ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Борис Лихтенфельд

* * *

Я помню детство первобытное

в кругу мучительных табу,

дразнилки, прозвище обидное,

страх перед бабушкой в гробу,

как из-за тела неуклюжего

душа страдала, как в тотем

вдруг мишка превращался плюшевый

и в дикий возвращал эдем.

Все вижу, вопреки убийственным

напластованьям, сквозь пролом:

пещеру темную под письменным

с резными дверцами столом

и белокафельное капище,

дрова в объятиях огня

и тень со стен как тянет лапищи

в объятьях задушить меня.

Все слышу: заклинанья родичей,

цивилизационный гул…

Я знаю, голос в хороводе чей

меня однажды встрепенул.

Что жизнь моя? Не этажерка ли?

Не эхо ли минувших эр?

Вот я, себя узревший в зеркале…

Вот я, рычащий букву «р»…

Дикорастущее двуногое,

чуть-чуть робеющее, но

уже способное на многое —

держись, мое давным-давно!

Тропами палеонтологии

на склоне лет пыхтя-кряхтя,

ищу следы твои далекие,

иду, иду к тебе, дитя!

* * *

Жил и работал, работал и жил —

как там на мемориальных

выбито досках, а чем дорожил —

вне обстоятельств реальных

места и времени, давших приют.

В этих пределах слезу им

не прошибить, ибо не придают

смысла, что в них не сказуем,

не подлежащ извлеченью на свет —

не утруждайся, потомок! —

из достославного гула клевет,

из дословесных потемок.

Душу скрывают, сгустясь дочерна.

Внятному определенью

не поддается, не удручена

непозволительной ленью.

Вся ее жизнь — перманентный аврал

в хаосе будничной тьмы той,

что бы потом, на свету, ни наврал

действия образ размытый.

Ведает лишь запредельная весь

участь своей уроженки:

в вечной котельне воочью во весь

рост кочегар Ярошенки.

* * *

Полиция по лицам узнаёт

            врагов порядка.

Пытливая по улицам снует

            ее приглядка.

В мозгах — полицентризм координат,

            и город, пьян сам,

тасует окна, колобродя над

            большим пасьянсом.

Смятенный, перекрестками крестясь

            перед потопом,

сознательную отдал ипостась

            на откуп копам.

Всё — под контролем страха и стыда

            в сквозном контрасте,

а мысли прут куда-то не туда,

            все — черной масти.

На жительство имеется ли вид —

            на заоконный

запретный мир, что сдвинуть норовит

            предел законный?

Давлением, растущим к часу пик,

            поток усилен —

дремуче-мутный, хлынувший в тупик

            из всех извилин.

Подвальные вот-вот из всех ноздрей

            повалят глюки.

Канализационные скорей

            задрайте люки!

Ад извергает черною дырой

            свои посылы.

Взыскует репрессивный домострой

            наемной силы.

Как за ограду град, все рвется ум

            зайти за разум —

а там пустырь какой-то каракум

            кишит спецназом.

* * *

Исландский мох и сладкий мед

поэзии в твоих угодьях, Один,

с лесных холмов для снадобья возьмет

болящий дух, безволен и бесплоден.

И зелье загустеет, как смола

в сухой коре соснового ствола,

и в сагах памяти хронически недужной

проступит висою жемчужной…

            Неясен издали,

            но шелестит и льнет,

            как ясень Иггдрасиль,

            тот миг целительный,

            что арфой скальдовой

            в Валгалле вторится…

            Ужо оскалится,

            в реальность вторгнется!

Иначе как до будущей весны

дожить? — скажите, доблестные асы!

Ассоциаций действенны запасы,

как в спячке городской лесные сны.

Асоциальных не стыдясь повадок,

волк — человекам, человек — волкам 

очнется подорвать миропорядок,

как пробудившийся вулкан.