НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Грегор Лашен

Грегор Лашен родился 8 мая 1941 года в Юкермюнде (Передняя Померания). После школы учился в Киле, Цюрихе, Берлине, Вюрцбурге и Бонне, изучал филологию, философию и искусствоведение. С 1972 года преподавал современную немецкую литературу в голландском городе Утрехте, несколько лет назад вышел на пенсию, живет в Бремене. В течение пятнадцати лет возглавлял удивительный по своему размаху проект по переводу европейских поэтов «Poesie der Nachbarn» — «Поэзия соседей». В 1996 году стал лауреатом премии Петера Хухеля. В 2004-м получил почетную премию Фонда Шиллера.

Такова (очень сокращенно) официальная часть биографии. Теперь можно перейти к существенному.

В поэзии Грегора Лашена удивительным образом сочетаются черты, характерные для его поколения, и индивидуальные особенности, отличающие — и радикально отличающие! — его от этого поколения. Свободный стих, подчеркнутая непатетичность, ясность — это как бы часть общей послевоенной поэтики, поэтического мейнстрима того времени. Ханс Вернер Рихтер, духовный руководитель, чтобы не сказать идеолог «Группы-47», неформального объ­единения литераторов, в наибольшей степени определившего послевоенный литературный ландшафт Германии (в него входили, например, Генрих Белль, Ингеборг Бахман, Гюнтер Грасс, Мартин Вальзер), сказал как-то по поводу подчеркнуто поэтической и ритмизованной, музыкальной манеры чтения Пауля Целана, что тот «бубнит, как раввин в синагоге». Вообще-то, латентный антисемитизм послевоенных немецких левых — это отдельная и сложная тема, которой сегодня посвящаются специальные исследования, но несомненно, что Рихтер имел в виду именно непрозаическую приподнятость манеры чтения Целана. Впрочем, Грегор Лашен, также принимавший участие в выступлениях и заседаниях «Группы-47», — безусловный почитатель и сторонник Целана. Одна из индивидуальных особенностей Лашена — это то, что он говорит как бы отвернувшись от «видимой стороны жизни», пользуясь замечательной формулировкой Елены Шварц.

Игорь Булатовский, переводя Лашена, нашел, мне кажется, ключ к его поэзии. Говоря о северной эстетике Лашена в своем эссе «Горизонт окликания. Введение в книгу Грегора Лашена „Окликание горизонта“» , он приводит следующий отрывок из статьи Клейста о картине Фридриха «Монах на берегу моря»: «Картина с ее двумя-тремя таинственными предметами глядит на тебя, как Апокалипсис, как будто она полна ночных мыслей Юнга, и поскольку у нее, в ее однообразии и безбрежности, нет, кроме рамы, никакого переднего плана, то, когда смотришь на нее, кажется, что у тебя отрезаны веки». Это в самом деле удивительно подходит к стихам Грегора Лашена. Очень жесткий отбор предметов и явлений, которые можно допустить в пространство поэтической речи, сочетаются у него с предельно эмоциональным подключением к этим предметам и явлениям. Там, где поэты его поколения остановились на регистрации явлений окружающей жизни и/или индивидуальной медитации, Лашен сделал еще один шаг — шаг в пропасть музыки. Его непатетичность непатетична до своего рода патетики. Его ясность так ясна, что покрывается дымкой. Сам Лашен тоже однажды использовал слова Клейста для пояснения своих мыслей о другом поэте. Этими словами я и хочу закончить свое маленькое вступление: «Все, что совершенно, кажется чудаковатым, особенно во времена, когда чудо поэзии остается чужим для подавляющего большинства людей на земле».

Книги Грегора Лашена: Ankьndigung der Hochzeitsnдchte. Frankfurt am Main, 1967; Die andere Geschichte der Wolken. Mьnchen und Wien, 1983; Anrufung des Horizonts. Skagen-Zeit. Bremerhaven, 1987; Jammerbugt-Notate. Heidelberg, 1995; Die Leuchttьrme tun was sie kцnnen. Springe, 2004.

Предлагаем читателям «Звезды» перевод нескольких стихотворений из книги «Окликание горизонта».

Ольга Мартынова

Небесный переписчик

По следу его — свободны

бывшие моря куски, их дно.

Меж голубыми щуками

неба — счисленье: песок

море кормить идет,

в черную сердцевину. Спрятанные часы,

тикающий свет, согревают

ветер.

Странствие камней

На дне моря подслушивают камни,

изглоданные до сходства с погибшими кораблями

и утопленниками, и видят: старые реки приходят,

и нет у камней передышки с начала времен.

Только лицо.

Здесь: Каттегат

и Скагеррак,

пригнанные друг к другу.

И времена никогда не меняются.

Так подслушивают на дне моря камни,

подглоданные, чтоб шагать по земле, где

подновятся они, чтоб опять — ветру на зуб,

и нет у камней передышки с начала времен.

Только лицо.

Могила Дракмана

Медленно, в духе вечности, часть

за частью, хочу я уйти со своей могилой

в море: ты забираешь меня,

посеянного на крайней кромке

суши, часть за частью, и чутким

языком плыву я отсюда. За мной,

в дюнах немецкого бетона, много-

частье, стрелоокое в сторону моря,

острой травою раскрашено.

Жители Скагена взяли его могилу

вместе с ледниковым валуном

вспять глубоко в желтое

нёбо кромки. Там смотрит он

на все останки иноязычья, на море

простительно,

постепенно ссыхаясь

до размеров открытки.

Знаки Кандестедерне

Только ход, вечный, измйнный, плоскость

и кромка в одном, отвесная глубина, тяжкий

грохот прислушивается к себе, поросшее острой травой

слоеное нагромождение желтизны, этот язык

почвы втягивается в море. Нижний слой речи

светится. Ржавой головешкой,

угасшей в песке, отставной военный маяк

над глубиной, захваченный мелким зверьем, наконец

костной достиг белизны, отмороженный голос

и тяжкобывшая жизнь, что погребла себя

в этом окружье, навечно к тому же.

Старая кузница в Скагене

Зимостойкие, под черными

стропилами кузницы,

тесно-тесно висят

рядком головы битком набитые,

сны старой утвари, зимостойкие

шлифованные руки, рихтованные тулова,

неначертанные буквы работы,

телесной игры, хожденья на голове —

в красном свете крыш с белыми

ободками: зимостойкие лета

чертят эти истории

вспять, впредь.

Красное облако

Глубокая колея узко выбегает из суши

на желтый обрыв к воде,

под сосны, широкой ладонью

пригнутые. Над ними — большая стена,

а на ней, посреди, одиноко —

красное облако, сжатое,

тонкое. Сустав жизни, выдуманный

для этой картины и ее теней.

Падение

Деревья не снесли зеленой ноши,

стоят перстами белыми под ветром

одни, шум-гам притихшего простора

вкруг них не умолкает. Серо дыханье,

и дно на дне так тяжело,

оно налито до краев,

и веет хворь со всех краев,

как тихий ветер, буря наполняет терпеливо

тела прекрасные, пока они не станут

как те деревья были в шуме-гаме

притихшего простора, стоящие одни,

как белые персты, беззвучно.

Перевод с немецкого Игоря Булатовского