ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

*  *  *

Гора, наверное, стать башней бы хотела,

На мир осмысленней тогда б она глядела,

Бойницы были б в ней, смотрела бы сквозь них;

Скала — собором быть мечтает то и дело

И утром солнечным, и в сумерках густых.

А башни грозные и чудные соборы

Хребтам завидуют, хотят вернуться в горы

И с благодарностью им камень свой вернуть.

Об этом живопись ведет переговоры,

Им услужить стремясь, запуталась чуть-чуть.

*  *  *

О «Бродячей собаке» читать не хочу.

Артистических я не люблю кабаков.

Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу,

Мандельштам бы мне пару сказал пустяков.

Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть

Не хочу, как поэты едят или пьют.

Нет уж, камень так камень и скользкая сеть,

А не амбициозный и дымный уют.

И по сути своей человек одинок,

А тем более если он пишет стихи.

Как мне нравится, что не ходил сюда Блок,

Ненаходчив, стыдясь стиховой шелухи.

Не зайдем. Объясню, почему не зайдем.

И уже над платформами, даль замутив,

«Петроградское небо мутилось дождем».

Вот, наверное, самый печальный мотив.

*  *  *

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,

Колеблясь и клубясь, как будто оживет

И в шестистопные мои заглянет ямбы,

Став тенью дорогой, — и сбоку подойдет,

И, голову склонив седую, напугает —

Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,

Давно умерший друг еще стихи читает

И помнит обо мне, и радуется им.

Под камнем гробовым хранится пепел в урне,

На кладбище давно я не был, но ему

В волокнах голубых с подсветкою лазурной

Удобней подойти в клубящемся дыму

И ободрить меня задумчивым вниманьем,

И обнаружить свой нетленный интерес

К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем

Я, и каких еще, скажи, желать чудес?

*  *  *

«Я лучше, кажется, была».

Да чем же лучше? Меньше знала,

Одна гуляла и спала,

И книжки жалкие читала,

Да с бедной няней о любви

Однажды зря заговорила.

Хотя, конечно, соловьи,

Луна, балконные перила…

Но неужели Пустяков,

Мосье Трике с его куплетом

Милей столичных остряков

Или поклонников с лорнетом?

«К ней как-то Вяземский подсел».

Да за одну такую встречу

Не жаль отдать и лунный мел,

И полку книг — я вскользь замечу.

Мы лучше не были. Душа

Растет, приобретая опыт,

И боль давнишняя свежа,

И с нами тот же листьев шепот,

И речка сельская с Невой

Текут, в одну сливаясь реку.

Как жизнь прекрасна, боже мой!

Как трудно жить в ней человеку!

В ПУТИ

Как я любил вторую полку!

Как хорошо лежать подолгу

На ней, подушку подложив

Под грудь и глядя втихомолку

На лес, на речку, на обрыв.

Как мне железная дорога

Тогда рассказывала много

О жизни, людях, деревнях,

Затерянных, но не для Бога —

Для нас, живущих второпях.

Прочитывалась даль, как в свитке

Развернутом, я пил в избытке

И ел простор озер, полей.

А путешествие в кибитке,

Наверное, еще сытней.

Хотя, конечно, лоб застудишь.

Какой уж там Нью-Йорк, Париж!

Но тише едешь — дальше будешь,

И с ямщиком в пути пошутишь,

И с Пушкиным поговоришь.

Над головой сияла бездна,

Расшита звездами чудесно,

Двор постоялый, чад и грязь,

Но разве так уж интересно

Лететь на Марс? — скажу, смутясь.

*  *  *

Человек походить начинает на старую фреску,

Облупившуюся и к былому не склонную блеску.

Впрочем, он-то уйдет, а ее, может быть, обновят.

Пригласят знатоков, окружат, уберут занавеску —

И пожалуйста, лошади скачут, и птицы парят.

Знатоки недоверья не выкажут или сомненья:

Это все-таки Джотто и все-таки это Мантенья,

Ничего, что на старую новая краска легла.

Ну а ты представляешь такое свое обновленье?

Или лучше беспамятство, лучше загробная мгла?

ЛОПУХ

Знал бы лопух, что он значит для нас,

Шлемоподобный, глухое растенье,

Ухо слоновье подняв напоказ,

Символизируя прах и забвенье,

Вогнуто-выпуклый, в серой пыли,

Скроен неряшливо и неказисто,

Как бы раскинув у самой земли

Довод отступника и атеиста.

Трудно с ним спорить — уж очень угрюм,

Неприхотлив и напорист, огромный,

Самоуверенный тяжелодум,

Кажется только, что жалкий и скромный,

А приглядеться — так, тянущий лист

К зрителю, всепобеждающий даже,

Древний философ-материалист

У безутешной доктрины на страже.

*  *  *

Как Смольный собор хорошо говорит

На двух языках: итальянском и русском!

Как крем или сливки, он празднично взбит,

Как облако, в небе парит петербургском.

Он белоколонный, узорный, лепной,

С его позолотою и куполами,

Средиземноморской вскипает волной

И нравится нам — и смущен похвалами.

— Да что вы, — твердит он, — мой ангажемент

Просрочен, и вид мой вам странен барочный.

— Да нет же, как раз иностранный акцент

Нас радует, вкрадчивый призвук побочный.

Напрасно в Италию просится он,

Его все равно там своим не признают,

В Венеции тесно, Неаполь влюблен

В свои кипарисы, что даль заслоняют.

Одно возраженье: тоску утолив

По прелести пышной, по нежности мощной,

Для Бога он, может быть, слишком красив.

Бог, кажется мне, предпочел бы попроще.

*  *  *

Я люблю тиранию рифмы — она добиться

Заставляет внезапного смысла и совершенства,

И воистину райская вдруг залетает птица,

И оказывается, есть на земле блаженство.

Как несчастен без этого был бы я принужденья,

Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,

И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?

Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи? Встряски?

Это русский язык с его гулкими падежами,

Суффиксами и легкой побежкою ударений,

Но не будем вдаваться в подробности; между нами,

Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал гений.