ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Александр вЕРГЕЛИС

* * *

Нет, наверное, рай — это все-таки город, не сад.
Что нам делать в саду, где унылые сливы висят?
На посмертный гамак променять эту улицу? Нет уж!

Я в кафе на углу буду вечность свою коротать,
пригубив капучино, я с шелестом нежным листать
буду нашу земную — смешную словесную ветошь.

Если можно все книги с собой невозбранно в багаж
запихнуть, отбывая в последний и главный вояж,
если можно однажды обнять собеседников милых,

если с ними вдоль этих домов бесконечно идти,
в сувенирные лавки вторгаясь гурьбой по пути,
я поверю, что смерть — это только трава на могилах.

* * *

Святой Себастьян со стрелой в животе,
Лаврентий с решеткой железной,
Андрей на кресте и безвестные те,
висящие в рамах над бездной…

Зачем эта нежная зелень плаща,
румянца внезапная алость?
Чтоб истый эстет понимал, трепеща:
для этого все затевалось.

Для этого крови и лимфы возня
уняться не может доныне.
Народу-то сколько! Орет солдатня,
кого-то казнят на картине.

А там собеседуют ангелы, им
как будто и вовсе нет дела
до этих разборок. И Бог, нелюдим,
ступает меж нами несмело.

* * *

С гвоздем возился Иоанн,
скользили клещи.
Зрачки и пятна рваных ран
чернели резче.
Озноб, сомнения, туман.
Простые вещи.

— Ну что ты мешкаешь? Быстрей!
— Веревки туги.
То ль мытарь, то ли брадобрей
взопрел с натуги.
Другой — то ль грек, то ль иудей
дрожит в испуге.

Тот недоверчив, этот глуп,
а этот робок.
Уставясь на тяжелый труп,
стоят бок о бок.
Слова застыли между губ,
как между скобок.

Он шел, невозмутимо тих
под сводом млечным.
Он звал не избранных — любых,
Он первым встречным
шептал, смущая души их,
о Царстве вечном.

Он понимал, смотря в тоске
на эти лица:
учителю в ученике
не претвориться…
Всходило солнце. Вдалеке
запела птица.

САРКОФАГ РИМЛЯНИНА

А удивился б он, когда однажды,

как ночью по нужде или от жажды

с постели встал, покинул ящик свой,

облекшись плотью, словно простыней!

«Рим кончился», — сказал бы он, глазея

на каменные соты Колизея,

где варвары роятся и жужжат,

в пыли огрызки мрамора лежат.

Пока в Аиде беглеца отыщут…

Туристы указательными тычут

и мыльницами щелкают, а он,

плутая, забредает в Пантеон.

Дом невредим, но нет знакомых статуй…

На досках лики, на столбе распятый,

Не тот ли? Да, тот самый… Так кому

теперь молиться? Видимо — ему.

Он шепчет: «Как усну теперь? Какие

приснятся сны? Где стены городские?

Где лупанарий, термы? Ну, скажи!»

Другая явь. Другие миражи.

Но сон кошмарный кончится. Ни страха,

ни горечи. И эта горстка праха,

развеянная временем, опять

в забвении спокойно будет спать.

Нам — саркофаг разглядывать в музее.

Ему — орать на играх в Колизее.

Империя незыблема. А мы —

лишь сон нелепый. Порожденье тьмы.

* * *

Зверь из бездны выйдет на нас, урча —

не поможет мальчик с пращой.

Нас пожрет железная саранча,

будет мор, и что там еще?

Пустоты грядущее торжество…

Или все свершилось давно?

Только мы не поняли ничего —

смотрим телек и пьем вино.

Пропустили шоу, сойдя во мрак,

и в уюте своих могил

говорим о конце, не услышав, как

ангел огненный протрубил.

* * *

Когда за окнами, тяжел,

январь пургу завертит,

я вспомню пляжный волейбол

за пять минут до смерти.

Хотя подумать о другом,

наверно, не мешало б,

но память легкая — бегом

за мячиком — без жалоб,

без лепетания, без слез

(кто это все услышит,

когда за окнами мороз

и смерть на стекла дышит!) —

туда, туда, за пять минут

успеть в поселок дачный,

где куцый пляж и мутный пруд,

но день такой удачный:

один из тех нескучных дней,

когда глазел на икры

партнерши, все мечтая с ней

сыграть в другие игры…

Но жизнь проиграна, и матч

уже отыгран, что ли?

И солнце, легкое, как мяч,

перелетело поле.

* * *

Какое безумье — на дачу зимой

приехать, и в сумрак уткнуться немой

(как рано темнеет, однако).

Какое кощунство — войти в этот дом,

обложенный снегом и скованный льдом,

и сесть посреди полумрака

в доспехах из пуха и ваты — смотреть

на весь этот ужас и думать, что смерть

имеет фамильное сходство

с зимою (так страшен не тающий снег

на этих ботинках) — вот тут человек

теряет свое превосходство

над миром прирученным, дачным — таким,

каким он придуман тобой, городским

мечтателем, севшим в июле

на стул со стаканчиком морса в руке…

Но кто этот умник, в январской тоске

сидящий на этом же стуле?