ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгения БЕЙКЕР

Дом Ингрид

Впервые она жила в сумасшедшем доме, и этот дом ей нравился. Он оказался, пожалуй, единственным местом в мире, где еще можно было говорить о чувствах, и она поняла, что спасена. Правда, теперь она не знала, как вернется к себе прежней, чтобы найти того единственного, увидеть в его глазах любовь и остаться с ним… Кажется, она потеряла дорогу, сбилась с пути.

Бывший муж нашел ее в этой больнице: позвонив, взволнованно спрашивал ее, зачем она сбежала, говорил, что живет только ради нее, жертвует собой, а она не желает принимать его жертвы. Совсем как обидчивый ребенок! Не ответив, она положила трубку. Этого своего мужа она оставила, как и двух предыдущих…

Измученная разлукой с дочерью, живущая на одних таблетках, избавлявших ее от боли и мучительных воспоминаний, один на один с равнодушным холодным миром, она держалась из последних сил. А прежний любимый ею мир, мир удовольствий и радости постепенно исчезал, и лишь деревья за окном знали об этом.

Теперь, большую часть времени проводя на больничной койке, она не хотела ни о чем вспоминать, но память упорно возвращала ее в дом Ингрид, туда, где она окончательно потеряла себя.

После развода с третьим мужем она сразу уехала в Россию. Избалованная, любимая мужчинами, привыкшая позволять себе все, что ей только было угодно, не желавшая привязывать себя к кому-либо, она решительно уходила от благополучной блестящей жизни светской львицы, порой оставаясь весь день голодной и не имея наличных денег. И все ради того, чтобы не жить с тем, кого она больше не могла любить. И это после пятнадцати лет обеспеченной, даже роскошной жизни в стране, в которой она оставила три богатых дома. Отец искренне не понимал ее, дочь не одобряла. Но, вернувшись на Родину, она вскоре поняла, что теперешняя, вздыбленная переменами, неприютная Россия — не для нее. Она стала скучать по Швеции, где прожила почти всю сознательную жизнь. И она вернулась в Стокгольм и обратилась в организацию, которая предоставила ей информацию об имеющемся в наличии жилье. Ей хотелось снять самую недорогую комнату, но это оказалось ох как непросто. Обзвонив все адреса и не найдя ничего подходящего, она начала уже подумывать о том, что из ее затеи жить самостоятельно ничего не получится. Что-то изменилось и в ней самой. Она чувствовала, что угодила в глубокую трещину между двумя мирами, оказалась между двумя странами, смотрящими на нее не слишком приветливо и, откровенно говоря, не желавшими понимать и принимать ее теперешнюю. Они словно мстили ей за что-то.

Вот и люди… Она до сих пор не нашла тех, с кем чувствовала бы себя как дома. Ни в России, ни в Швеции. А ведь у нее всегда было много друзей, особенно мужчин. Да и ее подруги теперь недолюбливали ее, вечно что-то искавшую, куда-то уезжавшую, просившую их помочь. Кое-как устроившие свои жизни, в которых было все — работа, дом, дети, они теперь холодными матронами поглядывали на нее и в помощи отказывали, говоря: «Попроси бывшего мужа. Он богат и любит тебя. Что тебе еще надо?»

Что ей надо, она не знала…

Она почти отчаялась найти жилье в Стокгольме, как вдруг ей позвонила Ингрид.

Ингрид пригласила посмотреть комнату в ее доме. Это было не совсем то, вернее, совсем не то, что она хотела, но найти что-то другое на те деньги, что у нее были, оказалось невозможно.

Ингрид сразу предложила ей жить в комнате без оформления необходимых документов, но она, словно почувствовав какую-то опасность, отказалась, и они подписали контракт. Поселившись в доме Ингрид, она теперь думала организовать свою жизнь так, как ей хотелось в последнее время: предаться одиночеству, читать, писать и часами гулять по городу. Сближаться с кем-либо из жильцов она не собиралась: если так трудно ужиться с людьми, лучше от них отгородиться…

Это был странный дом, с покрытыми плесенью занавесками на веранде, с паутиной в углах и на потолке, дом, в котором почти никогда не производилась уборка. Помимо Ингрид здесь жили ее муж Бертиль и его старый друг Мартин, кажется, даже не прописанный в доме. Они расхаживали по коридорам в рабочих комбинезонах, запачканных мелом и краской. Занимались ремонтом квартир — клеили и красили, и, судя по всему, делали это неофициально, не платя налоги. По вечерам Бертиль с Мартином наливались баночным пивом и шумели на весь дом. Особенно усердствовал Мартин: пользующийся слуховым аппаратом, он после выпивки совсем переставал слышать
и потому орал во все горло.

Ей поначалу казалось, что здесь ей гарантирован покой. Она была счастлива. Утрами гуляла по Стокгольму, вечерами погружалась в чтение книг Бергмана или сама писала. Небольшие новеллы. Бергман был ее любимым режиссером и писателем, и она невольно подражала ему. Когда она читала его книги, ей казалось, что он, бывший теперь там, где нет ничего, кроме радости свободы, все время здесь, рядом с нею. Она чувствовала его всегдашнее присутствие. Хозяева не одобряли этого запойного чтения квартирантки. Уверяли ее, что Ингмар Бергман — сумасшедший. Ингрид жаловалась, что из-за него ее оставил первый муж: как-то, вычитав у Бергмана что-то об отношениях мужчины и женщины, она решила вести себя так же экстравагантно, как одна из героинь в его романе, и мужу это настолько не понравилось, что он предпочел ей другую женщину. После этого хозяйка возненавидела не бывшего мужа, а Бергмана, причем настолько сильно, что знать не желала больше ни его книг, ни его фильмов. Защищая любимого писателя, она говорила хозяевам, что все гениальные люди немножечко безумны, что безумие — обратная сторона таланта…

В его книгах она находила мысли, созвучные собственным, ей казалось, что он знает ее, как может знать только самый близкий человек. Каким-то образом он понимал ее устройство, проникал в ее тайные мысли, знал, что творится в ее душе. Особенно ее поражали отдельные места в его «Персоне», когда, он, говоря сам с собой, словно объяснял ей, что происходит с нею — с человеком, делающим не то, что хочет на самом деле… Эта книга, как никакая другая, притягивала ее своей искренностью, какой-то, свойственной только Бергману детской открытостью, втягивала в себя. Стоило открыть его книгу, и он уже приглашал ее в свой мир, обещая освободить душу, дать понять, откуда в ней появилась музыка…

Дождь шел каждый день — с утра мелкий, моросящий, к вечеру уже сильный, смывающий воспоминания. Она писала на веранде небольшие новеллы, всегда неловкие, неумелые, которые сначала казались ей гениальными, но через несколько дней глядели банальными дамскими поделками, где все непременно «страшно красиво» и «ужасно хорошо». После этого она снова читала книги Бергмана — одну за другой, будто хотела найти что-то еще, что упустила в нем. Чем глубже она вчитывалась в его тексты, тем решительнее не желала больше иметь ничего общего с бездушным миром, за которым она теперь наблюдала со стороны. Одиночество — вот что теперь может спасти ее. Нет, она не презирала людей, просто не нуждалась в общении с ними, тяготилась их присутствием. И жившие с ней в доме, видя эту ее отстраненность и не понимая в чем дело, изо всех сил пытались навязать ей свое общество, свои вздорные разговоры.

Особенно усердствовала Ингрид.

Каждый день она приходила поговорить. Ничем в жизни не занимавшаяся, ничему себя в ней не посвятившая, она находила удовольствие лишь в том, чтобы донимать кого-нибудь пустой болтовней. Понимая, что порой просто невыносима, Ингрид ничего не могла с собой поделать. Если она не болтала с квартиранткой или не ссорилась с мужем, то смотрела телевизор, как она говорила, для того, чтобы забыться. Неплохо разбираясь в людях, она честно оценивала себя и окружающих. Порой даже плакала, говоря о собственных детях, особенно о дочери, которая больше не хотела ее знать…

«Вставайте все — я хочу разговаривать!» — вопила Ингрид в пять утра, и, когда из своей комнаты выходил Мартин, она, чувствуя свою власть домовладелицы, начинала над ним измываться. Мартин покорно сносил ее обидные уколы: идти ему некуда, а постоять за себя не было сил.

От Ингрид с Бертилем не так-то просто было вырваться. В хозяевах было что-то паучье: любого бывшего рядом с ними они неотвратимо затягивали в свою жизнь, парализуя волю и контролируя сознание.

Своего Бертиля Ингрид не любила и все время со слезами вспоминала первого мужа, то время, когда она жила с ним и двумя детьми. То, что первый муж ее оставил, до сих пор причиняло ей боль. Бертиль терпел все ее выходки и, кажется, любил ее. У них не было своих детей, и он вырастил ее отпрысков. Дочь и сын, едва почувствовали самостоятельность, отказались от матери, сохранив отношения только с отчимом.

Ингрид жила, уже много лет заглушая тоску таблетками. Страдающая от душевной боли, она изо всех сил желала, чтобы окружавшим ее людям было так же больно, как ей, и для этого делала все возможное. Вела она себя довольно странно для своих шестидесяти лет: шлепала по холодному полу голыми пятками, всегда в короткой футболке без лифчика и открыв ноги до самых трусов. Когда сидела на стуле или диване, то обязательно по-девичьи подогнув под себя ноги. То и дело она закатывала мужу истерики или яростно, до изнеможения ссорилась с ним. При этом ей все еще был нужен мужчина, и они с Бертилем порой уединялись.

Если хозяйка не смотрела телевизор, то напрашивалась к квартирантке в гости, говоря, что хочет подружиться. Это обычно выражалось в очень эмоциональном, на грани срыва сбивчивом монологе. Как-то ей пришлось сказать Ингрид, что она использует людей для того, чтобы освободиться от стресса — выплеснуть на них накопившуюся черноту. И, сказав это, прочитала в глазах Ингрид ненависть. Почти не выходившая из дома, убивавшая время у телевизора, даже засыпавшая возле него безжизненной грудой мяса с подогнутыми под себя ногами, всегда с вульгарным вызовом одетая, эта женщина, медленно умирая, желала медленно убивать других.

Не разрядившись на квартирантке, Ингрид набрасывалась на Бертиля и Мартина, и они выслушивали все, что она о них думает. А что им было делать? Ингрид не раз грозилась выгнать их из дома. Не в силах выдерживать напора жены, ее постоянных истерик, Бертиль порой исчезал. Тогда Ингрид стучалась к Мартину. Тот притворялся спящим, и хозяйка оставалась один на один с развешанными по стенам гостиной деревянными масками — застывшими гримасами злобы и ненависти, — привезенными в этот дом хозяйкой из давнишних путешествий. Маски кричали, совсем как их хозяйка, только беззвучно. Они тоже пытались освободиться от накопившейся в них черноты. Людоедски скалясь, они будто бы говорили: «Как мы вас ненавидим!» В этой застывшей злобе чудовищ были и ехидная насмешка, и безмолвная угроза его обитателям.

Постоянные перепады настроения Ингрид могли любого свести с ума. Мартин как-то рассказал квартирантке, что Бертиль даже пытался покончить с собой, и теперь его спасало от самоубийства только то, что он мог сорваться и выплеснуть жене накопившееся. Он кричал Ингрид, что та — дура набитая и полная идиотка. Ингрид с ухмылкой выслушивала. Похоже, именно это ей и требовалось от него…

Упорно не желавшая мириться со своим возрастом, Ингрид, вероятно, полагала, что все желанна. Выдающая себя за красавицу шестидесятилетняя хозяйка была явно не в себе, но Бертиль, похоже, все же любил ее и такую и даже немного подыгрывал ей в ее безумии… В Ингрид и впрямь было что-то притягательное. Словно принадлежавшая какому-нибудь семна­дцатому веку, времени, в котором женщина жила ради мужчины, желая лишь одного — понравиться ему, привязать его к себе, Ингрид оказалась в двадцать первом вроде как по ошибке. В ней чувствовался природный ум, возможно, она обладала даже какими-то талантами. Но, ни чему не выучившись, никем в жизни не став, Ингрид была обречена прозябать в этом грязном доме до смерти.

В первом же, чуть ли не насильно навязанном квартирантке разговоре хозяйка заговорила с ней о… проститутках. Глядя ей в глаза, словно ища там чему-то подтверждение, она сообщила ей, что любит их и дружит с ними, потому что все они очень добры и несчастны…

Чуть ли не каждый день Ингрид приводила в дом девушек. В своей комнате она наряжала, причесывала их. К вечеру в доме появлялись гости, главным образом мужчины. Хозяйка говорила, что это друзья мужа, и они оставались в доме на всю ночь.

На первом этаже Ингрид содержала магазин белья. Иногда хозяйку навещала молодая девушка, и они часами беседовали. Вернее, говорила Ингрид, а девушка внимательно ее слушала. После такого визита Ингрид всегда была на подъеме, а девушка уносила с собой что-нибудь из магазина.

Уже на вторую неделю пребывания квартирантки в доме Ингрид стала входить к ней в комнату без приглашения. Она говорила ей, что не хочет быть как все, что она очень добрый, общительный человек, что никого не осуждает  и лишь хочет подружиться с такой же хорошей, как она, женщиной, любящей жизнь, пусть по каким-то причинам и отказавшейся от нее. Искренне недоумевала, зачем такой привлекательной женщине оставаться одной… При этом пристально смотрела квартирантке прямо в глаза, и та чувствовала, что Ингрид все о ней знает, видит в ней ее теперешнюю неуверенность и тайные мечтания.

Ингрид и не подозревала, что ее квартирантка еще совсем недавно была такой же, как она, женщиной, ничего не делающей, не желающей что-либо менять в своей жизни, избалованной любовью мужчин, дорогими вещами и буквально помешанной на сексе. И пусть мужчины до сих пор были от нее без ума, но было ли у нее будущее? Что ждало ее впереди?

И свое будущее она увидела в лице Ингрид.

Они были, по сути, близнецы. Нет, в этот дом она попала неспроста, провидение привело ее сюда, чтобы она наконец испугалась и прозрела. И укрепилась в намерении изменить свою жизнь. Изменить, пока не поздно.

Но, всерьез желая изменить свою жизнь, вернуться к себе подлинной, она все еще хотела оставаться, как прежде, обворожительной, желанной женщиной. И Ингрид видела это и все ближе подбиралась к ней, чтобы задать наконец тот вопрос, который давно вертелся у нее на языке.

Квартирантка что-то чувствовала, какую-то недоговоренность в речах хозяйки, и страшилась откровенных разговоров с нею. Она мечтала измениться, очиститься для подлинной любви. Но было ли это возможно в мире, в котором близость любящих, уважающих друг друга людей вытеснена сексуальным партнерством двух дельцов, скрепивших союз брачным контрактом?

Ее подлинные чувства, ее чаяния вызывали у окружающих лишь легкую оторопь…

Бертилю исполнилось шестьдесят, и он сообщил квартирантке, что пригласил друзей отметить эту дату. Дом был убран, зеленые от плесени занавески заменены на белоснежные, а хозяйка сменила свою вечную футболку на платье. Рассыпаясь в любезностях, Бертиль просил ее посетить вечеринку.

Войдя в комнату к гостям, она обомлела: все они были ей хоть немного да знакомы. Состоятельные мужчины, занимающие в шведском обществе довольно высокое положение, богато и со вкусом одетые. Хозяйка зажгла светильники внутри развешенных по стенам масок, и дом наполнился черной магией воспоминаний. За окном лил дождь, мужчины многозначительно поглядывали на гостью, такую элегантную рядом с безумной, неряшливой хозяйкой, иногда о чем-то вполголоса переговариваясь меж собой. Их внимание было направлено сегодня только на нее. В замаслившихся глазах гостей зажегся огонь. Она знала этот огонь и уже догадывалась, зачем ее пригласили, стараясь утаить это свое открытие за непринужденными рассуждениями о шведской литературе. Среди остальных ее внимание, тем не менее, привлек известный актер. Ингрид будто ненароком сообщила, что актера ждут в Голливуде, а в его огромном доме восемь спален.

Когда актер прочно обосновался возле квартирантки и принялся рассуждать о каких-то пустяках, она невпопад сказала, что всегда хотела жить в средневековом замке — таком, который неподалеку от дома ее третьего мужа, что, живя с мужем, она не раз пыталась познакомиться с обитателями того замка, поскольку ей до сих пор кажется, что там живут люди из прошлого. И сама она хотела бы жить только в прошлом… Актер, многозначительно переглянувшись с Ингрид, тут же заявил, что непременно купит этот замок для нее, и все гости засмеялись.

Как в дом Ингрид могли попасть все эти известные, успешные и состоятельные господа? Неряшливые, вечно кричавшие друг на друга Ингрид и Бертиль просто не могли иметь с ними ничего общего. Но они были здесь, все вместе, и, значит, что-то их связывало...

В тот вечер она вернулась в свою комнату далеко за полночь одна, несмотря на то что актер был настойчив и даже груб, собираясь пойти с ней, а уже на следующее утро она получила несколько приглашений от вчерашних гостей на какие-то вечеринки…

Хозяйка утроила к ней внимание и пыталась не отпускать ее от себя ни на минуту, словно рассчитывала что-то получить от нее для себя. Порой ей все же удавалось вырваться из дома, и она бродила по городу под дождем, стараясь вернуться домой как можно позже, глядя на погружающиеся во мрак деревья, которые словно прислушивались к ее мыслям и, казалось, жалели ее.

Но и вернувшись домой за полночь, она сталкивалась с Ингрид.

Та все настойчивее требовала от нее присутствия в доме, когда туда приходили мужчины, и она уже знала, чем все это для нее однажды закончится.

Безумная Ингрид, как паук к жертве, подступала к ней все ближе, избавиться от ее пут было невозможно…

И вдруг она заболела. Возможно, это была обыкновенная простуда или грипп, и она попросила у Ингрид таблетку.

Случайно ли, намеренно ли, но хозяйка дала ей то, что принимала сама.

Таблетку от безумия.

Через полчаса все ее тело было скованно. Словно прочной паутиной. Она едва добралась до постели, рухнула в нее и пролежала весь день и всю ночь.
А на следующее утро ее как парализовало: она почти не двигалась и не могла даже думать, поскольку мысли все время ускользали от нее. Таблетки, которые принимала хозяйка, тормозили работу мозга, притупляли душевную боль, возможно, Ингрид всего лишь хотела помочь своей квартирантке побыстрее избавиться от воспоминаний, забыть себя прошлую и сделаться послушной и пригодной для той миссии, которую она ей уготовила.

Не скрывавшая от квартирантки своих мыслей, приглашавшая в дом проституток, предоставлявшая им комнаты и приводившая в дом мужчин, Ингрид оказалась обыкновенной содержательницей притона.

Это стало вдруг так очевидно. Непонятно было другое: чем на самом деле была та организация, которая рекомендовала дом Ингрид своим клиентам для проживания? Ведь она просто не могла не знать, чем здесь занимаются.

Только теперь, обездвиженная, она вдруг до конца осознала, что Ингрид, при попустительстве властей, а возможно и при их непосредственном уча­стии, пытается сделать из нее проститутку: парализовать ее волю и потом использовать ее тело.

Весь день Ингрид приходила к ней в комнату и требовала, чтобы она немедленно поднялась с постели, привела себя в порядок и шла в гостиную, где ее ждет гость — влиятельный столичный господин. Она отказывалась подниматься, ссылаясь на недомогание, говорила, что ей плохо. Тогда Ингрид, приблизив к ней свое дряблое лицо с безумными глазами, кричала: «Мне нужна уборщица! Слышишь? Мне нужна уборщица в доме! Ты будешь убирать в моем доме, раз не хочешь заниматься делом!»

Ее спасло то, что Мартин вызвал ей скорую и из дома Ингрид ее увезли в больницу…

В дом Ингрид она больше не вернулась… После выписки из больницы она собиралась обратиться в полицию и изложить все обстоятельства, приведшие ее на больничную койку, но был ли в том смысл?! Теперь-то она понимала, куда ее занесло. Здесь среди бела дня в супермаркете могли застрелить министра, здесь солидная организация чуть ли не от имени государства рекомендовала бордель Ингрид одиноким женщинам в качестве надежного пристанища. Здесь с каждым годом росло число самоубийц даже среди подростков и законопослушные граждане в гонке за достатком и удовольствиями все меньше походили на людей и все больше напоминали хорошо отлаженные механизмы…

Нет, она больше не желала возвращаться в этот хладнокровный, бесчувственно сходящий с ума мир. Ей нужно было прийти в себя, и для этого она должна была, как зверь, забиться в нору, спрятаться от этого мира там, где ее душа могла бы уцелеть. Ведь она еще надеялась встать на ноги и наконец уйти, убежать к тому, в чьих глазах жила бы только любовь, кто готов был ждать ее вечно, чтобы быть всегда вместе и умереть с ней в один день. И эта больница, где мир сузился до небольшой палаты с решетчатым окном, в которое на нее с пониманием и жалостью смотрели деревья, была тем единственным местом.

Она хотела жить в мире, который теперь существовал только в ее грезах. Она мечтала увидеть сияющие счастьем глаза любимого мужчины, не знавшего о ней ничего…

Она опять лежала в больнице, и к ней каждый день приходил ее третий муж, но она не могла полюбить его даже из благодарности. Он и теперь караулил ее там, возле дверей больницы, чтобы, крепко взяв за руку, посадить в автомобиль, увезти к себе в дом, посадить в золоченую клетку.

Она мучительно пыталась вспомнить, в какой момент пройденный ею жизненный путь вдруг стал повторяться, где начался этот дьявольский заколдованный круг…

Прежде люди всегда появлялись в ее жизни неожиданно и преимущественно те, которые были ей нужны в тот момент. Для чего нужны? Для любви, конечно. Мужчины обожали ее, дарили дорогие подарки, клялись в любви, волочились за нею, даже преследовали, а она… она, хотя и не избегала их общества, пользовалась ими для получения больших и маленьких радостей, для извлечения тех плотских наслаждений, без которых, пожалуй, не прожила бы и дня. Но ни в одном из них она не обнаружила того по-настоящему теплого, душевного чувства, которого ждала. Она искала своего единственного мужчину. И чем дольше она его искала, тем больше ненавидела всех остальных…

Но теперь она лежала в больнице и порой едва могла совместить даже две самые незначительные мысли. Лишь надежда снова увидеть свою дочь еще давала ей силы оставаться на плаву.

Дочь… Дочь рассталась с ней в тот момент, когда в ней только-только проснулись элементарные материнские чувства. Теперь она вспоминала, как та часто упрекала ее в отсутствии любви к ней. Любовь к дочери, конечно же, была, но не та, которую ждала от нее дочь. Да и не могла она всю себя посвятить дочери, отдать ей всю свою любовь: ведь она была молода, красива, и ей казалось, что если она замкнется на дочери, то обязательно пропустит  единственного мужчину, сужденного ей для счастья. И только когда дочь стала взрослой, она вдруг начала ее любить… Однако любить было уже поздно. Дочь не то воспитала в себе, не то унаследовала от нее холодок равнодушия. В их жизнях — ее, ее матери и ее дочери — все странным образом повторялось…

Когда она впервые попала в больницу, дочь, войдя к ней в палату и увидев ее, лежащую с кислородной маской на лице, почему-то не подошла к ней, даже не дотронулась до нее, что тогда, возможно, помогло бы ей много больше, чем назначенное лечение. И она вдруг вспомнила, как очень давно, когда ее еще совсем маленькая дочь попала в больницу, она, вынужденная сидеть в палате возле своего ребенка, не испытывала никаких чувств, разве что некоторую тревогу. Но за дочь ли, за себя ли — этого она тогда так и не поняла…

Потом она не раз просила дочь не уходить, еще немного побыть с нею, на что та раздраженно восклицала, что не может оставаться здесь до утра. Увы, дочь всего лишь повторяла ее путь: в свое время и сама она была так же холодна с матерью, общаясь с ней через силу и с каким-то нарастающим раздражением. И вот теперь ее собственная дочь причиняла ей почти физические страдания тем, хотя и была с ней заботлива и предупредительна…

Поначалу дочь приходила к ней каждый день, как на службу, приносила передачи, но она-то, она ждала от нее лишь немного ласки. И видя это, дочь спешила побыстрей покинуть больничную палату. Потом дочь вдруг перестала приходить вовсе, даже отключила телефон, и тоска сделалась невыносимой. Глядя на дверь палаты и днем и ночью в надежде вновь увидеть дочь, она была уже близка к безумию и, если бы не помощь психиатра, скорее всего сошла бы с ума. Лишь осознание того, что таким образом она расплачивается за свою давнее равнодушие и нелюбовь, еще как-то поддерживало ее…

Когда ее выписали из больницы, один из ее троих бывших мужей, последний, чуть ли не насильно забрал ее, не могущую без посторонней помощи передвигаться, к себе в дом. Единственное, чему она тогда обрадовалась, это возможности вновь увидеть живописное место с огромными деревьями и средневековым замком неподалеку.

Еще сидя в машине, она поймала себя на мысли, что совсем охладела к мужу. Более того, он отчего-то раздражал ее, хотя именно теперь она, как никогда прежде, нуждалась в его помощи: ей предстояло научиться самостоятельно передвигаться, и это во многом зависело от него. А врачи… врачи больше ничем не могли ей помочь.

Она все время плакала. Муж все это видел и терпеливо сносил, готовый, кажется, терпеть целую вечность… Но однажды она попросила отвезти ее обратно в больницу. Муж наотрез отказался увозить ее из дома, отпускать ее от себя. Теперь он закрывал все двери и следил за ее неловкими передвижениями. Она снова звонила дочери и, едва сдерживая слезы, сообщала автоответчику о своем намерении лечь в больницу. Дочь не отвечала. Бывший муж ревновал ее к дочери, и однажды отключил телефон.

Конечно, он старался стать ей незаменимым, но она тяготилась его присутствием и все отчетливей понимала, что теперь у нее остался только один выход: каким-то образом добраться до замка и там попросить помощи.

Она нашла в себе силы выбраться из окна первого этажа и, кое-как одетая, направилась к замку. Она медленно брела по старинной аллее меж высокими трехсотлетними деревьями, мимо заросшего кувшинками озера и смотрела на старинные, потемневшие от времени стены замка. Ей опять хотелось любить и быть любимой, хотелось жить как прежде, наслаждаясь вкусом жизни, но для этого она должна была обрести себя прежнюю. Чтобы жить дальше, она должна была проделать долгий путь к себе, но сделать это без посторонней помощи, без надежды на чью-то поддержку, казалось ей невозможным.

С передышками она дошла до замка и позвонила. Дверь открыли: она увидела просторную гостиную и множество веселых людей, сидящих за накрытым обеденным столом. Вероятно, она произвела впечатление сумасшедшей, поскольку ее даже не пригласили войти. Она смотрела на этих людей, и ей мучительно хотелось разрыдаться и, размазывая слезы по щекам, в голос жаловаться на то, что ее бросила родная дочь, что она ненавидит бывшего мужа…

Но она лишь попросила вызвать ей скорую в тот дом, что напротив замка. Потом развернулась и медленно побрела назад, без особой надежды дойти, думая о том, что с миром случилось нечто непоправимое, поскольку в нем нет больше места состраданию, и что ей гораздо лучше было бы жить в прошлом, когда эти высокие деревья были еще совсем юными, а чувства людей — подлинными.

Скорая помощь тогда подобрала ее, лежащую на обочине, и привезла сюда…

Мысли ее вернулись в больничную палату, и она почувствовала, что у нее оставалось не более нескольких минут до того момента, как снова начнутся боли. Теперь мысли сталкивались в ее голове и стремительно разбегались, и она уже не могла зацепиться хотя бы за одну из них.

Срывая голос, она стала звать медсестру, умоляя сделать ей укол морфия. Страх подступающей боли вползал в воспаленный мозг, крутил в нем свои холодные кольца. Слезы катились по щекам, и медсестра, навалившись на нее всем телом и приблизив к ее бледному лицу свое, раскрасневшееся от напряжения, уговаривала ее успокоиться…

И тут она узнала в медсестре свою дочь.

Да-да, это была ее любимая девочка! Она уже хотела плакать от радости и умолять дочь больше никогда не покидать ее, поскольку без нее она умрет. Но едва она открыла рот, чтобы сказать ей это, как сквозь любимые черты дочери проступило дряблое лицо Ингрид. Паучиха, едва сдерживая злобу, зашипела ей прямо в глаза: «Мне нужна уборщица! Слышишь? Ты будешь убирать в моем доме, раз не хочешь заниматься делом!»

Так вот где все это время была ее дочь!

Скрывалась под личиной Ингрид! Этой страшной паучихи…

Зачем?

Как зачем?!

Она вновь кричала от боли и обиды. За окном началось какое-то движение. Это заволновались деревья под холодным ветром. Краем глаза она наблюдала за тем, как они тянут к ней свои корявые обветренные руки. Она знала, что деревья сейчас заберут ее с собой в прошлое. Оставалось еще немного потерпеть…

И тут она в голос захохотала. И никто уже не мог сдержать ее хохот.