной комиссии), назначен командующим войсками в Казанской, Нижегородской, Пензенской, Костромской, Симбирской и Вятской губерниях, где руководил формированием ополчения (1812), во главе ополчения присоединился к армии генерала Л. Л. Беннигсена.

 ⁹³ Павел Васильевич Голенищев-Кутузов (1772—1843), граф, участвовал в Русско-турецкой войне (1806—1807). В 1810 г. пожалован в генерал-адъютанты, летом 1812 г. сопровождал императора в поездке в Вильно и был оставлен при штабе 1-й Западной армии, участвовал в сражении при Островно, где был ранен, после чего вернулся в Петербург, по распоряжению императора собрал из ямщиков Тверской и Новгородской губерний Ямской конный полк. Участвовал в войнах 1813—1814 гг. и после взятия Парижа был отправлен императором Александром I в Петербург с донесением о занятии французской столицы.

 ⁹⁴ Вероятно, имеется в виду князь Василий Алексеевич Хованский (1755—1830), тайный советник и генерал-прокурор Святейшего Синода, сенатор, который впоследствии стал предводителем московского дворянства.

 ⁹⁵ В нарицательном смысле употреблено имя Иоганна Каспара Лафатера (1741—1801), швейцарского писателя, богослова и поэта, автора учения о физиогномике.

 ⁹⁶ Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов (1790—1863), граф, сын известного фаворита Екатерины II, назначен обер-прокурором 6-го департамента Сената (1810), «явил патриотический подвиг вызовом сформировать на своем иждивении для защиты Отечества конный полк», получивший название Московского казачьего, в награду за что был назначен шефом полка и произведен в генерал-майоры. За участие в организации «Ордена русских рыцарей» был подвергнут домашнему аресту (1815) и через несколько лет уволен «за болезнью» в отставку (1819), впоследствии отказался присягать императору Николаю I и, поскольку страдал душевной болезнью, был заключен в собственном дворце в подмосковном имении Васильевское.

 ⁹⁷ Петр Иванович Салтыков (1784—1813), был камергером при Высочайшем дворе, служил поручиком в лейб-гвардии Гусарском полку, тяжело ранен в сражении при Аустерлице; в 1812 г. сформировал собственный Московский гусарский полк и на следующий год скончался от горячки, заразившись в лазаретах, где ежедневно навещал больных солдат.

 ⁹⁸ Николай Сергеевич Гагарин (1745—1842), числился в ведомстве Коллегии ино­странных дел; при составлении Московской военной силы по высочайшему повелению назначен шефом 1-го пехотного полка, скорейшему сформированию которого много содействовал, во главе этого полка участвовал в Бородинском сражении, после присоединения полка к армии оставил командование по болезни, тогда же пожалован в камергеры.

 ⁹⁹ Николай Никитич Демидов (1773—1828), служил на военном поприще, в 16 лет состоял флигель-адъютантом при князе Г. А. Потемкине, был произведен в подполковники (1791), приближен ко двору императрицы. В 1812 г. по собственной инициативе обязался полностью снарядить и экипировать полк солдат, который впоследствии назывался Демидовским. Занимался благотворительностью, в частности преподнес Москов­скому университету 14 шкафов с минералами, чучелами животных и птиц — целую коллекцию (взамен сгоревшей в 1812 г.), положившую начало университетскому музею естественной истории.

 ¹⁰⁰ Анна-Луиза Жермена де Сталь-Гольштейн (1766—1817), баронесса, французская писательница.

 ¹⁰¹ Август-Вильгельм фон Шлегель (1767—1845), немецкий критик, переводчик, ученый и поэт, брат Фр. Шлегеля, с 1804 г. литературный советник Жермены де Сталь.

 ¹⁰² Среди сопровождавших баронессу это лицо не отмечено.

 ¹⁰³ Ростопчин имеет в виду генерала Жан-Мари-Ноэля Делиля де Фалькона виконта де Сен-Женье (1776—1836), который раненым был взят в плен в начале войны в России, вернулся во Францию два года спустя.

 ¹⁰⁴ Об одном из них Ростопчин упоминает в письме к министру полиции. «По отъезде Государя Императора, — писал Ростопчин 23 июля в Петербург, — в городе достойного примечания произошло [только одно]: бывший студент Урусов, не пьяный, в трактире стал доказывать, что приход Наполеона в Москву возможен и послужит к общему благополучию. Бывшие в трактире сперва его бранили, потом стали бить. Полиция взяла его под караул, но как он и после и у меня говорил то же что и в трактире, то я дабы увериться не сумасшедший ли он, приказал его посадить на день в дом умалишенных…»

 ¹⁰⁵ Монбрён, Луи-Пьер (1770—1812), командир 2-го корпуса резервной кавалерии, отличился в боях при Свенцянах, был убит в самом начале Бородинского сражения, когда во главе кавалерии поддерживал дивизию генерала Ш. Морана в атаке на Курганную высоту.

 ¹⁰⁶ Михаил Федорович Влодек (1780—1849), из дворян Виленской губернии, во время войны в России находился в свите императора Александра I (1812), впоследствии возвращен в армию, участвовал в коалиционных войнах (1813—1814).

 ¹⁰⁷ Карл Федорович Лёвенштерн (1771—1840), барон, по происхождению из Вюртемберга. В 1812 г. был начальником артиллерии 2-й Западной армии, участвовал в сражениях под Могилевом, Смоленском, Бородином, во многих арьергардных боях, по оставлении Москвы командовал артиллерией соединенных армий, после дела при Тарутине сформировал батарею из трофейных орудий, которую включил в резервную артиллерию, принял командование над артиллерией резерва, гвардейского и гренадерского корпусов (декабрь 1812), принимал участие в коалиционных войнах (1813—1814).

 ¹⁰⁸ Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский (1758—1838), князь. С началом войны 1812 г. назначен воинским начальником на территории от Ярославля до Воронежа, занимался формированием 8 пехотных и 4 егерских полков, составивших 2 пехотные дивизии, был назначен главнокомандующим Резервной армией (1813).

 ¹⁰⁹ Заболотье — название села между Днепром и Московской дорогой.

 ¹¹⁰ Имеется в виду Екатерининский дворец в Москве, на месте усадьбы, принадлежавшей деятелю Петровской эпохи адмиралу Ф. А. Головину.

 ¹¹¹ Христиан Иванович (Фердинанд Юстус Христиан) Лодер (1753—1832), врач, анатом, организатор медико-санитарного дела, с 1806 г. на службе в России (с 1807 г. лейб-медик Александра I), в 1812 г. на собственные средства осуществлял эвакуацию раненых и больных из Москвы в Рязань, в 1812—1831 гг. профессор анатомии и почетный член Московского университета.

 ¹¹² Александр Петрович Тормасов (1752—1819), состоял на военной службе с 1772 г. Осенью 1811 г. возглавил командование резервной обсервационной армией, после чего, уже в марте 1812 г., был назначен командующим 3-й Западной армией, предназначенной для обороны южных границ России. В войне 1812 г. успешно действовал против корпуса генерала Ж.-Л. Ренье у Кобрина 15 (27) июля; это была первая победа русского оружия в 1812 г. 31 июля (12 августа) 1812 г. с большими потерями отразил наступление французских сил при Городечно. После объединения 3-й Западной и Дунайской армий в начале сентября 1812 г. командование над ними принял адмирал П. В. Чичагов, а Тормасов был направлен в распоряжение М. И. Кутузова, который после смерти П. И. Багратиона в сентябре 1812 г. назначил его командующим 2-й Западной армией и сделал главой всех войск Главной армии — за исключением авангарда М. А. Милорадовича и отдельных отрядов.

 ¹¹³ Среди опубликованных писем П. И. Багратиона Ростопчину, где немало изрядно резких и бранных суждений, письма, где встречался бы подобный пассаж, не обнаруживается.

 ¹¹⁴Фабий Максим (прозв.Кунктатор, лат. — «медлитель») (275—203 гг. до н.э.), римский полководец, во время Второй Пунической войны после первых поражений римлян советовал избегать сражений с Ганнибалом, охранять города и ждать, когда армия Ганнибала растает сама собой.

 ¹¹⁵ Александр I возвратился из Або, где встречался с Бернадоттом, в Петербург, согласно камер-фурьерскому журналу, 21 августа (3 сентября), когда Кутузова уже не было в столице, ибо он давно находился при армии.

 ¹¹⁶ М. И. Кутузов был пожалован в светлейшие князья (минуя достоинство князя) 29 июля 1812 г. в награду за мир, заключенный с Оттоманской Портой.

¹¹⁷ Ростопчин допускает ошибку: Кутузову в 1812 г. было 67 лет от роду.

 ¹¹⁸ Кутузов был дважды опасно ранен в голову, но это не отразилось на его способности видеть.

 ¹¹⁹ Пролетавшего орла наблюдал Федор Глинка (Глинка Ф. Н. Очерки Бородинского сражения. Ч. 1. М., 1839. С. 39). Николай Муравьев видел орла, появившегося над холмом против левого фланга корпуса генерала К. Ф. Багговута, и слышал, как Кутузов, сняв фуражку, воскликнул: «Победа российскому воинству! Сам Бог ее нам предвещает!» (РА. 1881. № 10. С. 251). Среди очевидцев события нашлись, конечно, и скептики, которые заподозрили «проделку», то есть то, что птицу заранее привезли в мешке и в нужный момент выпустили на волю (Из записок покойного генерал-майора Н. П. Ковальского // Русский вестник. 1871. № 1.С. 94).

 ¹²⁰ В записках Д. П. Рунича сообщается о том, что за несколько дней до Бородинского сражения московской полиции было приказано «собрать всех французов, живших в Москве, купцов, модисток и других, как мужчин, так и женщин и детей, на пристани, от которой отправлялись большие баржи, ходившие по Оке и Волге». Ростопчин распорядился предоставить им одну такую баржу и, по словам мемуариста, сам распоряжался погрузкой. Перед отправлением судна перед собравшимися было оглашено обращение Ростопчина, сочиненное им по-французски в подражание наполеоновским обращениям к солдатам: «Французы! вас увлекает злой рок! ваша безопасность будет зависеть от вас самих, от вашего спокойствия и от того, как смирно вы будете себя вести; но знайте, что малейшее упрямство превратит эту мирную ладью в барку Харона!..»

 ¹²¹ Неустановленное лицо.

 ¹²² Имеются в виду разделы Речи Посполитой между Пруссией, Россией и Священной Римской империей, имевшие место в 1772—1795 гг.

 ¹²³ При воцарении Павла I императрица Мария Феодоровна была поставлена во главе «Воспитательного общества благородных девиц», а также воспитательных домов Петербурга и Москвы.

 ¹²⁴ Александр Иванович Татищев (1763—1833), граф, по выбору московского дворянства занимался организацией ополчения в 1806 г., состоял генерал-кригскомиссаром, произведен в генерал-поручики (1811).

¹²⁵ Берлина (с фр.) — четырехместная карета с откидным верхом.

 ¹²⁶ Матвей Иванович Платов (1751—1818), состоял на казачьей службе с 1766 г. В сентябре 1801 г. произведен в генерал-поручики и назначен атаманом Войска Донского. Во время кампании 1806 г. командовал всеми казачьими полками русской армии; проявил себя деятельным командиром. В войне 1812 г. возглавлял казачий корпус из четырнадцати полков.

 ¹²⁷ О нем писал Ростопчину Багратион в письме от 20 августа из деревни Дурыкино, полагая, что «он более нам вреден, нежели полезен», и предлагал поместить его «под присмотр» в Москве.

 ¹²⁸ Французы потеряли при Бородине убитыми и ранеными до 32 тысяч, русские — более 52 тысяч солдат и офицеров.

 ¹²⁹ Ростопчин имеет в виду Шарля Огюста Жана Батиста Луи Жозефа Боннами (1764—1830), который сражался в битве при Смоленске, при Бородине был ранен, по свидетельствам современников, около двадцати раз и взят в плен.

 ¹³⁰ Главнокомандующий Кутузов отправил в Петербург рапорт о произошедшем сражении 27 августа. «После донесения моего о том, что неприятель 24 числа производил атаку важными силами на левой фланг нашей Армии, — писал он, — 25 число прошло в том, что он незанимался важными предприятиями, но вчерашнего числа, пользуясь туманом в 4 часа с разсветом направил все свои силы на левой фланг нашей Армии. Сражение было общее и продолжалось до самой ночи; потеря с обоих сторон велика: Урон неприятельской, судя по упорным его атакам на нашу укрепленную позицию должен весьма нашу превосходить. Войски Вашего Императорского Величества сражались
с неимоверною храбростию: Батареи переходили из рук в руки и кончилось тем, что неприятель ни где невыиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами…» Неизбежное расстройство армии в результате «кровопролитнейшего сражения», по словам Кутузова, явилось главной причиной того, что она должна была отступить к Можайску. Там, «собрав расстроенные баталиею войска, освежа мою Артиллерию и укрепив себя Ополчением Московским в теплом уповании на помощь Всевышняго и на оказанную не имоверную храбрость наших войск увижу я, что могу предпринять противу неприятеля…» (рапорт цитируется с сохранением всех особенностей авторской орфографии).

 ¹³¹ Кутузов был произведен в генерал-фельдмаршалы 30 августа 1812 г., тогда же ему было пожаловано единовременно 100 тысяч рублей, его жене повелено было быть статс-дамой Высочайшего двора.

 ¹³² Командный пункт М. И. Кутузова находился у деревни Горки — не слишком близко от поля сражения, поэтому полководец просто не мог охватить всей картины боя и принимать решения, исходя из непрерывно меняющейся обстановки.

 ¹³³ Михаил Семенович Воронцов (1782—1856), светлейший князь (с 1852), участвовал в Русско-турецкой войне, отличился в сражениях при Базарджике, Шумле, Рущуке, произведен в генерал-майоры (1810). В 1812 г. назначается командиром 2-й сводно-гренадерской дивизии в составе 2-й Западной армии, успешно сражается при Дашковке и Смоленске, при Бородине стойко защищает и удерживает Семеновские флеши во время атак противника; раненный штыком в ногу, покидает армию.

 ¹³⁴ Семен Романович Воронцов (1744—1832), граф, государственный деятель, дипломат.

 ¹³⁵ Возможно, речь идет о Дмитрии Васильевиче Васильчикове (1778—1859), который отличился под Салтановкой, Бородином и Вязьмой, произведен в генерал-майоры, впо­следствии отличился в сражении под Лейпцигом, командовал 1-й уланской дивизией (1816).

Но возможно, речь идет об Илларионе Васильевиче Васильчикове (1776—1847), который в сражении при Бородине был ранен, произведен в генерал-поручики, затем назначен командиром 4-го кавалерийского корпуса, во главе которого участвовал в сражениях под Тарутиным и Вязьмой.

¹³⁶ Эрнст Константин принц Гессен-Филиппштальский (1771—1849), принят в русскую армию и зачислен в 6-й егерский полк с назначением в адъютанты при фельдмаршале А. А. Прозоровском (1808), назначен обер-квартирмейстером при казачьем корпусе генерала М. И. Платова (23 июня 1812), участвовал в делах под Миром, Дашковым, Салтановкой, в сражении при Бородине лишился правой ноги при ранении ядром, по возвращении в действующую армиюв марте 1813 г. был назначен состоять при Главной квартире для особых поручений и за отличия произведен в генерал-майоры (1813).

 ¹³⁷ Павел Иванович Голенищев-Кутузов (1767—1829), подполковник (с 1788). Изве­стен своей литературной деятельностью, писал оды, но в дружеском и литературном общении с А. А. Мусиным-Пушкиным писал и сатиры и эпиграммы, переводил поэзию Э. Грея и Дж. Мильтона. Вступив в масонскую ложу «Нептун», через посредство влиятельных масонов был назначен куратором Московского университета (1798), открыл в Москве тайную ложу «Нептун» (1803) и руководил ею, был мастером и членом ряда других лож, поддерживал масонские связи с Н. И. Новиковым, был избран в Российскую академию (1803). По протекции московского главнокомандующего И. В. Гудовича был определен попечителем Московского университета (1810), участвовал в учреждении кафедры славянского языка и Общества любителей российской словесности при университете, был избран почетным членом «Беседы любителей русского слова» (1811).

 ¹³⁸ Три дочери Ростопчина: Наталия (1797—1866), София (1799—1874) и Елизавета (1807—1825).

 ¹³⁹ Карл Федорович Толь (1777—1842), граф, в 1812 г. произведен в полковники, исполнял должность генерал-квартирмейстера 1-й армии, оставаясь на этом посту до отступления русской армии из Москвы, затем назначен генерал-квартирмейстером Главной армии, в ноябре 1812 г. произведен в генерал-майоры, с декабря 1812 г. — генерал-квартирмейстер Главного штаба его величества.

 ¹⁴⁰ Петр Христианович (Петр Людвиг Адольф) Витгенштейн (1768—1843), граф. К началу войны 1812 г. командовал 1-м Отдельным пехотным корпусом, который действовал на петербургском направлении; находясь близ Полоцка, после упорных боев вынужден был отступить, оставив Полоцк, в то время как неприятель ограничился лишь этим успехом и далее не пошел; был прославлен как «Петрополя спаситель», далее командовал российскими войсками в сражении под Полоцком 5—6 августа, где имел частичный успех; усиленные Петербургским ополчением, его войска в начале октября вынудили войска маршалов Сен-Сира и Виктора отступить от Полоцка. При общем отступлении Великой армии из России в октябре 1812 г. нанес поражение неприятелю при Чашниках, занял Витебск, одержал победу под Смоляницами в ноябре 1812 г., в сражении при Березине 16 ноября вовремя не поддержал адмирала П. В. Чичагова и в результате дал французской армии возможность беспрепятственно отступить.

 ¹⁴¹ Лоран Гувьон Сен-Сир (1764—1830), граф империи, перед началом Русского похода поставлен во главе 6-го корпуса Великой армии, который в основном состоял из баварцев, действует в подкрепление корпусам Н.-Ш. Удино и Э.-Ж. Макдональда на петербургском направлении.

 ¹⁴² Имеется в виду Иоахим Мюрат (1767—1815).

¹⁴³ Дмитрий Сергеевич Дохтуров (1759—1816), к началу войны 1812 г. произведен в генералы от инфантерии, командует корпусом, 5 (17) августа заменил оборонявшийся в Смоленске корпус генерала Н. Раевского, во время сражения за Смоленск руководит обороной города, получив приказ Барклая де Толли оставить город, прикрывает отход 1-й армии, при Бородине руководит обороной центра русских позиций, после ранения П. И. Багратиона командует войсками левого фланга.

 ¹⁴⁴ Имеется в виду Эжен Роз Наполеон (Богарне) (1781—1824), пасынок Наполеона, вице-король Италии, до 29 марта 1811 г. является наследником французского император­ского престола. Участвует в сражениях при Островно, Витебске и Смоленске, при Бородине участвует в атаках на Курганную высоту и тем способствует общему успеху.

 ¹⁴⁵ Карл Лукьянович Монтрезор (1786—1879), из семьи французских эмигрантов, начал службу юнкером в Кинбурнском драгунском полку, в составе которого участвовал в Русско-турецкой войне 1806—1812 гг. и за боевые отличия под Бендерами, Измаилом, Браиловом, Силистрией, Шумлой и Рущуком произведен в прапорщики и поручики, награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом, во время войны 1812 г. состоял адъютантом при Кутузове, участвовал в Бородинском сражении, за что получил чин штабс-ротмистра, за отличие в бою при Красном произведен в ротмистры, принимал участие в коалиционной войне 1813 г., в Русско-турецкой войне командовал сначала Харьков­ским уланским полком, затем был начальником штаба всей кавалерии действующей армии и за боевые отличия был произведен в генерал-майоры (1828—1829), через два года сражался против бунтовавших поляков и за отличие был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени (1832).

 ¹⁴⁶ Имеется в виду XIX бюллетень Великой армии от 16 сентября 1812 г., в котором сказано: «Тридцать тысяч раненых или больных русских находятся в госпиталях, оставленные без помощи и без пропитания». В XX бюллетене говорится о том, что «тридцать тысяч раненых и больных русских сгорело» в Москве. Там, где русские солдаты и офицеры лежали вперемежку с французами, их лечили и за ними был уход, тем же, что находились отдельно, приходилось рассчитывать только на себя.

 ¹⁴⁷ Александр Фридрих Карл герцог Вюртембергский (1771—1833), брат Софии Доротеи (великой княгини, впоследствии императрицы Марии Феодоровны), на российской службе в чине генерал-поручика с 1800 г., производится в генералы от кавалерии, с открытием военных действий в 1812 г. состоит при Главной квартире 1-й Западной армии, принимает участие в сражениях при Витебске, Смоленске, Бородине и Тарутине.

 ¹⁴⁸ Август Пауль Фридрих, наследный принц Гольштейн-Ольденбургский (1783—1853), генерал-поручиком (1811) прикомандирован к армии, участвовал в войне 1812 г., перед Бородиным уговаривал Кутузова не сдавать Москву, старался убедить в том же Ростопчина.

 

Публикация, перевод с французского,

вступительная заметка и примечания

Сергея Искюля