Марсель Байер

FUNKY SABBATH

I

Медленно, как в кино, машут здесь руки,

самозабвенно, до одури, то ли прощаясь,

то ли клеем «Момент» блаженный момент

продлевая. Между пальцами — белесое небо;

старик-инвалид по субботам перед отелем

машет протезной рукой, в нем пропал джазмен;

нет, кроме шуток, и сразу ясно: всякий,

кто покидает сей город, уже не вернется.

Черная кожа протеза, кожа руки, только не надо

горестных жестов, тоски расставанья, покуда

взмахи руки не закроет проезжий трамвай,

что ищет трамвая-собрата. Кабинка водителя

замурована обоями под желтый кирпич.

Не надо прощанья. Ты помнишь место, я помню час. 

II

Не будет ни прощанья, ни печенья. Афиши. По обочинам

счищают снег и лед. Заборы FUNKY SABBATH

сулят нам на сегодня, вечер свинга,

но для богатых: блейзер, фейс-контроль.

Под памятником Ленину подростки, втроем,

продрогшие в куртчонках, под синюшным

расщельем губ (вместо зубов — пустоты)

пакетик с клеем ходит по рукам. 

Над ними исполина многопудье,

в руке, прикрывшей печень, недостает стакана.

Причем тут музыка. Я рук своих не чую.

III

В бездельный час заката, под плакатом

поволжских немцев смур Калининград:

«MEI HEIMATLAND, MEI WOLGALAND».

Значенья слова «FUNKY» познаешь ты мигом

доходчиво и точно, прямо в рожу аккордеоном.

Ни пения, ни пляски, ни братков под газом. Только

сиротский взмах руки и пожеланье СЧАСТЛИВОГО ПУТИ

от нюхачей, их смурый взгляд, их бледность отморозков. 

ПОСЛЕ МОЛНИИ

После молнии цокот металла по мостовой

кажется звонче, задолго до утренних сумерек

и много прежде, чем они, не глядя, неспешной рысцой

вывернут из-за поворота, конные стражи порядка. 

Взгляд в пустоту, никого не замечая — ни этой вспышки 

над козырьком подземки, ни этой, лишь слегка заросшей,

пробоины в бетоне, ни дыма из створа ворот,

поначалу тоненькой струйкой, 

ни брызнувших осколков и щебня,

ни трещин, молнией зазмеившихся по стене.

И тишина (может, они все еще там, замерли в шахтах,

может, на крышах все еще дежурят дозорные,

рука на жерле прожектора, все еще теплого?)

у окна, в четвертом этаже, где перед тобой

мечутся вспышки молний как разрывы,

и этот неведомый скрежет металла по мостовой.  

ДИКИЕ СТЕПИ  ВОСТОКА

Степи Востока, про сок в упаковках и смрад городов

можешь забыть, глядя на мою прокопченную руку,

о, ты, погода моей души. Где-то вдали

в клубах пыли и памяти увидишь хмель,

перемахивающий через плетень. Ты, онемение

моей затекшей руки, ты поразишься,

когда мы встанем там, на краю простора,

под тополями. И этот дурманный запах,

пусть не такой,  как вчера, но ты удивишься

сколько всего я способен тебе навеять

там, на насыпи, над восточной степью,

ранним вечером, в лучах заката.

РАПС

Пустынный проселок, полдень, ты  за рулем,

в приемнике две польские программы попеременно,

а в тебе тишина, и кажется вскоре: ты вырос

вовсе без слов, и вдруг прямо перед тобой —

поле рапса, ясно очерченное, густой посевной работы,

оно наплывает, оно заполняет собою все до краев,

и тебя, до корней волос,  и лоб, и глаза, и всю душу;

то, что когда-то станет растительным маслом,

сейчас шелестит пред тобою рапса солнечным морем…

ГРЯДУЩАЯ СИНЕВА

Она черпает из бочки синеву, русскую

краску на заброшенном военном объекте.

За стеной бумага в масляных пятнах,

тавот, пленка, открытки, плакаты —

«Оказание первой помощи»,  

инструкции голубоватым шрифтом.

Мы не читаем, мы бродим как в трюме,

по щиколотку в синеве, по машинному залу,

совковой лопатой черпаем синюю краску

и засыпаем в ведерко. Воротник дыбом,

небо в проеме расплывчато, здесь, в зоне,

в запретном лесу, небо совсем морское.

Свежие пласты синевы, отслаиваясь, опадают со стен.

Я собираю старые вахтенные журналы,

пока ты за стеной все черпаешь ядовитую краску,

синие руки, фосфоресцирующие башмаки.

СНЕГ

Иль ты про чаек, про наши ботинки на пирсе

ночью в снегу? Триест или Турку,

Турку, Триест — где эти хлопья, фигуры,

наши подошвы,  на что наступают они?

Иль ты про этот свет на краю, про глубины и бездны,

про этот взгляд, открытый, как море? Нет того снега,

хотя вокруг только снег, грязное месиво, лед, жвачка, но нет того снега.

Тот снегопад — это все, что я помню,

синий свет на ладонях, прошлого синий сугроб.

           Перевод Михаила Рудницкого