ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

БОРИС ПАРАМОНОВ

ПОЕЗДКА НА РОДИНУ

* * *

Кукушонок, подкидыш, кукуй

про судьбу, про индейку-беду,

расскажи москвичам про Кукуй,

про Немецкую ту слободу.

Ты не важная птица, скорей

ты не птица, а только яйцо,

мальчик Мотэле, птичка-еврей,

на чужое подкинут крыльцо.

Черноземной лишен полосы,

и родные леса на засов,

чтоб не век исчислять, а часы

из швейцарских дырявых часов.

Где плоты на реке Чусовой,

где колхозники лен теребят,

кто-то пояс сменил часовой,

а роддом перепутал ребят.

Я и сам не пойму, не смекну

посреди перемен-передряг:

то ли немец сработал луну,

то ли ненец оленя запряг.

СНОВА НА КРАСНЕНЬКОМ

На кладбище у словорубов

            живучи камни.

Найдется место между грубых

            наверняка мне.

Прикосновенье сохраните

            умелых рук вы:

покойник нем, но на граните

            толковы буквы.

Веками каменные книги,

            а не моментом,

лексемы древние exegi

            и monumentum.

Я жил тогда и буду снова

            в надгробных высях,

коль букву «аз» и букву «слово»

            на камне высек.

ЕКАТЕРИНИНСКИЙ КАНАЛ

Много сказано всяческих слов

и стихами и так

о канале грифонов, и львов,

и бродячих собак.

Я домовые ел пироги

на его берегу,

потому что отстали враги

и не должен врагу.

Отошли от границы Барклай

и Кутузов-сосед,

но охоты заливистый лай

не тревожит вослед.

Где граница ножом по песку?

Где чужак, где свояк?

Разменять ностальгию-тоску

на алтын, на пятак.

Присмирели охочии львы

и отправились спать,

и грифоны не лезут на «вы» —

сторожами опять.

А в Америке нет пирогов,

а и есть, так не дом.

Век прожил — ни друзей, ни врагов

не скопил скопидом.

Я шатаюсь, как некий еврей,

от дверей до дверей,

и бреду от бродячих собак

до горячих собак.

ПОЕЗД «САПСАН» (Москва—Петербург)

Сапсан, стервятник космоногий,

Готовый взвиться в каждый миг.

                                           Бунин

Причислен к новорусским, то есть

возвышен суммой или саном,

заказывай сверхскорый поезд,

наименованный «Сапсаном».

Деревья двинулись с разгона,

но без особенной охоты.

Пейзаж за окнами вагона

скорее требовал пехоты.

Но в отношении пернатых —

скорее Бунин, чем Радищев.

И вот едва ль не на лопатах

проводники разносят пищу.

Летели пулей от столицы

заведомо крутым маршрутом,

былое сдвинув к небылицам

и приравняв часы к минутам.

А что касается пернатых,

то выходило на поверку:

сверх куропаток конопатых

летали коршуны и беркут.

И сердце чуяло тревогу:

чеченцы, динамит, могильник.

А новорусский всю дорогу

все заговаривал мобильник.

На мой застенчивый вопрос

невразумительное буркнул.

Бесшумно, будто без колес,

мы подъезжали к Петербургу.

* * *

Исчезли мера и зачин

старинной речи,

и проглотившие аршин

сутулят плечи.

Верста исчезла и вершок,

сажень и локоть.

Осталось разве что висок

рукою трогать.

Курянин или даже кмет, —

но знатно впарил,

перечисляя пядь на метр,

а бочку в баррель.

И чтоб ходить не далеко

с модерном в паре:

не льются мед и молоко

в сашими-баре.

Европа пыли намела

и наболтала,

но в берковец колокола

и в них ботала.

Сложили головы отцы

на поле брани,

но за оградой чернецы

черны, как ране.

Я не бумажкой — серебром

плачу по счетам,

а прилетаю не ковром,

так самолетом.

И, пробавляясь в колдунах

старинной речью,

располагаюсь в Сандунах

согреть оплечья.

* * *

Москву забуду ли, еще добуду ли

такую щелочку просунуть пальчик?

Где Якиманками вели гулянки мы

и где соседствуют балык и Балчуг.

Вот Спиридоновка, а вот Хамовники,

как ни наведайся — полупустые.

Не тамплиеры там и не храмовники,

а Лев с Алешею и все Толстые.

Вот сандуновские пары целебные,

вот Театральная для па и арий.

Вот переулочки Газетно-Хлебные,

а вот и Денежный, и гонорарий.

Иди Волхонкою и Маросейкою,

и пиво с квасами, и шило-мыло.

Ни кофемолкою, ни душегрейкою

слугу и странника не обделила.

Заманит песенкой, затянет петелькой,

осьмушкой истины, четверткой яви —

и снова отроком Гриневым Петенькой

гоняюсь Ленинкой за воробьями.

Чем в стенку лобиком, уж лучше с попиком,

уж лучше с папиком, чем строить целку.

А коль обидели — в одной обители

Лубянка Сретенке назначит стрелку.

* * *

            Инвалид простонал звук и пошевелил рукой в кармане.

                                                                                 «Котлован»

Любовалась тьма народа

караулом ритуальным,

церемонией развода,

шагом церемониальным.

А девчонка понимала,

как умела: понарошку,

не сгибая, поднимала

и вытягивала ножку.

И подобьем не истертым

оживив былую тему,

Кремль тогда казался тортом,

льнул эквивалентом крему.

Не начальник караула

глотку сдобрил керосином,

но Щелкунчиком пахнуло,

битвой с королем крысиным.

Чем-то издавна хранимым

по прабабкиным карманам,

то ли младшим братом Гриммом,

то ли Гансом-Христианом.

Стойкий маленький солдатик

стал милей и оловянней,

и пластмассовый касатик

вместе с нею плавал в ванне.

Девочка играла в куклы,

а потом играла в мячик.

У нее железки пухли,

и глядел на это Жачев.

* * *

Ах, Россия ты мать, Ниобея-Медея,

повредилась умишком с излишку.

На овсы шатуна напустила медведя,

на младенчиков бабку-ягишку.

Что бы лавкой тебе пребывать москательной

с керосином, хозмылом, мастикой.

Что б купчихой ходить и пригожей и дельной,

полногрудой, степенной, маститой.

А всего-то делов — говорю по порядку:

не сердись, не встревай в перепалку,

но в кабину садись и одну рукоятку

переставь, как швейцар, на нейтралку.

И поехали! Что нам Юнгфрау с Монбланом —

не равниной ли тройка катила?

Что ж касается вод и Шильона с Леманом —

одного бы Байкала хватило.

Не подачка, а дар, и потлач, и потачка,

эх, корабль омулевая бочка!

Распрягайся, телега! Осаживай, тачка!

Разбивайся, торговая точка!

Повалили бы валом голландцы и шведы

на просторы таких экологий.

И не оды бы петь про победные беды —

бержереты, иодли, эклоги.

И коровушки стельны, кобылы жеребы,

и невеста примерила венчик.

А на место Жан-Жака, который с Женевы, —

вологодский один деревенщик.

Не державою ржавой, а Бежиным лугом,

цезальпинским, Царицыным, царским.

Я б медведя водил на цепи, а округу

охранял бы гвардеец швейцарский.

А иначе нельзя, а иначе не надо,

а иначе не солнце, а пятна,

и тупая колода взамен шоколада,

и не сыр, а ремень сыромятный.

АЭРОПОРТ

Домодедово, дедово, ово —

два последние слога важнее всего,

составляя отдельное слово

(по-латыни — яйцо).

Вот теперь и гадай, где тот дед —

то ль в гостях, то ли дома,

то ли вылетел с аэродрома,

то ли вышел курнуть на крыльцо.

Под крылечком рябая кудахчет и квохчет,

опростаться яичком, родимая, хочет.

Лает пес по прозванью Буян.

Греют дедово сердце домашние звуки.

У него за околицей внуки

(за околицей — океан).

Дед идет напролом,

вылезает из клети-повети,

не сидит, а летает орлом,

вот и след его в небе простыл.

Улетел далеко

за буян-окиян,

за Кащеевой смертью,

за яичком простым,

золотым.

* * *

            И снова осень валит Тамерланом.

                Ахматова

Опадают с деревьев по осени листики,

но, считается, хлебом полны закрома.

Ну а ежели так, то, по этой статистике,

не важны ни Сибирь, ни тюрьма.

Осень валит тропой и стопой Тамерлановой.

Он назначит срока от звонка до звонка:

что сейчас, что потом, и не поздно ль, не рано ли,

и какая кому ДНК.

Он такой звездочет, он затмение вычислит,

наступление тьмы, возвращение дня.

Он зачистит село, он оружие вычистит,

и попрут из земли зеленя.