12+
  

НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Переписка Виктора Сосноры
с Лилей Брик

60

17. 1. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Закончил сегодня набело совершенно новую повесть о Державине — заказал журнал «Нева»1, сегодня и отнесу, а там все в руках Господних.

Дело, наверное, кончится печально: стану заправским державиноведом! На-до-ел он мне! Кстати, могла бы получиться интересная работа «Державин — Маяковский». Эти два поэта поразительно похожи и по складу характера (не судьбы — это другое), и по своим общественным тенденциям, и по формальным приемам. Интересно, как Маяковский относился к Державину и знал ли его хорошо?

Теперь вот какое дело. Не знаю, говорил я Вам или нет, но давно, после разбора черновиков Маяковского «Про это», у меня возникла мысль написать «Легенду о Лиле Брик». Работа это не моментальная, а наоборот — очень серьезная и кропотливая. Поскольку она должна быть сугубо полемична и достаточно точна, придется переворошить груду воспоминаний
и книг, брать интервью и т. д. Это — очень на много времени, ибо сейчас оторваться от всего и сесть, как Вы понимаете, — ни средств, ни сил. Но потихоньку, крупица за крупицей я давно откладываю в своей «позорно легкомысленной головенке».2

Пожалуйста, сообщите мне, нет ли кем-нибудь написанной вашей биографии? На любом языке. Могли бы Вы, если я в ближайшее время буду в Моск­ве, по возможности подробно рассказать вашу биографию и в связи с Маяковским, а в основном — вне его? Замысел достаточно злой: сравнение Личности Женщины и всей ненавидящей ее мелкой мерзости, завистливой и пошлой.

Поляки все присылают и присылают мне переводы моих стишков, — единственная страна, которая меня сейчас печатает.

А больше — ничего. Даже зимы — нет. Даже гриппом «Виктория», моим тезкой, — не заболел, пока. А весь Ленинград — валяется.

Новый год не столь уж и нов, для меня он не принесет решительно никаких новшеств в моей публикации.

Да ладно. Главное — будьте здоровы! Василий Абгарович3 — также! Обнимаю вас!

Ваш — В. Соснора

 

1 См. письмо 73.

2 Из «Юбилейного» (1924) Маяковского: «Я никогда не знал, / что столько / тысяч тонн / в моей / позорно легкомысленной головенке».

3 В. А. Катанян. См. примеч. 3 к письму 1.

 

 

61

24. 1. 73

Дорогой мой Виктор Александрович,

не думаю чтобы М<аяковск>ий хорошо знал Державина, и, вероятно, никак не относился к нему. Сейчас не спросишь! «Груды воспоминаний и книг»1 — почти все, за редким исключением, — несусветное вранье. Мне жаль Вас, если Вы всерьез собираетесь «ворошить» их.

Моей биографии никто никогда не писал, слава богу. Давно, еще при жизни М<аяковско>го, я начала писать большую автобиографическую книгу, но после гибели Примакова2 уничтожила все написанное, так как каждый день ждала обыска и не хотела, чтобы чекисты рылись в моих очень откровенных интимных воспоминаниях и глумились над ними. Написано было уже много, начиная с детства, с первых впечатлений, встреч, романов... Каждый листок я рвала в клочья, потом бросала в ведро, заливала крутым кипятком, превращала в тесто и понемногу спускала в уборную. Большую часть этого теста Аннушка3 выбросила в урны, на улицах.

Иногда я жалею об этом. Ведь «автобиография» это не только я, но и люди, которых я знала, и литературная борьба, и все прочее...

Сейчас Кулаков4 приедет к нам обедать. Это верно, что Вы получили приглашение из Франции? От кого?

Если Державин обогатит Вас, если приедете в Москву, если в Москве не загуляете, если буду жива — поговорим обо всем.

У нас тоже все болеют гриппом, но мы пока здоровы и оба обнимаем и любим Вас. Будьте и Вы здоровы.

                                          Лили

 

1 Возможно, реминисценция из Маяковского, в словаре которого слово «груда» встречается часто.

2 Виталий Маркович Примаков (1897—1937) — командир красного казачества, с 1935 г. заместитель командующего Ленинградского военного округа, с 1930 г. до ареста в 1936 г. муж Л. Ю. Брик. Расстрелян.

3 Домохозяйка Маяковского, перешедшая после его смерти к Брикам.

4 Михаил Кулаков. См. примеч. 1 к письму 5.

 

 

62

20. 3. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Подробности моих домашних дел писать скушно и тошно.

Виноваты оба: оба и должны расхлебывать.

Я сейчас, в общем-то, в нормальной форме: свободы — не ищу, покоя — нет1, а если существует Высший суд — лишь суд земляных червей. Ад один — и даже в райских кущах.

У нас были перевыборы в Союзе, кто-то меня выдвинул в правление, и, как ни странно, — я прошел. Теперь я имею возможность поставить на правлении свое персональное дело по поводу публикаций, потому что книги нигде не приняты. Жить на подачки — рецензирование, выступления — считаю унизительным. Иностранные публикации (а их сейчас много, и ни от чего я не собираюсь отрекаться) создают угрозу серьезного одиоза моего и так шаткого имени.

На весь апрель еду в Дубулты.2 Буду перерабатывать повесть (обещают дать). Не до стихов. Хотя и перевожу кое-что, но 99 % моих переводов так далеки от стихов, как комар от орла.

 

Мой почтовый адрес теперь:

Ленинград

ул. Салтыкова-Щедрина, 23, кв. 8

Сосноре Еве Вульфовне (для Виктора)

там телефон: 72-88-59

 

Ну вот. Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича.

Ваш — В. Соснора

П. С. В связи со всеми своими «семейными» пертурбациями сочинил афоризм: НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ, КАК ЕГО МАРУСЯ.3

 

1 Реминисценция из пушкинского стихотворения «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» (1834): «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

2 В Дубултах на Рижском взморье был писательский Дом творчества.

3 Очевидно, шутка Сосноры обусловлена разрывом отношений с Мариной, женой.

 

 

63

24. 3. 73

Виктор Александрович, дорогой мой! Я огорчена происшедшим. Не берусь судить, но уверена, что Вам надо лечиться от пьянства. Вылечился Высоцкий, вылечился Наровчатов1, а как пили!

Жаль мне Вашего огромного таланта. Вы знаете, как я люблю Ваши стихи, то, как Вы их произносите, их музыку. Люблю Вашу прозу, Ваши письма. Как много Вы напортили себе этой Вашей, говоря мягко, несдержанностью.

Сейчас, когда Вас выбрали в правление, Вам будет легче печататься, если, конечно, Вы будете в трезвом уме.

Давно хотела сказать Вам об этом, но уж очень противопоказано мне «читать нотации».

У нас все по-старому, то есть плохо. Много огорчаюсь. Поделать ничего не могу. Даже — напиться с горя.

Мы оба любим и обнимаем Вас.

Ваша Лили

 

1 Сергей Сергеевич Наровчатов (1919—1981) — поэт фронтового поколения, после войны занимал в Москве различные партийные руководящие посты, с 1974 г. — главный редактор «Нового мира».

 

 

64

28. 3. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Поскольку мы все-таки коснулись этого «проклятого» вопроса, в простонародье именуемого ПЬЯНСТВО, я, не оправдываясь (виновен!) и не раскаиваясь (какой смысл!), хочу только изложить суть дела.

Вы пишете, что Наровчатов или Высоцкий (скажем, плюс Петя Я.1) и т. д. — «как пили» и вот вылечились (скажем, Петю Я. еще лечат). Так вот: у меня никогда не было «как пил!». Для меня «пить» вообще никогда не было проблемой. Я мог пить, и пить страшно, а мог и всегда остановиться и работать и даже не помнить о том, что существует алкоголь. Родов и видов пьяниц столько же, сколько людей. Есть у меня один друг, писатель В. Л.2 Два, три, четыре месяца он не пьет ни капли, не выходит из комнаты, пишет очередной роман, и намеки на выпивку вызывают у него только глухое рычанье. Потом он получает за роман гонорар, и тут-то разворачивается трагикомедия: он напивается и идет по всем редакциям журналов, газет, издательств, он не пропустит ни одной инстанции, чтобы не нахамить и не наскандалить. Жена прячет от него брюки — он натягивает на ноги свитер, просунув ноги в рукава, и идет пить, жена прячет ботинки — он, как святой Себастьян, идет по морозу босиком и пьет. Будучи милейшим, голубоглазым, добрейшим человеком, напившись, он, вытаращив бычьи очи, бьет первого попавшегося, разбивает вдребезги столики и витрины и т. д. Однажды его заприметила дежурная милицейская машина, и я сам видел, как он, как кроликов, зашвыривал обратно в кузов милиционеров. Имея жену-еврейку и самым преданным образом ее уважая и любя, он, пьяный, ищет под диванами жидов, чтобы с ними расправиться самым кровавым образом. Проходит дня три-четыре. В изнеможении он падает в обморок, отпивается, отмачивается в ванне и — опять у стола на три-четыре месяца. О нем ходит самая забубенная слава, как о спившемся, потерявшем всякий человеческий облик типе. В год у него три-четыре запоя по три-четыре дня. Вот и все.

Кто чувствует потребность лечения, тот уже заранее сдается, кто кричит «спасите», — когда для этого нет достаточно веских оснований, — просто трус, который перепоручает себя другим. Я не чувствую потребности лечиться, ибо еще не было случая, когда бы я потерял из-за «пьянства» трудоспособность, не было случая, когда бы я не выполнил свою литературную программу. А в жизни моей, в которой жизни — нет, «литературная программа» моя — единственная реальность, заменяющая мне и пищу, и женщин, и так называемое голубое небо. Ничего я не потерял в связи с «пьянством». Пил в Париже вместо того, чтобы делать «дела»? Но какие дела мне предлагалось делать в Париже? Ведь я был гость и в качестве инициатора выступать не имел права. Клод с радостью спихнул меня Сюзанн3, по парижским правилам свозил меня к себе на дачу на два дня и раза три-четыре сводил в ресторан. Потом кое-что купил, не постеснявшись, однако, принять за это от меня деньги (за свои подарки — мои деньги). Предложил мне прочитать несколько лекций у себя — я прочитал, будучи абсолютно-таки трезвым. Больше он ничего не делал для меня и делать не желал. Робели4 и то больше: Леон сделал передачу на радио, я выступал в его институте, даже кое-как развлекали. В общем, я не жалуюсь, а констатирую факт: никакими делами моими они не занимались и заниматься не хотели. Восьмой год переводят мою книжонку. Я, «пьяница», перевел бы такую книгу за месяц и не счел бы для себя за трагедию издать ее бесплатно.

Трезвенник Вознесенский, называющий меня своим любимым поэтом, за четырнадцать лет знакомства не пошевелил и ноготком, чтобы как-то помочь мне напечататься. Да и никто не помогал. Кроме Асеева и Вас, никто в этом мире не постарался даже хоть чуть-чуть присмотреться к моей литературе; я бился, как деревянная бабочка с иголочкой-сабелькой в этой атмосфере атомов и анатомии. Ну и что же — пил. А они все делали «дела». Трезво и целенаправленно. Я никогда не потерпел бы унизительных эпитетов, которыми награждал Асеев Вознесенского в противовес мне. Андрей — терпел. Ибо он был в трезвом уме, и Асеев был ему необходим. Андрей обиделся, что я не был на «Поэтории».5 А почему я там должен был быть? Я, нищий и обобранный, — почему я должен быть на придворных поэторгиях богачей и захватчиков? Я, симфония в себе, за семью печатями хранящий свою бессмертную душу (единственное, что у меня было, есть и осталось), — почему я должен рукоплескать международной идеологической спекуляции? Я, Гуинплен6, почему я должен надевать серьезную маску, если лицо мое изуродовано смехом?

Теперь немножко истории. Со стороны отца я — третье поколение «пьяниц». Мой дед7 писал мемуары в Вологде (его выслали из Ленинграда как «иностранца», поляка), шел как-то пьяный по льду озера, упал и умер. Мой отец8, довольно крупный партийный чиновник, очень образованный и все понимающий, акробат-эквилибрист, командир истребительных лыжных отрядов под Ленинградом, потом командующий дивизией в польской армии, надеющийся, что после войны что-то изменится, — пил напропалую и умер в 51 год. Со стороны матери я — третье поколение «пьяниц». Мой дед — раввин — спился после каких-то неудачных философских пассажей в своем синедрионе. Отец моей матери — держал какую-то фабрику краснодеревцев9 — спился в двадцатые годы после того, как его дочери-комсомолки повыходили замуж за русских.

Хороши гены!

С пяти лет меня приучали пить. Приходя в магазин, я стучал кулачком по прилавку и кричал: «Папа, пиво!» — и пиво мне преподносилось. В семь лет на Кубани я пил свекольный самогон. В Махачкале в восемь лет я пил разбавленный одеколон с какими-то наркотиками. В 10 лет в Польше я пил с солдатами, охраной отца. В 12 лет во Львове я впервые тяжело и страшно напился — на своем дне рожденья. Взрослые ушли, оставив нам, мальчишкам, весь свой взрослый стол — с коньяком, шампанским и т. д. И мы приступили так, что помню только, падал потом с какой-то горы, куда-то в пропасть, и не во сне, а с настоящей горы, это был Подзамч, гора, насыпанная в честь победы Хмельницкого. Как мы, двенадцатилетние алкоголики, добрались до этой горы — уму непостижимо, от дома до нее было километров 10. А добрались и падали.

Три года армии и шесть лет завода, десять лет рабства, которое трудно вообразить человеку, который это не испытал сам, сделали в своем роде благородное и мудрое дело: я не мог бросить совсем, но возненавидел пьянство. Я если пью, то только ради опьяненья, а не процесса оного. С одинаковой легкостью я могу пить несколько дней и не пить несколько месяцев. Никакой насущной необходимости в выпиванье я не вижу и потребности не имею. Но не вижу и причин, почему это занятие нужно бросать совсем, или лечиться, скажем, ибо не вижу в этом болезни. Болезнь — графомания, само­мнение, карьеризм и т. д. Глеб Горбовский «вылечился», бросил пить и каждый день пишет по одному стихотворению и по одной песне для Соловьева-Седого.10 Не пожелайте, пожалуйста, дорогая Лиля Юрьевна, для меня такого «излечения». Да не пожелайте мне такого «излечения», как излечился Наровчатов, который теперь руководит самыми омерзительными «делами» Союза писателей11 и пишет каждое утро по безграмотной, беспомощной статье, простите меня, — черт знает о чем. Да не пожелайте мне такого «излечения», как вылечился Высоцкий, который и в пьяном-то виде был пошл, бесталанен и как певец и как стихослагатель, балаганный развлекатель «левующей» интеллигенции, а уж после — Гамлет с голым брюхом, — о господи! «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки».12

Я живу, как мне живется, и неизвестно, некоторое выпивание вредит моему таланту или... помогает. Любитель экспериментов, смело утверждаю: в трех случаях из десяти — помогает. А это уже много. Я никогда в жизни не писал в пьяном виде. Одна рюмка спиртного — и я писать не могу. Несколько дней выпивки — и поднимается лютое, ничем не заглушаемое чувство вины перед самим собой, вернее перед своими писаньями, — и я сажусь и начинаю писать, прокляв эти несколько дней. Теория контрастов...

Единственное, в чем мы правы все и все сходимся, — здоровье. Так сказать, взаимовлияние излияний. Но и это можно регулировать. Вот и регулирую, как умею.

Извините меня, ради бога, за такие пространные изложения всех этих никчемностей и мерзостей. Но зашел разговор, как говорят, задета струна — и заиграл. Все хорошо. И если на сей раз мне удастся окончательно избавиться от этой мадам, все будет еще лучше. Один я себя чувствую несравненно трудоспособнее и спокойнее. С ней — мне смерть отнюдь не в символическом смысле. В лучшем случае — психиатрическая лечебница. Не могу Вам ничего объяснить в этой ситуации, ибо для объяснений нужно написать 12 томов.

Будьте здоровы! В Москву я все же выберусь, чуть получу копейки. Со второго апреля мой адрес:

Рига, Дубулты, проспект Ленина, 7,

Дом творчества писателей.

Буду там до 27 апреля, а потом, может быть, в Москву.

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича.

Ваш — В. Соснора

 

1 Петр Якир. См. примеч. 2 к письму 7.

2 Владимир Дмитриевич Ляленков (1930—1996) — прозаик.

3 Клод Фрию (см. примеч. 3 к письму 29) и Сюзанна Масси (Massie), американская писательница, историк, общественный деятель швейцарского происхождения, большую часть жизни посвятившая изучению России. Соснору в Париже поселили в особняке ее мужа Роберта Масси.

4 Леон Робель. См. примеч. 1 к письму 31.

5 «Поэтория» — произведение Родиона Щедрина (1968) на стихи Андрея Вознесен­ского: концерт для женского голоса (Л. Зыкина), смешанного хора и симфонического оркестра с чтением стихов самим поэтом.

6 Гуинплен — благородный герой с обезображенным в младенчестве лицом из романа Виктора Гюго «Человек, который смеется» (1869).

7 Иван Егорович Соснора (1880—1941) — офицер русской армии.

8 Александр Иванович Соснора (1908—1959).

9 Дед Сосноры с материнской стороны Вульф Горовацкий был раввином в Витебске, затем переехал в Ленинград, где стал краснодеревщиком, открыв собственную мастерскую. Но долго прожить и в этой ипостаси ему не удалось: был расстрелян.

10 Василий Павлович Соловьев-Седой (1907—1979) — композитор-песенник, автор знаменитых «Подмосковных вечеров».

11 Наровчатов в 1971—1981 гг. был секретарем правления СП СССР. Его «дела» увенчались подписанием (вместе еще с 30 известными советскими писателями) опубликованного в «Правде» 31. VIII. 1973 г. открытого письма против Сахарова и Солженицына, «клевещущих на наш государственный и общественный строй».

12 Из стихотворения Маяковского «Сергею Есенину» (1926).

 

 

65

1. 4. 73

Дорогой Виктор Александрович,

во многом Вы правы, но не во всем. Если окажетесь в Москве 28-го — угощу Вас хорошим пивом. На этом и закончим нашу «дискуссию».

Рада, что Вы у моря. Немного даже завидую: давно не видели моря, не дышали им. Теперь уж и не увидим. В первых числах мая начнем дышать переделкинским асфальтом.

Вчера, под впечатлением Вашего письма, долго читала Ваши прекрасные стихи, которые Вы оставили нам последний раз, когда были в Москве. Спасибо!!

Очень люблю Вас. Отдыхайте и будьте здоровы. Мы оба обнимаем Вас.

Лили

 

66

12. 5. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Простите (уж не знаю, какими словами просить прощения), что не простившись уехал. Дела-то мои были совсем дрянь:

четверо суток мы были бомбардированы телеграммами и телефонами с двух сторон — Ленинград и Рига,

четверо суток под окнами стоял то ли ее муж, то ли еще кто-то,

четверо суток мы (Я!) пили.

Потом приехал ЭТОТ и сутки валялся в истерике у ЕЕ друзей, которые, вообще-то, видели ЕГО впервые. Сией истерикой он воздействовал на друзей ЕЕ, и они ЕЕ привели к НЕМУ. По поводу этой истории с ЕГО матерью случился инфаркт, и ее увезли в больницу. Все тряслось, как в пляске святого Витта, и Наташа все-таки поехала. Я не останавливал.

По последним данным они успокоились и мирно сосуществуют. Ну и господь с ними. Я, может быть, помог им наладить счастливую семейную жизнь. Благодарность — мне!

Не хотел я театра в данном случае, думалось, может быть — все серьезно. Не получилось. Из огня да в полымя. Действия мои были строго и серьезно продуманы: реющий демон со снежно-черными волосами и с золотыми очами, белогвардейская целеутремленность, бой — всем — там, в Риге, и здесь, в Москве, — просто остриженный человек среднего возраста, очень больной, хромоногий, к тому же говорящий по утрам в постели о литературе, — с Женщиной! Мальчишка! Гимназистик!

Потом я пил. Потом оплыл весь. Потом по глупости выпил бутылку кордиамина и почти совсем на сутки отнялись руки и ноги. Потом на двое суток почти ослеп. Потом молниеносно сбежал в Ленинград и ночевал у давно знакомой девушки. Потом поехал к Марине, ибо там все документы и вещи. Она восприняла это как возвращение и на сутки устроила истерику. На следующий день я взял путевку в Комарово, и вот здесь.

Пишу правду, потому что она гнусна.

А я — гнуснее всех, участвующих в этой истории. Это было какое-то наважденье, фата-моргана. Теперь, когда я спокоен и трезв и ни на что не надеюсь, я понимаю, что во всем виноват я. У них — любовь и деньги. У меня — цирк. Я просто повоевал с ними и проиграл — гусарство жалкое. Воевать не нужно. Жить — нужно. Здесь такое майское море!

И все впереди — за морем одуванчиков!

И нынешний мой ковбойский адрес: Ленинград, Комарово, Дом творчества писателей. Простите меня! Не сердитесь! Сам — казнюсь. Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича! Я здоров и тружусь.

Ваш — В. Соснора

 

 

67

16.5.73

Виктор Александрович, дорогой мой!

Ужас какой!!

Чем кончилось все с Мариной?

Где Вы будете жить?

С кем?

Отпускаете ли волосы? Очень хочу, чтобы Вы были с кудрями.

Если правда, что Вы теперь здоровы и трудитесь. Если это не фантазия, то я зверски рада.

Мы завтра постараемся переехать в Переделкино. Он ездил на Кавказ за лекарством «мумио». Говорят, панацея от всех болезней. Кулаков обветрился, загорел, похорошел, красиво оброс. Последний раз оба были веселые.

Пишите нам! Но «главное — будьте здоровы» (цитируя Соснору).

Мы оба обнимаем Вас.

                                          Лили

 

 

68

18. 6. 73 (по штемпелю)

Дорогая Лиля Юрьевна!

Сидел в Комарове и работал, как собака. Весь месяц. Сейчас вот в Эстонии, на «своем» хуторе. Купаюсь в финской бане и вчера вчерне закончил поэму о делах в Дубултах. Теперь несколько дней чистого ремесла, и вся книга на эту тему, а тема ее — 37 лет1, — будет закончена. Грустно, ибо выдохся, книга большая, сложная и, как все последние, — лучшая.

Послал Вам «на пробу» несколько стишков. Они написаны без заглавных букв и без запятых не по причине моей «модернизации», а — сильно барахлила машинка... и так бывает.

Поэма — о горе! — написана гекзаметрическими ритмами, с самым отборным матом без многоточий, со сценами открыто эротического содержания, — в общем, дитя в своем амплуа. Она энергична, злобна, могуча, невзирая на декамерон — трагична.2 Хорошо я рекламируюсь? Но послать ее — нельзя. Вот если приедет Кулаков... а распространять ее не желаю, потому что шепот мой, вопли мои «читатель» воспримет лишь как скабрезные детали. Да и жалко мне эту московскую женщину, виноват потому что — сам.

Здесь атмосфера антиэротическая, разве что — баня с пивом. Жил в Ленинграде после Комарово 4 дня, потому никаких сцен не было. У песика — 9 детей и все — белые. Красных детей рожать нужно, глупый песик. Я вот рожаю детей черно-черных, и их дискриминируют, и справедливо, когда все так прелестно в этой современности окрашено в цвета павлина, — что это еще за черная стихописация?

Писал ли Вам, что Виктор Ворошильский написал обо мне гигантскую статью со всей биографией?3 Пишут же люди...

В номере пятом «Авроры» три моих стишка4, но, к сожалению, здесь на хуторе у меня журнала — нет. Холодина здесь беспросветная. И к лучшему: трудитесь, товарищ труп. Никаких женщин нет. Хожу в день километров по 15, как всегда летом. Грибочков еще тоже нет. Жду не дождусь, так женщин не ждал, когда же они появятся. Ненавижу охоту, рыбоубийство, знаюсь только с детьми леса. Собственно, и все. Буду перерабатывать свою одну повесть, как говорят в издательстве, — это работа «творческая».

Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Ваш Вечный жид — В. Сонора

Теперь мой адрес на два месяца:

Эстонская ССР

Валгаский р-н

г. ОТЕПЯ

до востребования.

 

1 См. книгу «Тридцать семь» в сб. Сосноры «Девять книг» (М., 2001).

2 Очевидно, имеется в виду вариант поэмы «Мой милый!», вошедший в книгу «Тридцать семь».

3 О В. Ворошильском см. примеч. 2 к письму 46. Здесь имеется в виду его статья «Из современной русской поэзии: на примере Сосноры» // «Буквы», ежемесячное общественно-культурное издание Побережье. Гданьск, 1973. Выпуск 12, № 4.

4 В «Авроре» (1973, № 5) напечатаны три стихотворения Сосноры из цикла «Латвийские баллады».

 

 

69

21. 6. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Посылаю вам продукцию моего последнего месяца. С ЭТОЙ женщиной все кончено, да и со всеми моими «невестами». Так что скрывать нечего, покажите, пожалуйста, стишки Тамаре Владимировне1 (она все-таки была тогда в Дубултах), да и кому хотите. Ведь это — стишки, а не письмена.

Передающий все это — мой давний друг, каждое лето мы ездим вместе на лето вот уже лет 8.2 Простите за «выражения» в поэме, но здесь — так нужно, этого требуют так называемые художественные особенности в данном случае, и против них я — бессилен.

В Москве ли Кулаков? Если да, то есть ли возможность познакомить его с Шагалом?3 Авось, поможет хоть словом.

Сижу на хуторе. Начал новую книгу стишков типа «Пастораль, или Эстонская элегия».4 Посмотрим. В общем-то, вся моя злость — совсем и не злость, — так, рычу, как котенок. Что же мне делать? Слава богу, жив, здоров, пишу много, женщин — нет, — и прекрасно! Жизнь движется. Тяжело, как мул, с большими ушами, но — все-таки.

Будьте здоровы!

Обнимаю Вас, Василия Абгаровича!

Ваш — В. Соснора

П. С. Простите, барахлит машинка.

Да, совсем забыл. Лиля Юрьевна! Раз А. Вознесенский так клялся в любви, то сейчас появилась небольшая возможность ее реализовать. Я отдал в «Юность» гигантскую подборку стихов — может быть, он сможет там сказать свое слово, — ведь это из его журналов.

 

1 Тамара Владимировна Иванова, рожд. Каширина (1900—1995) — переводчик, публицист, была женой писателей И. Э. Бабеля, затем Вс. Вяч. Иванова.

2 Дмитрий Васильевич Корольков (1937—2008) — химик, с 1989 г. — декан химиче­ского факультета ЛГУ.

3 Марк Шагал (1887—1985) — художник, в 1922 г. уехал из Москвы в Берлин, с 1923 г. жил в Париже, с 1941 г. — в США, с 1948 г. снова во Франции. В июне 1973 г. по приглашению Министерства культуры СССР приезжал в Москву, где в Третьяковской галерее состоялось открытие выставки его литографий.

4 Стихотворение «Пастораль, или Эстонская элегия» («У трав — цветы и запах хлеба…») вошло в книгу Сосноры «Тридцать семь».

 

 

70

9. 7. 73

Дорогой мой, самый лучший поэт, Виктор Александрович!

Читаю и перечитываю без конца Ваши такие грустные стихи и такие чудесные.

Не отвечала долго, оттого что болят суставы и болит душа. Не знаю, что хуже.

Вознесенский был в «Юности», где ему сказали, что у них нет Ваших стихов, что они хотели бы напечатать Вас, если б Вы им что-нибудь прислали (?!).

Шагала видели один раз у него в гостинице. Он был здесь гостем Мин<истерства> культуры и ни с кем ни о чем не разговаривал.

Завтра едем к Кулакову — смотреть его картины.

Надеюсь Плучек заключит с ним договор на оформление спектакля «Баня».1

Живем в Переделкине, пьем «мумио».

На днях напишу длинное письмище.

Мы оба обнимаем Вас.

                                          Лили

 

1 См. примеч. 5 к письму 18. О каком договоре идет речь, не совсем ясно, т. к. в оформлении М. Кулакова «Баня» Маяковского у Плучека в Театре сатиры поставлена еще в 1967 г.

 

 

71

6. 9. 73

Виктор Александрович, дорогой, любимый!

Где Вы? Что с Вами? Отчего молчите?

Беспокоюсь. Каждый день думаю о Вас. И Кулаков уехал — некого спросить о Вас.

Напишите хоть два слова.

В<асилий> А<бгарович> обнимает. И я — очень крепко.

                                          Лили

 

 

72

15. 11. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Не писал, потому что было все плохо, а об этом писать тоже как-то плохо.

В Отепя думал, что уже исчерпан, но написал еще большой цикл к книге (моей, конечно же, не для типографий). Вставил в книгу два эссе, или рассказа новых: одно о любви лягушки и человека1, второе «Памяти Пастернака»2, которое, в общем-то, — памяти Эльзы Юрьевны, — о Париже, о похоронах.

Попросил Кулакова оформить для возможного где-нибудь (где?) издания, это мне больше важно, чтобы книга была КНИГОЙ — целиком.

Думал, что и на Отепя тема исчерпана, но здесь сейчас, в Комарово, набросал еще большой третий цикл книги. Так что будет большая. Кроме того, у Кулакова возникла мысль вставить в иллюстрации фотографии, или фотомонтажи, где должны быть Вы, Эльза, — так что если не возражаете — дайте ему, пожалуйста, фотографии. Там должно быть фото Пастернака, Пушкина, Лермонтова, Эдгара По и т. д. Потому что — немало моих интерпретаций, или прелюдий, — не знаю, как все это назвать.

Я посылаю Вам мою интерпретацию Маяковского — Вам и считал бы бестактным не только публиковать, но и пускать ее в самиздат без Вашего ведома и разрешения. Если оно Вам понравится — посвящая Вам, постскриптум, конечно же, ибо постскриптум, конечно, — 43 года после подлинника этой темы.

После Отепя я поехал в Латвию на Дни поэзии. Очень полюбили меня — пиры, еле выкарабкался. Переводят мое то, что здесь — нет, но что толку на латвийском!

После Латвии поехал на Кубань, а потом в Геленджик. Там все было прекрасно, очень милые хозяева, стихи любят и понимают, маялись со мной, как с младенцем.

И вот теперь — в Отепя. В Гагре, попутно, сделал последнюю попытку «встречи» с Натальей. Слава, слава, что и оказалось — последней. И на сей случай — это не слова. Она хочет, чтобы за нее шла кровопролитная война, как, простите, наверное, хочет всякая женщина, да и всякий человек. Но она-то, к сожалению, не Елена Троянская, а я не Александр Македонский (к счастью). Я теперь, как и весь советский народ, сторонник мирного урегулирования и идеологических и нравственных конфликтов!

Марина вроде потише (даже не звонил, но осведомлялся), и, кажется, дело к концу близится.

В Комарово же взял камеру потому, что жить — негде, снимать комнату не на что, а до обмена — далеко-далече.

Даже как-то лучше, честное слово, когда такая полная безнадежность. Не в смысле отчаянности, а в смысле — нет надежды ни на женщин, ни на публикации, ни на друзей здесь — нет. Впрочем, мы от друзей почему-то всегда требуем бог весть что и страшно обижаемся, когда они не исполняют какую-нибудь самую малую нашу прихотливость. А — сам?

А сам — тоже самородочек еще тот. В конце концов, человеческие права и обязанности — одни: и у гения (не о себе, не Вознесенский) и у ткача, что ли. А мы присваиваем себе сверхъестественные права на властвование и — никаких обязанностей. Несправедливо.

Пишу, пишу, пишу. Обнаружил незаконченный роман и после стихов буду делать из него небольшую, но концентрированную повесть. Романы-то у меня все равно не получаются — ни в жизни, ни на бумаге.

Очень прошу вас посмотреть № 8 журнала «Литературное обозрение». Статья обо мне хамовитая, но — точная по сути.3 Все шагают в ногу, один я, ко всеобщему изумленью, не попадаю в «обоймы». Даже комплимент.

Как бы попросить Слуцкого, что ли, чтобы мне добыли переводы. Должны же они все-таки понять, что при «неизбывной» их любви ко мне, мне нужно иметь какой-то кусок хлеба. Живу только в долг, а — чем отдавать? Может быть, насчет переводов Рита Яковлевна Райт4 может помочь? Или — еще кто? Посоветуйте просто. Ведь у них есть и переводы прозы с подстрочника (так делают с народами СССР), а с польского я могу переводить с подлинника, так же и с украинского.

Если бы было какое-то договорное дело — я бы приехал в Москву, а так — как приехать, неизвестность, да и без денег.

В общем, сейчас «печаль моя светла».5 В Комарово — туман и — только трудиться.

Вот и «отчеты» почти за полугодье, не хорошие, не плохие, как и следовало ожидать.

БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!

ВАШ — В. Соснора

П.С. Мой адрес пока: Ленинград, Комарово, Дом творчества писателей, но основной все равно — матери.

 

* * *

Я вышел в ночь (лунатик без балкона!).

Я вышел — только о тебе (прости!).

Мне незачем тебя будить и беспокоить.

Спит мир. Спишь ты. Спят голуби и псы.

 

Лишь чей-то телевизор тенора

высвечивает. Золото снежится.

Я не спешу. Молений-телеграмм

не ждать. Спи, милая. Да спится.

 

Который час? Легла ли, не легла.

Одна ли, с кем-то, — у меня — такое!

Уже устал. Ты, ладно, — не лгала.

И незачем тебя будить и беспокоить.

 

Ты посмотри (тебе не посмотреть!)

какая в мире муть и, скажем, слякоть.

И кислый дождь идет с косой, как смерть.

Не плачу. Так. Как в камере. Как с кляпом.

 

Ночь обуяла небо. Чудный час!

Не наш. Расстались мы, теперь — растаем.

Я вышел — о тебе. Но что до нас

векам, истории и мирозданью?

 

В такие вот часы ни слова не сказать.

А скажешь — и зарукоплещут ложи.

А сердце просит капельку свинца.

Но ведь нельзя. А то есть — невозможно.

 

Не подадут и этот миллиграмм.

Где серебро моей последней пули?

О, Господи, наверно, ты легла,

а я опять — паяц тебя и публик.

 

Мои секунды сердца (вы о чем?).

Что вам мои элегии и стансы?

Бродяги бред пред вечностью отчет?! —

опавшим лепестком под каблуками танца!

 

Нет сил у слов. Нудит один набат

не Бога — жарят жизнь тельцы без крови!

Я вышел вон. Прости. Я виноват.

И незачем тебя будить и беспокоить

 

было...6

 

П. С. Все-таки адресат всей моей книги не недостоин вообще моих стихов, а — невоспитан и недальновиден. Жестокость может быть разного рода, но поэт — не «Бог неприкаянный», по Пастернаку7, а — та же кровь, сердце и мясо, что и у ткача, опять-таки. Можно не любить, игнорировать, отказывать, но не вилять, как дворняжка, перебегая от одного кусочка колбасной кожуры к другой куриной косточке. Сие именуется по-французски — содержанка. Клянусь, при всей своей мнительности, мистикообразности, даже истерии, после всей этой истории — хохочу над самим собой самым здоровым и добросовестным хохотом, — как Санчо Панса или Гаргантюа: влюблен был чуть ли не в Сергея Смирнова!8 Остается петь песенку о яблоньках и яблочках, которые все падают и падают и все недалеко.

Но мы будем добры и продолжаем путешествия Вечного жида и Дон Жуана. А всерьез: если я допустил в самом стихотворенье что-либо недопустимое по отношению к подлиннику — уничтожу, как уничтожил в прошлый раз ответ на «Огонек».9

ВАШ — В. Соснора

 

1 Рассказ «Об одной любви» напечатан в книге Сосноры «Летучий голландец» (Frank-furt/M, 1979).

2 Эссе «Памяти Пастернака» напечатано в парижском журнале «Эхо» (1979, № 3) и не перепечатывалось.

3 В журнале «Литературное обозрение» (1973, № 8) напечатана «рецензия — диалог» «Детали и целое» Алексея Приймы и Сергея Чупринина, начинающаяся рассуждением Приймы о том, что «автомобиль Сосноры» едет «не по шоссе в ряде иных машин, а по тротуару». «Точными по сути» Сосноре могли показаться рассуждения Чупринина о «преднамеренной самоизоляции поэта» и о «тематике его стихов, подчеркнуто далекой от нашего современного опыта».

4 Рита Райт-Ковалева, наст. имя Раиса Яковлевна Черномордик (1898—1990) — писатель, много более известна как переводчик, знакомая Маяковского и Бриков, перевела на немецкий по просьбе поэта «Мистерию-буфф».

5 Из стихотворения Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» (1829).

6 Стихотворение Сосноры написано по мотивам неоконченных лирических отрывков Маяковского к поэме «Во весь голос» (1930). Вошло в книгу Сосноры «Тридцать семь»
с заменой одного слова: в первой строфе вместо «голуби» — «горлицы».

7 Из стихотворения Бориса Пастернака «Послесловие» в «Сестре моей — жизни»: «…Когда любит поэт, / Влюбляется бог неприкаянный».

8 Очевидно, имеется в виду Сергей Сергеевич Смирнов (1915—1976) — прозаик, публицист, автор популярных в советское время книг о Брестской крепости.

9 См. письма 31—33.

 

 

73

29. 11. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Звонила Луэлла Александровна1 и сказала, что Слуцкий выслал на адрес матери переводы. СПАСИБО — ВАМ! Потому что нищ, как не бывало.
В Комарово уже мозги стали покрываться легким ледяным налетом — и холодно, и нет горячей воды (ездил на Финляндский вокзал в баню! ДОМ ТВОРЧЕСТВА!), кормили, как кур с помойки. Ну ничего. И там кое-что наработал.

Установил странную и хорошую, в общем-то, вещь: без Марины я спокоен и тружусь в три раза больше и лучше. Все-таки «жизнь на вулкане», байронизм и дьяволиада — не для меня. Я — пес не буйный, но кабинетный. И хорошо к рукам прибирающийся, если эти руки не бьют.

Сейчас снял комнатку у друга (у бабушки друга, она (комната) проходная, но бесплатная, а бабушка ходит бодро к своему кавалеру играть в преферанс и пылко обсуждает со мной своего внука и свое будущее). Не знаю, как дальше, но пока работать можно, что и делаю. И временами одному быть — ничем не заменимое блаженство. Как бы это не кончилось мона­стырской кельей (если, конечно, там будет жареная телятина, телефон и какая-нибудь грешница) — простите за фривольность.

Марина тактику переменила буквально на днях, когда я уже (наконец-то!) подал в суд все документы и вот-вот должна быть повестка. Она, как мне передают, ни в какую не хочет ни разводиться, ни меняться. Ну что ж. Будем мужественны и понадеемся на справедливость и снисходительность к мужчинам со стороны лучшего в мире советского суда. Она никак не поймет, что я не «колеблюсь», не «раздумываю», что для меня это независимо, официально или нет, — уже не существует, как это ни безрадостно и ни больно «за бесцельно прожитые годы».2

Вот я и закончил, в общем-то, книгу страшного года — года Дракона (о не зарекайся, еще месяц!). Книгой доволен. Боль-ша-я. Хо-ро-шая. Без Марины! Лето бы и одному — в лес, и не писать бы все лето... Да не выйдет.

«Пришла беда — отворяй ворота». «Нева» зарезала повесть, выплатив за нее почти сто процентов. Грозят судом. Хотят, чтобы возвратил деньги. Весело, честное слово: суд — так суд. Посмотрим, как они будут доказывать «историческую правду» — повесть о Державине. Главный редактор3 говорит серьезно: «Вы исказили историческую и героическую картину того времени! Ведь тогда Суворов взял Альпы и Апеннины!» Я ему говорю, что тогда Суворов еще простеньким солдатиком в коротких штанишках бегал. А <он> восклицает: «Это ложь! Это дегероизация!»

Боже, Боже, если я завтра скажу им, что подметка — это подметка, меня будут уверять, что подметка — это балык из лососины. О чем говорить! На что сетовать! Правда, веселюсь!

И как не веселиться, если я выступал на вечере Филармонии с переводами псалмов, а оказалось, что вечер — юбилейный и — несовместимость псалмов и юбилея. Действительно, несовместимость. Но откуда я знал, что годовщина? Кто меня предупредил? Но это — ничего. Больше всего всех возмутило, что я выступал в свитере и сапогах! Это сейчас преступление, равноценное уголовщине. Но... у меня развалились все башмаки и уже три года нет ни одного костюма. Клянусь Вам — это правда.

Но жизнь — анекдот какой-то. Каждый гастролер придает себе какое-то мировое значение, не понимая своим мерзлым мозгом, что человечки-то глянут, ухмыльнуться и пойдут кушать кашу. И вот дрожат от гнева обком, все инстанции, секретариат, — снять с него сапоги и надеть сапоги фабрики «Скороход» и костюм «Индпошив». Купите, любимые мои, я — клянусь, надену, ибо каждый вечер стоит пятнадцать рублей и ради этого стоит пощеголять в замечательной обуви и костюме. О ГОРЕ!

Таковы мои дела, и они — лучше, чем следовало ожидать в данной нам временем ситуации.

Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Ваш — В. Соснора

Но адрес все равно материн.

 

1 Луэлла Александровна Варшавская. См. примеч. 4 к письму 31.

2 Обрывок популярной в советские годы сентенции о жизни из романа Николая Островского «Как закалялась сталь» (1934): «…прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»

3 Главным редактором «Невы» в 1964—1978 гг. был Александр Федорович Попов, автор нескольких сценариев к детским фильмам.

 

 

74

7. 12. 73

Дорогой Виктор Александрович,

не сердитесь, что не ответила на письмо. Пробовала звонить Вам в Комарово. Но там или не отвечают, или занято. Напишите по какому телефону и в какое время звонить в Ленинград. Пожалуйста!

Мне трудно писать физически — устала!!!...

Эти дни не могу поймать Слуцкого. Жена его в больнице, после серьезной операции. Думаю, что он целые дни там. Буду звонить еще и еще.

Подстрочники с грузинского обещал мне для Вас Симонов. Но пока ничего не дал.

Напоминаю ему и еще напомню.

Ваш вариант стихотворения Маяковского — прелестный. Делайте с ним все, что хотите. Вернее — что удастся.

Неужели Слуцкий не послал Вам подстрочник? Он взял у меня адрес Вашей мамы. Может быть, дозвонюсь ему сегодня вечером. Письмо это опущу завтра.

Соскучилась по Вас! Давно мы не виделись. Что же все-таки с Вами будет?!

Мы оба обнимаем Вас.

                                          Лили

Только что говорила с Ритой Райт. Она на днях приехала из Риги. Латышские редакторы сказали ей, что они не то заключили, не то собираются заключить с Вами договор на переводы с латышского. Свяжитесь с ними! А Рита 23-го едет на десять дней в Ленинград. Она просит Вас позвонить ей 24-го по тел. 72-79-25.

8. 12

Только что дозвонилась Слуцкому. Четыре дня тому назад Вам послали 200 строк словацкого подстрочника и книгу. Срок — две недели. Адрес правильный. У Симонова пока ничего не вышло.

Обнимаю, люблю

                                                      Л.

 

75

13. 2. 74

Дорогой мой Виктор Александрович,

Вася маленький1 передаст Вам 100 рублей. Пригодятся?

У нас слякоть. Сегодня едем в Переделкино. Литфонд надумал делать нам террасу. Любопытно посмотреть. Не понимаю, отчего вдруг такая любезность? Видит бог, не заслужили.

Все остальное плохо, кроме, конечно, Ваших стихов и рассказов. Читаем и перечитываем. Не ответила Вам на Ваше желание посвятить мне парафразу Маяковского.2 Рада этому, конечно.

Остальное расскажет Вам Вася-fils.

Сердечный привет Вашей Анне.3 У нее очень приятный голос.

Обнимаю.

                                          Лиля

 

1 Василий Васильевич Катанян, сын В. А. Катаняна. См. примеч. 1 к письму 39.

2 В книге «Тридцать семь» посвящения Л. Ю. Брик на стихотворении «Я вышел в ночь (лунатик без балкона!)…» нет.

3 Анна Эмильевна Сухорукова, рожд. Офина (род. в 1938) — писательница.

 

 

76

21. 2. 74

Дорогая Лиля Юрьевна!

Спасибо — большое — Вам за деньги. Они, естественно, пришлись очень кстати. Авось разбогатею...

Только, пожалуйста, не думайте сейчас о моем неустроенном бытие. Дела, как и жизнь вся, потихоньку налаживаются. После беседы в высоких инстанциях кое-что пошло. Заключил договор на повесть. Вся прелесть этого договора в том, что нужно делать из пяти — два листа (журнальный вариант). Ума не приложу, как это сделать, но договор заключил, и кое-какие копейки будут. Кой-что из стишков восстановил. Посмотрим.

В остальном — в Ленинграде какой-то земляной асфальт, погода — как самовыраженье тоски, с обменом вроде бы налаживается, но — тьфу, тьфу, тьфу — помолчим. Не работаю уже несколько месяцев. Миозит: плечо, лопатка, правая рука. Растираюсь. Но не работаю, конечно же, не поэтому: не ах какая болезнь! Просто — выдохся, все это существованье последних времен — сплошная невралгия, не до работы. Я говорю о работе своей. А так — две недели назад сдал одиннадцать рецензий на прозу и сейчас делаю шестнадцать рецензий на стихи. Это — цифры астрономические, но рецензии внутренние, так, рублей сто пятьдесят за все получу. Да переводов тоже натворил. «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова».1

Простите, я хочу пару слов сказать насчет магнитофонной записи, поскольку разговор там идет и обо мне. «Под Маяковским» я ходил долго. Все раннее юношество. Где нам было тогда разобрать что к чему. Хлебникова или Блока узнал позднее. Пастернака понял еще позже. Мандельштама никогда и сейчас (при всех реверансах) не приемлю. Идея Василия Абгаровича насчет того, что поэт состоит из поэта и читателя, абсолютно не соответствует не только нашему, но и никакому времени. Поэт состоит только из поэта. Читатель, да простит меня Вас<илий> Абг<арович>, — в этот состав не входит, ибо поэт только творит, а читатель только читает то, что уже сотворено. Так, поедая телятину, читатель все же не сумеет вообразить себя тельцом. Он предполагает — и только. Это грустно, но это так. Не потому ли ведут на веревке поэтов под нож, чтобы потом съесть? В данном случае я не имею в виду Читателя с большой буквы, ибо таковой Читатель по таланту равен Поэту, а их — Читателей, как и Поэтов, — единицы.

А в общем, пока не обменяюсь, в Москву не попасть. Жалко. Не потому, что какие-то дела, а потому, что хотелось бы повидаться с Вами, поговорить. Здесь — вообще — не с кем. Из окна моего слева — сумасшедший дом, справа — кирпичная стена высотой метров 10, а на ней колючая проволока, а что за ней — кто ведает. Не «фантазирую» — Кулаков видел.

Рядом гавань, из нее корабли выходят: «счастливого плаванья!». А за стенкой моей комнаты — уголовник Юра, только что вышедший из тюрьмы, водит герлс с Московского вокзала (самая дешевая, штампованная марка герлс).

Но ничего. Читаю о Пришвине, об Ал<ексее> Ник<олаевиче> Толстом и о Багрицком — сразу трио воспоминаний. Глупость — все. Но и животная жвачка Пришвина сейчас — «сложная философия». «Стоял дуб, на дубе стояла ветка, на ветке стоял тетерев, он пел о любви».2 Всё. Догадайся о вселенских обобщеньях. Идиотизм.

Получил приглашение из Парижа и из Вандербилда (США, юг). Хо-хо!

С Вас<илием> Вас<ильевичем> — никакого разговора не было — он был занят гостями, я только взял письмо в номере и ушел. Еще раз спасибо за заботы. Но думаю, что в этом отношении (денег) у меня в самое ближайшее время скромно, но уладится.

Анна очень растрогана была Вашим письмом и особенно Вашими приветствиями ей. Она вас боготворила и до встречи со мной. Кланяется — Вам.

Обнимаем Вас, Василия Абгаровича!

Будьте здоровы!

Ваш — В. Соснора

 

1 Чуть неточная цитата из стихотворения Маяковского «Мелкая философия на глубоких местах» (1925): «Вот и жизнь пройдет, / как прошли Азорские / острова».

2 Пародийное воспроизведение тематики и стилистики прозы Михаила Михайловича Пришвина (1873—1954).

 

 

77

13. 5. 74

Дорогая Лиля Юрьевна!

Вот — все никак не выбраться в Москву.

Анна заболела воспаленьем легких еще в марте, потом отравилась какой-то дрянью и сейчас на месяц в Бехтеревке (так положено после этих игр).
В общем, у нее все нормально, никаких последствий, и — да простит мне Бог кощунства — все сие от безделья.

Пять месяцев просидеть в одной комнате, почти никуда не выходя, лицом к лицу, для нее, может быть, — обыкновенное бытие, для меня — каторга, почище каторги государственной. О работе говорить было нечего — все инстинкты звериные проявляются во всей своей прелести. Последнее время уже не говорили — рычали.

После 28 апреля — дня рожденья! — заболел я (следовало ожидать!). Так что с двадцать девятого сижу на дивной диете, пожираю невиграмон, но — пишу много. Когда один, комната моя очень недурна — светлая, солнце, тихо. Попробовал стихи писать, написал несколько, поэму начал, но стихи — перепев прошлого года, поэма — самоподражанье «Мой милый!».1 Бросил. Пишу цикл рассказов. Они давно крутятся в моей дурной голове. По плану — семь. Не знаю, что вытанцуется, но, кажется, получается. С переводами пока — худо. Беден Ленинград наш.

В Москву теперь планирую приехать числа 20. Но... наши литфондов­ские сердобольцы-врачеватели устроили мне полную проверку. А в поликлинике нашей ничего нет. Вот и мотаюсь плюс ко всему с направлениями по всем поликлиникам — электрокардиограммы, и анализы всевозможные, и рентгены, и... Так что это дело нужно привести к успешному финалу и... или залечь в больницу, или бодрым и юным смотаться куда-нибудь к дьяволу подальше. А куда? — этим летом не знаю. Гадаю. При моей обломовщине — что нагадаю? Кто потащит за шиворот?

Прислали из «Юности» письмо, что во втором квартале дают мою подборку.2 Второй квартал — это апрель, май, июнь. Что-то не вижу подборки я. Идет ли — не знаю.

Михаил Алексеевич3 ничего не сообщает. Да, наверное, особенно и нечего. Вот как живу. Выступления все еще не разрешают.

А Вы — как? Сакраментальное — главное, будьте здоровы! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!        

Ваш — В. Соснора

 

1 Большое стихотворение в шести частях «Мой милый!» входит в книгу Сосноры «Тридцать семь». См. письмо 68.

2 Ни во втором квартале, ни в 1973 или 1974 гг. никаких стихов Сосноры «Юность» так и не напечатала.

3 М. А. Кулаков.

 

 

78

20. 6. 74

Дорогая Лиля Юрьевна!

Не пишу — нечего.

Обыкновенная ленинградская лень (петербургская?) на наших улицах. У пивных ларьков пьют пиво. Вот уж никогда Петербург не был пивным. Перепады жары и хлада. Это я не для красот эпистоляра — устал, работал полтора месяца с бешенством ледяной башни (водонапорной). Написал (переписал) повесть и восемь рассказов. Кусочки читал Кулакову, да тот уснул. Сказал — от усталости, но и от этой прозы уснуть не так сложно. Перечитал сейчас — о боже, конспекты пятиклассника. Через пару месяцев сяду и буду эту прозу выводить на чистую воду, потому что замысел сам по себе — хорош. Все рассказы о людях, из ряда вон выходящих (что ж, не пора ли вообще выходить вон из ряда?).

Марина бомбардирует письмами, Анна все еще в больнице, написал письмо Робелям1 — пришло обратно, стихи в «Авроре» перекладывают с номера на номер, — жизнь идет! Идиллия. Куда ехать летом — не знаем.

Кажется, ошалел окончательно: пишу венок сонетов, свой, собой выдуманный.2 Хочется написать такую книгу стихов небольшую, чеканную, старинную, серебряную (на толстых серебряных плитах). Озверел от реализма.

Ничего из нового не посылаю, потому что все — в работе.

Откуда силы берутся — изумлен сам.

Что такое? Кому ни пишу — эта иностранная братия не отвечает, переехали они, что ли? Здесь, в прелестном Петербурге, общаться не с кем, ну да все это в порядке вещей, как говорится. Кто не уезжает ТУДА, тот пьет. Я не уезжаю и не пью. Но сколько же можно — ПИСАТЬ? Плюс ко всему написал не очень большой трактат «Писать или не писать»3, где «смотрю добрей и безнадежней»4 на все так называемое искусство.

Как Вам дышится в Переделкино? Есть ли какие-нибудь вести от Детиздата? Если Вам писать трудно, передайте, пожалуйста, Кулакову — собираются ли они заключить со мной договор? Ведь там ничего трагического нет, нет и драмы — стишки про зверушек. Лето летит, а я все никуда не выползаю. Ничего.

Груз грусти моей тащу сам на затылке, как индус — кувшин ртути. А так — не так-то уж и плохо, — живу, жую, каждое утро путешествую по петербург­ским каналам. БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ!

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Ваш — В. Соснора

 

1 См. примеч. 1 к письму 31.

2 Своеобразный «венок сонетов» (у Сосноры в нем каждая первая строчка следующего сонета не повторяет последнюю предыдущего, как положено, а дается в слегка измененном виде) вошел в книгу «Дева-рыба» (1974).

3 Трактат не сохранился.

4 Из стихотворения Александра Блока «Перед судом» («Что же ты потупилась в смущеньи?..», 1915): «Я смотрю добрей и безнадежней / На простой и скучный путь земной».

 

 

79

30. 6. 74

Дорогой Виктор Александрович,

Детиздат не хочет (не может?) печатать Ваши стихи отдельной книжкой, но будет (будто бы) печатать часть стихов в своем новом журнале. Обещают написать Вам об этом (если не врут).

Не знаю, что делать, как помочь Вам. У нас тоже плохо с деньгами. Выручают Арагоновы сертификаты.

Живем в переделкинском раю. Здоровье — неважно: болят суставы и ослабела очень. Пора!

Плохо очень, что нет Эльзы. Может быть, она что-нибудь придумала бы...

Арагон прислал свой новый роман: «Театр/Роман»1 — прекрасный, но читать трудно. Сверхбогатый язык, сверхфантастика, сверхавтобиографично. Современная (сверх) гофманиада. Поразительная книга! Очень грустная, хотя об Эльзе ни слова.

Скучаю по Вас.   

Спасибо за фотографию. Она стоит на почетном месте. Все спрашивают: «Кто это? Какое удивительное лицо!» Я отвечаю: «Это Соснора, огромный поэт, но его почти не печатают».

Мы оба обнимаем Вас. Привет Анне.

                                                                  Лили

 

1 Louis Aragon. Théâtre/Roman. Paris, 1974. В этом романе Арагон окончательно отходит от метода социалистического реализма, воскрешая сюрреалистические опыты своей литературной молодости.

 

80

19. 8. 74

Дорогая Лиля Юрьевна!

Спасибо вам за Арагона. Вот я все сделал в срок и даже раньше.

О стихах памяти Эльзы Вы мне говорили и помню даже именно это стихотворение переводили.1

Живу я в Левашово. Ни на какие дальние поездки денег не было, да и здесь неплохо. У родителей Анны летняя дача, вот и живем, и тружусь. Потихоньку. Добиваю хвосты. Откопал свою старую повесть 1968 года и заново ее перебелил. Страшненькая, скажем так. Называется теперь «День Будды».2 Параллельно написал несколько рассказов, но над ними еще работы.

Стихи не пишу. Сделал «Венок сонетов», все не перепечатать никак. Действительно, венок, только в моем извращенном духе. Но к стихам не тянет так чтобы уж сильно, видно, прошлый год, прошлый взрыв меня изрядно поистрепал.

У меня к Вам большая просьба. Вы говорили, что в сентябре должны приехать Фрию или кто-то из них и Робели. Пожалуйста, напишите мне сразу же, я сразу же приеду в Москву, они мне очень нужны. Мне нужна работа. Клод ведь хотел взять меня в Университет. Могут ли они устроить меня? Ведь мои лекции им нравились.3 А с языком потихоньку справлюсь, если буду знать, что возьмут. А здесь — может быть, отпустят. Сколько советских преподавателей за границей!

Здесь я нищ, безработный, то, что я пишу, кроме Вас да Кулакова никому не понятно и не нужно. А мне уже 38 лет. И впереди — абсолютный нуль. Мне не нужны золотые горы, беден был и беден умру. Не в этом дело. Мне нужно хоть немножко где-то отдышаться, чтобы не чувствовать хоть малость топор над затылком.

Я ничего не боюсь, и это не красивая фраза, просто — терять нечего, кроме жизни, а моя — не жизнь. Все не столь мрачно, я выдержу и так, но, может быть, они захотят помочь? Именно — приглашение на работу, и не формальное, а на работу действительно. Ведь Бродского устроили референтом.4  Не думаю, что я меньше знаю и значу. Насовсем и с нервотрепкой я уезжать не желаю. Только хочу работать. Может быть, Якобсон?5  Кто еще может?

Простите за грусть и просьбы. Но единственной Вам — верю.

Будьте здоровы! Есть ли у Вас грибочки? У нас немного, но собираем.

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича! Приветы от Анны!

Ваш нерадивый, а скорее неприкаянный — В. Соснора

 

1 О каких стихах идет речь, автор не помнит.

2 Автобиографическая повесть Сосноры «День Будды» вошла в его книгу прозы «Летучий голландец».

3 Соснора читал лекции в Новом Парижском университете (Université de Paris VIII — Vencennes à Saint-Denis) в 1970 и в 1979 гг.

4 После эмиграции в 1972 г. Иосиф Бродский с июля 1972 г. занимал место «поэта-резидента» («Poet in Residence») в Мичиганском университете (США).

5 Роман Осипович Якобсон (1896—1982) — лингвист, литературовед, друг Маяков­ского, с 1920 г. жил в Чехословакии, с 1941 г. — в США, где с 1949 г. был профессором Гарвардского университета, а затем почетным профессором (Professor Emeritus) Мичиганского технологического института. Однако читать лекции в США — в разные университеты — Соснора был приглашен только в 1987 г.

 

 

81

23. 9. 74

Дорогой мой Виктор Александрович, давно не писала Вам. Кажется, даже не поблагодарила за чудесные стихи и четверостишия. Спасибо!!!

У нас — ничего. Просто — живы, как ни странно. Живем в Переделкине. Несколько раз ездили в Москву:

1)   Выставка Метрополитен-музея. 2) Два вечера подряд на концертах балетной труппы Якобсона.1 Для нас, старых балетоманов, — очень интересно. Все движения — новые. 3) Свадьба Koмы Иванова и красивой женщины2. (С прелестным 11-летним сыном, уже теперь — хорошим поэтом.3)

Завтра опять в город — почта, еда, чистка и т. п.

Осень в этом году очень красивая. Цитирую этого молодого поэта:

 

И качаются в танце

Современном березы,

А листва — как на праздник салют.

Да, кончается это

Беспокойное лето —

Вот о чем эти крыши поют.

 

Читает он очень хорошо. Вася записал.

Когда же мы увидимся?!

Сердечный привет Анне.

Напишите нам!!!

Мы всегда любим Вас и Ваши стихи.

                                          Ваши Лили, Вас<илий> Абг<арович>

Я люблю Вас гораздо сильнее, чем это видно из этого письма. Верьте мне!

 

1 Леонид Вениаминович Якобсон (1904—1975) — балетмейстер, создал в 1969 г. в Ленинграде труппу «Хореографические миниатюры», пользовавшуюся успехом во всем мире.

2 Вячеслав (в домашнем обиходе Кома) Всеволодович Иванов (род. в 1929) — языковед, семиотик, литературовед, поэт, мемуарист, академик РАН, сын писателя В. В. Иванова,
и его жена Светлана Леонидовна Иванова (род. в 1940) — фотохудожник.

3 Сын Светланы Ивановой от первого брака Леонид Евгеньевич Герф (род. в 1963), позже усыновленный Вс. Ивановым как Леонид Всеволодович Иванов, стал писателем (см. изданный под псевдонимом Дмитрий Смирнов роман «Временный немец»: М., 2006). Сейчас веб-мастер в Гриннельском колледже, США.

 

 

82

10. 6. 75

Дорогая Лиля Юрьевна!

Приглашение Фрию вообще недействительно ни по одному пункту. В Париже, как и в любой стране (не только у нас!), существует форма официально-юридических приглашений, которую, как президент, Клод, безусловно, знает.1 Но хватит об этом!

Из больницы я выписался в мае и через два дня заболел. На сей раз — пиелонефрит. Лежал две недели, потом потихоньку встал и сейчас заболел воспалением легких. Мило: болею пятый месяц. О каких отъездах-поездках может идти речь?

Работается вяло — к вечеру температурю. Набрал опять книг по истории — выковыриваю рассказы. О стихах и не думаю. Впечатление о том, что я слишком много пишу, — иллюзорное. Только потому, что меня не печатают. Я подсчитал свой актив — всего-навсего 17 тысяч строк, — в два раза меньше, чем у Маяковского, а мне 39 лет. И прозы всего 600 страниц. Итого — 4 небольших книжки. Безделье сплошное, а не графомания. Переводы не считаю ничем — заработок, не имеющий к литературе ни малейшего отношения.

Если раньше впадал в истерики от одиночества, ссорился с друзьями и швырял башмаками в любимых женщин, то теперь просто один, а впадать в истерику по поводу собственных истерик нелепо, ссориться не с кем, а швырять башмаками в Анну — она тоже регулярно болеет (болезнь крови). Лежу, как скальпель в чехле (комплимент самому себе!), и мечтаю перевести книгу стихов Нерона.2 Бред? А «Слово о полку...» 20 лет назад разве не бред?

Действительно, мечтаю перевести Нерона — да где его достать? Издан ли он хоть в Италии? Но где достать подлинники? В Публичке — нет.
К Марьяне3 обратиться не дерзаю — Кулаков опять будет оскорблен, что опять что-то прошу. Ничего, между прочим, ни у кого никогда не просил. Как это ни странно. Мужчины ценили меня за идиотизм и за стихи (можно было прелестно предавать и питаться за это «духовной пищей»). Женщины ценили меня за стихи и за идиотизм (можно было питаться «духовной пищей» и прелестно предавать). Но первые — первыми пожимали руку, вторые — ложились сами. Какие могут быть претензии у меня к ним, у них — ко мне?

Глядя трезво и честно на «бесцельно прожитые годы» (я о «жизни»), вижу трезво и честно: в жизни моей помогли мне только Вы. Не до комплиментов, Лиля Юрьевна. Жизнь прожита. Во всяком случае, ее лучшая часть — молодость. Теперь можно рифмовать «тут — труд». Никто, кроме Вас, не понимал, что главное в моей жизни — то, что я пишу, и что живу я только для этого и поэтому. Отними — и чем я лучше ханыги у пивного ларька или секретаря инстанций? Единственное, чем я могу гордиться, — не отняли у меня мое, меня. Все отняли — мать, отца, детство в блокаде и в гестапо, юность за решетками казармы, на рабских заводских рудниках, жену, которая не виновата, что она, как 99 % советских женщин, превратилась в мужлана, здоровье, разрушенное tbc4 и пьянством (тоже ведь социальность), честь (бесчестно сейчас быть членом СП), все, — но суть моя, стих мой — остался!

Вот почему в итоге-то я нищ, но счастлив, и, что бы ни было дальше — какой бы образ жизни, друг, женщина и т. д. ни унижали меня, ни убивали меня (унизить, убить — пустяки), ничего с трудом моим не станется. А что еще «натрудимся» — посмотрим!

Единственное, чему не научился и не научусь, — перешагивать через людей. Предпочитаю, чтобы перешагивали через меня. И если когда-нибудь вставал или встану на колени, только с одной молитвой — убейте меня, но реализуйте мой труд. Не то чтобы я придавал своему труду сверхъестественное значение, нет, но он существует, он признан в какой-то мере, и цель моя и тех, кто его любит, — сохранить и реализовать. Так всегда было и быть должно. Ни славы, ни денег, ни даже дружбы — только реализация. Вся эта сволочь, служащая в инстанциях, вообразила, что мы будем описывать их службу жира и лжи. Они — читатели газет5, для них — чтенье, для нас — нервы и кровь.

Нервы не выдерживают, кровь температурит. Но спокоен, «как пульс покойника».6

Очень соскучился. В конце июня закончу свои «заработки» и обязательно приеду на несколько дней в Москву. Просто — повидаться. (Если Вы не возражаете.) Простите за столь длинное письмо. Ни весело, ни грустно. Никак. Или, присмотревшись ко всему, ко всем, — страшновато, но выносимо. Со всеми моими болезнями какой-то рубеж пройден. Куда-то повернут «копыта коней»? Не знаю. Но знаю, что повернут.

Будьте здоровы!

Обнимаю Вас и Вас<илия> Абг<аровича>!

Ваш всегда В. Соснора

Большие приветы от Анны. Живем то в Левашово, то в Ленинграде.

 

1 В 1971—1976 гг. Клод Фрию был Президентом Нового Парижского университета.

2 По преданию, Нерон при пожаре Рима читал свои стихи. Однако ни строки из них до настоящего времени не обнаружено.

3 Марианна Молла-Кулакова (род. в 1937) — итальянская переводчица, ее предок, Гаэтан Молла, хормейстер миланской оперы «Ла Скала», в 1862 г. остался в России, создал оперу и симфонический оркестр в Таганроге. Его сын Валериан Молла, дирижер, композитор, учился у Римского-Корсакова в Петербургской консерватории, продолжил дело отца, учредитель Музыкального училища в Таганроге. В 1931 г. посажен как «итальян­ский шпион», в 1938 г. скончался. Марианна, его внучка, оказалась с матерью в годы войны в Австрии, затем в Италии. С 1960 г. стала приезжать в СССР сопровождающей групп итальянских туристов. В 1971 г. Марианна Молла, познакомилась с Михаилом Кулаковым, начав с ним совместную жизнь в 1973 г. 

4 Tbc — принятое в медицине сокращение для диагноза tuberculosis.

5 Аллюзия на стихотворение Марины Цветаевой «Читатели газет» (1935).

6 Из поэмы Маяковского «Облако в штанах»: «Видите — спокоен как! / Как пульс / покойника».

 

 

83

19. 6. 75

Дорогой наш Виктор Александрович,

после Вашего письма я расплакалась. Но я верю, что написанное Вами «реализуется», что «Бог правду видит, да (увы!!) не скоро скажет». А если приедет кто-нибудь из Клодовых мест1, я узнаю что к чему и подумаем, как же быть.

Спросила Марьяну, издан ли Нерон в Италии. Ведь он писал по-латыни. Она (Марьяна) очень хорошо к Вам относится. А Кулаков никогда не жаловался мне, что Вы о чем-нибудь просите, и всегда говорит, что Вы поэт, из современных — первый!

Как Вы думаете переводить Нерона? Ведь не с подстрочника?

Nachdichtung?2 Очень было бы интересно!! Вы знаете латынь?

25-го свадьба Марьяны с Кулаковым. 26-го Марьяна будет говорить по телефону со своей матерью и попросит ее привезти стихи Нерона (если они изданы).

Мы — в Переделкине. Здоровье то так, то не так. В общем — живы.

Буду счастлива, если приедете повидаться!!!

Меня Вы никогда ни о чем не просили. Да и что я могу?!

Сердечный привет Анне от нас обоих. Спасибо ей, что она с Вами.

Любим Вас и Ваши стихи. Будьте здоровы! Пожалуйста!

                                                      Лили

 

1 То есть из Парижа.

2 Nachdichtung — свободный перевод (нем.).

 

84

<Середина 1975>1

Дорогая Лиля Юрьевна!

Это оказалось никакое не воспаление легких, а нефрит. Хронический. Увезли в больницу с температурой 39,7. Отлежал две недели уже и вот опять отлеживаюсь дома. Я — мерзавец: пишу Вам только про болезни и уродства свои. Но сейчас я стал спокойнее (а что остается?). Примирился с тем, что лежать еще и лежать. И — ладно!

Странный организм у графоманов! И кололи в день по 10—12 уколов, и сейчас глотаю антибиотики, от которых кружится голова, и — все же...
и все же царапаю потихоньку бумагу, пишу очень странную поэму, или повесть (не знаю сам, что это есть, — и ритмы, и проза, и выписки из древних книг), в общем — о своих делах с женщинами, этакий советский Дон Жуан2, но, как всегда, заретушеванный голубенькой акварелькой. Вообще у меня, если внимательно присмотреться и если отнестись к моему творчеству не без юмора, единственный положительный герой — автор, все остальные — негодяи в худшем случае, и так себе — в лучшем. Так что я воочию и в современности социализма — осуществленный Собакевич плюс Хлестаков. Чарли, но не Чаплин. Иронизирую, как Иродиада.

Прав ли я? По-своему, как и все. Но со всех сторон слышу, что нет в моих трудах ничего положительного, нет той легкости, присущей классикам, нет «человечности» и т. д. БОЖЕ! Где эта пресловутая «человечность» и «легкость» у Гоголя? У Лескова? У Достоевского? О какой человечности может быть речь там, где — только литература и литература. Где мы видели столь страшную и прекрасную шею, как ню у Модильяни? В какой такой «жизни» маячит символ Раскольникова? Тип фашиста, как принято было
в критике советской? О нет, фашист — примитив со скрипкой и с песиком, это литературный символ, более суровый и несказанно нежный.

В моей поэме около двадцати женщин и все ситуации абсурдны, и тем они и реальны. Ну да чего рекламировать, к осени, надеюсь, и с этим бредом развязаться. Вообще моя мечта — развязаться со всеми старыми замыслами и годик-второй не писать ничего. Читать, собирать грибы, ходить просто, хоть самому с собой (а к этому все не только идет, уже пришло).

Но знаю — не выйдет. Глупость — радует не хорошее солнце, или красивая женщина, или умный собеседник, радует только страница текста, если она завершена. Может быть, в этом тоже жизнь? А все остальное — подтвержденье?

А все остальное, все эти пьянства, больницы, друзья в кавычках, любовь надуманная и в кавычках — только синий круг перед глазами, разделенный радиусами на спектры, — геометрия творчества и жизни, но не жизнь, которая по страничке? Думаю, что так было у всех, кто — писал. Не писал роман, скажем, или поэму, а писал — себя, писал свое сердце и кишки, свою смерть в конце концов.

Никак не приучить себя к радостям несложным и нехитрым: сегодня ночью была такая шарообразная луна, сиреневая, сквозь решетки рам, смотрел как она движется, и было хорошо, а по луне ползал комар (это по стеклу). Никакие не образы — так, мазок — луна с комаром, банально, а наяву — красиво. И куда проще!

Как же в Москву собраться? С постельного режима меня не снимают! Просто не терпится столкнуться с Нероном — вообще это замечательный парень, чудак-демократ, которого демос и отблагодарил. Неужели уничтожил и его стихи — свинство! Я латыни плюс ко всему своему невежеству не знаю, но с каким-нибудь латинистом разберусь. Если же уничтожили, придется написать ЗА, — ничего, напишу.3

Спасибо Марьяне за участие.

Так что я в рабочей форме. Все по солдатской формуле: нас бьют, а мы крепнем (здесь «бьют» смягченная форма солдатского глагола). ВСЕ — УЕЗЖАЮТ. Посылаю вам небольшой стишок на отъезд Я. Виньковецкого4, художника-абстракциониста, а в общем-то этот стишок — и себе.

Вот как живу.

Переводить нечего. И веселыми глазами смотрю в «будущее», где еще много страничек. А что еще нужно?

Будьте здоровы, дорогая Лиля Юрьевна! Василию Абгаровичу — приветствия. От Анны — тоже! Она очень возгордилась от Вашей строчки, где Вы пишете, что спасибо ей, что она со мной. Прямо расцвела на глазах.

Спасибо и Вам!

Ваш В. Соснора

 

1 Датируется по содержанию.

2 Стихотворение «Дон Жуан» включено позже в книгу Сосноры «Верховный час» (1979).

3 Этот замысел остался неосуществленным.

4 Яков Аронович Виньковецкий (1938—1984) — геолог, художник-абстракционист, писал стихи и эссе, в 1975 г. уехал в США, работал в Хьюстоне в нефтяной компании «Эксон», покончил с собой.

 

 

85

16. 1. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Только вчера сошел с бюллетеня. Ничего страшного, но противно: опять почки (с 17 декабря). На Новый год были мои знакомые и незнакомые француженки, рассказывали про Париж и с восхищением — про Вас в Париже.

Рассказывали про номер журнала, который хотят посвятить мне, про необъяснимое поведение Робеля. Если он действительно хочет издать их большим блоком, тогда по-своему он прав. Тогда — это его дело. Но если стихи просто лежат, как антиквариат, — тогда просто снобизм какой-то, что ли? А я при чем? А мои стихи — при чем?

В общем-то, я обленился. Эти чертовы лекарства держат все время в состоянье полусна. Сплю и читаю. Ничего не пишу. Ни строчки. Вернее, читать нечего, перечитываю Эдгара По, Мериме, Мопассана, Гофмана и... Геродота.

Лежит в моем столе 14 бредовых рассказов, жалко мне их, но, кажется, так и пропадут. Это почище «Дня Будды». Попробовал перечитать Бунина. Это невозможно. Ничего невозможно перечитывать Бунина, кроме «Снов Чанга». А уж стихи — ...как и над Горьким, можно поставить эпиграф: «Эта штука сильнее „Фауста“ Гете»1, то есть — рифмачество, в духе деревянных дорических колонн.

В Клюеве2 разочаровался: это мощно, мрачно и... мертво. Такой мускулистый, многодумный сектант-скопец. Да что там!

Единственное, с чем можно меня всерьез поздравить, — из США пришло письмо, в котором пишут, что включили меня в справочник «Мировые писатели. 1970—1975». Я уже послал им автобиографию, библиографию и фото. Дойдет ли? На каком основанье включили — сам Бог, видно, в недоуменье. Сомневаюсь, чтобы я был столь популярен на Западе. Но этот справочник — главное руководство, координатор всех издательств мира и университетов. Так они пишут. Чудеса!

В жизни же моей — ничего. В самом прямом и точном смысле этого слова. В Москву собираюсь, но не мог ехать из-за бюллетеня (каждые два дня нужно ходить отмечаться). А теперь постараюсь в начале февраля.

Здоровы ли вы?

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Анна — тоже! (приписано)

Ваш всегда — В. Соснора

 

1 При посещении Сталиным М. Горького в Москве в 1931 г. он попросил его прочитать написанную еще в 1892 г. сказку «Девушка и смерть». По окончании чтения Сталин написал на последней странице: «Эта штука сильнее чем „Фауст“ Гете (любовь побеждает смерть)».

2 Николай Алексеевич Клюев (1884—1937) — поэт из старообрядцев, расстрелян.

 

 

86

26. 2. 76

Дорогой Виктор Александрович,

я, конечно, свинья, что так долго не писала Вам. Но я толком не понимаю, чем и кем занимается сейчас Робель. Знаю только, что они приедут летом по приглашению Алигер.1 Знаю, что он думает о Вас и что должна была выйти Ваша книга. А Клод сказал мне, что в любое время с радостью пригласит Вас официально.

Мы живы. Гриппом пока не болели. А больше про нас и сказать нечего!

Сердечнейший привет Анне.

Не мстите мне — напишите о себе.

Любим, обнимаем.

                                          Лили

(на обороте)

Вспомнила Ваше старое письмо. Стихов Нерона нет нигде. Спрашивала и в Париже.

До свиданья когда-нибудь, милый!

Все та же.

                                                      Л. Ю. Б.

 

1 Маргарита Иосифовна Алигер (1915—1992) — поэт.

 

87

4. 5. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Мой день рожденья — 40 — «Декамерон 40!» помните польский фильм?1 — прошел; сижу на диете. Наконец-то нашел прекрасного врача, который принял на себя крест наблюдения надо мной (мы почти сверстники, но я — неандерталец, а он — профессор, лучший в Ленинграде по почкам — хвастаюсь). Я ведь три года вне наблюдений, мой врач уехал — Туда, вот и валяюсь. Сей человек — просто спасенье, молю Бога, чтобы не уехал, я буду выполнять все его экзекуционные предписанья, как и выполнял прежде с тем, только молю Бога, чтоб тоже не уехал, ибо в Ленинграде он — последний из династических врачей. Вот — веселю Вас!

Празднество мое прошло с торжественными тостами, растрогали тем, что даже не хоронили, как бывает на юбилеях. Народу было всего двадцать человек, никого нового. Приехали из Львова брат и сестра (сводные). Нас ведь, братьев и сестер, — семеро от четырех жен моего знаменитого воина-папы. О двоюродных — и говорить страшно, что-то штук тридцать-сорок. Как видите, я обладатель гигантских родственных «связей» чуть ли не во всех городах СССР (по отцу) и чуть ли не во всех странах мира (по матери). Гигантомания какая-то! Но — мало с кем и знаком-то. И мало кто и подозревает об этой родственности.

И из всех — со всех сторон — я один урод.

Боже, сестра работает в магазине продавщицей (во Львове), а брат служил в конном кавалерийском полку при Мосфильме и снимался то в ролях, то каскадером в десятке лент. Лучшая его роль — адъютант маршала Нея в фильме «Ватерлоо».2 Там он мелькает секунд 5—7, здоровый, румяный, красавец, а работает сейчас грузчиком на заводе — учить не хочет. У него уже машина своя (25 лет!), дача и т. д. В общем... в общем, четверо суток маялись, не зная о чем говорить, они — о ценах и тряпках, я... Наконец-то уехали, наконец-то остался. Хорошие, милые ребята живут! Но сердце мое постукивало с тихим тактом проклятья.

Есть очень симпатичный поэт в Ленинграде, Алексей Шельвах3, ему двадцать семь лет, это — единственная моя надежда, так вот он написал о «людях»: «ШАЛЯТ, ЦЕЛУЮТ, ПЛЯШУТ, И — НЕ ПИШУТ».

Вам, наверное, неинтересно читать все эти родословные лепетанья, мне — грустно, вот и пишу. Почему вся моя родня — лавочники? Почему Господь не дал мне пусть маленькую — лавку, ту, татарскую, тот польский шинок, или эстонскую — картофельную? Сидел бы и сосал свою водку-селедку, рожал бы жирных жабоподобных Санчо или Вавил, кусая бы капусту, и — НЕ ПИСАЛ! Разве что доносы о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Думаю, что все мои польско-лифляндско-тевтонские крови ничего мне не дали, кроме «пороков», а маленький проблеск мой человеческий — от того прадеда, витебского раввина.

Не письмо, а трактат.

Нового — ничего. Еще уезжают. Хоть худ, но работаю чуть-чуть над поэмками. Запретили есть сахар (?!) и кормят сахарином (?!). Был Женя Раппопорт.4 Он так же мил, но у бедняги вырвали здесь три зуба. Кошмар, как в прозе соцреализма.

Будьте здоровы!

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Ваш неизменно и верно — В. Соснора

 

1 «Декамерон 40» — польский фильм (1971) режиссера Яна Будкевича по новеллам П. Мериме, Р. Л. Стивенсона и О. Генри (в русском прокате — 1974 г.).

2 Сводная сестра Сосноры — Алла Александровна (1946—2007?); сводный брат Петр Александрович Соснора (1949—1989), снимался в эпизодах фильма Сергея Бондарчука «Ватерлоо» (1970).

3 Алексей Максимович Шельвах (род. в 1948) — поэт, прозаик.

4 Неустановленное лицо.

 

 

88

19. 5. 76

Дорогой наш Виктор Александрович!

Рада была Вашему письму. Ради бога, соблюдайте все предписания врача!!!!!!!

Что с романом в «Новом мире»?1 Мы получили письмо от Кулакова и Марианны из Рима. Письмо веселое: артишоки, спаржа, пицца... Но краски, холст и т. д. очень дорогие.

Кошка Маруся, которую она взяла с собой из Москвы, очень нравится римским котам, и она весь день проводит на черепичных крышах.

Живем в Переделкине, несмотря на плохую погоду. Адрес наш московский.

Анна с Вами? Сердечный привет ей.

Если не лень, пишите мне почаще: для меня каждое Ваше письмо — радость.

Мы оба любим и обнимаем Вас.

                                          Ваши Лили, Вася

На всякий случай адрес Миши:2

Напишите ему открытку, он будет рад. Марианна — тоже.

Она огорчена Вашей ссорой.

                                          Л.

 

1 См. письмо 90.

2 В машинописную копию адрес Кулаковых не вписан.

 

 

89

25. 5. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Был четыре дня в Петрозаводске. По приглашению ВТО. Композитор Э. Патлаенко1 написал три больших вещи на мои стихи: по «Слову о полку», по «Песням Бояна» и по притчам. Я так необразован и безграмотен в музыке, что не могу судить, хорошо ли это или плохо. Кое-что мне понравилось, но это ничего не значит. (Композитор живет в Петрозаводске.)

В этой столице Карелии ничего нет — консервы из рабской какой-то рыбы и конская колбаса, по вкусу живо напоминающая покрышку от футбольного мяча. В Союз писателей срочно приняли двух поэтов еврейского происхождения (нэп в нацполитике!). Город, может быть, и живописный сверху, но внутри — петровско-сталинский. Но композитор, меня принимающий, мил и симпатичен, все не знал, что же мне подарить и достал... палтус! холодного копчения!.. Как раз то, что мне в первую очередь отныне нельзя употреблять! Я, по своей кретинической прямоте, это сказал. Тогда огорченный композитор подарил мне большую деревянную рюмку из карельской березы!.. Тоже!

Тогда, отчаявшись в своих самых лучших чувствах, он подарил мне... телескоп! О БОЖЕ! Мечта моей юности! Но мое окно выходит не в небо, а во двор, и телескоп нужно везти десяти атлетам, а я — что... Так и остался он, моя мечта, пока в Петрозаводске, упакованный до лучших времен.

Вот такие приключенья.

Все еще на бюллетене. Температуры нет, но анализы неважные. Стоит вопрос о больнице. Что ж. Не привыкать. Я ведь и прошлое лето провел в больнице. Уже отношусь к этому не без юмора.

Дорогая Лиля Юрьевна! Как же я напишу открытку Кулакову?! Ведь я все-таки позвонил, чтобы проститься, хотя и был молчаливо выдворен из дому. На мой звонок ответом было то же выдворенное молчанье. О чем я могу написать открытку? Для чего? Абсурд получается. Уж лучше оставить все как есть.

Работать не могу — омерзительные антисептики и биотики — голова кружится. Читаю, делаю пометки, жду новостей из «Нового мира». Вы краем уха не слышали, что там с моим Петром III? Я ничего не знаю.

А во дворе птички пищат, Анна в театре смотрит выпуск балетного училища, благо что оно в нашем доме, а я и балет не понимаю, созерцать ничего не умею. Мое нелюбопытсво превращается в патологию. Пытаюсь оформлять документы в Чехословакию (получил приглашенье от переводчика). Но время неудачное, лето, нет паспорта, нет месткома и т. д. Может к сентябрю оформлю.

Се ля ви. (И французского я большой знаток!) Жаль работать невозможно, многое нужно бы написать... многое. Заграничная моя переписка опять дает существенные перебои. Да и что мне от них! Не приехали еще Робели?

Будьте здоровы! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!

Ваш В. Соснора

 

1 Эдуард Николаевич Патлаенко (род. в 1936) — композитор, с 1968 г. преподавал в Петрозаводском филиале Ленинградской консерватории.

 

 

90

7. 6. 76

Дорогой Виктор Александрович,

спешу Вам сообщить печальную весть. «Новый мир» не будет печатать Ваш роман. Тевекелян1 всей душой за печатание, вся редакция как будто тоже. Но Наровчатов резко против. Он сам работал над этой темой, и Ваш роман категорически не нравится ему. В редакции огорчились, стараются напечатать его в другом месте, но пока не решаются сообщить Вам об отказе. Может быть, и удастся? Чем черт не шутит.

У нас ничего нового. Погода меняется по десять раз в день, мое сердце это не любит и часто болит. «Пора, брат, пора!» Я еще не чувствую себя старой, но мне очень много лет... Вот и думаю, что скоро умру.

Здесь, в Переделкине, как нанятые поют соловьи (у нас в саду). Сирень только начала распускаться.

Я читаю книгу о Юткевиче2 и раскладываю пасьянсы, после каждой трапезы и перед сном.

Обнимаем Вас.

Не забывайте меня.

Привет Анне.

                                          Ваша Лили Брик

 

1 Диана Варткесовна Тевекелян (1932—2011) — писатель, редактор, в 1975—1983 гг. зав. отделом и член редколлегии «Нового мира».

2 Дм. Молдавский. С Маяковским в театре и кино. Книга о Сергее Юткевиче. М., 1975.

 

 

91

16. 6. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Спасибо за вести о «Новом мире». Я так и знал (а что могло быть другое?).

В Переделкине перемены погоды, а здесь стабильный холод. И жидкий дождь. Лежу потихоньку, читаю чушь, у-ка-лы-ва-ют.

Журнал в Париже, который хотели сделать обо мне, провалился. Пытаются сделать книгу. Робель переводит книгу стихов В. Бокова (!!!).1 Хорош вкус. Не пора ли мне иметь хотя бы за границей — дела не с друзьями? Они хотят открыть счет «счастья» на двух стульях, на двух странах, а в общем-то — побирушки на Алигер, на Бокове.

Простите за столь резкий отзыв о наших общих друзьях. Но если посмотреть с холодным вниманием — по какому праву Робель законсервировал мои рукописи? И сам не гам и другому не дам. По какому праву они меня обжуливают десять лет, обещая издать книгу? Я бы давно издал в Париже и без серпов и молотов.

Молчу, иначе будет уже не письмо, а филиппика. Молчу и смотрю холодно и злобно и на своих бедных, и на этих — «свободных» лавочников от литературы, да и от жизни.

Молчу, ибо когда заговорю, мне же всех хуже.

Есть ли грибочки? Мне, видно, и в это лето не пособирать. Мечтаю о лесе, о грибах, о своей Эстонии, о своем хуторе, где было так хорошо, как уже не ждать. Я не хандрю, я злюсь, а это — признак оптимизма.

Будьте здоровы!

Все объятья мои — Вам! Вас<илию> Абг<аровичу> — привет!

Ваш В. Соснора

 

1 Виктор Федорович Боков (1914—2009) — поэт, в 1942 г. на фронте был арестован, вышел из лагеря в 1947 г., писал стихи отчасти в простонародном духе.

 

 

92

17. 6. 76

Дорогой Виктор Александрович,

вчера была у меня Марианна и привезла газету с Вашей фотографией и большой хвалебной статьей о Вас. Не посылаю Вам — боюсь, что не дойдет. Марианна будет в Ленинграде и привезет ее Вам. Она перевела книгу стихов Маяков­ского и прозу Пастернака (без «Живаго»).1 Вы — моя реклама и я очень обрадовалась статье.

У нас бесконечный дождь и мы сидим в Переделкине, оттого, что здесь в комнатах тепло — топят, а в московских квартирах — собачий холод.

Привет Анне.

Обнимаем.

                              Лили

 

1 Ни переводами из Маяковского, ни переводами из Пастернака Марианна Молла-Кулакова не занималась.

 

 

93

14. 9. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Не писал столь долго — все было в неизвестности, а чего смущать Вас своей неизбывной неизвестностью?

Вот какова неизвестность:

месяц был в Отепя, на своем хуторе, и был счастлив. Один. С хозяйкой, которая меня любит и стирает, и — ни слова по-русски. С песиком Микки, одиннадцать лет назад я взял его на хутор щенком — и жив, сукин сын в прямом смысле этого слова. Я не был три года — узнал, как Одиссея (кстати, у Есенина — «по-байроновски наша собачонка меня встречала прямо у ворот»1 — бедный великий Есенин! Никакой собачонки у Байрона не было, да и ворот собственных тоже, спутал «классик» с Гомером).

Так втроем и жили: 70 лет, сорок лет и одиннадцать лет — три поколения. Сначала был растерян, ибо три года вообще не писал, потом потихоньку походил в лес, посмотрел грибочки — на месте и хороши, походил по ночам — холмы, тьма, ни души, разве песик на далеком хуторе вскрикнет — «ой-ой-ой!»...

Вот и написал почти новую и тематически и по стилистике книгу стихов!2 Вскоре перепечатаю и обязательно пришлю, ибо сам ею доволен, — что-то новое! (для меня, конечно!) А пережевывать старье собственное — ненавижу. Как и себя вчерашнего — всегда!

Приехал в Ленинград, действительно счастливый, и, как всегда в таких случаях, — мордой об стол! Цензура бесповоротно зарезала повесть о Мировиче (помните, из романа о Державине и Петре ІІІ?). Поднял на ноги деканат исторического факультета, всех, кого мог, поднял — еще энергия лета. Длинная, скандальная и позорная история была по всем инстанциям, но повесть отстоял, она уже подписана, будет в № 10 журнала «Аврора».3 Кастрированная ровно наполовину (конечно же, кастрированы куски лучшие), остался какой-то абсурдный трактат с диалогами, дикость, но — теперь можно драться в издательстве (а читатель, как всегда, мистифицирован!). Но сейчас не до читателя. Хоть так, раз живем в таком мире.

Подписал гранки своего избранного. Это не Андреевское (приписано рукой: Вознесенск <ого>) — томообразнее, книжечка-то на 185 страничек4, почти все юношеское — 16-ти-лет-назаднее, но кое-что пока удалось и там из неопубликованного, и если... то и это кое-что — кое-что. Вот так и живем — от кое-что до кое-что. Мерзость, ярость, нищета, но… данность. Только открываю глаза, смеюсь как шакал — сквозь глаза, ибо слезы все выслезились.

Еще весной получил вызов в Чехословакию от своего переводчика. (Никогда его не видел в глаза.) Сейчас получил паспорт. Написал письмо — когда приехать и жду когда. А деньги на исходе... Если бы друг был этот чех, а то... как стеснять их? Как быть там, если не знаю в Чехии ни единого человека, а кого знал — нет их там сейчас. Жду.

Кулаков пишет отчаянные письма. Пытаюсь успокоить: дорогой, ты в Риме всего три месяца, а уж если Москва слезам не верит, то Рим — океаном слез не смутишь. За три месяца не прилетают ни Жар-птицы, ни семь братьев не появляются. Жди терпеливо и храбро, пока царевна проснется (ведь проснется!). Судя по письмам, его мучают свои же т<ак> наз<ываемые> «диссиденты» (там-то они кто?). А он это не умеет, да и — не для нас соцвопли. Соцсопли.

Но самое главное: в последний день в Эстонии пошел в лес, грустно мне было расставаться с моим лесом (нет у меня больше души живой ни в тех краях, ни в этих), лес был неплох, были и белые, были и красные (о грибы! не ассоциации гражданских войн!), и вдруг, на грани последней грусти, когда вышвырнул нож (ритуал — конец грибной охоте!), вдруг — перед самым лицом — Белый, Гигант (потом взвесил — 800 грамм, чистый, без червоточинки), и в эту самую секунду вдруг в моем изможденном мозгу блеснула пьеса, не замысел, не план, вся пьеса — как вспышка! «Не ходи в лес!» Так сказать, идея ее — никто не ходи в мой лес! Пьеса вне времени и пространства. Хутор. Приезжает Дева-Рыба и ей все говорят: не ходи в лес, это ЕГО лес. И начинает в рассказах выясняться, кто же такой был ОН. Он был человек со звенящими волосами. Дура все же идет в лес, раз, другой, сначала начинает заикаться, а потом немеет. Долго описывать замысел даже. Но пьеса уже — есть. Есть планы, наброски, черновики — это чушь, главное — она есть во мне, первая моя, настоящая, миф о несчастном чудотворце, которому были запрещены чудеса (не хожденье по морям, не хлеб на мильон человек), обыкновенные человеческие чудеса собственного достоинства на фоне пошлости и ублюдков. Написать эту пьесу и умереть.5 Больше мне ничего не надо. Но пока не напишу — ничего со мной не будет. За этот месяц одиночества в абсолюте я понял больше, чем за все прошедшее десятилетие. Он — это просто идеал человеческого достоинства. И люди хутора, униженные, оскорбленные и т. д., как над ними ни издеваются страшные зюйды (племя поработителей), на все отвечают и грозят: ОН придет, и если вырубили ЕГО лес — ОН придет и лес вырастет. Вот и я себе говорю: ОН придет! Нельзя опускаться, ты видишь — выше, отстрани от себя всю шелуху чужих людей и своих истерик, — хлеб и труд: где еще больше счастье?
И у Чехова восклицают: сад вырастет! Но это — демагогия (герой — демагог и эклектик). Здесь сознательное скрещеванье концовки — здесь вера в Дух Святой (я не псевдоправославен, как модно, вообще я — вне Бога).

Путано я все объясняю, Лиля Юрьевна. Но лучше дописать пьесу и прислать (а это — нескоро). А объяснять ее будут потом — в томах (уж тут-то не моя хлестаковщина, я знаю, что нашел (в себе!) пьесу, какой еще не было, ибо не было еще такого типа, как я. А уж в самоистязаньях, или по-научному в самоисследованиях я математически точен).

В общем, Ваш ВСЕГДА ДРУГ чуть-чуть поумнел, чуть-чуть хвастается, но — правда же счастлив, что нашел в себе — себя, в себе, игроке, — игру, в себе, дрянном драматурге, — дивную драму. Genug!6 (приписано рукой)

Вот видите — события!

Венецианки так и не было и статьи ее — тоже.

Из Отепя я написал Робелю довольно большое письмо. Он не ответил. Французский стиль... Эти французы — не мужчины. Ни Клод, ни Леон. Они — бабы в бабьем смысле этого слова. Может быть, я чем-то обидел и обиделись — если называетесь друзьями — давайте разберемся, может быть, все не так. Они молчат и, в сущности, — это хамство. Клод вызвал меня в Париж под нажимом американцев и не соизволил даже встретить меня на аэродроме. Я приехал из больницы! Каких трудов мне это стоило уговорить врачей отпустить меня на сутки. Вы знаете, что такое больница, но Вы даже не догадываетесь, что такое нервная клиника. Клод был занят, хотя все знал. Они — просто пили где-то — вот и вся занятость. Робель десять лет переводит мою книгу. За это время я получил два предложения на перевод моей книги от других французских славистов. Я сказал — нет, Робель уже делает. А они бы сделали за пару месяцев. Робель имеет мои рукописи и имеет наглость узурпировать их. Лиля Юрьевна, милая! Я человек не злой, я готов все прощать, но все это хамство! Я не желаю больше иметь с ними никаких дел. Не я найду — меня ищут те же французы, но не из их окруженья. Раз эти хамы — передаю дела другим.

Моя жизнь — мала. Я отдаю себе полный и трезвый отчет во всех своих болезнях, неврозах и срывах, я работаю, как раб на галерах не работал, я люблю Вас, люблю Кулакова, люблю еще нескольких людей и всего их — семь. И это — прекрасно, это много, что можно любить и быть любимым столькими людьми. Так зачем же мне якшаться с хамьем нашего ли, не нашего происхожденья и тратить на них сердце и нервы? Genug! (приписано рукой) Зачем мне думать о «людях» или о «читателях». Сейчас на самом верном пути — я пишу для СЕМИ. Вообще человек живет — должен жить — только для тех, кого он любит и кто любит его. Остальные — остальные.

Все пересмотрено. Мои занятия историей. Занимаюсь. Но совсем по-иному. Когда во Вторую мировую войну десятки тысяч собак англичане бросили на Нидерландский вал — этот факт грандиозней и трогательней и ужасней, чем какие-то там Лжедмитрии или татарское иго (где оно, в чем конкретно выражалось, это пресловутое иго? Ложь это, самооправданье, никакого ига не было, татары культуру не трогали ни на йоту, сами были бездарны, трусы и тупицы). Genug и об этом! (приписано рукой)

Простите. Все это сейчас меня занимает. А говорить обо всем могу только с Вами — больше у меня никого нет. Вот и болтаю.

Вот и устраиваю баталии с машинкой и бумагой. И — чудесно! Если так уж случилось, что остался наедине с двумя этими материализациями (машинка — бумага) — будь бледен и беден, но — честен и чист. И — спокоен. Такова — данность. Данность дня. А ночью приказ — спать, то есть спасаться от себя.

Дождь идет у нас. Даже в комнате, мерещится, — дождь.

Пишу и радуюсь, что наконец-то пишу — Вам.

Мое обычное — Будьте Здоровы!

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича! Целую Вас!

Ваш — В. Соснора

 

1 Слегка измененные строчки из стихотворения Есенина «Возвращение на родину» (1924): «По-байроновски наша собачонка / Меня встречала лаем у ворот».

2 Книга стихов «Хутор потерянный» (1976).

3 В «Авроре» (1976, № 10) напечатана повесть Сосноры о Василии  Мировиче и находившемся в заточении императоре Иоанне Антоновиче «Две маски».

4 Виктор Соснора. Стихотворения. Л., 1977.

5 Пьеса до конца написана не была. Ее фрагменты вошли в книгу Сосноры «Башня», законченную в 1985 г.

6 Genug — достаточно, довольно (нем.).

 

 

94

23. 9. 76

Дорогой Виктор Александрович,

спасибо за подробное, интересное, такое талантливое письмо.

Будем ждать № 10 «Авроры». Вы, даже кастрированный, мне милее других, полных сил дураков.

Читаю очень интересную автобиографию Бенвенуто Челлини1, написанную в 1500-х годах!

Белый гриб в 800 грамм — это счастье. Влад<имир> Влад<имирович> нашел когда-то тоже белый в 600 грамм и тоже был счастлив.

Бешено жду Вашу «Не ходи в лес». Уверена, что она великолепна!!!

15 октября летим на месяц к Арагону. Буду говорить о Вас. В Москве Леон сказал мне, что он давно сделал бы Вашу книгу. Лео мешает Клод: говорит, что Вас надо подать как великого поэта с большой рекламой, так он сказал о Вас. Есть о чем подумать.

Мишу пока жалко, приспособится. Главное, чтобы были выставки и успех. И надо, конечно, выучить язык. Без этого невозможно!

Живем все еще в Переделкине — скоро уже пять месяцев (со 2 мая) — весна и осень, а лета в этом году не было. Может быть, будет зимой?!

Я слабею, старею, противные ощущения!

Не забывайте нас! Обнимаю крепко.

                                          Лили Б<рик>

Обнимаю крепко.           

Вас<илий> Абг<арович>

 

1 Брик имеет в виду книгу «Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции» (пер. М. Лозинского, вступ. статья А. К. Дживелегова. М.—Л., 1931; неоднократно переиздавалась).

 

95

12. 8. 77

Дорогой мой Виктор Александрович,

огорчена Вашим грустным письмом.

Ждем Ваши книжки — пусть хоть маленькие.

Бедный Слуцкий! Сейчас он рад бы есть сардельки хоть каждый день, но вместе с Таней...1 Он заболел психически после ее смерти и до сих пор в больнице. Он очень ее любил. Никого не хочет видеть. Почти не ест.

Получили ли Вы приглашение из Парижа, для того чтобы участвовать там в Вечере поэзии? Если Вы хотите и у Вас есть силы полететь туда, а Вы приглашение не получили, напишите мне немедленно, и я напомню о Вас устроителю (Жоржу Сориа2). Остальные сами о себе напоминают!!

Условие: быть там здоровым и не пить!!

Я чувствую себя плохо: ужасающая слабость, опухли ноги, даже по комнате передвигаюсь с палкой.

Спасибо «Девушке Нине»3 за то, что откармливает Вас. А где же Анна??! Вам не вредно объедаться?

Надеемся прожить в Переделкине до конца сентября. Вася пишет немного. Приезжают к нам со всех концов света: пишут книги о Маяковском, о Брике. Мне надоели эти «интервью»! Хочется, чтобы Маяковский и Брик были живы, рядом со мной, и чтобы нам при этом было лет на сорок меньше. Но так не бывает. А Вы в каком-то «Отепя»...

Мы оба крепко любим Вас.

Вы наш поэт № 1.

Обнимаем.

Ваши Лиля Юрьевна и Василий Абгарович

 

1 Татьяна Дашевская, жена Бориса Слуцкого умерла в 1977 г. от рака.

2 Жорж Сориа (см. примеч. 6 к письму 43).

3 Нина Ильинична (1954—2009) — последняя жена Сосноры.

     

 

96

14. 06. 78

Дорогой наш Виктор Александрович!

Спасибо за удивительно интересное письмо. Не спрашивая Вашего разрешения, я всем его показываю.

Не удивляйтесь моему почерку. Два дня тому назад я упала, зверски расшиблась. Идти в больницу категорически отказалась. 16-го мне привезут рентгеновский аппарат, и мы узнаем что к чему: перелом шейки бедра или что-нибудь полегче — вывих, ушиб, растяжение...

Но скорее всего, перелом шейки бедра!!!!!!! Несмотря на это, любите меня немного. Жить мне осталось недолго...

Тина1 — прелесть! Я перевела ей Ваше письмо. Стихи перевести не сумела. Я и то прочла их несколько раз, пока они дошли до меня. Но ведь и Хлебников труден.

Переделкино в этом году отпадает из-за моего дурацкого падения. А так хотелось подышать. Бедный мой Васик! Он ухаживает за мной самоотверженно. Ведь ему 76 лет! Все непросто. Он несколько раз прочел Ваше письмо.

Тина говорит, что Вы самый большой советский поэт и она сделает все, чтобы пригласить Вас.

Вася и я крепко обнимаем Вас и очень-очень любим.

Будьте здоровы! Найдите поскорее на лето жилье под Ленинградом.

Ваш верный друг

                                          Лили

 

1 Стажерка из Германии.

 Смотреть номер:
Лауреаты премии журнала "Звезда" за лучшие публикации 2023 года

Николай Вахтин

Переписка Веры Пановой и Давида Дара.
Октябрь—декабрь 1944 года (№ 7)

Борис Колоницкий

«Управляемый хаос» и образование СССР.
Государство, порожденное Гражданской войной? (№ 11)

Александра Свиридова

Проще в роще. Фанг-шен. Рассказы (№ 1)

«Возвращенец». Беседы с Николасом Ильиным (№ 7)

Пятно на фоне. Рассказ (№ 10)

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

 Подписка:

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27
 Новые книги издательства "Журнал «Звезда»":

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
 Где купить?
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России
ГЛАВНАЯ О ЖУРНАЛЕ КНИГИ БИБЛИОГРАФИЯ КУПИТЬ КОНТАКТЫ
© 2006-2024, ЗАО «Журнал „Звезда”». Все права защищены.
Использование материалов без разрешения редакции "Звезды" запрещено
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Роскомнадзора ПИ № ФС77-45485 от 22 июня 2011 г.