ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
АЛЕКСАНДР
КУШНЕР
*
* *
Гора, наверное, стать башней бы хотела,
На мир осмысленней тогда б она глядела,
Бойницы были б в ней, смотрела бы сквозь них;
Скала — собором быть мечтает то и дело
И утром солнечным, и в сумерках густых.
А башни грозные и чудные соборы
Хребтам завидуют, хотят вернуться в горы
И с благодарностью им камень свой вернуть.
Об этом живопись ведет переговоры,
Им услужить стремясь, запуталась
чуть-чуть.
*
* *
О «Бродячей собаке» читать не хочу.
Артистических я не люблю кабаков.
Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу,
Мандельштам бы мне пару сказал пустяков.
Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть
Не хочу, как поэты едят или пьют.
Нет уж, камень так камень и скользкая сеть,
А не амбициозный и дымный уют.
И по сути своей человек одинок,
А тем более если он пишет стихи.
Как мне нравится, что не ходил сюда Блок,
Ненаходчив, стыдясь стиховой
шелухи.
Не зайдем. Объясню, почему не зайдем.
И уже над платформами, даль замутив,
«Петроградское небо мутилось дождем».
Вот, наверное, самый печальный мотив.
*
* *
Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,
Колеблясь и клубясь, как будто оживет
И в шестистопные мои заглянет ямбы,
Став тенью дорогой, — и сбоку подойдет,
И, голову склонив седую, напугает —
Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,
Давно умерший друг еще стихи читает
И помнит обо мне, и радуется им.
Под камнем гробовым хранится пепел в урне,
На кладбище давно я не был, но ему
В волокнах голубых с подсветкою лазурной
Удобней подойти в клубящемся дыму
И ободрить меня задумчивым вниманьем,
И обнаружить свой нетленный интерес
К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем
Я, и каких еще, скажи, желать чудес?
*
* *
«Я лучше, кажется, была».
Да чем же лучше? Меньше знала,
Одна гуляла и спала,
И книжки жалкие читала,
Да с бедной няней о любви
Однажды зря заговорила.
Хотя, конечно, соловьи,
Луна, балконные перила…
Но неужели Пустяков,
Мосье Трике с его куплетом
Милей столичных остряков
Или поклонников с лорнетом?
«К ней как-то Вяземский подсел».
Да за одну такую встречу
Не жаль отдать и лунный мел,
И полку книг — я вскользь замечу.
Мы лучше не были. Душа
Растет, приобретая опыт,
И боль давнишняя свежа,
И с нами тот же листьев шепот,
И речка сельская с Невой
Текут, в одну сливаясь реку.
Как жизнь прекрасна, боже мой!
Как трудно жить в ней человеку!
В ПУТИ
Как я любил вторую полку!
Как хорошо лежать подолгу
На ней, подушку подложив
Под грудь и глядя втихомолку
На лес, на речку, на обрыв.
Как мне железная дорога
Тогда рассказывала много
О жизни, людях, деревнях,
Затерянных, но не для Бога —
Для нас, живущих второпях.
Прочитывалась даль, как в свитке
Развернутом, я пил в избытке
И ел простор озер, полей.
А путешествие в кибитке,
Наверное, еще сытней.
Хотя, конечно, лоб застудишь.
Какой уж там Нью-Йорк, Париж!
Но тише едешь — дальше будешь,
И с ямщиком в пути пошутишь,
И с Пушкиным поговоришь.
Над головой сияла бездна,
Расшита звездами чудесно,
Двор постоялый, чад и грязь,
Но разве так уж интересно
Лететь на Марс? — скажу, смутясь.
*
* *
Человек походить начинает на старую фреску,
Облупившуюся и к былому не склонную
блеску.
Впрочем, он-то уйдет, а ее, может быть, обновят.
Пригласят знатоков, окружат, уберут занавеску —
И пожалуйста, лошади скачут, и птицы
парят.
Знатоки недоверья не выкажут или сомненья:
Это все-таки Джотто и все-таки это Мантенья,
Ничего, что на старую новая краска
легла.
Ну а ты представляешь такое свое обновленье?
Или лучше беспамятство, лучше загробная мгла?
ЛОПУХ
Знал бы лопух, что он значит для нас,
Шлемоподобный, глухое растенье,
Ухо слоновье подняв напоказ,
Символизируя прах и забвенье,
Вогнуто-выпуклый, в серой пыли,
Скроен неряшливо и неказисто,
Как бы раскинув у самой земли
Довод отступника и атеиста.
Трудно с ним спорить — уж очень угрюм,
Неприхотлив и напорист, огромный,
Самоуверенный тяжелодум,
Кажется только, что жалкий и скромный,
А приглядеться — так, тянущий лист
К зрителю, всепобеждающий даже,
Древний философ-материалист
У безутешной доктрины на страже.
*
* *
Как Смольный собор хорошо говорит
На двух языках: итальянском и русском!
Как крем или сливки, он празднично взбит,
Как облако, в небе парит петербургском.
Он белоколонный, узорный, лепной,
С его позолотою и куполами,
Средиземноморской вскипает волной
И нравится нам — и смущен
похвалами.
— Да что вы, — твердит он, — мой ангажемент
Просрочен, и вид мой вам странен барочный.
— Да нет же, как раз иностранный акцент
Нас радует, вкрадчивый призвук побочный.
Напрасно в Италию просится он,
Его все равно там своим не признают,
В Венеции тесно, Неаполь влюблен
В свои кипарисы, что даль заслоняют.
Одно возраженье: тоску утолив
По прелести пышной, по нежности мощной,
Для Бога он, может быть, слишком красив.
Бог, кажется мне, предпочел бы попроще.
*
* *
Я люблю тиранию рифмы — она добиться
Заставляет внезапного смысла и совершенства,
И воистину райская вдруг залетает птица,
И оказывается, есть на земле блаженство.
Как несчастен без этого был бы я принужденья,
Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,
И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?
Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи? Встряски?
Это русский язык с его гулкими падежами,
Суффиксами и легкой побежкою ударений,
Но не будем вдаваться в подробности; между нами,
Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал гений.