XX ВЕК.  ДНЕВНИКИ

Гарри ГРАФ Кеслер

из «Дневников»

Среди видных деятелей немецкой культуры первых десятилетий прошлого века вряд ли хоть один заслуживает определения «гражданин мира» или «космополит» в такой степени, как граф Гарри Кеслер (1868—1937), меценат, издатель, писатель, ди­пломат, общественный деятель, любитель живописи и балета, коллекционер. Его жизнь и деятельность, связанная прежде всего с Германией, Францией, Англией, его огромная посредническая роль в общественно-культурных событиях той эпохи — увлекательная и во многом еще неизвестная глава новейшей европейской истории.

«Космополит» Гарри Кеслер был далеко не «безродный». Отец, Адольф Вильгельм, преуспевающий финансист и промышленник, чья деятельность охватывала и Старый, и Новый Свет, пользовался покровительством германского кайзера и был возведен в дворянское звание в 1879 году; мать, британская подданная ирландского просхождения, — урожденная баронесса. Графский титул нераздельно соединился и с именем их сына, став после падения монархии частью фамилии: Harry Graf Kessler.

Детство Кеслера, описанное им в мемуарной книге «Лица и времена» (1935), протекало по преимуществу в аристократических пансионах — английских, французских и немецких. Позднее он учился в Боннском и Лейпцигском университетах, слушал лекции по теории права, но также — по философии, филологии, экономике. Увлечение историей искусства побуждает его к путешествиям по Италии, Испании, Франции, Англии. Впрочем, о будущей своей профессии Гарри Кеслер в то время не слишком задумывался: немалое состояние, унаследованное после смерти отца, позволяло ему вести свободный образ жизни. Тем не менее, юный граф, отличаясь немалой любознательностью, жадно впитывал в себя разнообразные знания и пытался найти собственное место в жизни. Более всего ему мечталось стать дипломатом, и впоследствии он не раз — и не без успеха — сумел проявить себя на этом поприще.

Среди современников, которые рещающим образом повлиляли на юного Кеслера, надлежит в первую очередь назвать Ницше. Подобно многим образованным европейцам, Кеслер пережил в 1890-е годы сильнейшее увлечением его «освободительными» идеями. Он навещал больного философа в его веймарском доме, поддерживал тесные отношения с его сестрой. Преклонение перед Ницше и верность его памяти Кеслер сохранит до конца своей жизни.

Веймар в течение многих лет оставался основным местожительством Кеслера. Сюда он любил возвращаться после долгих странствий по европейским странам, дипломатических миссий, военной службы (в годы Первой мировой войны); здесь он пытался осуществить ряд своих замыслов, связанных с пропагандой «нового искусства». В 1903 году, возглавив «кураториум» Веймарского Художественного музея, Кеслер развивает поистине кипучую деятельность: приглашает в Веймар европейских художников, устраивает в музее выставки современных, в основном — французских и немецких, мастеров (Макс Клингер, Людвиг фон Хофман, Маркус Бемер, Одилон Редон, символисты, импрессионисты, постимпрессионисты, «набиды» и др.). Отдельным художникам Кеслер посвящает статьи; пишет вступления к выставочным каталогам. Опираясь на собственный безупречный вкус, Кеслер пытался приобщить немцев к новым художественным течениям, уже утвердившимся во Франции. К сожалению, это не всегда получалось: некоторые из его веймарских начинаний (например, выставки произведений Огюста Родена или Поля Гогена) вызвали в Германии всплеск негодования.

На рубеже XIX—XX веков граф Кеслер — фигура, весьма заметная в Западной Европе. Круг его знакомств был чрезвычайно широк. Кто только не посещал Веймар в начале ХХ века по приглашению Кеслера, с кем только не поддерживал общительный граф тесные, приятельские отношения! Среди друзей Кеслера — Гуго фон Гофмансталь, Андре Жид, Герхарт Гауптман, Рихард Штраус... Что касается европейских художников, достаточно назвать бельгийца Ван де Вельде, одного из создателей европейского югендстиля и главного сподвижника Кеслера в Веймаре 1900-х годов, француз­ского скульптора Аристида Майоля и норвежца Эдварда Мунка, выполнившего несколько портретов Кеслера.

Выставки в музее продолжались до середины 1906 года: сложные отношения с веймарским двором побуждают Кеслера подать в отставку. Его устремления и замыслы переносятся из области музейной в область книгоиздательскую; желая воплотить в жизнь свои эстетические пристрастия, Кеслер создает частное издательство «Кранах-прессе» (1913), цель которого — выпускать книги высочайшего художественного стиля и уровня. (Свое название издательство получило по имени улицы, на которой жил Кеслер — неподалеку от «Архива Ницше».) В созданной им веймарской типографии Кеслеру удалось осуществить — в содружестве с передовым лейпцигским издательством «Инзель» — целый ряд изящных, во многом новаторских изданий: от античных авторов до Рильке и Валери. «Кранах», естественно, готовил к печати и то, что писал сам Кеслер. (В середине 1930-х годов издательство прекратило свое существование.)

Таковы лишь отдельные аспекты разнообразной и неутомимой деятельности графа Кеслера. Композитор Николай Набоков, племянник знаменитого русского писателя, познакомившийся с ним в начале 1920-х годов, рассказывает в мемуарной книге «Багаж. Мемуары русского космополита»:

«В ту пору вокруг имени графа Гарри Кеслера уже ходили легенды. Он был известен не только как утонченный знаток искусств, меценат, друг Гофмансталя, Рихарда Штрауса, Макса Рейнхардта, но и как либерально настроенный политик, занимавший видный пост в Министерстве иностранных дел. Хотя участие его в работе правительства было недолгим, в первые годы существования Веймарской республики он сыграл там важную роль. Я знал, что Кеслер является верным и щедрым другом людей искусства. Значительное состояние, которым он располагал, давало ему возможность поддерживать нуждавшихся, он способствовал многим артистическим карьерам».

Набоков сообщает, что Гарри Кеслер «всерьез» интересовался русской культурой. Действительно: дневник Кеслера обнаруживает не поверхностное знакомство с русской классической литературой и музыкой. Живя в 1920-е годы то в Берлине, то в Париже, Кеслер не раз оказывался в кругу русских эмигрантов. Но всего теснее Кеслер был связан — начиная с первого «сезона» в 1909 году — с Сергеем Дягилевым и его труппой. «Самое замечательное и драгоценное художественное явление нашего времени» — так охарактеризовал он в дневниковой записи от 4 июня 1909 года «Русский балет». Завсегдатай дягилевских спектаклей, Кеслер общался с Нижинским, Лифарем, Идой Рубинштейн и другими выдающимися артистами. Для «сезона» 1914 года Кеслер сочинил (совместно с Гуго фон Гофмансталем) либретто на библейский сюжет — «Легенда об Иосифе»; музыку к «Легенде» написал Рихард Штраус; декорации выполнил Хосе-Мария Серт, костюмы — Л. С. Бакст. Л. Ф. Мясин (исполнитель роли Иосифа) вспоминает в книге «Моя жизнь в балете» о долгих спорах, которые вели в его присутствии Гофмансталь, Кеслер и Дягилев; последний, по словам Мясина, «был твердо намерен обеспечить балету громкую славу. Он тратил много сил на освещение того факта, что это первый балет Штрауса, и устроил так, что композитор сам дирижировал балетом в день первого представления 14 мая 1914 года».

Дневники Гарри Кеслера — должно быть, главное произведение его жизни — долгое время оставались под спудом. Несколько десятков тетрадей, обтянутых красной кожей, охватывают пятьдесят семь лет его жизни. Первая запись относится к 16 июня 1880 года; последняя сделана 30 сентября 1937 года (за два месяца до смерти). Пятнадцать тысяч страниц, исписанных убористым почерком... Политическая и культурная жизнь Западной Европы первых десятилетий ХХ века представлена в этих тетрадях с исключительной полнотой. При этом Кеслер не просто фиксирует события, встречи, слова — он постоянно комментирует их, анализирует, обобщает. Огромное источниковедческое значение «Дневников» сочетается с обилием рассыпанных по их страницам суждений самого Кеслера — мыслящего, просвещенного, культурного европейца.

Дневник Кеслера дает представление и о других сторонах его личности, казалось бы, трудно совместимых с меценатством и любовью к изящному. Аристократ и бывший прусский офицер, Кеслер приветствовал падение монархии и Веймарскую конституцию 1919 года. Характерно, что Кеслер стремится поддерживать в эти годы «революционных» писателей (Йоганнеса Р. Бехера, Виланда Херцфельде). Пацифист и либерал, «красный граф» (некоторые считали его чуть ли не «спартаковцем»), Кеслер публично призывает к созданию мирного Союза народов (Лиги Наций). Ему близка политика Вальтера Ратенау, в то время — министра иностранных дел, убитого правыми в июне 1922 года (впоследствии Кеслер напишет о нем книгу). Себя же он называет «здоровым демократом». Не случайно осенью 1924 года на выборах в рейхстаг Кеслер баллотируется в одном из избирательных округов как кандидат от Немецкой демократической партии (безуспешно). Закономерно, что «здоровый демократ», чуждый любым националистическим доктринам, Кеслер решительно отвернулся и от германского фашизма; весной 1933 года он навсегда расстался с Германией.

Последние годы жизни Гарри граф Кеслер провел в относительном одиночестве. Он умер в лионской клинике 30 ноября 1937 года и погребен в фамильной усыпальнице на парижском кладбище Пер-Лашез. Андре Жид — один из тех, кто пришел на похороны — отметил в своем дневнике, что группа друзей и близких, провожавших «гражданина мира» в последний путь, была на удивление малочисленной: «...никого из тех художников и скульпторов, которых Кеслер столь щедро поддерживал в течение всей своей жизни».

Не подлежит сомнению: подлинная известность Кеслера еще впереди. Его легендарная фигура раскроется во всей своей уникальности, когда будет опубликован полностью его многотомный дневник. Первые шаги в этом направлении уже сделаны. В Марбахском Литературном архиве (Германия), где хранится ныне основная часть наследия Кеслера, работает группа специалистов, занятая подготовкой к печати этого выдающегося памятника европейской культуры ХХ века. Первый том намеченного издания, охватывающий 1892—1897 годы, только что вышел в свет (Harry Graf Kessler. Das Tagebuch 1880—1937. Hrsg. von Roland S. Kamzelak und Ulrich Ott. Bd. 2. 1892—1897. Hrsg. von Gьnther Riederer und Jцrg Schuster. Stuttgart, 2004) и получил уже немало откликов в западноевропейской печати.

Публикуемые ниже дневниковые записи заимствованы большей частью из книги, впервые изданной в 1961 году и содержащей лишь отдельные фрагменты «Дневников» (Harry Graf Kessler. Tagebьcher 1918—1937. Hrsg. von W. Pfeiffer-Belli. Frankfurt a. M. — Leipzig, 1996); запись от 10 марта 1906 года публикуется впервые с любезного разрешения Отдела рукописей Марбахского Литературного архива. Пользуюсь случаем выразить особую благодарность д-ру Йоргу Шустеру за помощь в работе и ряд конкретных сведений.

13 января 1894. Воистину справедливо оценить Ницше может лишь тот, кто воспринимает его произведения в лирическом ключе, то есть как откровения одного из наиболее характерных, а потому и самых обаятельных умов второй половины XIX столетия, как историю души гениального человека, испытывающего редкостные страдания от могучих нравственных коллизий своего времени. Тот, кто пытается разложить по полочкам его догмы или, напротив, увлекается волшебством его языка, всегда будет в нем ошибаться, точнее, подходить к нему с неверным, не соответствующим ему масштабом. Главное в Ницше — не его философия и даже не его поэтическая сила, а человек, который в своих симпатиях и антипатиях, в своих устремлениях и грезах выражает новое мироотношение, олицетворяя собой духовный тип личности, исполненный благородства, но расшатавший свою нервную систему в борьбе с нарастающей демократией.

Веймар, 3 октября 1897. Как и в прошлый раз, он <Ницше> лежал на софе, но бодрствуя и внимательно наблюдая за тем, что происходит. Он сам подал мне руку, когда я протянул свою. У него поразительно длинные и тонкие пальцы; кожа — почти мертвенной белизны. Он долго и пристально разглядывает посетителя; никакого безумия во взгляде, выражающем, скорее, верность и какое-то недопонимание: состояние безрезультатного духовного поиска. Так смотрит порой большой и красивый пес, какой-нибудь сенбернар. Сходство усугубляется густыми, слегка взъерошенными бровями, нависающими над веками глаз. В какой-то момент он вдруг схватился за голову — словно чувствуя боль; так делают обычно, впадая в раздумье. В целом же — впечатление глубоко болезненное, но не ужасающее и не отталкивающее.

Берлин, 10 марта 1906. Вечером — выступление Горького в Немецком театре. Театр полон, среди гостей — юный принц Август Вильгельм в затемненной аванложе. Горький — богатырь. Светлые усы и большая, могучая фигура, облаченная, словно в некую униформу, в темно-синюю русскую рубаху и высокие сапоги с голенищами, напоминают о Петре Великом и немного — о Ницше, с которым его сближают массивные челюстно-черепные кости, изящные очертания обтягивающей их кожи и проницательный взгляд. Он читает тихим, мягким, несколько монотонным голосом; изображая Луку из пьесы «На дне», он полон лукавства, но когда затем улыбается, выражение его лица становится по-детски чистым, неопытным, невинным. В самом конце, когда начались бурные аплодисменты, он вновь улыбался как ребенок, не умеющий скрыть своей радости. После выступления Рейнгардт устроил для Горького и Андреевой небольшой ужин у Борхардта; приглашены были также Ведекинд, Ван де Вельде, Эльза Хаймс и несколько драматургов. Горький говорит и понимает только по-русски; Андреевой приходится для него все переводить. Она держится просто и с достоинством — видно, что из хорошей семьи; красивая, глаза темно-коричневые, кожа — с молочно-белым оттенком, овал лица — изящный, но резко очерченный. Все, что она говорит, неизменно отличается — при всей ее славянской мягкости — остротой и выразительностью. Таковы истории, которые она рассказывала, например, о том, как русский офицер на войне посылает казака убить японского часового, которого им удалось объехать стороной. Возвращаясь обратно, офицер видит, что японец еще жив и отползает прочь. Он спрашивает казака, в чем дело. «Ах, господин лейтенант, — отвечает казак, — только я собрался его убить, как он заговорил по-русски! Не мог же я его убить!» Горький принимает живейшее участие во всем, что она говорит и что ему говорят. При этом кажется, что он самозабвенно погружается в своего собеседника, пронзая его глубоким доброжелательным взглядом. Создается впечатление, что он обладает бесконечным запасом любви, подобно многоопытному врачу, видевшему так много страданий. Тщеславие и актерство здесь, как и у врача, совершенно исключены благодаря силе соучастия. Но когда Горький говорит, он непроизвольно совершает торжественные жесты — не то верховный жрец, не то крестьянин на картине Милле. У него, вообще, высочайшее чувство стиля — настолько, что он способен придавать стиль вещам и событиям вокруг себя. Когда Ведекинд обратился к нему с речью и завершил свой тост словом счастье, Горький поднялся так мощно, серьезно и торжественно, что никто не проронил ни слова, и бокалы, встретившись в беззвучной тишине, зазвучали словно колокола в пасхальное утро. Казалось, что этот звон благовестит о воскресении России, — то был миг сильнейшего духовного потрясения, которое, исходя от Горького, обретает реальность вокруг него. Самое главное в нем — сердце. Он очаровывает силой своего сочувствия. Эта сила в нем так велика, что может увлечь другого на смерть. Меня никогда не охватывало в такой степени чувство сверхчеловека. Он бесконечно выше, чем его произведения. Да, это человек, который и своим существованием, и тем впечатлением, которое он произвел на меня, позволил мне увидеть все этические ценности в новом свете. Глядя на него, понимаешь, что человек, то есть выдающийся человек, куда больше всего, что он пытается из себя изобразить, даже больше, чем искусство. Конечной целью должен быть все-таки великий, сильный человек, а не великий шедевр. Великий человек превосходит l’Art pour l’Art*. Горький и сам весьма пренебрежительно говорит о своих произведениях: мол, до сих пор он не написал ни одной хорошей пьесы. Нам, немцам, у которых был Ницше, не следует якобы говорить о Горьком. Он ожидает в будущем величайших достижений от русского народа, русского искусства и русской культуры. Все, что он делает, устремлено, по его словам, к этому будущему. Мне следовало бы, он полагает, узнать, что такое русский народ. Говорит, что как раз теперь пишет «Письма о русском народе» и возлагает на них большие надежды. Если ему удастся утвердить в Германии мнение о том, что русский народ призван к великим свершениям в искусстве, — его миссия будет выполнена. Тост, им произнесенный, гласил (в переводе Андреевой): «За искусство, которое есть сердце мира».  

Париж, 27 мая 1912. <...> Сначала — прелюдия из «Дафниса и Хлои» Равеля, затем — «Послеполуденный отдых фавна» с Нижинским: архаически стилизованные движения, сопровождаемые музыкой Дебюсси. Нижинский так ярко умеет передать своим юным телом полузвериное, полусентиментальное сладострастие, что это производит чуть ли не трагическое впечатление; взгляд то испуганно, то восхищенно проникает в чувственные истоки трагедии. Во всяком случае, мощное искусство Нижинского подавляет нежную усложненную музыку Дебюсси, а безвкусные декорации Бакста — просто мешают. Но, вопреки этой дисгармонии, остается впечатление воскресшего античного язычества: словно грек эпохи тиранов изображает дионисийского фавна, после того как он в более завуалированной форме уже показал нам в «Видении Розы» античный эрос. Роден вышел на сцену и представился Нижинскому.

Берлин, 18 января 1919. Суббота. Сегодня во второй половине дня меня посетил Виланд Херцфельде. Совершенно открыто заявляет, что он — коммунист и сторонник союза «Спартак». И вовсе не по сентиментальным или нравственным мотивам, как Либкнехт, а потому, что коммунизм, по его словам, эффективнее в экономическом отношении, нежели наша нынешняя модель производства, и при обнищании Европы окажется более действенным. Считает, что и террор необходим, ибо человеческая натура несовершенна, а потому без принуждения не обойтись. Впрочем, не обязательно прибегать к кровавому террору; формой террора видится ему бойкот. Сказал, что восстание спартаковцев совсем не готовилось и было дилетантски организовано. Разговоры о русской «руке» и русских деньгах — вздор. Восстание началось вопреки желанию и ожиданию вождей «Спартака».

Я обсудил с Херцфельде вопрос о создании нового литературно-художественного, частью политического журнала, который мог бы занять место «Aktion» Пфемферта — нерегулярного, дешевого (не более пятидесяти пфеннигов за выпуск) издания, соответствующего типографско-издательским представления Херцфельде и предназначенного в первую очередь для продажи на улице. На мой вопрос, кто из молодых писателей и художников придерживается спартаковско-большевистских взглядов, Херцфельде ответил: Дойблер, Гросс, он сам и много других, весь круг издательства «Малик». Они поддержали бы новый журнал своим участием.

Веймар, 13 мая 1920. День Вознесения. Вечером навестил госпожу Фёрстер-Ницше. Создана премия за работы на тему «Индивидуализм и социализм». Госпожа Фёрстер подчеркивает, что она — «националистка». А ведь ее брат не хотел, чтобы его даже считали немцем! Лучше — поляком! Старые графини и всякие высочества совсем вскружили ей голову.

Амстердам, 15 февраля 1921. Вторник. С утра вместе с Эйнштейном в Музее. Сперва разочарован, потом поражен «Ночным дозором»; от волнения не мог говорить. Эта близость сказки и чуда в повседневном — такое бывает только у Достоевского.

Берлин, 28 марта 1922. Вторник. Вечером сидел на Курфюрстендамм в старорежимном русском кабаре «Ванька-встанька». В высшей степени современная обстановка и такое же представление: облагороженные, в стиле кабаре, сетования о гибели старой Руси, контрастирующие с неколебимой верой в будущее России. Приторность и легковесность способны придать любому националистическому пафосу человеческий оттенок!

В самый разгар вечера — ужасающая новость: Милюков и Владимир Набоков убиты в Филармонии во время выступления Милюкова. Этот слух, подобно огромной волне, выплеснул из кабаре на улицу большую часть русских посетителей.

Через несколько минут мы остались совсем одни в помещении, еще недавно переполненном. Лишь за соседним столиком сидело трое элегантных русских (один из русских великих князей поет здесь в хоре). Когда я спросил одного из них, насколько справедлив этот слух, он ответил: «Да, правда, Милюкова убили! Жаль, что этого негодяя не прикончили еще раньше. Жаль Набокова. А Милюков — предатель; он вместе с Керенским предал царя, давно пора было его прикончить. Как ужасно, что пятнадцать тысяч русских офицеров позволили, как бараны, уничтожить себя во время революции; даже не защищались! Почему не вели себя, как, например, немцы, убившие Розу Люксембург, так что от нее и следа не осталось?» При этом он улыбался с таким самодовольством, что нельзя было не почувствовать: сам-то он не способен на убийство. Лишь подогретый музыкой кабаре и затаенной обидой, его страх перерастал в неприязнь к другим. Tableau!*

С другой стороны, не ослабевает творческая сила русской культуры и русского искусства. Да будет позволительно воспользоваться аморальной формулировкой: убивать имеет право лишь тот, кто способен созидать; лишь тот, кто настолько убежден в неповторимости женщины или идеи, что только в ней видит будущее. Убийство и созидание дополняют друг друга: только тот, кто способен убить во имя своего чувственного или духовного кредо, имеет право на созидание. У моего старорежимного русского соседа отсутствуют оба эти момента. Оттого и проистекает, конечно, посредственность современного мира, что у нас нет воли ни к созиданию, ни к убийству! Поэтому все покрывается какой-то гнилью и плесенью разного рода компромиссов и промежуточных состояний.

Завтра вечером я должен был вместе с Милюковым идти к Георгу Бернхарду на обычный ужин; и вот сегодня один из гостей убит.

Мы живем в эпоху, сходную с эллинистической или эпохой римских гражданских войн, когда политическое убийство уже ничего не значит. Для того чтобы политическое убийство действовало подобно сигналу, имело силу политического озарения, необходим нравственный, сугубо моральный фон. В аморальные времена оно столь же бессмысленно в политическом плане, как и любая естественная форма смерти.

Берлин, 2 августа 1922. Среда. Отправился вечером — вместе с Максом Гёртцем и Гузеком — на премьеру московской «Студии» в театре «Аполлон». Инсценировка диккенсовского «Сверчка на печи». Невероятно живая и правдоподобная игра, хотя и сильно стилизованная. Но все кукольное, что так мешает у наших экспрессионистов, здесь полностью преодолено. Впечатление абсолютной естественности. Поразительны также маски, лица — подлинные произведения живописи и лепки, хотя пантомима не скрыта. Актер Чехов в роли Калеба — незабываемая фигура.

Кельн — Гаага, 7 декабря 1922. Четверг. Читал в дороге посмертно изданные произведения Толстого. «Фальшивый купон». Грандиозный замысел. Весь русский мир, развертывающийся из одной мелкой подлости. Можно было бы сопоставить с «Карамазовыми». Возможно, замысел оказался слишком могучим для того, чтобы его когда-либо можно было осуществить. Во всей этой истории о том, как незначительная гимназическая подлость, подобно отравленной опаре, пронизывает весь этот мир от нищего до царя, — такая полнота фантазии и такая сила, что прямо удивительно. Примечательно, что три великие попытки отобразить русский мир, «Мертвые души» Гоголя, «Карамазовы» Достоевского и «Фальшивый купон» Толстого, — все они остались незавершенными. У нас в немецкой литературе, за исключением, может быть, «Вильгельма Мейстера», так и не было подобной попытки. Во Франции — Бальзак, который, возможно, и подтолкнул трех великих русских писателей к их начинаниям. У Толстого в «Купоне»: предметом изображения становится мир, понятый как этическая взаимозависимость.

Берлин, 28 декабря 1925. Понедельник. Вечером вместе с Максом на русском балете. Потом — ужин у Фёрстера: Дягилев, Лифарь, Нувель, Борис Кохно и мы с Максом. Буланже играла на рояле. Дягилев рассказал жуткую историю про одного испанского танцора. Однажды ему показалось, что он нашел нового Нижинского, молодого испанца по имени Гарсия. Уже в Барселоне, где Дягилев навещал его, старуха, у которой жил испанец, называла его «el loco» («сумасшедший»). Не придав этому значения, Дягилев взял его с собой в Лондон (в 1916 году, во время войны). Однажды Гарсия вышел из дому и, увидев красный фонарь, горевший перед церковью св. Мартина на Трафальгарской площади, спросил у старухи-нищенки перед входом в храм, не бордель ли это. Затем он якобы отдал ей все свои деньги и сказал: «А все-таки забавно, что в Лондоне сам господь бог живет в борделе». Потом он пытался проникнуть в «бордель» и в конце концов взломал  дверь. Вечером, когда он не явился на спектакль, Дягилев бросился его искать и, полагая, что случилось несчастье, сообщил в полицию. Поздней ночью полиция обнаружила его в церкви, обнаженного, перед алтарем; он совсем помешался. Его доставили в сумасшедший дом, где он, говорят, вскоре и умер.

Веймар, 11 февраля 1926. Четверг. Вечером — у госпожи Фёрстер-Ницше. Она выпалила мне прямо в лицо: известно ли мне о ее новом великом друге — Муссолини? Я ответил, что да, слышал, конечно, и сожалею об этом, ибо Муссолини компрометирует ее брата. Муссолини — большая опасность для Европы, той самой Европы, какой ее желал видеть Ницше: Европы хороших европейцев. Бедная старая дама была прямо-таки «agitated»*, однако свернула на другую тему, и дальнейший разговор протекал мирно. Скоро ей исполнится восемьдесят, и это весьма заметно.

Париж, 27 мая 1926. Четверг. Русский балет. «Ромео и Джульетта». Лифарь и Никитина — любовная пара; их движения очень красивы. Слабая музыка какого-то английского композитора. В антракте Мися Серт знакомит меня с Пикассо и его женой.

Париж, 6 июня 1926. Воскресенье. Елена отправилась в Медон к Жаку Маритену, желающему непременно с ней познакомиться. <...> Я поехал домой, забрал Вильму на воскресный прием к мадам Клемансо. <...> Пенлеве назначил мне там свидание, но я не мог ждать, потому что обещал навестить Набокова. Я нашел его в жалком пансионе на задворках Пантеона, Эстрапад, 6; грязная вонючая лестница, крошечная комнатка, в ней — рояль, неубранный диван, на котором он, очевидно, спит, стул и несколько фотографий на стенах. Впечатление ужасающей нищеты, которую трудно себе представить по его холеному виду и манерам гран-сеньора, — так он держит себя, появляясь в свете. Он принял меня, однако, без малейшего смущения, словно гостя в собственном замке. А потом исполнил кантату, сочиненную им на стихи Ломоносова, и глубоко потряс меня: контраст между гениальным произведением и нищен­ской обстановкой был поразителен; нечто подобное я видел однажды в Берлине у Мунка.

Потом мы с ним разговаривали, причем Набоков вновь высказал свое презрение ко всей французской музыке, а в дальнейшем обрушился на ориентализм, этнографические и народно-песенные элементы (l’exotisme dans la musique*) и даже на джаз. «Si vous me demandez pourquoi je dйteste l’exotisme en musique, je vous rйpondrai: parce que j’aime Bach»**. Эта ненависть распространяется и на русскую музыку в той степени, в какой она этнографична: Римский-Корсаков и т. д. Одному лишь Бородину удалось, по его словам, немного воспарить над этим ориентализмом в область чистой музыки. Сказал, что хочет непременно познакомиться с Маритеном, который сейчас — самая интересная личность во Франции.

Видимо, Набоков тоже глубоко затронут «томизмом». С видимым удовольствием цитировал довольно глупую фразу Стравинского: «D’un cфtй il y a Luther, le Protestantisme, Kant et cette vieille vache de Sand***  (произносит это слово как немецкое Sand****), de l’autre, le Catholicisme et le bon vin».***** Несмотря на свой незрелый и чрезмерный католический радикализм, Набоков все же производит впечатление воистину гениального молодого дарования.

Париж, 15 сентября 1927. Четверг. Погибла несчастная Айседора Дункан, задушенная вчера собственной шалью, которая запуталась в заднем колесе автомобиля. Трагическая роковая смерть: шаль — столь важная составная часть в ее искусстве танца — унесла ее жизнь. Ее реквизит и раб отомстил ей. Редко случается, чтобы какую-либо артистку так подстерегали несчастья и чтобы собственная ее судьба завершилась столь трагическим образом: оба ее маленьких ребенка погибли в автокатастрофе, ее муж, Есенин, покончил с собой, а с ней самой расправился, как будто из мести, ее собственный реквизит.

Накануне того дня, как погибли ее дети, я был на Русском балете и зашел к ней в ложу. Она приглашала меня позавтракать с ней на другое утро в Нёйи, но мне пришлось отказаться — я уже договорился о встрече с Германом Кайзерлингом, сидевшим в зале. После завтрака детишки должны были исполнить передо мной танцы. Меня до сих пор не покидает чувство, что дети, согласись я тогда позавтракать вместе с ней, могли бы остаться в живых.

Бедная Айседора! Я не слишком ценил ее; когда она начинала, я находил в ней неуклюжесть, дилетантство, мещанское воспитание. Крэг помог ей понять это. Позднее, пригласив меня однажды в Нёйи, она исполнила передо мной несколько танцев и, когда я стал искренне восхищаться, сказала на своем американо-французском (в котором угадывалось формальное сходство с ее калифорнийским представлением о греческом искусстве): «Oui, quand vous m’avez vue (у нее получалось vou) avant j’йtaias vertueuse (у нее — vцrtouцse), je ne savais pas danser: mais maintenant!..»*

В Париже она явилась однажды на журфикс к госпоже Мечниковой, жене знаменитого ученого. Старик Мечников сидел в окружении дам такого же возраста, как и он сам. Госпожа Мечникова не знала Айседору в лицо и, когда в салоне объявили о ее прибытии, вышла к ней навстречу с вопросом: «Que puis-je faire pour vous, Mademoiselle?»**  На что Айседора выпалила, точно из пистолета: «Je voulais vous demander, Madame, si vous permettriez que Monsieur Metschnikow me fasse un enfant?»***  Картина. Госпожа Мечникова в обмороке, вокруг нее хлопочут старые дамы. Наконец госпожа Мечникова пришла в чувство и спрашивает, еще в полуобморочном состоянии: «Mais pourqoui, Mademoiselle: connaissez-vous le Professeur Metschnikow?»****  — «Oh, non, Madame! Mais je pensais que si le Professeur Metschnikow me faisait un enfant, celui-ci aurait la tкte du Professeur et les jambes de moi, et que ce serait trиs bien».*****

Когда-то, еще в самом начале ее карьеры, я встретил ее в Берлине у Луизы Бегас. На улице был снег с оттепелью. Мы столкнулись в передней: я уже уходил, когда она пришла. Кажется, я видел ее тогда впервые. На ней было просторное лиловое пальто, спадавшее, наподобие рясы, с плеч до самого пола, а под ним — босые ноги, правда, обутые в галоши. В передней она сняла их и вошла босиком (тогда это было внове) в гостиную.

Позднее ей покровительствовала графиня Гаррах, самая красивая женщина при дворе и подруга крайне чопорной императрицы, которая вызвала к себе старуху Шпитцемберг и спросила, приличествует ли дамам ходить босиком. Шпитцемберг, рассказавшая мне об этом на другой день, успокоила ее, и тогда был создан своего рода христианский женский союз в поддержку Айседоры, и он процветал до тех пор, пока однажды не стало очевидно, что весталка в скором времени ожидает ребенка. Союз развалился с треском и грохотом, Айседоре же пришлось покинуть Берлин.

Бедная Айседора! Eй так и не удалось освободиться от какой-то мещан­ской назидательности, сколько ни старалась она путем свободной любви и выбора отцов для своих детей преодолеть в своем искусстве ограниченность американского пуританизма. И все же она была артисткой: искусство и трагизм столь же неумолимо сплелись с ее общественной судьбой, как и ее калифорнийская косность. Танец, насколько мы считаем его сегодня большим искусством, да и русский балет были бы без нее невозможны. То, что ею посеяно, дало всходы. Ее смерть могла бы служить упреком гольбейновскому «Танцу мертвых».

Париж, 27 декабря 1928. Четверг. Вечером — дягилевский балет в «Опере»: «Соловей» и «Петрушка» Стравинского. Потом, в коридоре за кулисами, где я ждал Дягилева, он подошел ко мне с каким-то невысоким худощавым юношей в изношенном пальто и говорит: «Вы не знакомы?» — «Нет, — отвечаю, — совершенно не могу вспомнить». Дягилев: «Да ведь это Нижинский!» Нижин­ский! Меня словно громом ударило. Его лицо, так часто сиявшее как лицо бога, незабываемое переживание для многих тысяч, было серое, пустое и дряблое; лишь на миг оно озарилось понимающей улыбкой, будто короткой вспышкой гаснущего пламени. Ни слова не сорвалось с его уст. Дягилев взял его под руку; желая помочь ему спуститься по лестнице с третьего этажа, он попросил меня взять его под другую руку. Ибо Нижинский, который раньше, казалось, мог прыжком перелетать через дома, делал шаг со ступеньки на ступеньку неуверенно, боязливо, ощупью. Я обхватил его, сжал его тонкие пальцы, пытался подбодрить его дружескими словами; не понимая, но очень расстроганно, он смотрел на меня большими глазами, как больное животное.

Медленно, с огромным трудом спустились мы втроем по лестнице; он ступал тяжело, опираясь на нас обоих. Мы подвели его к машине, в которую его буквально втащили; он уселся, не говоря ни слова, между двумя дамами, которые о нем, по-видимому, заботятся, и уехал. Сознавал ли он, что видел сегодня Петрушку, свою коронную роль, — непонятно. Правда, Дягилев сказал, что Нижинский, подобно ребенку, ни за что не хотел покидать театр. Прощаясь, Дягилев поцеловал его в лоб. Потом я отправился вместе с Дягилевым в Кафе де ла Пэ, где мы допоздна сидели с Карсавиной, Мисей Серт, Крэгом и Альфредом Савуаром. Но мне было не по себе — я не мог избавиться от впечатления, произведенного этой встречей с Нижинским.

Догорающий человек... Непостижимо! Должно быть, еще непостижимей и трагичней, чем догорающая привязанность или страсть одного человека к другому, — еще одна робкая мимолетная вспышка, озаряющая обреченный труп.

Париж, 9 января 1932. Суббота. В поисках материала для моей драмы о Каляеве отправился с Шифриным в русскую читальню на углу улиц Валь де Грас и Николь (Тургеневская библиотека). Там, в переполненном читальном зале, Шифрин обратил мое внимание на невысокого пожилого господина с седой бородкой, который быстро вошел в зал и исчез в задних комнатах. Это был Бурцев, знаменитый социалист и революционер, ставший чуть ли не мифиче­ской фигурой, разоблачитель Азефа. Я настоял на том, чтобы меня немедля познакомили с ним.

Шифрин поговорил с одной из сотрудниц, и тотчас же появился Бурцев, стоя в дверном проеме и как-то боязливо оглядываясь по сторонам; он согласился со мной познакомиться. Он дал мне несколько ценных советов насчет того, где и как я могу найти материал, рекомендовал русский книжный магазин Родштейна (рю Кюжас) и, заглянув еще в какие-то каталоги и сообщив мне названия книг, снова исчез. На вид он меньше всего напоминает великого революционера со столь славной биографией. Его можно принять за мелкого, аккуратного в мелочах чиновника, этакого rond de cuir*.

Париж, 10 января 1932. Воскресенье. По совету госпожи Родштейн, которая также принадлежит к социалистам-революционерам, встретился с Бурцевым в его излюбленном Кафе Мон Сен-Мишель. Он и в самом деле сидел там с каким-то другим русским, носившим круглый офицерский значок Почетного легиона. Войдя вместе с Шифриным, я поздоровался с Бурцевым; тот немедленно простился со своим русским знакомым и предложил нам сесть. Я разъяснил ему, о чем идет речь, и спросил, не согласится ли он записать для меня свои воспоминания о Каляеве (разумеется, за приличное вознаграждение). Он поспешно (как мне показалось) ухватился за мое предложение и сказал, что может снабдить меня самыми точными сведениями о суде особого присутствия Сената (и кажется, открытом), речах защитников, беседе Каляева с великой княгиней, вдовой Сергея Александровича, и т. д. Мы условились встретиться на другое утро в двенадцать снова в том же кафе.

Веймар, 7 августа 1932. Пятница. Вечером — визит к госпоже Фёрстер-Ницше. Архив Ницше оказался, как она сама говорит, «в гуще политики». Руководителем Архива назначен Эмге, профессор теории права, нацист, которому прочат даже портфель министра в тюрингском правительстве. Все в архиве, от служебного персонала до управителя, — нацисты. Лишь она осталась, по ее выражению, немецкой националисткой.

Рассказывала о визите Гитлера, который посетил ее после премьеры пьесы Муссолини в Национальном театре. В тот момент у нее как раз сидели итальянские корреспонденты. Он велел доложить о себе и появился с гигантским букетом и в сопровождении своего штаба. У него завязалась с итальянцами живая политическая беседа, в ходе которой Гитлер неосторожно, на ее взгляд, высказался насчет Австрии и аншлюса. Он подчеркнул, что не желает аншлюса, поскольку Вена не чисто немецкий город. Ей показалось неправильным, что он говорит такие вещи иностранцам. Среди других в его свите был также и Шультце-Наумбург.

Я спросил, какое впечатление произвел на нее Гитлер в человеческом плане. Почувствовала ли она в нем масштаб? Она сказала: «Мне запомнились в первую очередь его глаза — они очаровывают и насквозь пронизывают собеседника». Но он произвел на нее впечатление, скорее, религиозного человека, нежели крупного политика. У нее не сложилось мнения, что он — большой политик.

Винифред Вагнер, которая вместе с итальянским послом Орсини-Барони посетила ее во время празднования юбилея Гете, тоже якобы близка к нацистам. Короче говоря, весь этот интеллектуальный слой Германии, корни которого уходят всего более в гетевский романтический период, глубоко заражен нацизмом и сам не ведает почему. Архив Ницше имеет от своей близости к нацизму по меньшей мере материальную выгоду: в конце прошлого года, сообщила госпожа Фёрстер-Ницше, Муссолини перевел ей двадцать тысяч лир. В ближайший четверг к ней на чай пожалует «императрица» Гермина; это будет, по ее словам, «поэтический чай». Свои стихи прочтет Бёррис Мюнхгаузен, а Вальтер Блём почтит собрание своим присутствием. Хочется плакать, когда видишь, где оказались Ницше и его «Архив»!

И еще одно: почести, что оказывают этой старой, восьмидесятишестилетней женщине и самый влиятельный человек в Германии, и жена бывшего кайзера. Последнее кажется почти гротеском, если вспомнить об отношении Его Величества к Ницше перед войной! Вдобавок, как рассказывает госпожа Фёрстер-Ницше, офицеры рейхсвера из дивизионного штаба, после того как их гарнизон перевели в Веймар, явились к ней представляться. А как было в дни моей юности в Потсдаме, когда я с Бернгардом Штольбергом читал в своем кругу Ницше? Отец Штольберга забрал его из Потсдама и отдал на шесть месяцев под надзор священника. Тогда Ницше считался революционером и был почти такой же, как социалисты, — без роду и племени.

Наш разговор, протекавший в маленькой уютной комнатке на втором этаже, в то время как через открытую дверь была видна стоящая в углу софа, на которой я в последний раз видел Ницше, сидевшего на ней подобно больному орлу, произвел на меня глубокое впечатление. Таинственная, непостижимая Германия!

Париж, 30 октября 1936. Пятница. О моей книге появились статьи: Жана Шлюмберже в «Нувель литерэр» и Габриэля Марселя в «Жур». Завтракал у мадам Риссельберг с Андре Жидом и Жаном Шлюмберже. Кажется, Жид вернулся из России весьма разочарованным. Возмущен «процессом шестнадцати». Говорит, что духовная свобода в России, на его взгляд, еще более угнетена, чем в гитлеровской Германии; подавление духовной свободы в этой стране для него невыносимо. Опасается нового процесса, который будет проходить столь же возмутительно, как и первый, и в который будут вовлечены Радек, Бухарин и др. Говорит, что процесс очень повредил репутации Сталина в массах. Чтобы укрепить свою популярность, он будет теперь без оглядки поддерживать испанское правительство оружием и техническим оборудованием, и ничто его не сможет остановить. Il ira jusqu’au bout*. Лучшие советские летчики уже якобы в Испании.

Впрочем, с точки зрения Жида, советская авиация во многом превосходит немецкую. Немецкие военные самолеты способны летать лишь двести километров в час, русские — четыреста километров. Начавшееся позавчера наступление мадридских отрядов против повстанцев уже происходит, кажется, не без поддержки русской техники и русских истребителей. Я спросил, что случится, если одно из русских судов в Средиземном море будет торпедировано. Жид ответил: «Война». Я сказал, что Франция, по-моему, вряд ли поспешит на помощь России, ибо во Франции невозможно провести с этой целью мобилизацию. Что же тогда? «Гражданская война», — сказал Жид. Явно верит в возможность войны, и даже гражданской. <...>

Я спросил Жида, когда появятся его путевые впечатления о России. В ближайшие дни, ответил он и добавил, что многие его друзья пытались отговорить его от этого шага, советуя ему не выпускать книгу (наверное, его друзья-коммунисты, которым стало известно, что эта книга содержит недоброжелательные высказывания о сталинской России). В подтверждение того, насколько оживилась в России буржуазная реакция, Жид привел пример: в России опять отливают колокола. В стране складывается иерархический общественный порядок, с новой аристократией, буржуазией и т. д. Вот почему Сталин, желая что-то дать массам, вынужден быть тем более непримиримым в испанском во­просе. Впрочем, эта испанская затея, полагает Жид, — настоящий троцкизм (мировая революция).

В ближайшее время Жид отправится в Барселону и, возможно, в Мадрид. Очень восхищался Кафкой, особенно «Процессом». И еще — «Мелким бесом» Сологуба.

Париж, 16 января 1937. Суббота. Завтракал сегодня в Кафе де ла Пэ и случайно встретил Гордона Крэга. Он совсем поседел, но его могучая седая грива вполне подходит к его большой красивой голове. Подсев ко мне, рассказал, что был недавно в Москве, а кроме того, имел двадцатиминутный частный разговор с Муссолини. Последний поразил его пустым и глупым выражением лица: «Quite the Italian waiter! What can I do for you, Sir?»**  Крэг, по его словам, никогда не видел лучшей труппы и режиссуры, чем Еврейский государственный театр в Москве. «Король Лир» — грандиозный, потрясающий спектакль. Крэг собирается пригласить их в Европу.

Список упомянутых имен

Широко известные имена в данный список не включены.

Август Вильгельм (1882—1949) — прусский принц.

Андреева (урожд. Юрковская; в первом браке — Желябужская) Мария Федоровна (1868—1953) — артистка Московского Художественного театра. Член РСДРП (с 1904 г.). После 1917 г. — на административно-партийной работе. Гражданская жена М. Горького (с 1903 г.).

Бегас (Бегас-Пармантье) Луиза фон (1850—1920) — художница, жена немецкого живописца Альберта Бегаса; в ее берлинском салоне собирались на рубеже XIX—
XX вв. известные писатели, музыканты, актеры.

Бернхард Георг (1875—1944) — известный берлинский публицист и журналист, в 1920—1930 гг. — главный редактор газеты «Фоссише цайтунг». В 1933 г. эмигрировал во Францию; в 1941 г. — в США.

Блём Вальтер (1868—1951) — немецкий романист, весьма популярный в 1930-е гг.

Брион де Мишель-Дю Рок (урожд. графиня Кеслер) Вильгельмина (Вильма) — маркиза (1877—1963), сестра Гарри Кеслера.

Буланже Надя (1887—1979) — французская пианистка, дирижер, композитор, педагог. Из известной семьи французских музыкантов.

Бурцев Владимир Львович (1862—1942) — общественный и политический деятель, публицист. С 1906 г. занимался разоблачением провокаторов в русском революционном движении (раскрыл, среди прочих, Е. Ф. Азефа). В 1885 г. был арестован, бежал из ссылки, эмигрировал; в 1905 г. вернулся в Россию, в 1907 г. снова эмигрировал. После 1917 г. выступал против большевиков; был арестован, затем освобожден; бежал за границу. В 1920—1930-е гг. жил в Париже, пытаясь вести борьбу с советской агентурой в среде русских эмигрантов.

Вагнер (урожд. Клиндворт) Винифред (1897—1980) — невестка Рихарда Вагнера, жена его сына Зигфрида. Руководила ежегодными Байрейтскими фестивалями. Близкий друг Гитлера, который был частым гостем в байрейтском доме Вагнеров.

Ван де Вельде (Вандевельде) Генри (1863—1957) — бельгийский архитектор и живописец; в 1900-е гг. жил в Веймаре и был связан с Кеслером дружескими и творческими отношениями (в частности, оформил интерьеры его веймарской и берлинской квартир, квартиру его сестры в Париже и др.).

Ведекинд Франк (1864—1918) — немецкий прозаик и драматург.

Вильма — см. Брион.

Гаррах (урожд. графиня Пурталес) Елена фон, графиня (1849—1940) — жена немецкого художника графа Фердинанда фон Гарраха (1832—1915).

Гарсия Феликс Фернандес — испанский танцовщик, приглашенный Дягилевым в «Русский балет».

Гермина (урожд. принцесса фон Ройс цу Грейц, по первому браку — Шёнайх-Каролат; 1887—1947) — вторая жена Вильгельма II, последнего германского кайзера, женившегося на ней в 1922 г. в Нидерландах, куда он эмигрировал после своего отречения в 1918 г.

Гёртц Макс (1899—1975) — поэт; сотрудник Кеслера по издательству «Кранах-прессе».

Гросс Георг (1893—1959) — живописец и график, один из ярчайших представителей немецкого экспрессионизма.

Гузек Фритц (1901— ?) — личный секретарь Кеслера в 1918—1932 гг.

Дойблер Теодор (1876—1934) — немецкий поэт, романист, эссеист.

Елена — см. Ностиц.

Кайзерлинг  Герман фон, граф (1880—1946) — немецкий философ, основатель «Школы мудрости» в Дармштадте.

Карсавина Тамара Платоновна (1885—1978) — балерина. С 1909 по 1929 г. — в труппе Дягилева (с перерывами). Оставила сцену в 1931 г. Умерла в Лондоне.

Клемансо (урожд. Цукеркандль) Берта — невестка Жоржа Клемансо, известного политического деятеля Франции.

Кохно Борис Евгеньевич (1904—1990) — деятель балетного театра, балетный критик, автор балетных сценариев. В 1922—1929 гг. — секретарь Дягилева; после его смерти сотрудничал с Баланчиным, затем, до 1937 г., — с «Русским балетом» Монте-Карло. Умер в Париже.

Крэг (Крэгг) Эдвард Гордон (1872—1966) — английский режиссер и теоретик театра. В 1935 г. посетил СССР.

Лифарь Сергей Михайлович (1905—1986) — танцовщик, хореограф, педагог.
В 1923—1929 гг. — ведущий артист «Русского балета»; в 1929 г. возглавил балет Парижской Оперы, где в течение 30 лет был премьером и балетмейстером. Автор книг о балете и мемуаров. Умер в Лозанне.

Маритен Жак (1882—1973) — фрацузский религиозный философ, видный представитель неотомизма.

Марсель Габриэль Оноре (1889—1973) — французский философ, драматург и критик; основоположник «католического экзистенциализма».

Мечникова (урожд. Белокопытова) Ольга Николаевна (1858—1944) — жена
И. И. Мечникова.

Милюков Павел Николаевич (1859—1943) — политический деятель, историк, публицист, лидер кадетской партии, министр иностранных дел в первом составе Временного правительства. В эмиграции с 1918 г.

Мюнхаузен Бёррис фон, барон (1874—1945) — немецкий поэт, автор баллад и песен, прославляющих средневековое рыцарство, благородные «идеалы» и т. п. В 1934 г. подписал, наряду со многими другими немецкими писателями, «присягу на верность Гитлеру». Кончил жизнь самоубийством.

Орсини-Барони Лука — итальянский посол в Германии в 1920-х гг.

Набоков Владимир Дмитриевич (1869—1922) — юрист, публицист, один из лидеров кадетской партии, член Первой Государственной думы, управляющий делами Временного правительства. Отец писателя В. В. Набокова. Погиб 28 марта 1922 г. в Берлине от пули русского монархиста, заслонив собою П. Н. Милюкова.

Набоков Николай Дмитриевич (1903—1978) — композитор, музыковед, педагог. Двою­родный брат писателя В. В. Набокова. С 1923 г. — в Париже. Писал музыку для «Русского балета». В 1933 г. переехал в США. Автор книги о Стравинском (1964), книги «Багаж. Мемуары русского космополита» (1975; русск. изд. — 2003) и др.

Нижинский Вацлав Фомич (1889—1950) — танцовщик, балетмейстер. В 1909—1913 гг. — в дягилевской антрепризе. Последние выступления на сцене — в 1917 г. В последние десятилетия жизни страдал психическим расстройством.

Никитина Алисия (1909—1983) — артистка балета, педагог; певица. В 1919 г. вы­ехала с семьей за границу. Вступив в «Русский балет» Дягилева (1923), стала первой партнершой Лифаря. В 1940-х гг., оставив балет, училась пению в Милане и Риме и начала новую карьеру в итальянских театрах как колоратурное сопрано.

Ностиц (Ностиц-Вальвитц; урожд. фон Бенекендорф и фон Гинденбург) Елена фон (1878—1944) — жена дипломата Альфреда фон Ностиц-Вальвитца; близкая приятельница Кеслера, Гофмансталя, Рильке и др.

Нувель Вальтер Федорович (1871—1949) — музыкант; сотрудник журнала «Мир искусства». После 1917 г. — в эмиграции. Близкий приятель и сотрудник Дягилева.

Пенлеве Поль (1863—1933) — французский политический деятель. По образованию — математик. Неоднократно занимал министерские посты. В 1917—1919 и 1925—1929 гг. — военный министр.

Пфемферт Франц (1879—1954) — немецкий литератор, журналист, издатель.
В 1911—1932 гг. издавал журнал «Die Aktion» («Действие»), поддерживавший левые и революционные устремления в немецкой литературе и немецком искусстве. Горячий сторонник Октябрьской революции, Пфемферт стал впоследствии убежденным противником коммунизма. В 1933 г. покинул Германию. Жил в Париже, Лиссабоне, Нью-Йорке; в 1941 г. обосновался в Мексике, где и умер.

Рейнгардт Макс (наст. фамилия — Гольдман; 1873—1943) — режиссер, педагог, театральный деятель.

Риссельберг ван Мария (1866—1959) — жена бельгийского художника Тео ван Риссельберга (1862—1926). Супруги ван Риссельберг были дружны с Андре Жидом.

Родштейн Л. З. — владелец русско-французского книжного магазина в Париже в 1920-х гг.

Савуар Альфред (1883—1934) — французский драматург, автор пьес, имевших громадный успех в 1920-е гг.

Серт (Эдвардс-Серт) Мися — музыкант; родом из Польши; жена испанского художника Х.-М. Серта (1876—1945). Была дружна с Дягилевым, Жаном Кокто, Андре Жидом и др.

Фёрстер-Ницше (урожд. Ницше) Элизабет (1846—1935) — сестра Ницше; после смерти брата создала в Веймаре (в доме, где он провел свои последние годы) «Архив Ницше» — своего рода центр по изучению и пропаганде его наследия и одновременно литературно-художественный салон.

Хаймс Эльза (1878—1958) — немецкая актриса; первая жена М. Рейнгардта.

Херцфельде (Герцфельде) Виланд (наст. фамилия — Херцфельд; 1896—1988) — писатель, издатель; основал в 1917 г. издательство «Малик», в котором широко печатались произведения советских писателей.

Шифрин Жак (1894—1950) — французский журналист; выходец из России (родился в Баку); основатель издательства «Плеяды». Друг Андре Жида (вместе с ним приезжал в СССР в 1936 г.). В 1940 г. эмигрировал в США. Вместе с Эллен и Куртом Вольфами руководил нью-йоркским издательством «Пантеон букс».

Шлюмберже Жан (1877—1968) — романист, драматург, эссеист; один из основателей журнала «Нувель ревю франсэз» (вместе с Ж. Копо и А. Жидом).

Шпитцемберг (урожд. фон Фарнбюлер) Хильдегард фон, баронесса (1843—1914).

Штольберг-Штольберг Бернхард цу, граф (1872—1951) — майор.

Шультце-Наумбург Пауль (1869—1949) — художник, архитектор, искусствовед .

Эмге Карл Август (1886—1970) — юрист, правовед.

Перевод, вступление и примечания
Константина Азадовского