ПАМЯТИ ИЛЬИ ФОНЯКОВА

Илья ФОНЯКОВ

ИЗ ЦИКЛА «ПОЭТЫ»

В новом веке поэту Илье Олеговичу Фонякову (17.10.1935 — 23.12.2011) было трудно издавать свои стихи, и он готовил при помощи компьютера «листовки» тиражом в два десятка экземпляров и дарил их друзьям. Помимо текстов оставлял на желтых страницах свой автограф и рисунки. На двух сторонах странички умещалось около ста пятидесяти стихотворных строк. Подарком стала для поэта возможность издать к своему 75-летию книгу «Овертайм» («Избранные стихи. 1963—2010»). В стихотворении, давшем название всей книжке, автор от­сылал читателя к строке из поэмы Данте — «Земную жизнь пройдя до полови­ны...». По Данте, эта «половина» — тридцать пять лет, а значит, в семь­десят умещается вся жизнь. Что сверх того — «Овертайм», то есть — «дополнительное время».

Фоняков долго болел, с болезнью боролся, сначала определив заключительный раздел книги как «Последний рубеж обороны», а потом в течение года написав еще многие произведения удивительной стойкости и силы: «Старость, словно пятая колонна, двери открывает изнутри». Когда болезнь немного отступала, между «процедурами», поэт встречался со своими учениками-студийцами, вычитывал свои эссе о поэтах.

Мне он казался человеком Возрождения. Не в смысле масштаба, но раз­маха. Илья писал стихи, статьи, палиндромы, книги о поэтах и поэ­зии, занимался стиховедением, переводил... Между первой книгой «Именем любви» и последней уместилось три десятка его поэтических сборников. «Литературная газета», которой он отдал тридцать шесть лет, послала его во Вьетнам, когда от напалма там букваль­но горела земля. Много лет спустя вышла его книга «Зеленая ветка Вьетнама». Полгода он жил в Японии: «Восточнее Востока» называлась первая из его книжек об этой стране.

Илья Фоняков читал стихи перед большой аудиторией без микрофона. Хорошо знал едва ли не всю русскую поэзию. У него был твердый голос и твердые устои. «Некарьерный», всем нужный, легкий на подъем, он мог казаться консервативным, но поддерживал и новые тенденции поэзии в произведениях своих учеников.

Мы дружили несколько десятилетий, бывали друг у друга на презента­циях, дважды приходилось мне вести его «юбилейные вечера». Вместе провожали в последний путь наших товарищей. Совсем недавно Илья позвал меня на свой, оказавшийся для него последним, день рождения. Кроме его жены — художницы и литератора Эллы Фоняковой — была за столом семья их сына. Телефон не умолкал. Во время одного разговора Илья говорил собеседнику о том, как благодатно начи­нать трудовой путь в Сибири, где возможности для старта лучше, чем в центре. Он явно опирался на свой опыт. А я в тот миг вспомнил стихотворение поэта, которое прочитал в подаренной мне листовке зимы 2011-го. На вопрос «Как живешь?» он решил использовать исчерпывающий ответ: «Трепыхаюсь!» И утверждал, что «покуда способна душа трепыхаться — она еще птица».

Творческий полет поэта, а не его болезненное состояние почувствуют читатели стихов Ильи Фонякова, написанных на исходе жизни.

Публикуемые стихи написаны в сентябре 2011 года.

Александр Рубашкин

ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ

Вот он весь — поношенная кепка,

Пиджачок да рюмка коньяка,

Да еще сработанная крепко

Ямба старомодного строка.

Трижды зэк Советского Союза

И на склоне лет — лауреат,

Тот, за кем классическая муза

Шла, не спотыкаясь, в самый ад, —

Что он знал, какую тайну ведал,

Почему, прошедший столько бед,

Позднему проклятию не предал

То, во что поверил с юных лет?

Схожий с виду с пожилым рабочим,

Рыцарь грубоватой прямоты,

Но и нам, мальчишкам, между прочим,

Никогда не говоривший «ты», —

Он за несколько недель до смерти,

Вместо громких слов про стыд и честь,

Мне сказал: «Я прожил жизнь. Поверьте,

Бога нет. Но что-то все же есть...»

ЛЕГЕНДА О ГОТОВАЛЬНЕ
НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО

Был, говорят, Заболоцкий педант,

Аккуратист. Чем и спасся в Карлаге.

Власть угадала чертежный талант

И стихотворца вернула к бумаге.

От изнурительных общих работ —

К лампе, рейсфедеру, баночке туши.

И соответственный рядом народ:

Братья не братья, но близкие души.

Трудится он, как прилежный студент:

Стройке нужны чертежи постоянно.

Жаль, что разрозненный плох инструмент,

Но привередничать было бы странно.

Циркуль выписывает фуэте.

Арочка маленького транспортира

Дразнит, красуясь на белом листе,

Словно воротца свободного мира.

Вспомнилось «Слово» ему «о полку»:

Может, вернуться к той древней поэме?

Он, позабывшись, бормочет строку.

Нет, расслабляться покуда не время.

Все-таки жизнь пощадила его,

Молот с размаха не вмял в наковальню...

Не удержался — и прежде всего,

Выйдя на волю, купил готовальню.

Подстраховался... Во все времена

Непредсказуема наша страна.

Письмо читателя
(БОРИС ПАСТЕРНАК)

Не какой-нибудь я закоснелый пурист,

Не любитель бесхитростных школьных картинок:

Понимаю про ночь, леденящую лист,

Понимаю про щелканье сдавленных льдинок.

Но, возможно, мое воспитанье старо,

И никак разрешить я не в силах загадку:

Почему это с пультов и флейт Figaro

Низвергается градом — куда же? — на грядку?!

Я к друзьям обращался, читал им с листа,

Сам себе не давал ни минуты покоя:

Как понять — площе досок в воде духота?

Как понять — ан вселенная — место глухое?

И еще одного я понять не могу:

Почему бормотанье безумное это

Застревает вернее в душе и в мозгу,

Чем прозрачность и ясность иного поэта?

НИКОЛАЙ УШАКОВ

День прожит как-то бестолково.

И Николая Ушакова

Вдруг с полки хочется достать

И, не спеша, перелистать.

Прозрачные стихотворенья —

Любовь старинная моя,

Легчайшие прикосновенья

К шершавой шкуре бытия.

Они как музыка. И даже

Там, где газетной теме дань,

Высвечивается все та же

Облагороженная ткань.

Светильник сдвинулся немножко — 

И вся картина смещена.

«Ах, эта муза-хромоножка,

Ну и затейница она!»

Как будто в небе меж ветвями,

Сквозит меж строчек синева.

И промежутки меж словами

Важней, чем собственно слова.

ВАДИМ ШЕФНЕР

Он никого уже не узнавал.

Зрачок не реагировал на свет,

В последнюю дорогу уплывал

Потомок шведов, питерский поэт.

Что ж, прожито немало. И роптать,

По божескому счету, нет причин.

И строчки Блока стал над ним читать

Вдруг, по наитью, как молитву, сын.

И вздрогнул, и поверить мог едва:

Сквозь толщу глухоты и немоты

Отец за ним подхватывал слова —

Уже оттуда, из-за той черты!

И показалось на короткий миг,

Что, может быть, и вправду смерти нет.

Так уходил создатель многих книг,

Потомок шведов, питерский поэт.

СЕРГЕЙ МАРКОВ

Упрямый, щуплый старичок

(Я помню старика!)

Зажал в некрепкий кулачок

Пространства и века.

Когда он письма присылал,

Из марок всякий раз

Выстраивался сериал:

Арал... Кара-Бугаз...

Аляской русской бредил он:

«Богатая страна!

Я и сейчас не примирен,

Что продана она.

Наш царь продешевил, друзья!

Опасный прецедент!

Но той земли пусть буду я

Негласный президент!»

И хвать по карте кулачком!

И мы потрясены:

«Пусть спит спокойно Белый дом,

Я не хочу войны.

Притом — ни войска, ни коня,

Чтобы принять парад.

И все же выпьем за меня:

Вы мой электорат.

Кто „за“ прошу поднять бокал,

Кто „против“ — так сиди!»

И некий чертик возникал

У каждого в груди.

Мы шли в гостиницу Москвой

Сквозь тусклый зимний свет

И толковали меж собой:

— Ну что сказать? Поэт!