ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Борис Рохлин

Рассказы

Вечеринка в саду

Он долго стоял на площадке, слушая тишину лестницы.

Никто не выходил, не входил. Тишина была обыкновенная, тишина летнего воскресного дня. Входить, звонить, от­крывать начнут вечером, после загородных прогулок, дач, времени, проведенного на заливе с игрой в волейбол и подкидного.

Тишина была совершенной. Но для него — беглеца — она была обманной, таившей угрозы и опасности.

Так и не решившись нажать кнопку звонка со знакомым именем, знакомым и близким, некогда родным, он повернулся и медленно стал спускаться по широкой лестнице быв­шего доходного дома, построенного в далеком и непонятном девятьсот втором.

После смерти вождя он сдался властям. Беглый каторж­ник явился с повинной. Спасли перемены. Был реабилитирован. Согласно документу, подписанному и проштампованному, стал официально свободным.

Оттепель сохранила жизнь и сделала его художником. Книги выходили в известном московском издательстве, чудно оформленные, в твердой, очень твердой обложке. Она не давала разползтись хаосу, заключенному в них. Оберегала от него самого.

Стояли они в шкафу на отдельной полке. Все с дарственной надписью женщине, которой он не решился позвонить.

Извинение за нерешительность и недоверие.

Книги были подписаны другим именем. Оно не было псевдонимом. Всего лишь попыткой с помощью магии слова забыть прошлое. Бывший зэк должен был исчезнуть, раствориться. Отверженный — остаться там, за рубежами его сегодняшнего «я». Только новая реальность, в которой прошлому не было места и уже никогда не могло быть. Новое имя согревало его. Оно было свидетельством прощания с темными временами. Окончательного.

И в жизни и в книгах он пришел к ясной и веселой безнадежности. Его больше не интересовала динамика реальных отношений реальных субъектов. Он мало верил в достаточность и реальность того и другого. Динамика чувств персонажей — пусть мнимых — вот что было важно. Они могли быть фантомами, но чувство было действительным. Единственная действительность, которую он признавал, в подлин­ность которой верил.

Вечеринка в саду была для него вспышкой фотокамеры, запечатлевшей одно мгновение жизни несостоявшихся персонажей.

Он вложил в них себя, живя, раздваиваясь, умножаясь, как в воде отражается нечто, что есть ты и уже не ты, а он, она. Появляется и исчезает.

Позы, улыбки, поворот головы, обращение к кому-то из. Присутствующих, участников, причастных. Обращение, не оформленное никаким наречием, говором, языком, словом. Живописное полотно, мимический жест.

Ничего нет, не было и не будет. Только то, что автор хотел сказать, написать, изобразить, представить. Хотел, но не смог. Не знал или забыл как. Одна поднимает стакан, другая кокетничает — глаза, губы — уже с другим, третья... Он бросается к одной из своих героинь, стремясь удержать, но та исчезает под деревьями, в тени, и последнее световое пятно дарит ему лишь руку мужчины, часть руки, обнявшей плечи незнакомки.

Автор не успел представиться, заговорить или признаться в любви.

Описывается не происходящее. То — чего нет. Для автора, живописца, рассказчика. Одинокого мужчины, ищущего знакомства. Не действие, не осуществление, не поступки, а только возможность. Разыгрываемое не состоится или уже не состоялось.

Жизнь — вечеринка в саду.

Так было хорошо? Где, когда, с кем?

Услышать голос, прервать ожидание. Заменить его долгожданной встречей, подобной дару. Так было хорошо в саду. Но сад неповторим.

Если был сад и вечеринка в нем, значит, кто-то хотел, чтобы они были. И вечеринка и сад были делом рук провидения или были изъяты из небытия художником — архитектором и планировщиком садов и вечеринок.

Автор не успевал за своими персонажами. Он сам был ими. И догадался об этом не сразу. Только когда вечеринка и сад возникли перед ним и застыли картиной, моментальным сним­ком, обрамленные временем.

В саду он испытывал грусть от мимолетности, неуловимости мгновения. Теперь мгновение остановилось. Долгая жизнь не стерла на этом полотне ни одной линии, не смазала краски. Изображение не поблекло, не отцвело. Персонажи, ускользнувшие от его внимания, его любопытства, его приязни, его объятий, остались точно такими же, как тогда. Они ускользнули от времени. Притягательные и недоступные.

Неосуществление мимолетного желания, склонности, акта, ошибки... гарантия бессмертия, вечной юности лиц, мужчин, женщин, участников и участниц, профилей, улыбок, шепчущих, нашептывающих губ и сияющих глаз. Они о чем-то спрашивают, что-то говорят, в чем-то признаются.

Автор — счастливчик. Он снова обрел всех, обрел вече­ринку и сад. Вечеринку в саду. Уже навсегда.

Контуры деревьев, облаков, музыки, женщи­ны в саду. Бледно-голубое платье, бледно-желтый зонт, цветущие деревья и клумба в красном. Маки. Стройная, вытянутая фигура вполоборота, легкие складки... Зонт бабочкой парит над головой. Словно сам по себе.

Завтрак на траве и вечеринка в саду «Мулен де ла Галетт». Пишите контрастно, чтобы цвета враждовали друг с другом. И упрощенно: две женщины, двое мужчин. Контуры жестким мазком, форма отвергает линии, она надиктована цветом. Различные оттенки белого, рыжие волосы и пятна света. Волнуют или волновали когда-то. Писатель, он же академик. Мериме и личный друг императора.

Завтраки, вечеринки под сенью. Природа желтеет и становится разнообразнее. Осень — большой художник. Она не рассказывает, не описывает. Она передает. Изображай, не зная, не задумываясь. Что кажется. Заменяй реально существующие формы, предметы, реально существующих муж­чин и женщин кажущимися. Они подлинные. Они твои.

Цветовые аккорды, гармония черных, серых и белых цветов, неожиданный акцент и привкус, чувство, темпера­мент исполнения. Принц химер. Изумительная красота рыжеволосой ирландки. Она разделила с ним его нищету, его надежды, его разочарования.

Трогает не дерево, не лицо, не сцена, не сюжет. Трога­ют причуды и фантазии воображения. Уходим из сада и при­ходим к виртуозности и вкусу. Учиться рисовать по Бердслею? Или думать по Беркли?

Белое платье в оттенках листвы. Голова и шея в нежной полутени. Впечатление такое естественное, что его можно было бы счесть ложным.

С твоим отъездом кончилось лето. Небо прорвало. Дождь льет и льет, затихая только перед новым приступом. И ве­тер сильный, порывистый...

Вчера я первый раз искупалась. Только успела доплыть до берега, началась гроза. Сейчас сидим, пьем. За окном дождь. Впору печку затопить. Прилегла на диван. Слушаю дождь. А они говорят. Встала, захотела написать тебе. Что­бы и ты побывал здесь, где так уютно и лениво от дождя и выпитой водки.

У тебя очень хороший рассказ. Писал человек, которому есть что сказать. Сейчас это редкость. Но не могу удержаться от совета. Представляю твой взгляд: грустный и отчужденный, учтивый и недоверчивый. Ты выслушаешь, но, что бы я ни говорила, для тебя не будет иметь никакого значения. Это скорее комплимент. Сам знаешь, почерк очень действует, мешает читать. Я набралась наглости и перепечатала. Если хочешь сохранить его в рукописи, даю слово: уничтожу все машинописные листы. Но перед этим — прошу тебя — прочти его напечатанным. Рассказ очень хороший, а хотелось бы, чтобы он был безупречным.

Вот и все, что мне захотелось написать тебе. Ответу буду рада.

В начале жизни школу помню я...

Великолепный мрак чужого сада...

Мы, в лодочке катаясь, гуляли в озерке.

Поедем в Царское Село!

Живопись на пленэре. Широкий мазок для тел и мелкие, юркие для травы, деревьев, ручьев и водопадов.

Непринужденно. Но где же единство композиции?!

О-о-о! О Соломоне с девушками под канадское радио, о Деме и Римуле, — на нее, как на машину, я смотрю, первым делом открываю я капот; о зубном технике при театре оперы и балета и еще кое о чем. О Татьяне в обрамлении гостинич­ного номера с крейсером «Аврора». О Молоствове, прапраправнуке генералиссимуса, и его письмах к, о субординации, о деле техноложки. От трех до восьми. О яблоках на даче под. Фигурировали на процессе. Было очень смешно. О нашем Белинском, любви к аплодисментам и профессорским кафедрам; патриотизме, гедонизме, сионистском лобио, о том, как трудно «любить без конца», о мамелюках, мамертинцах, маккавеях и городе Мариуполе. О Ягайлах и Ядвигах. Ты спросишь, кто велит? — Всесильный бог деталей, Всесильный бог любви.

О римской б.... с большой буквы. Продолжение следует...

И жизнь, как тишина осенняя, подробна.

Нет тишины, тени в знойный день, тепла зимой, сытости, аппетита, голода, вина, земли, дома, велосипеда, лыж, крес­ла, сигары, коньяка, вечеров с сиренью и добрыми звездами. Кого-то, кто скажет, кто ты и зачем. Соленого огурца, киль­ки в томате, пеклеванного хлеба. Праздника, который иногда и с тобой.

Слушайте: я сообщу вам нечто приятное... сегодня ваша очередь спать с Анечкой. Ура!

Читали да и проживали по адресу. Что же по поводу встреч и проводов. Анатомия доктора Тульпа и светоте­ни мученик. Чего ты не пишешь? Все равно не живешь. Так пиши!

Ужасный! — Капнет и вслушается: все он ли один на све­те?

— Хорошо живем, — 31 мая 2009 года, середина дня, начало следующего часа после двух, сказала она. И теперь мы живем хорошо.

Вечеринка в саду. Свет фонарей, сомнительный, стран­ный. Тень и свет смешиваются, перечеркивая друг друга. Лица, руки пятнами света и тени. Слышны голоса, слова, смех. Появляются и пропадают. С деревьев падают персик, слива. Почти неслышно. Лишь легкий шорох, похожий на вздох. На столике бутылки, стаканы граненые. Не расплескать бы. Сидят мужчины, женщины. Молоды и красивы.

Ожидаемое сбылось. Прекрасное рядом. Вот оно. Можно дотронуться. В неверной темноте. Стоит протянуть руку.

Несчастья вычеркнуты, поражения отменены. Счастливое мгновение августа без горестей и утрат. Без грез ревности и навязчивых идей. Неведение — необходимое условие счастья — соблюдено.

Сад, в котором мы играли. Уже не детьми, еще не взрослыми, дивный промежуток между вечностью и жизнью.

Воздух легкий, сухой. Приносит прохладу и незнакомые запахи. Издалека.

Вечеринка в саду. Она не возникла из ничего. К, исчезнув, не обратилась в ничто. Сегодня она такая же, как и была всегда. Нет ничего, что могло бы войти в нее и ее изменить. В разных мирах разные растения и разные животные. Но запечатленное памятью неизменно.

Не уклоняйтесь от жизни. Она в конце концов не мешает. Если будущее — не совсем наше, чтобы не ожидать, что оно непременно наступит, и не совсем не наше, чтобы не отчаиваться, если оно не наступит вообще, то прошлое в нашем законном владении или мы в его.

Прощай, Мария

Умолкните! Дни песен миновали,

Дни всех далеких, дорогих вещей!

Любви ответной нам не даровали!

И наших нежных не пришлось речей

Услышать ей.

О. Ч. Суинберн. Прощание

Искать вдохновения — смешная и нелепая причуда. Вдохнове­ния не сыщешь. Оно само должно найти тебя. Вдохновение страсти всегда находило Марию. Тогда все летело кувырком и вверх ногами. Рассудок, расчеты государственные и матримо­ниальные. По боку. А на ...! Страсть дороже. Она всегда перевешивала все.

Отсюда ошибки, преступления, заточение, растянувшееся на двадцать лет — половина жизни, смертный приговор и смерть под топором палача. Страсть ведь не счастье, а судьба.

Началось с прогулки, балкона, неверного лунного света, теней. Деревья парка, пруды, аллеи. Все было кажущимся. Подлинным — лишь прощальный взмах руки. Он что-то означал. Знак расставания, знак будущего? Еще неведомого.

Так и оказалось. С этого началось. Началась пьеса, драма, трагедия, в которой ей пришлось сыграть главную роль. Без антрактов.

До встречи! С любимым? Смертью? Один жест — и жизнь определена.

История не более чем орнамент жизни. Главное — при­дурь. Можно спо­хватиться, одуматься. Но — в заключении, ох­раняемой, сберегаемой, надзираемой. С запозданием на двад­цать, с опозданием на жизнь. С опозданием без покаяния. Не более чем констатация ошибки. Избежать которой было невозможно.

От страсти не убежишь, не спрячешься, не обойдешь стороной. Делая вид, что она тебя не касается, что это о другой, другом. А ты — невольный созерцатель чужой пантомимы, трагического фарса, ведущего в никуда. Энтомолог и бабочка. Тебе выпала роль бабочки. Так захотел Он — Режиссер — и дал ее тебе.

Играй! Она и сыграла. На бис. Но аплодисментов ей не дано было услышать.

Мария оказалась Наполеоном без роты солдат, Декартом, ничего не написавшим. Разве одну новеллу в стиле романов ужасов, да и та не чернилами, а собственной и чужой кровью.

Жизнь как оголенный провод. В шестнадцать выходит за­муж. В восемнадцать вдова. Королева Шотландии и претендент­ка на английский престол. Снова замуж. За двоюродного брата, не вызывавшего ничего, кроме презрения. Странный брак, недол­гий. Оскорбленный пренебрежительно-брезгливым отношением жены, лорд Дарнлей бежит в Глазго. Бегство было кратковре­менным.

У Марии очередная страсть, сметающая с пути все, в том числе и мужа. Убийство супруга любовником. И молчаливое — весьма колоритно молчаливое — согласие юной красотки. Влияние последнего необыкновенно. Мария заявляет о новом браке. Парламент протестует. По ее приказу войска окружают парламент, рота солдат все-таки нашлась, и брак с убийцей одобрен.

Мария, ошалевшая от припадка желания, выиграла. Забыв о политике, религии, приличии и осторожности. Порыв, голо­вокружение. Полная удовлетворенность как чувств, так и гордыни. Жаль только, что удовлетворенность одной части тела иногда заканчивается декапитацией другой. Не часто применяемой, но сурово необходимой — головой.

Девчонка выиграла, самодурка настояла на своем. Десант удался.

Случаются победы, похожие на бедствие. Несущие катастрофу и гибель. Эта ее победа была из тех самых. Стоило ли так стараться? Но власть, но судьба, но обновление.

Он не любил Марию. Его привлекали детали. Королева Шотландии. Возможно, будущая королева Англии или Фран­ции. Основания для этого были. Вполне законные. Родство, и везде по прямой. Богатство, власть — вот что прельщало.

А любовь? Это было нечто непонятное, чуждое и незнако­мое. Лорд Ботвелл был крепко сколоченной особью, мужской статью как таковой, без отклонений в смутные платонические сферы. Он профессионально делал свое дело, удовлетворяя из­вестные потребности. С таким же успехом он мог бы исполнять эту работу, осеменяя коров, свиней, кобыл или ослиц. Любую живность. И все они были бы удовлетворены. Брутальная особь, стандарт на все времена.

Но что может быть привлекательнее для женщины пылкой, страстной, обладающей могучим, безграничным воображением, чем то, что совершенно противоположно ей. Иди догадайся, когда полушария отключены и работает только один гормон.

Гормон желания.

Жизнь ее была затемнена некоторыми облаками. Следствие пылких страстей и могучих обстоятельств.

Вкратце. Мария Стюарт родилась в 1542-м, казнена в 1587-м. Мы еще вернемся к канве, по которой вышивалась трагедия.

А сейчас у нее голые стены, голый пол, над креслами нет балдахина, кушать подают на олове, что не пристало даже дворянке. Нет зеркала. Если она будет видеть себя, в ней не угаснет надежда. Нет книг, нет лютни. Мария любила играть и петь. Причем и то и другое она делала хорошо. Отобрали, чтоб не пела распутных песен. Может и стражу соблазнить.

Перестраховка тюремного начальства? От избытка добросовестности и желания услужить работодателю. Или великая соб­лазнительница? Которой и тюрьма нипочем. Женское обаяние в оправе заключения становится лишь привлекательнее. Тянет стать рыцарем, чтобы овладеть им.

Елизавета предпочла бы случайность. Несчастный случай. Чего только не бывает с людьми. Коронованные особы не ис­ключение. С ними как раз часто происходят неожиданные вещи.

Можно спускаться по лестнице — замок старый, ступени истертые, уже лет двести по ним спускаются, — поскользнуться, упасть. Что-то не то съесть. За узницей присматривают, и весьма строго, но все не углядишь. Еще вариант. Вполне приемлемый. Самоубийство. Молодая женщина столько лет в заключении. Надломилась, устала, душевный кризис, нравственный срыв — и вот. Самоубийство неприлично, странно и отчасти подозрительно. Религия запрещает верующим подобные неординарные поступки. Самостоятельность, выходящую за рамки предписанных правил. А Мария глубоко верующая католичка. Но эк­сцентричность, высокомерие, жест. Чего не сделаешь ради жеста.

Желаемое, чаемое не происходило. Елизавета устала. Сколько можно?! Двадцать лет, целая жизнь. А что может быть солиднее, чем обвинение
в заговоре, посягательстве на жизнь царствующей особы? И обвинили.

Для суда над Марией было назначено сорок шесть комиссаров. Подготовка была основательной и все по закону. Не было загово­ра и покушения, но это детали. Назначение произошло 9 октяб­ря 1586 года. Через пять дней, 14-го, состоялся первый допрос. На заявление Марии о ее непричастности внимания не обратили. Все преступники заявляют всегда одно и то же. 25 октября высокое собрание в полном составе сошлось в Звездной палате в городе Лондоне, а 31-го признало Марию виновной в посягательстве на жизнь королевы Елизаветы. Единогласно.

Комиссары работали добротно, соблюдая формальности. Дело было серьезное. Оно, несомненно, вызовет интерес будущих историков. А высокое собрание комиссаров хотело войти в историю с ясными лицами, открытым сердцем и чистыми руками. И смертный приговор они составили аж 20 декабря. Подробный, аргументированный. Богатый душераздирающими деталями.

Но и тогда они не торопились. Смертный приговор — все-таки смертный, не свадебный контракт — должен был отлежаться, исчезнуть душок кропотливости и пота. Он должен был стать не более чем текстом на родном языке, изящным, спокойным, с соблюдением всех правил орфографии и пунктуации. Уже и не смертный приговор, а сообщение о некоторых ставших известными обстоятельствах.

У королевы чувствительное сердце. Его следует уберечь от ненужных переживаний, сострадания, например, или возможных уг­рызений совести.

Ее Величество вообще здесь ни при чем. И ее комиссары ни причем. Они были лишь выразителями воли народа, который требовал. Он был возмущен преступным намерением. Они подчинились гласу. Выполнили свой долг. Вот и все.

С учетом этих тонких соображений, недоступных рассудку обывателя, смертный приговор был вручен Елизавете I февраля следующего — 1587 — года. Дальше пошло быстрее, как-то легко и почти радостно.

8 февраля состоялась казнь.

Мария умерла без причастия. На эшафоте она отвергла услуги духовника-протестанта. Сердце свое Мария завещала отвезти во Францию и передать родным. Ей обещали.

В 1587-м гильотина еще не была изобретена. Там без осечек и проколов. Механика. Работает без сбоев. А палач тоже человек.

Житейские проблемы, семья, жена, дочь, трое сыновей. Все ма­ленькие, требуют заботы, ухода. Иногда и поспит — часа три-четыре, да и то вполглаза.

Может ошибиться, расслабиться. Не промахнуться, нет, но — не туда, не по той косточке. Косточки женские, тонкие. Однако. Три раза пришлось махать, пока отстегнул голову от тела. Когда очень надо, в конце концов получится.

Елизавета исполнилась счастьем, больше — покоем. Когда доложили. С темным облачком на окраине. Все-таки родная сестра. Принесла ей много неприятностей, осложнила жизнь. Последняя ее выходка самая отвратительная. Заставила себя казнить. Сама виновата. Да, дурная была сестра. Наплевать и забыть. Она бы ее не пожалела.

Нет красивой, обаятельной, соблазнительной, единственной. Это главное. Соблазна больше не будет. Обезглавленные соб­лазнить не могут.

Да, влюблялись, устраивали заговоры для освобождения. И что? Где они все? Перри, Беббингтон, Тичберн и прочие. Любой лондонец в любое время года может совершить неспешную прогулку и полюбоваться на их головы на Лондонском мосту.

Эшафот — надо отдать должное — работал исправно. Было время, когда и от ее далеко не царственной головы палач и топор были рукой подать. Мария Тюдор, родная сестра, несколько раз сажала ее в Вудсток и Тауэр. Она не была преступницей. Ее преступление заключалось в одном. Они были родными сестрами. Безумный и вздорный отец был у них один. По каким-то причинам не решилась казнить. И на том спасибо.

Пока корона у нее на голове, голова останется на плечах и не отделится от тела, как у ее соперницы.

Ей это уже не грозит. Марии Стюарт, Марии Шотландской, претендентки на королевский трон Англии, ее трон и только ее, не стало.

Жизнь самой Марии обусловили обстоятельства, от нее не зависевшие. Генрих VIII так хитроумно установил последова­тельность прав на шотландский престол, что после смерти его сестры они вполне законно переходили к Марии.

Большая политика разыгрывалась не по заранее написанному сценарию, а ситуативно. Мария оказалась замужем за дофином Франции. Могла и не оказаться. Но раз так, то почему бы ей не стать объединительницей не только Англии с Шотландией, но попутно и с Францией? Мысль завораживающая, особенно если учесть возраст объединительницы. Шестнадцать лет, самое время.

Вокруг шестнадцатилетней девчушки, блаженствующей при самом утонченном и изысканном дворе Европы, завязывается не­шуточный клубок, который в конце концов станет петлей и захлестнет ее, как удавка.

Во Франции ни у кого нет сомнения в праве Марии на английский престол. Признается открыто, публично. Приличия и дип­ломатия отменены. Герольды принцессы носят гербы Англии, Ирландии и Шотландии. Внезапная смерть Генриха II — и муж Марии становится королем Франции, а юная и необученная — королевой. Притязания растут.

Шотландский Лейтен осаждается французскими войсками с су­ши и моря. Еще немного, еще чуть-чуть... Благодаря умным по­средникам войска были отведены. Двух «дворовых детей» удалось убедить в невозможности победы.

Английский уполномоченный предлагает подписать Эдинбург­ский трактат, по которому французские войска выводятся из Шотландии, а укрепления Лейтена в кратчайший срок сносятся. Важно, но преходяще. Вывести, снести. Можно было не вводить, не осаждать, не сносить.

Важнейшее требование было одно: Франциск и Мария не должны более носить герб и титул королей Англии и Ирландии. Первые два пункта соглашения были выполнены в установленные сроки. Третий и самый главный — никогда Мария так и не подписала его. И на воле и в заключении, на плахе и до нее она продолжала считать себя законной наследницей и правопреемницей.

Вера в свое право, предназначение? Самолюбие, гордость? Вероятно. Но вероятнее другое — преданность детству.

Именно эта, не поставленная Марией подпись и была тем приз­раком, который пугал Елизавету и лишал ее покоя, который бу­дил ее по ночам, вышвыривая из теплой постели и заставлял в бешенстве и тоске метаться по Виндзорскому замку, прокли­ная соперницу и желая ей немедленной смерти.

Не только в католической Европе, но и в Англии и Шотландии многие считали ее законной королевой. В нужные минуты Мария умела собраться, стать сжатой пружиной, пантерой, готовой к прыжку. Она могла бы стать Государственным Жителем европейского масштаба. Но пылкие страсти, путаные, сбивчивые обстоятельства. Мужчины в ее жизни.

Эпоха Марии не была эпохой мира. Это было время вражды, взаимной ненависти. Время, в котором смешались политика и ре­лигия настолько, что были неотличимы. Бог был забыт. Было не до него.

Расслабляться не стоило. Мария, увы, позволяла себе это, что не следовало делать. Особенно потому, что она была сим­волом в борьбе двух могущественных сил столетия, не знающих снисхождения и не прощающих ошибок и слабостей. И одновременно редкой игрушкой. С которой хотели играть все заинтере­сованные стороны. И каждый вырывал из рук другого эту ценную, но хрупкую вещицу.

После смерти Франциска заговорили о ее браке с доном Карлосом, сыном Филиппа II. Брак расстроился из-за противодействия Екатерины Медичи.

Но честолюбие Филиппа находит выход. И он вместо сына предлагает в мужья Марии своего племянника, эрцгерцога Карла Австрийского, у которого план дяди вызывает столь пламенные чувства, что он готов объявить войну Англии, если та вмешается, чтобы заполучить Марию.

Ее судьбой распоряжались, не спрашивая ее согласия, не интересуясь ее желаниями, пристрастиями, антипатиями, мнением. Кому это надо? Она была сокровищем, обладать которым желающих хватало с избытком.

Жизнь Марии с сокращениями и лакунами от рождения до гибели. Дело не в жизни, а в драматической развязке, ее эпилоге. В ошеломляющем темпе, в стремительном развитии действия, в смене декораций всегда есть что-то ирреальное. При этом радость, боль, страх и надежда живут, сгущаясь до мгновения. Оно минует время, останавливаясь. Одноразовый акт без длительности и сопутствующих обстоятельств.

Часто, закрыв глаза, она видела исписанные страницы. Текст от руки, мелкой вязью. Прочесть не могла, да и язык казался чужим и незнакомым. Тонко, изящно выведены каждая буква, слово, предложение. Плотно, без пропусков между ними. Догадаться, что в нем, было невозможно. К тому же он быстро исчезал, чтобы появиться вновь.

Описание хозяйственных построек или внутренних покоев, замков, дворцов, в которых ей приходилось жить и царствовать, земледельческих работ или пастушеских, неизвестной ей битвы? Или это была повесть о ней, блистательной принцессе и королеве французского двора, королеве Шотландии. Уже написанная, в которой подробно, слишком подробно рассказывалось о ее жизни, страстях, изменах, известных лишь ей одной, и о том, чего она не знала и чего ей не дано было узнать.

Каждый раз, закрывая глаза, она видела эту каллиграфию своей судьбы. Однажды, закрыв их, она не увидела вязи текста. Она увидела сцену своей казни. Не досмотрела. Не потому, что не хватило духа. Зачем торопить то, чего не избежишь. Позже ее удивило одно. Буквальный повтор в реальности.

Совершая все необходимые действия, она не воспринимала их, видя лишь то, что узнала ранее. Она присутство­вала и отсутствовала на своей казни. Но реальность отличается от видений тем, что она все доводит до логического конца. До полной и необратимой завершенности.

Мария была казнена в том же замке, в котором содержалась в заключении. В одном из залов. Ее могли бы казнить в Тайберне, в окрестностях Лондона, месте публичной казни, пережив­шем ее на двести лет. Но событие это было несколько интим­ного, личного свойства и ограничились приватной церемонией для избранной публики. Так устраивают свадьбы почтенные персоны, не отягощенные юностью. Или пресытившиеся аплодисментами и собственной значительностью.

Все было обставлено корректно и с большим достоинством. Зал обтянули до потолка черным сукном, таким же обили по­мост. Аккуратно посередине установили плаху. Добавим для полноты картины подушку и топор.

Мария осталась Марией. В соответствии с торжественностью минуты и обряда. Она появилась в белом праздничном наряде, с диадемой на голове и черным покрывалом, откинутым назад. Осанка, высоко поднятая голова. Величие. Несколько скорбного оттенка.

Этикет был соблюден с обеих сторон.

У казни свой регламент. Спарывают высокий ворот. Она склоняет голову. Поднимается топор, опускается. Один, другой, третий. Голова катится по помосту. Палач подхватывает, поднимает, показывает.

Часы остановились. Необходимость во времени отпала.

Эпилог запротоколировали. Началась беллетристика. Кто-то же должен заплатить своей, чтобы оправдать нашу.