XX ВЕК. ЛЮДИ И СОБЫТИЯ

АЛЕКСЕЙ Жеребин

ПОСЛЕДНИЙ СИМВОЛИСТ АВСТРИИ

Австриец Рудольф Каснер (1873—1959), мыслитель и тонкий мастер философской прозы, совершенно неизвестен в России. Маленькая статья в дополнительном девятом томе Краткой литературной энциклопедии до сих пор остается для русского читателя единственным источником сведений об этом авторе. Между тем уже первое упоминание о Каснере на русском языке — в журнале «Аполлон» за 1909 год — намечает важную точку соприкосновения между его творчеством и философско-художественной культурой русского символизма.

Среди иностранных сотрудников «Аполлона» числилось множество известных немецких и австрийских писателей, но единственным, кто действительно участвовал в деятельности журнала своими публикациями, был поэт и переводчик, знаток русской поэзии Иоганнес фон Гюнтер. Он и называет в своем обзоре современной немецкой литературы имя Каснера — с многозначительным определением «мистический». В современной Германии, утверждает Гюнтер, вновь «расцветает Голубой цветок» романтизма: «Этот новый романтизм, охвативший нашу литературу, начиная с такого маленького эклектического таланта, как Герман Гессе, вплоть до редкого индивидуального дарования Рудольфа Борхардта, романтизм, давший нам гениальных критиков и первопроходцев, — таких, как порывистый Франц Блей или мистический Рудольф Каснер, — этот новый романтизм я хотел бы охарактеризовать словами одного русского поэта:

Не мни: мы, в небе тая,

С землей разлучены:

Ведет тропа святая

В заоблачные сны».

Имя русского поэта, утаенное Гюнтером, — Вячеслав Иванов, его святые грезы о соединении «земли» и «неба» — та общая для русской и немецкой поэзии начала ХХ века концепция творческого преображения жизни, в истоках которой лежит мистический реализм ранних немецких романтиков. К этой традиции восходит и творчество Каснера, в том числе свойственный ему неоромантический синтез философии, поэзии и жизни.

 * * *

На рубеже веков философия эстетизма учила воспринимать реальную жизнь как художественный текст, в котором нет места случайным деталям. Каснер следовал этой традиции и позже, рассказывая о себе в автобиографических книгах «Воспоминания» (1938), «Второе плавание» (1946), «Годы возвратные» (1949). Ему чрезвычайно важно, например, что его родная Моравия — это земля гуситов, где «моравские братья» всходили на костер за еретическую веру в Царство Божие на земле, что его отец — выходец из Силезии, где учил Якоб Беме, — один из несомненных духовных предков Каснера. И вся дальнейшая жизнь, все ее факты и встречи слагаются для Каснера в цепь внутренне обусловленных событий, в «путь», предназначенный художнику, творящему свое истинное Я. «У человека мистического склада, — пишет Каснер, — все его существо находит выражение в каждом поступке, подобно тому, как душа художественного произведения должна целиком выражаться в его форме».

 Учителями Каснера в Венском и Берлинском университетах были люди
ХIХ века: историки Теодор Моммзен и Генрих Трейчке, теолог Адольф Гарнак, филолог Эрих Шмидт, подсказавший Каснеру тему диссертации «Образ Вечного жида в литературе», которую тот защитил в 1896 году. Но его единомышленниками, нередко и личными друзьями были уже не они, а поэты и мыслители новой эпохи, составившие славу европейского символизма, — Рильке и Гофмансталь, Андре Жид и Поль Валери, Оскар Уайльд и Уильям Батлер Йейтс. Мировоззрение Каснера складывалось под знаком переоценки нравственных и эстетических ценностей XIX столетия.

Каснер много и охотно путешествовал. Париж, Рим и Лондон, центры европейской культуры, имели для него не меньшее значение, чем Берлин или Вена — место его постоянного жительства до Второй мировой войны. Важными вехами в творческом развитии Каснера стали его поездки в Россию, в Индию и в Северную Африку, предпринятые им в начале века и связанные с его поисками «подлинного варвара», противопоставленного индивидуалистической культуре Запада. По России Каснер путешествовал с апреля по ноябрь 1911 года, был в Петербурге, Москве, Ялте, Тифлисе и Средней Азии, изучал русский язык, свел знакомство с русскими литераторами, в частности с Мережковским, который произвел на него большое впечатление: «Очень много мозгов, больше всего желающих стать сердцем».

Общественные потрясения ХХ века почти не нашли в творчестве Каснера непосредственного отклика. С юности выработанная им привычка рассматривать явления современности в масштабе многовековой истории человечества, и прежде всего под знаком внеисторической актуальности христианского мифа, удерживала его от политических выступлений и злободневной журналистики. Каснер не был беспристрастным зрителем мировой истории, но современность имела для него значение лишь внутри «большого времени», в общей связи веков и тысячелетий. От этого создается впечатление, что он читал газеты как поэмы Мильтона. Так, например, «железный занавес» Сталина становится у него метафорой искусственного разделения природного и духовного начал, которые в истинной реальности переплетены и взаимообусловлены. Последние годы жизни Каснер провел в Швейцарии, в тех местах, где Рильке писал «Дуинские элегии», из которых одна, восьмая, посвящена Каснеру, по словам Рильке, «важнейшему из всех, кто сегодня пишет и высказывает свои мысли».

* * *

Ключевая категория художественной философии Каснера — это «воображение», осмысленное, если воспользоваться выражением Достоевского, как «чувство соприкосновения таинственным мирам иным». «Только тот, чей взгляд обладает силой воображения, видит в части целое или в одном все», — пишет Каснер.

Воображение оперирует, по убеждению Каснера, символами. Знаток и переводчик Платона, Каснер понимает символ как мост между двумя мирами, которые не разобщены окончательно. Сам по себе эмпирический мир не имеет, с его точки зрения, собственного значения и смысла, он получает их из другого, духовного мира; там заложен Логос, и в мире природном он только отображается, символизируется. Быть — значит иметь значение, быть знаком иного мира, и все, что имеет в человеческой жизни значение и смысл, есть знаковое, символическое — «только отблеск, только тени от незримого очами». «Природа — это троп духа», — писал Новалис, и Каснер повторяет за ним: «Тело есть метафора души, природа — метафора духа». По существу, Каснер уже в 1900 году отстаивает ту концепцию «реалистического символизма», которую начинает через несколько лет разрабатывать у нас Вячеслав Иванов: символ у Каснера не только поэтическое средство для выражения субъективных переживаний, но и способ перехода a realibus ad realiora. Такой символизм, соединяющий два мира, предполагает веру в подлинную, реально существующую связь тех явлений, из сопоставления которых рождаются поэтические тропы. Эссеистика Каснера — это проза поэта-символиста, в которой дискурсивные доказательства вытеснены образными аналогиями. В пространстве его текстов нет мертвых вещей. За символами существования он открывает мир бодлеровских соответствий (correspondences), отраженных друг в друге живых Я, каждое из которых составляет часть божественного Я и находит в нем свое высшее единство. Откровения о единстве мира зашифрованы для Каснера в противоречиях эмпирической действительности. Сознание связи всего существующего определяет пафос и поэтику произведений Каснера, овеянных, по выражению Рильке, «мечтой о великой магии». В широком историко-литературном контексте это сближает философию Каснера с романтизмом, в особенности с «магическим идеализмом» Новалиса, в контексте, ему современном и австрийском, — более всего с молодым Гофмансталем, но также и с утопией эссеизма, развернутой Робертом Музилем в его романе «Человек без свойств». Согласно Музилю, настоящее есть лишь не опровергнутая до своего времени гипотеза, и сущность эссеизма, отраженная и жанром эссе, заключается в мышлении аналогиями, которые не подчиняются законам действительного мира, а ставят вещи в вольные отношения возможного сходства, говорят о мире в соnjunctivus potentialis. Эссеизм выступает у Музиля как способ духовного преображения действительности, которая только кажется незыблемой. Опытом такого преображения и является вся эссеистика Каснера, причем, если у самого Музиля эссе выступает с особой выразительностью под маской романа, то Каснер соблюдает абсолютную чистоту жанра, насколько это вообще возможно в принципиально пограничной эссеистической прозе. Каснер — эссеист par exсellеnce, не без оснований названный «немецким Монтенем ХХ века».

* * *

Все, что было написано Каснером более чем за полвека, насквозь пронизано цепочками лексико-семантических повторов, связывающих произведения различных периодов и жанров (в рамках многообразной эссеистической прозы) — литературно-критические эссе, литературные портреты, мемуары, философские диалоги, параболы, историографические этюды и т. д. Это создает настолько густую сеть межтекстовых связей, что все литературное наследие Каснера можно рассматривать как некую единую структуру, не в плане диахронии, а в плане синхронии.
В каждом из его текстов потенциально содержатся все остальные, почти каждый может служить репрезентантом его творчества в целом. Макс Рихнер говорит в связи с этим об островах архипелага, напоминающих друг друга очертаниями, Герхард Бахман — о пространственном развертывании идейного ядра, общего всем произведениям и заложенного уже в первом из них.

Архипелаг произведений Каснера представляет собой утопическую страну, населенную персонажами мировой культуры, которые часто переезжают с одного острова на другой, чтобы беседовать друг с другом на особом интернациональном языке, которому обучил их автор — самодержавный правитель архипелага. Ключевые слова этого языка — не строго очерченные понятия, а своего рода музыкальные мотивы с изменчивыми, «мерцающими» значениями, которые получают все новые и новые обертоны. Такими мотивами являются, например, «зеркало», «тождество», «возвращение», «мера», «число», «лицо», «форма», «граница», «ритм», «глубина», «середина» и др. Как в лирической поэзии символизма, смысл прозы Каснера как будто бы растянут на остриях этих ключевых слов.

Центральным символом является у Каснера христианство, символ единства и неслиянности двух миров, к которым принадлежит ищущий себя человек. Свидетельством этого являются уже первые произведения Каснера, созданные на протяжении 1900-х годов: «Мистика, художник и жизнь» (1900), «Смерть и маска» (1902), «Индийский идеализм» (1903), «Мораль музыки» (1905), «Меланхолия» (1908), «Дилетантизм» (1910). Каснер ставит в них чрезвычайно характерную для времени их написания проблему жизни и искусства, чтобы разрешить ее в области мистического сознания, для которого все в мире есть символ бесконечного.

Первая и наиболее знаменитая из этих книг посвящена в основном английской поэзии ХIХ века, в которой особенно ясно проявляется существование непрерывной мистической традиции, связывающей романтиков, прерафаэлитов и символистов. Блейк, Китс, Шелли важны Каснеру как поэты, чувствующие дыхание вечного, как проповедники «возвращения» природы к Богу. Данте Габриэль Россетти, прерафаэлиты и Броунинг являются, по Каснеру, в такой же мере учениками первых романтиков, в какой они могут быть названы учителями английских символистов, Вильяма Морриса и Суинберна, Берн-Джонсона и Оскара Уайльда. Основой их творчества Каснер провозглашает мечту о преодолении дуализма духа и плоти, о том мистическом реализме, который оправдывает земную жизнь, поскольку видит ее божественной. Эту дорогую для него традицию Каснер противопоставляет искусственному разъединению жизни и идеала, когда действительность, лишенная отношения к Богу, становится единственным содержанием культуры, замыкающейся в бесплодном индивидуализме.

Главный герой молодого Каснера — это, без сомнения, Уильям Блейк, его поэ­зия «венчает мистическое с жизнью». У Блейка, подчеркивает Каснер, творчество художника, воплощающего свою душу в словах, красках и линиях, отождествляется с вочеловечением Иисуса Христа. Творя миф, художник преображает природу духовностью, подобно мессии, спасающему мир искупительной жертвой. То и другое есть мистический акт воссоединения плоти и духа, ответ на призыв Бога и восхождение к богочеловечеству.

В австрийской литературе начала века книга Каснера имела значение, аналогичное тому, какое в истории русского символизма получила десятилетие спустя книга В. М. Жирмунского о йенском романтизме. Английские поэты ХIХ века были прочитаны Каснером в таком же обратном времени (где причина идет за следствием), в каком Жирмунский читал немецких романтиков, — сквозь призму неоромантизма начала ХХ века, с целью его осмысления и в поисках его предшественников. Если говорить о книге Жирмунского, то в этом обратном времени чтения влияние Блока на Новалиса оказывалось ничуть не меньшим, чем влияние Новалиса на Блока, который хорошо понимал, кому адресовал Жирмунский свое исследование. Аналогичным тайным адресатом Каснера был, по собственному его признанию, Гуго фон Гофмансталь, справедливо воспринявший книгу об английских поэтах и художниках как откровение о своем собственном творчестве, как «личное... лично мне адресованное послание».

* * *

Позднейшие сочинения Каснера расширяют и дифференцируют ту мистиче­скую концепцию, которая в общем виде была намечена уже в его философско-эстетических очерках 1900-х годов. Начиная с книги 1912 года «Индийский идеализм» Каснер все решительнее выдвигает на передний план проблему религиозного оправдания культуры. С точки зрения Каснера, как случайный отрывок природного мира человек лишен значительности и глубины, но зато он безмерно значителен и глубок как символ божества, связывающий два мира. Основываясь на этом убеждении, Каснер ставит перед собой задачу создания особой символической науки о человеке, которую он называет «физиогномикой». В 1919 году он пишет книгу «Число и лицо», затем следуют «Основы физиогномики» (1922) с заимствованным у Якоба Беме подзаголовком «О печати вещей», затем книги «Преображение» (1925), «Физиогномическая картина мира» (1930), «Физиогномика» (1932), «Обращенное царство. Опыт физиогномики идей» (1953).

Каснер развивает свои взгляды, переосмысляя культурно-историческую традицию. Во второй половине ХVIII века европейское общество пережило бурное увлечение откровениями швейцарского священника Иоганна Каспара Лафатера, его книгой «Физиогномические фрагменты» (1775—1778). Полемически переосмысляя это учение, Каснер провозглашает предметом своей физиогномики не устойчивые свойства личности, а драму ее преображения, бесконечную динамику становления духовного, мистического человека, который раскрывает в себе божественную «идею» своего Я. Физиогномика мыслится у Каснера как опыт описания того самого процесса, который Л. П. Карсавин называет «лицетворением» или «теозисом» (theosis), т.е. «обожением», приобщением человека к полноте божественного бытия. Согласно Каснеру, в мире, скованном цепью причинно-следственных отношений, внешность и внутреннее содержание человека друг другу противоречат, «у каждого лицо другого», и физиогномика, как наука о духовном преображении, призвана это противоречие раскрыть и устранить.

 Когда Каснер утверждает, что физиогномист видит человека одновременно с его «идеей», что физиогномика есть не что иное, как «прикладная мистика», это показывает, что смысл физиогномики заключается для него в постижении бесконечного в конечном. Понятия лицо и облик получают в связи с этим очень широкое значение; их обладателями могут быть в произведениях Каснера не только отдельные люди, но и целые народы, национальные культуры, исторические эпохи и явления культуры, вся плоть мира, поскольку она способна стать хлебом и вином вечной жизни.

Среди физиогномических откровений Каснера не главное, но очень заметное место занимает и «физиономия» русской литературы ХIХ века. Полиглот и неутомимый переводчик, Каснер знал ее так же хорошо, как и Рильке, оценивал ее как «центральное событие в духовной жизни прошлого века». В 1910-е годы он публикует переводы произведений Пушкина («Пиковая дама», «Арап Петра Великого»), Гоголя («Шинель», «Тарас Бульба»), Толстого («Смерть Ивана Ильича»), Достоев­ского ( «Легенда о Великом инквизиторе»). Достоевский, несколько в меньшей степени Толстой и в особенности Гоголь были его «вечными спутниками». Их творчеству он посвятил очерки, вошедшие в книги «Эссе», «Нарцисс» и «О воображении», а также два поздних эссе — «Реализм на Западе и на Востоке» (1947) и «Великие русские» (1948). К Каснеру восходит, в частности, сопоставление Гоголя и Кафки, получившее впоследствии широкое распространение в научной литературе. Большой интерес представляют его размышления об отсутствии в русской культуре глубокой риторической традиции, которая смягчала бы радикализм мифопоэтического сознания. В русской культуре этот радикализм обнаруживает себя, говорит Каснер, в том, что «верх» и «низ» не образуют здесь параллельные миры, как на Западе, где предметом реалистической литературы было «евклидово пространство», их разделяющее, а соприкасаются и интерферируют, вытесняя социально-историческое измерение.

Своеобразие русского реализма определяется, по мнению Каснера, его живой связью с мифом и с магией. Его признаком является «фантастический элемент», благодаря которому эмпирическая действительность размыкается в темную тайну вечности, включает в себя метафизическое измерение, абсолютно чуждое буржуазному, бюргерскому реализму Западной Европы. В Англии, замечает Каснер, Хлестаков носил бы имя Том Джонс, в мире Бальзака трудно найти финансиста или актера, любовника или литератора, в котором не притаился бы Хлестаков или Чичиков; но если мошенники Фильдинга и Бальзака — явление преимущественно социальное, то за образами гоголевских авантюристов угадывается зловещая тень Антихриста. И подобным образом шинель Акакия Акакиевича Башмачкина обнаруживает, с точки зрения Каснера, «физиогномическое» сходство с плащом святого Мартина.

Когда в 1922 году Каснер говорит, что герои русского романа предстают перед нами как бы раздетыми, лишенными всяческой формы, он явно движется в направлении, предуказанном символистской трактовкой Достоевского, и почти буквально предвосхищает позднейшее наблюдение Федора Степуна, писавшего о Достоевском, что в ходе повествования он «незаметно совлекает со своих героев их эмпирическую плоть, их социальное облачение, раздевая их до метафизической наготы». Каснер хорошо понимает, что эмпирическая действительность нужна Гоголю и Достоевскому как медиум тех космических сил, которые ее определяют, что поразительная психологическая проницательность русских писателей обусловлена их верой в тайную связь каждой личности с метафизическими первопричинами и сущностями бытия. «Психологизм русского романа, — пишет Каснер, — сопоставим разве только с психологизмом Евангелия или Посланий апостола Павла: «Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». Только великие русские художники умели осветить жизнь тем неземным светом, каким она сияет в Откровении Иоанна». Именно эта русская психология, граничащая с религиозным учением о душе, является для Каснера положительным противовесом учению Фрейда, в котором он видел одно из самых «симптоматических» заблуждений своего времени.

Незадолго до Каснера именно так писали о Достоевском Вячеслав Иванов и Бердяев. Был ли Каснер знаком с их суждениями, мне неизвестно, но важен сам факт: каснеровская трактовка русского реализма принципиально согласуется с оценкой его у представителей «реалистического символизма» в самой России, утверждавших, что «истинный символизм совпадает с истинным реализмом», поскольку последний включает интуицию сверхчувственной реальности. Изображать «личность и идею личности одновременно», «определять вещи и явления, исходя из их идейного центра» — это главное требование физиогномического метода, выдвигаемое Каснером вопреки психологическому анализу, максимально сближает его физиогномику с философией творчества русских младосимволистов.

«Магическое сознание» русских выступает как проекция взглядов самого Каснера, когда он утверждает, что в творениях Гоголя и Достоевского нет места тому коренному противоречию идеального и реального, в рамках которого осмысляет себя рационалистическая культура Запада: для русского сознания бесконечное незримо присутствует в вещах конечного мира, освященного и оправданного жерт­вой
Христа. Характеризуя христианский мистицизм русской культуры, Каснер сочувственно цитирует слова Чаадаева из письма к графу М. Ф. Орлову: «Ты имеешь несчастье веровать в смерть: для тебя небо не знаю где, где-то за пределами могилы. Ты из числа тех, которые еще думают, что жизнь не есть нечто цельное, что она переломлена на две части и что между этими двумя частями существует бездна. Ты забываешь, что скоро уже восемнадцать с половиной веков, как эта бездна наполнена; наконец, ты думаешь, что между тобою и небом — лопата могильщика. Печальные верования, которые не хотят понять, что вечность — не что иное, как жизнь праведника, — та жизнь, образец которой принес нам Сын Человеческий, что она может, что она должна начинаться в этом мире, что она в самом деле зачнется с того дня, когда мы захотим, чтобы она зачалась; которые не видят, что этот существующий мир изготовлен нашими руками и что только от нас зависит привести его в ничтожество; которые себе воображают, как маленькие дети, что небо — это голубой свод, раскинутый над нашими головами, и что нет средства взойти на эту высоту». Показательно, что позднее эта чаадаевская мысль возвращается у Каснера уже без ссылки на Чаадаева и в новом образном воплощении. «Может быть, это прежде было так, — пишет Каснер, — что человек просто доходил до границы, и когда он там умирал, то начиналась вечная жизнь. Но после Иисуса Христа граница движется, так сказать, вместе с нами, так что, в сущности, никто не знает, когда и где начинается вечность».

Важнейшим мотивом «русских» эссе Каснера является антиномия человекобога и богочеловека. Варьируя знаменитое высказывание Ницше — «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно быть преодолено», — Каснер говорит о преодолении сверхчеловека русским «всечеловеком» (Allmensch), которому свойственно чувство своей укорененности в вечной жизни Вселенной. Представление о сверхчеловеке, замечает Каснер, связано с ощущением бездны, разверзнутой между миром земным и вечностью; не будь этой бездны, были бы невозможны ни Фауст, ни Дон Жуан, ни Заратустра. Вот почему в русской культуре Фауст обречен на «дешевый романтический демонизм». Святой идиот князь Мышкин — это, по Каснеру, «не сверхчеловек, а всечеловек (Allmensch), победитель сверхчеловека».

Отсюда видно, что понимание Каснером русской литературы вовсе не покрывается образом примитивного эпического мира, где человек как «неопределенная тварь» пребывает в божественном всеединстве бессознательно, только потому, что он еще не осознает своей вины и своей свободы. По мнению Герта Матенклота, Россия включена у Каснера в понятие «Восток» наряду с Индией и вообще с Азией, а «каснеровский» Восток — это мир магического сознания, противопоставленный персоналистическому христианству Запада по признаку дорефлективной неразделенности личного и коллективного, мира и Бога. Между тем представление Каснера о России принципиально отличается от такового у Шпенглера, с которым, по Матенклоту, оно совпадает. Россия Каснера — тоже «магическое сознание», но другое, потому что метафизическая идея, его характеризующая, суть не безличная тотальность, а личность как икона космического всеединства в смысле русской религиозно-философской антропологии Серебряного века от Соловьева до Бердяева и Франка. Мистическая этика «великих русских» представляет, с точки зрения Каснера, высшую ступень нравственного сознания, несет в себе спасительную весть о свободном самоопределении личности в Боге.

Русская тема присутствует в произведениях Каснера не только в форме размышлений о творчестве русских писателей. Так, эссе «К семидесятипятилетию со дня смерти Серена Кьеркегора» (1930) неожиданно открывается воспоминанием автора о его путешествии по Волге. Великая русская река служит здесь символом всеобъемлющего бытия. Развертывая метафору, Каснер вводит образ плотов, плывущих вниз по течению до Каспия, где плоты разбирают; единственное, что остается, это яркий флажок, трепетавший на мачте во время плавания. Сплавщики забирают его с собой, чтобы установить на новом плоту, который они свяжут в верховьях. Для Каснера этот флажок — символ человеческого сознания, включенного в могучий поток всеединого бытия, идущего дорогой всех вещей к смерти и возрождению. Высшее мистическое знание, воплощенное в русской культуре, за­ключается, по Каснеру, в том, что не субьект, не сознание несут в себе бытие, а, напротив, они сами суть лишь островки смысла, «несомые» вечным потоком мировой жизни, — sie sind das «Getragene».

Главная тема творчества Каснера — человек как участник богочеловеческого процесса, как звено великой цепи бытия. Решение этой темы заметно сближает его философскую эссеистику с культурой русского символизма. «Das Wissen des Mystikers ist die Macht des Dichters» («Знание мистика есть сила поэта»), — писал Каснер в самом начале своего творческого пути, и каждое его сочинение — это попытка религиозно освятить мировую культуру.