БЕГУЩЕЙ СТРОКОЙ

Александр Житинский. Лестница. Плывун: Петербургские повести. — СПб.: «ПРОЗАИК» / «Геликон Плюс», 2012.

Последняя прижизненная — первая посмертная книга Александра Николаевича. Он умер в январе.

Между этими двумя повестями — 50 лет. Одна написана с волнением, доходящим до слез, другая — с неве­селой улыбкой. В одной написано, что выхода не видно, но должен же он быть, потому что когда выхода нет, жить нельзя. В другой — что выход было отыскался, но оказался ловушкой, и опять нельзя жить, но волноваться уже нет смысла: похоже, что все кончено, — а значит, кому-то придется попытаться начать все сызнова.

Ощущение исторического момента передается метафорой. Городской, архитектурно-строительной.

Метафора материализована и превращена в сюжет.

Сюжет наполнен воздухом времени. Воздух, конечно, рано или поздно уйдет, но не сразу, не сразу.

Метафоры останутся.

Без Житинского в Петербурге стало еще темней и скучней.

Уильям Шекспир. Макбет / в переводе Владимира Гандельсмана; Гамлет / в переводе Алексея Цветкова. — М.: Новое издательство, 2010.

Как сказал бы покинувший нас С. Гедройц: кто я такой, чтобы судить об этой книге? Но уж больно обидно, что имеющие это право почти не воспользовались им. Наверное, оттого, что пришлось бы писать выспренние банально­сти типа: знаковое событие в истории русской культуры и т. п. Переводчики не любят баловать друг друга такими оценками. Поэты — и подавно.

В общем, они как хотят, а я скажу: эта книга отличается от всех других просто наощупь. Как аккумулятор или магнит. Пальцы чувствуют какой-то заряд; какую-то избыточную тяжесть.

Тяжесть ярости и отчаяния, излучаемых обоими текстами. Тяжесть труда.

Культура, в которой Шекспира переводят поэты, и не по заказу с предоплатой, а потому что заставила внутренняя жизнь, — такая культура, не поспоришь, существует. Хотя лично у меня, не скрою, были и остаются некоторые сомнения.

В общем — да, событие; да, культуры; да, некий знак.

Иван Левдоров. Рукотворная фактология (заметки о «Юджине Онегине» В. Набокова). — М.: Вебов и книги, 2011.

Исключительно тонкая работа. Урок скрупулезности. Без сильной лупы или даже микроскопа как следует не оценить. Как пейзаж или портрет, выгравированный на зернышке риса.

Тем более — не пересказать, потому что в тексте нет ни единого лишнего слова. Передать его содержание короче, чем это сделал автор, — нельзя.

Как-то я не обращал внимания, что имеющиеся переводы набоковского комментария к «Онегину» сделаны по первому изданию, 1964 года, хотя есть более позднее, автором пересмотренное — 1975-го. Это действительно странно.

И не придавал значения обстоятельству вообще-то существенному: что Набоков-то издал — а главное, создал, — а до и после выхода в свет рекламировал — не комментарий, а свой перевод романа «Евгений Онегин». Свой перевод, лучший из возможных, затмевающий все остальные. Книга называлась: «Eugene Onegin. A novel in Verse». Название обозначало объем творческой задачи. И люди, чьей обязанностью бы­ло (и чья квалификация позволяла им) оценить, насколько Набоков с ней справился, — констатировали (с огорчением или злорадно), что прекрасен только комментарий. А перевод — не особенно. Кое-чьим другим в кое-каких отношениях довольно явно уступает.

Положим, это не наша печаль, но все-таки неприятно. Высказываний, в которых самооценка неоправданно завышена, у Набокова многовато; его книга все равно гениальная (благодаря присутствию в ней этого комментария), но иногда Набоков попадает — вернее, сам ставит себя — в положение смешное.

А с другой стороны — могло ли быть иначе? Ведь он серьезно считал себя хорошим поэтом — а был (по-моему) плохим. Такого рода ошибки — ложные отношения с самим собой — не могут не влиять на отношения человека с реальностью.

Что же до того, что Набоков ненавидел своих критиков и, потихоньку пользуясь их замечаниями, притворялся, что пренебрегает (а при случае довольно мелко мстил), — именно так я это себе и представлял.

Удивляет — разве что рациональность его маркетинговой стратегии. Ну и пусть удивляет. Гений совершенно не обязан быть растяпой.

Но в общем, книга г. Ивана Левдорова рассчитана на людей, которые не боятся думать о грустном.

А. В. Жиркевич. Встречи с Толстым: Дневники. Письма / Сост., вступит. ст. Н. Г. Жиркевич-Подлесских. — Тула: Издательский дом «Ясная поляна», 2009.

Жаль, что том такой пухлый: навряд ли найдется на нашей планете тысяча человек (таков тираж), способных прочитать подряд 800 страниц. А не под­ряд — нет особого смысла: ни одна из восьмисот сама по себе не запомнится, связь между ними непрочна; прервавшись даже на день-другой, читаешь, словно раскрыл книгу впервые, наудачу, — так легко забывается текст.

Но не человек.

По-видимому, Александр Владимирович Жиркевич (1857—1927) был один из самых лучших людей, какие когда-либо жили в России. Лучше всех положительных героев русской литературы. Ближе всех похож на князя Мышкина; только не князь, не миллионер, не эпилептик, образован не в швейцарском пансионе для умственно отсталых, а в военно-юридической академии, не подвержен гипнотической зависимости от истеричек, а счастлив в браке и семье.

И Мышкин родился лет на 15 раньше; поэтому при советской власти скитался бы по улицам какого-нибудь Симбирска хотя и таким же ни­щим, оборванным, голодным стариком, как бывший генерал-майор Жиркевич, но — на восьмом десятке лет, не на седьмом. Поэтому не так долго.

Что же остается общего? Доброта и благородство. Такие безупречно настоящие, что в литературном персонаже были бы невыносимы (скажут: автор совершенно потерял чувство меры), а в реальном российском прокуроре или судье все равно какой эпохи выглядят так, что окружающие, чувствуя невольную симпатию, все-таки думают: он со странностями — чрезмерно прекраснодушный — наивный — юродивый. Полагаю, последнее мнение под конец возобладало — и Жиркевича не расстреляли.

Остался обширный архив, жива самотверженная внучка (Н. Г. Жиркевич-Подлесских — составление, подготовка текста, вступительная статья), — но сомневаюсь, что отрывки из писем, дневников и мемуаров Жиркевича увидели бы когда-нибудь свет, если бы не три его слабости (были, как видите, и слабости; не ангел же). Во-первых, он был немножко графоман, во-вторых — коллекционер, а в-третьих, страдал (хотя это только так говорится; на самом де­ле — наслаждался) невинным таким снобизмом, или как назвать эту разновидность тщеславия, когда человек любит завязывать и поддерживать знакомство со знаменитостями.

Короче говоря, Жиркевич состоял в переписке с Фетом, Лесковым, Апухтиным, Репиным и другими, но главное — с Львом Толстым. Получил от великого писателя около десятка писем. Трижды (если не ошибаюсь) побывал в Ясной Поляне. Все запомнил в подробностях, а переписку сохранил.

В ней есть смешное: Жиркевич прислал Толстому свою поэму(!) с просьбой сказать о ней «пару слов»(!). Толстой не поленился, сказал. Но Жиркевич этого так не оставил:

«Вместе с Вашим письмом я получил письмо от И. А. Гончарова, в котором он буквально пишет мне: „У Вас значительный творческий талант. Вы создали типы двух денщиков, майора и его дочери“. Дорогой Лев Николаевич! Я теперь сбит с толку... <...> Вы советуете мне бросить литературу... Не могу, не в силах!! Я брошу писать стихи, следуя Вашему совету. Но кто знает, быть может, в прозе мне удастся сказать что-либо если не новое, то правдивое, верное...»

Но как бы там ни было, Жиркевичу выписан пропуск в историю культуры на том основании, что он был лично знаком с самим Львом Толстым. И книга вышла под эгидой одноименного музея. В ней имеется забавный (по названию) раздел: «Друзья и знакомые Жиркевича о Толстом». И отличная статья В. Я. Курбатова (предисловие) — опять же про Л. Н. Т.

Все как полагается. Но главный интерес и ценность книги — все-таки в том, что на свете реально есть, бывают (ну или по крайней мере были) добродетельные люди. Люди чести. Прекрасные души. Отрывки из дневника, который Жиркевич вел (1915—1923) в Симбирске (с. 361—364), — определенно стоит прочитать. Но чтобы почувствовать и оценить этот трагический документ — возможно, стоит прочитать и все остальное.

Viktor Pivovarov. The Philosophical Papers of Olga Serebryanaya. — Frankfurt am Main: Galerie LA BRIQUE, 2011.

Два чувства: одно, несомненно, — зависть; другое похоже на счастье. Так всегда бывает, когда видишь и слышишь блестяще умных людей.

Виктор Пивоваров — тот самый, очень известный художник. Ольга Серебряная кроме того, что работает на «Радио Свобода», пишет, оказывается (я раньше не читал), философские эссе. С восхитительными названиями: «Систематика хаоса», «Тень морковки», «Мыши дискурса». Оба сейчас проживают, насколько я понимаю, в Праге. Дружат. Переписываются (вероятно, по e-mail).

И вот они затеяли сосредоточить эту свою переписку на проблеме мышления. Что такое мысли? откуда они берутся? куда деваются? почему невозможно передавать их прямо, не прибегая к символам (то есть словам, изображениям и т. д.)? То есть это я так примитивно излагаю, а философский диалог этих людей — в котором В. П. участвует не только текстами, но и картинами, — диалог, говорю же, блестящий. Изящество и глубина. И та простота, с которой удается говорить о самом сложном, только если осознаешь его как личное; как жизненно важное.

А ведь это чистая правда, что всегда были и до сих пор встречаются такие люди, для которых мысли — чужие и свои, но совсем чужих и совсем своих, кажется, не бывает, — реальней всего другого и дороже всего. И прекрасней. И процесс их создания и обмена ими — наивысшее из наслаждений.

Ах, как чудесно пишет В. П. о картинах (К.-Д. Фридриха и Ж.-Л. Давида и Пикассо)! Как чудесно пишет О. С. про Спинозу (которого и я люблю) и про Лейбница (которого я тоже люблю, но не понимаю, — а она понимает)! Скольких еще они называют — совершенно между прочим — авторов, которых я не читал — и, наверное, уже не соберусь, и так мне и надо, а все-таки жаль!

Главное, эта книжка создает волшебную иллюзию: будто все можно высказать. Будто реальность поддается пониманию (даже если не вся, то недоступные зоны можно хотя бы обозначить и недоступность их осознать), а понимание конвертируется в текст по вполне приличному курсу. Хотя речь идет как раз о том, что все это вообще-то неосуществимо.

Сам себе кажешься умней.

Забыл сказать: это не совсем книжка. Это, насколько я понял из немецкого предисловия, каталог выставки. Состоявшейся в мюнхенской вот этой самой Galerie LA BRIQUE. Из текстов О. С. и В. П. тут только отрывки; картины В. П. тоже, наверное, воспроизведены не все. Вот бы переиздать в России. Не только для нашего с вами удовольствия. В ранней молодости — вот когда такие книги надо читать. Попади эти философские тетради в ру­ки старшекласснику или студенту — глядишь, его «мыслительная машинка» включилась бы вовремя и закрутилась бы в правильную сторону и с нужной скоростью. С достаточно высокой.

И еще забыл: иллюстрации замечательные. Тут и живопись, и нарисованные Виктором Пивоваровым обложки книг (верней, вот именно тетрадей) Ольги Серебряной. Остроумно, лаконично и очень красиво.

Все вместе — какой-то другой мир. Необыкновенно светлый.

Боюсь, что зависти во мне все-таки больше, чем счастья.

Самуил Лурье