УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Александр Жолковский

НЕДОСТАВАВШЕЕ ЗВЕНО

1

На этот раз я займусь собственным текстом, вернее, продолжу начатые ранее¹ поиски интертекстуальных корней моей реплики Дмитрию Быкову, которую он великодушно пустил в Интернет:

«За то, что Вы прочли всего Золя, Вам можно простить, что Вы написали всего Быкова».

У читателя, конечно, уже вертится на языке обидное слово «нарциссизм» — и зря. Упрекнет ли он в нарциссизме Пастера, привившего себе геморрой, и других подвижников науки, ставивших опыты на себе?

Самоанализ имеет свои плюсы и минусы. Первые очевидны — многое можно просто вспомнить. Так, я более или менее сразу восстановил прецедентный текст, связанный с Юрием Олешей, — историю о том, как некий нахал сказал ему: «Как же мало вы написали за свою жизнь, Юрий Карлович! Я все это могу прочесть за одну ночь!», а он ответил: «Зато я всего за одну ночь могу написать все то, что вы прочитали за всю свою жизнь!..»

Но и по учете заимствования из Олеши ощущался некий неотрефлектированный остаток — тавтологический образ «Х-а, пишущего (все) произведения Х-а».

Дальнейшая интроспекция привела к роману Филипа Рота «Letting Go», прочитанному почти полвека назад, где еврейского мальчика с ранних лет заставляют учиться музыке. Этот многим знакомый опыт описан там так:

«Paul began playing Mozart at about the time Mozart began playing Mozart» («Поль начал играть Моцарта примерно тогда же, когда Моцарт начал играть Моцарта»).

Двумя находками я удовлетворился, сочтя, что теперь с этой хохмой все ясно, о чем и отчитался в виньетке.

2

Но затем виньетку прочла моя аспирантка, занимающаяся соотношением в русской литературе справедливости и милосердия (вослед статье Лотмана о «Капитанской дочке»), и объявила, что описание отнюдь не полно.

— Чего же вам не хватает? — спросил я.

— Как чего? Анализа мотива «за X можно простить Y».

Специалистка по милосердию была права. Располагающийся на самом виду мотив прощения каким-то образом оказался вне поля моего внимания. Возможно, именно потому, что он настолько лезет в глаза, что как бы сам собой разумеется и потому не требует объяснений.

Между тем «прощение» не просто один из компонентов моей фразы. Им определяется самый общий риторический формат высказывания, его прагматика. И тут в дело вступают минусы самоанализа: авторская слепота редко бывает невинной.

Все же рискну продолжить разыскания.

Архетипическим образцом прощения является соответствующее место из Евангелия:

«Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много» (Лк. 7: 47).

Здесь тоже налицо пропорция между большими масштабами двух видов деятельности: «много грешила» — «много возлюбила» (ср.: «прочли всего» — «написали всего»). Базовая же семантическая структура состоит в том, что нехорошее поведение может искупаться хорошим: «любострастие» — «любовью к Богу». Но мной эта формула была применена, если вдуматься, отнюдь не впрямую, а с некоторым композиционным лукавством, предполагающим реконструкцию пропущенных звеньев.

Насчет «греха» все относительно просто. Поскольку Быкову отведена роль нуждающегося в прощении, постольку подсказывается обидный вывод, что «грехом» является то ли его творчество как таковое, то ли его чрезмерный объем («...всего Быкова»). Не высказанный прямо, но отчетливо подразумеваемый смысл — то, что в лингвистике называется пресуппозицией, — вполне прозрачен.

Сложнее обстоит дело с «искупительной жертвой» — чтением Золя. Здесь инсинуация построена более изощренно и оскорбительные пресуппозиции восстанавливаются лишь в несколько ходов. Примерно так:

Раз чтение Золя представлено в качестве некоторой заслуги, а то и священной жертвы, значит, Золя — не подарок; скорее всего, сам по себе, и уж точно — в полном объеме. Но раз эта жертва обещает искупление, значит, что-то достойное там есть, скажем, то, что Золя (понимай: в отличие от Быкова) — признанный классик, требующий если не любви, так изучения. Не исключается и возможность считать искупительным сам каторжный труд по чтению Золя.

Основное отклонение от архетипической формулы в том, что негативный свет отбрасывается на оба ее члена. Обычно извинением «плохому Y» служит «хороший Х», здесь же «плохой Быков» прощается за «чтение (частично или полностью) плохого же Золя». Этот двойной удар становится возможным благодаря парадоксальному обращению принятого взгляда на чтение романов — занятие, по определению, увлекательное, приятное, самодостаточное, а не предпринимаемое в расчете на прощение или награду.

Таким образом себе автор реплики отводит роль арбитра, оценивающего писателей свысока и расставляющего их по ранжиру. Более того, и это главный прагматический ход, он присваивает себе право прощать, право верховное, если не божественное (ср. в Писании: «И возлежавшие с Ним начали говорить про себя: кто это, что и грехи прощает?» (Лк. 7: 49)).

Неудивительно, что я долгое время в упор не замечал этого аспекта своей реплики, хотя подсознательно построил ее именно в таком — нахально бендеровском — ключе.

3

Провокационно-ницшеанская травестия Остапом роли Христа известна. Ср.:

«Я сам творил чудеса. Не далее, как четыре года назад мне пришлось в одном городишке несколько дней пробыть Иисусом Христом <…> Я даже накормил пятью хлебами несколько тысяч верующих. Накормить-то я их накормил, но какая была очередь!..»

В отношениях с командой «Антилопы» Бендер охотно берет на себя карательные — в основном чисто символически — функции:

«— Влезайте, — предложил Остап, — черт с вами! Но больше не грешите, а то вырву руки с корнем».

«— Я вас разжалую. До сих пор вы в моих глазах были брандмейстером. Отныне — вы простой топорник. И Остап торжественно содрал с красных петличек Паниковского золотые насосы».

Часто его обвинительные заключения связаны именно с интеллектуальными прегрешениями партнеров.

«— Знаете, — сказал Остап, — вам не надо было подписывать так называемой Сухаревской конвенции. Это умственное упражнение, как видно, сильно вас истощило. Вы глупеете прямо на глазах».

Но в таких случаях он, как правило, сменяет гнев на милость, отмщение — на прощение:

«В детстве таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки <…>

— Я думал...

— Ах, вы думали? <…> Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий? <…> Ну, я вас прощаю. Живите»;

«Людей, которые не читают газет, надо морально убивать на месте. Вам я оставляю жизнь только потому, что надеюсь вас перевоспитать <…> Балаганову я куплю матросский костюмчик и определю его в школу первой ступени. Там он научится читать и писать, что в его возрасте совершенно необходимо».

Бендер готов простить даже своего антагониста — Корейко:

«Да, господа присяжные заседатели, мой подзащитный грешен. Это доказано. Но я все-таки позволю себе просить о снисхождении, при том, однако, условии, что подзащитный купит у меня папку».

Снисхождение предлагается на определенных коммерческих условиях, но по сути это все тот же высокомерно-иронический жест. Он состоит одновременно в демонстрации власти и ее примирительном смягчении.

Именно такова функция «прощения» в моем mot. Полагаю, это последняя и решающая деталь искомой разгадки, и в анализе можно наконец поставить железную бабелевскую точку. Пока разбор короткой реплики не разросся до масштабов ее объекта.