ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Дональд Рейфилд. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О. Макаровой. — М.: Издательство Независимая Газета, 2005.

В виде исключения, будем справедливы. Совершен подвиг общественно-полезного труда. Человеко-часов потрачена уйма. Чтобы вылепить этот кирпич, надо было сперва истолочь в пыль целый утес. А потом выбраться из-под образовавшейся дюны. Так называемый (мною) парадокс биографа — не шутка: воспроизвести чужую жизнь в режиме реального времени нельзя иначе, как за счет своей. Особенно если эта чужая жизнь хорошо документирована. Например, если ваш герой успел написать тысяч пять писем, получить и прочитать тысяч семь, и сверх того все его знакомые только и делали, что писали друг другу и вели дневники, а впоследствии взялись и за мемуары. «Работа над самой полной чеховской биографией, — замечает м-р Рейфилд, — по срокам могла бы перевесить жизнь самого писателя. Я позволил себе сосредоточиться на его взаимоотношениях с семьей и друзьями»

Ваше право. Но отчего бы тогда так и не озаглавить? Описываю, дескать, взаимоотношения такого-то с его семьей, с его друзьями, больше ни на что не претендую. А что вряд ли чья-либо жизнь исчерпывается такими взаимоотношениями — понятно само собой. И что человек, тем более писатель, не обязательно похож на свои взаимоотношения с другими.

Как бы то ни было, тема интересная. Материала, в том числе нового, хоть отбавляй. Синтаксис изложения легкий. (Про перевод еще скажу.) Метод изучения — общедоступный. Книга м-ра Рейфилда порадует школьника, озадачит пенсионера. Успех — за­служенный успех — обеспечен. Мои поздравления м-ру Рейфилду: отныне и долго публика будет считать Чеховым его Чехова. То есть человека по имени Антон, обитающего в его книге, как в стеклянной комнате.

Что ж, оно и справедливо. Сильных биографий Чехова не существует. Его тридцатитомник (в котором писем — двенадцать томов), чтобы быть прочитанным насквозь, нуждается в новом Застое. Да еще советская цензура вы­рвала — как раз из писем — именно то, что теперь пригодилось м-ру Рейфилду. Так что, получается, за правдой — только сюда.

Тут она вся как есть, и приготовлена без затей — грубое, но питательное блюдо.

Берутся упомянутые двенадцать томов писем Чехова (с примечаниями, без купюр). И — в архивах — связки всех писем, им когда-либо полученных. И подряд выписываются факты, факты жизни. Купил собак, прописали пенсне, случился понос, напечатан «Ионыч», у брата Александра — нарыв, у сестры Маши — роман.

Выписки сортируются: колоритные, желательно не длинные, остаются в кавычках, остальное пересказывается в третьем лице.

И все это было бы прекрасно или, по крайней мере, занятно, если бы не две-три мелких слабости м-ра Рейфилда.

(Вообще-то четыре, но рецензия должна знать свой размер.)

Первая — та, что, при всей своей любви к фактам, м-р Рейфилд в душе художник. Ему скучно строить факты в хронологический фрунт.  Он заставляет их танцевать: расходиться и сближаться, улыбаясь друг дружке.

Вот самый невинный пример. Апрель 1887. Чехов приехал ненадолго в Таганрог. В письмах к родным сообщает, с кем да с кем видится из старых знакомых. В числе этих знакомых — некто А. В. Петров, полицейский чиновник, нестерпимый болтун. Чехов пишет: «Если встречусь с Ан<исимом>. Васил<ьичем>, то — пулю в лоб». Через несколько дней: увы! пришел-таки в гости, довел громогласным вздором до дурноты, полицейская стерва.

(Хотя вообще-то, замечу в скобках, отношения, судя по всему, неплохие: впоследствии Чехов то поклон этому Петрову передаст, то адрес его зачем-то спросит.)

И в том же письме, через страницу: «В среду нужно было ехать дальше, но помешала вена на ноге».

Ну вот. Как связать такие факты жизни: полицейского чиновника и разболевшуюся ногу?

А очень даже просто, учитесь: «Побывал у жен московских коллег, Савель­ева и Зембулатова, пил вино с местными докторами, озабоченными тем, чтобы превратить Таганрог в морской курорт. И всячески старался не попадаться на глаза полицейскому осведомителю Анисиму Петрову…

От грязи и огорчений у Антона расстроился желудок и обострился геморрой, а сырой воздух спровоцировал бронхит. Вдобавок на левой ноге разболелась варикозная вена — ему то и дело приходилось обходить стороной вездесущего Анисима Петрова».

Еще пример, для ясности. (Выбираю самые короткие.) Берем два факта жизни: «С августа в Мелихове зарядили дожди, и посеянные Чеховыми хлеба вымокли и полегли. У Антона на участке умерло несколько больных». Надо подклеить третий: приехал Потапенко. И четвертый: Потапенко искупался в пруду. Как бы все это связать бантиком поизящней? Вот: «Лишь гостивший у Чеховых Потапенко, во­преки опасениям Антона, растормошил его, сразу окунувшись в мелиховскую жизнь, включая грязный пруд».

Вроде бы ничего особенного. Без­обидная такая страстишка — слегка беллетризнуть. Но эти свои, прямо скажем, жалкие стилистические приемы м-р Рейфилд постоянно выдает за мысли и чувства Чехова. И — помимо воли, разумеется, — страшно Чехова оглупляет. Буквально на каждом шагу.

Вторая слабость м-ра Рейфилда — он явно не настолько хорошо владеет русским языком, чтобы понимать шутки. Конечно, это отчасти искупается безумной отвагой, а все же зря он избрал объектом своих наблюдений именно Чехова. Занялся бы кем-нибудь другим — достиг бы всего. А впрочем, и так достигнет. Кроме того, эта глухота уморительна по-своему, так что чеховские остроты и в извращенном виде производят некоторый эффект. Даже двойной: кто понимает, в чем дело, смеется над м-ром Рейфилдом, кто не понимает (например, простой иностранный человек) — над Чеховым. Который, опять-таки,  — это главное, главное! — в этой книге непроходимо глуп.

Больше трех примеров позволить себе не могу, и не просите. Но зато первая цитата пусть будет обширная. Чтобы вам, читатель, хоть отчасти ощутить гипнотическое воздействие бессвязного мышления, тот слабый, но явственный привкус бреда, который придает повествованию м-ра Рейфилда такое своеобразие. 

«Блеснув остроумием перед барышнями, Чехов отправился в ресторан с Потапенко, Амфитеатровым и Маминым-Сибиряком. Суворин не смог присоединиться к ним, на что Антон ответил (таков, извините, перевод! — С. Г.) с сожалением (курсив, естественно, мой. — С. Г.): „А вы отличный товарищ. Вы за всех платите”. Суворин чувствовал, что Чехов от него отдаляется, — иные же считали, что Антон заражает его своей радикальностью. Секретарь редакции „Нового времени” Б. Гей сказал как-то Чехову с негодованием: „Зачем это вы вооружаете старика против Буренина?” Чтобы не нарываться на дальнейшие конфликты, Антон поехал в Царское Село обедать с Маминым-Сибиряком».

Следующий пример покороче, зато типичный: Чехов пошутил, м-р Рейфилд деловито пересказал; но кто же выходит нелепым занудой?

«Все мысли Чехова были заняты Ольгой Книппер. Он договорился встретиться с ней на Кавказе — при условии, что она не вскружит ему голову».

Пример последний — самый смешной, вот именно невероятно смешной. Мне самому не верится. Самому кажется, что я на м-ра Рейфилда клевещу.

Но посудите. Вот письмо Чехова к старинному приятелю, актеру Вишневскому, явно в ответ на какую-то похабень:

«Милый Александр Леонидович, Вы уже по опыту знаете, как вредны для Вас возбуждения, те самые, которые Вы описываете в Вашем письме; разве Вы забыли, как два года назад перед каждым спектаклем во время грима трое рабочих должны были затягивать Вам веревкой половые органы, чтобы во время спектакля не лопнули брюки и не случился скандал? Забыли? Почаще-ка вспоминайте об этом и ведите себя благопристойно».

Это, значит, голос настоящего Чехова. И один из его способов шутить.

Статочное ли дело — принять розыгрыш за нотацию, а неприличную гиперболу — за факт из истории русского театра? Статочное, вполне:

«Шумных собеседников он не жаждал и посему написал Вишневскому о том, что ему „вредны возбуждения», напомнив об эпизоде в театре, когда…” и далее по тексту.

Полагаю, вам уже все ясно.  Но, раз обещал, назову еще одну слабость
м-ра Рейфилда. Так и быть. Он иной раз изменяет своей решимости ограничиться взаимоотношениями. Он заговаривает о произведениях Чехова. Типа — неудобно, все же писатель. Но этого делать не следует. Потому что писатель получается какой-то другой, не А. П. Чехов, точно. Совпадают только названия. Скажем, у Чехова действительно есть рассказ под названием «О любви» — но совсем не «о безнадежной любви мельника к жене своего лучшего друга». (Откуда, черт побери, взялся этот мельник?) Есть рассказ «Человек в футляре», но в нем не «осуждается» никакое «лжесвидетельство». Есть рассказ «Анна на шее», но совсем-совсем не про то, как «юная девушка, вышедшая замуж за немолодого чиновника ради того, чтобы помочь обедневшей семье <…>, осознав свою женскую привлекательность, ... окунается в водоворот светской жизни и начинает открыто презирать мужа»! Больше цитировать не буду, надоело; но все до единой вещи у этого однофамильца такие же плоские.

Вообще, не стоило ввинчиваться в эти 800 страниц. Лучше бы, действительно, полистал собрание чеховских сочинений. Конечно, м-р Рейфилд — очень знающий специалист. Но какое мне, строго говоря, дело до того, допустим, что «внематочная беременность разрывает трубу между восьмой и двенадцатой неделями, считая от зачатья», благодаря чему открывается счастливая возможность установить, от кого забеременела NN в феврале 1902 года. Не от Немировича ли? («Талантливый педагог, он уже давно держал ее в плену своего обаяния…» — слог-то, слог!) Нет, представьте, не от Немировича.

Однако же многие, думаю, получат массу удовольствия. Человечество ненавидит литературу и ведет настоящую охоту на писателей. Даже странно. Возьмите какого угодно самого великого ученого, или политика, или даже композитора: всем наплевать, с кем он спал и чем болел.  А про писателя все это почему-то обязан знать каждый культурный человек.

Кстати, о культуре. Перевод книги м-ра Рейфилда по нынешнему  времени должен считаться недурным. Это раньше родительный падеж вроде «несчастного дитя любви» (с. 530) заставлял заподозрить в нарядной даме переодетую горничную. Да! знаете ли что? Вот и этот привычный вывих в эпоху Чехова тоже назвали бы, пожалуй, лакейским оборотом:

«Своему дебюту в Петербурге Чехов был обязан поэту Лиодору Пальмину…» (с. 131).

«Короткий и незамысловатый (Рассказ «Егерь». — С. Г.), он был написан как эпитафия Тургеневу, чьи писательские приемы наследовал Антон, однако многому в нем он был обязан схватчивому взгляду Левитана…»
(с. 167).

«Глубине и разнообразию этих историй Чехов обязан, в частности, и Мопассану, пользовавшемуся в России широкой популярностью…» (с. 181).

А так — все нормально.

Александр Окунь, Игорь Губерман. Книга о вкусной и здоровой жизни. — М.: Эксмо, 2005.

Довольно удивительная книжка: забавная, отталкивающая, опять забавная. То скучаешь, то волнуешься, никак не бросить — и правильно: финал вознаградит за всё.

Собственно, это сборник разнородных прозаических сочинений Александра Окуня. Игорь Губерман тут скорее персонаж. Его «гарики» участвуют в оформлении, наподобие виньеток.

Некоторые хороши, другие — так себе. Как всегда.

Про Александра Окуня лично мне ничего не известно. Говорят — живописец.

И хочется верить — талантливый. Потому что в прозе умеет, не актерствуя, вызвать симпатию. Хотя навряд ли это залог высокого качества живописи. Кто ее знает — вдруг она как раз не требует мыслей и мыслей, а должна быть глуповата?  

Впрочем, тексты Александра Окуня сами по себе не пышут умом — всего лишь остроумным красноречием и сердечностью. Зато умно и смело построена так называемая композиция.

Как номер эквилибриста в цирке: громоздятся друг на дружку нелепые предметы, шатаются, качаются — не падают, держат человека. Хотя на самом-то деле это он их удерживает, контролируя общий центр тяжести.

Так и тут. Гастрономическая эссеистика. (Точней, ликбез, недалеко уходящий от рекламных буклетов. Дескать, вот какие бывают на свете сыры и вина, у каждого великого сорта своя легенда.) Мемуары о вкусовых впечатлениях. Застольные анекдоты. История еды. Теория еды. Практика еды. Серьезные рецепты (сомнительные) все­возможных блюд — не похоже, что
съедобных. Пародийные рецепты (по способу, открытому Венедиктом Ерофеевым). Автобиографические рассказы. Путевые очерки. Ностальгические фрагменты: молодость в трущобах Ленинграда, ярость, жалость, любовь, нищета. Иерусалимские баллады про жару, алкоголь и мужскую дружбу.

Все еще не ясно, к чему клонится замысел. Но захватывает с каждой страницей сильней. Не художеством (написано ярко, но без блеска) — страстью. Помните, было когда-то такое слово? И что-то ведь значило.

 Так вот: в этой книжке рвется свести с собою счеты страстный характер. Инвентаризирует судьбу человека, которому достался. Перечисляет, чем и кем этот человек дорожил, что у него осталось. И кто.

«Я подумал о том, что у меня никогда не хватало мужества на поступок, на риск, на безумие, о том, скольких людей я предал своей трусостью и нерешительностью. Я увидел свою жизнь всю целиком и понял, что жил напряженно, полностью, может быть, сотую ее часть, а остальное время было убито бессмысленно и глупо, и ничего нельзя вернуть, и ничего нельзя исправить».

Вкусная жизнь у нас получилась. Здоровая, — улыбается соавтору соавтор:

Очень жаль, что догорает сигарета,

И ее не остановишь, но зато

Хорошо, что было то и это

И что кончилось как это, так и то.

И в этот момент прощаешь обоим вульгарные остроты, дешевые сантименты, рецепт бутерброда «Дым отечества», рецепт селедки под шубой «Карл Маркс», даже рецепт салата из рубленых яиц «Фрейд».

Да, эта словесность сделана из чего попало. Кроме вранья.

С. Гедройц