НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Грегор
Лашен
Грегор
Лашен родился 8 мая 1941 года в Юкермюнде (Передняя Померания). После школы
учился в Киле, Цюрихе, Берлине, Вюрцбурге и Бонне, изучал филологию, философию
и искусствоведение. С 1972 года преподавал современную немецкую литературу в
голландском городе Утрехте, несколько лет назад вышел на пенсию, живет в
Бремене. В течение пятнадцати лет возглавлял удивительный по своему размаху
проект по переводу европейских поэтов «Poesie der Nachbarn» — «Поэзия соседей».
В 1996 году стал лауреатом премии Петера Хухеля. В 2004-м получил почетную
премию Фонда Шиллера.
Такова (очень сокращенно) официальная часть
биографии. Теперь можно перейти к существенному.
В поэзии Грегора Лашена удивительным образом
сочетаются черты, характерные для его поколения, и индивидуальные особенности,
отличающие — и радикально отличающие! — его от этого поколения. Свободный стих,
подчеркнутая непатетичность, ясность — это как бы часть общей послевоенной
поэтики, поэтического мейнстрима того времени. Ханс Вернер Рихтер, духовный
руководитель, чтобы не сказать идеолог «Группы-47»,
неформального объединения литераторов, в наибольшей степени определившего
послевоенный литературный ландшафт Германии (в него входили, например, Генрих
Белль, Ингеборг Бахман, Гюнтер Грасс, Мартин Вальзер), сказал как-то по поводу
подчеркнуто поэтической и ритмизованной, музыкальной манеры чтения Пауля
Целана, что тот «бубнит, как раввин в синагоге». Вообще-то, латентный
антисемитизм послевоенных немецких левых — это отдельная и сложная тема,
которой сегодня посвящаются специальные исследования, но несомненно, что Рихтер
имел в виду именно непрозаическую приподнятость манеры чтения Целана. Впрочем, Грегор Лашен, также принимавший участие в
выступлениях и заседаниях «Группы-47», — безусловный почитатель и сторонник
Целана. Одна из индивидуальных особенностей Лашена — это то, что он говорит как бы отвернувшись от «видимой стороны жизни»,
пользуясь замечательной формулировкой Елены Шварц.
Игорь Булатовский, переводя Лашена, нашел, мне
кажется, ключ к его поэзии. Говоря о северной эстетике Лашена в своем эссе
«Горизонт окликания. Введение в книгу Грегора Лашена „Окликание горизонта“» ,
он приводит следующий отрывок из статьи Клейста о картине Фридриха «Монах на
берегу моря»: «Картина с ее двумя-тремя таинственными предметами глядит на
тебя, как Апокалипсис, как будто она полна ночных мыслей Юнга, и поскольку у
нее, в ее однообразии и безбрежности, нет, кроме рамы, никакого переднего
плана, то, когда смотришь на нее, кажется, что у тебя отрезаны веки». Это в самом деле удивительно подходит к стихам Грегора
Лашена. Очень жесткий отбор предметов и явлений, которые можно допустить в
пространство поэтической речи, сочетаются у него с предельно эмоциональным
подключением к этим предметам и явлениям. Там, где поэты его поколения
остановились на регистрации явлений окружающей жизни и/или индивидуальной
медитации, Лашен сделал еще один шаг — шаг в пропасть музыки. Его
непатетичность непатетична до своего рода патетики. Его ясность так ясна, что
покрывается дымкой. Сам Лашен тоже однажды использовал слова Клейста для
пояснения своих мыслей о другом поэте. Этими словами я и хочу закончить свое
маленькое вступление: «Все, что совершенно, кажется чудаковатым, особенно во
времена, когда чудо поэзии остается чужим для подавляющего большинства людей на
земле».
Книги
Грегора Лашена: Ankьndigung der Hochzeitsnдchte. Frankfurt am Main, 1967; Die andere Geschichte
der Wolken. Mьnchen
und Wien, 1983; Anrufung des Horizonts. Skagen-Zeit.
Bremerhaven, 1987; Jammerbugt-Notate. Heidelberg,
1995; Die Leuchttьrme tun was sie kцnnen. Springe, 2004.
Предлагаем
читателям «Звезды» перевод
нескольких
стихотворений
из
книги «Окликание
горизонта».
Ольга Мартынова
Небесный
переписчик
По
следу его — свободны
бывшие
моря куски, их дно.
Меж
голубыми щуками
неба —
счисленье: песок
море
кормить идет,
в
черную сердцевину. Спрятанные часы,
тикающий
свет, согревают
ветер.
Странствие
камней
На дне
моря подслушивают камни,
изглоданные
до сходства с погибшими кораблями
и
утопленниками, и видят: старые реки приходят,
и нет
у камней передышки с начала времен.
Только
лицо.
Здесь:
Каттегат
и
Скагеррак,
пригнанные друг к другу.
И
времена никогда не меняются.
Так
подслушивают на дне моря камни,
подглоданные, чтоб шагать по земле,
где
подновятся
они, чтоб опять — ветру на зуб,
и нет
у камней передышки с начала времен.
Только
лицо.
Могила
Дракмана
Медленно,
в духе вечности, часть
за
частью, хочу я уйти со своей могилой
в
море: ты забираешь меня,
посеянного на крайней кромке
суши,
часть за частью, и чутким
языком
плыву я отсюда. За мной,
в
дюнах немецкого бетона, много-
частье,
стрелоокое в сторону моря,
острой
травою раскрашено.
Жители
Скагена взяли его могилу
вместе
с ледниковым валуном
вспять
глубоко в желтое
нёбо
кромки. Там смотрит он
на все
останки иноязычья, на море
простительно,
постепенно
ссыхаясь
до
размеров открытки.
Знаки
Кандестедерне
Только
ход, вечный, измйнный, плоскость
и
кромка в одном, отвесная глубина, тяжкий
грохот
прислушивается к себе, поросшее острой травой
слоеное
нагромождение желтизны, этот язык
почвы
втягивается в море. Нижний слой речи
светится.
Ржавой головешкой,
угасшей в песке, отставной
военный маяк
над
глубиной, захваченный мелким зверьем, наконец
костной
достиг белизны, отмороженный голос
и
тяжкобывшая жизнь, что погребла себя
в этом
окружье, навечно к тому же.
Старая
кузница в Скагене
Зимостойкие, под черными
стропилами
кузницы,
тесно-тесно
висят
рядком
головы битком набитые,
сны
старой утвари, зимостойкие
шлифованные
руки, рихтованные тулова,
неначертанные
буквы работы,
телесной
игры, хожденья на голове —
в
красном свете крыш с белыми
ободками:
зимостойкие лета
чертят
эти истории
вспять,
впредь.
Красное
облако
Глубокая
колея узко выбегает из суши
на
желтый обрыв к воде,
под
сосны, широкой ладонью
пригнутые.
Над ними — большая стена,
а на
ней, посреди, одиноко —
красное
облако, сжатое,
тонкое.
Сустав жизни, выдуманный
для
этой картины и ее теней.
Падение
Деревья
не снесли зеленой ноши,
стоят
перстами белыми под ветром
одни,
шум-гам притихшего простора
вкруг
них не умолкает. Серо дыханье,
и дно
на дне так тяжело,
оно
налито до краев,
и веет
хворь со всех краев,
как
тихий ветер, буря наполняет терпеливо
тела
прекрасные, пока они не станут
как те
деревья были в шуме-гаме
притихшего
простора, стоящие одни,
как
белые персты, беззвучно.
Перевод с немецкого Игоря Булатовского