НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
«Лучшие песни мои со
мной»
Лучшие
песни мои не спеты,
Лучшие
песни мои со мной.
Это из, пожалуй, самого известного стихотворения
Лариссы Андерсен, написаного, когда ей не было и восемнадцати. И вот, через
шестьдесят лет — прожита целая жизнь, и какая жизнь! — Ларисса, рассказывая в
письме поэту Валерию Перелешину о болезни и смерти мужа, пишет: «Стихи — как ни
странно — стихи бродили во мне, даже когда я сидела в госпитале, около
Мориса».1
И через шестьдесят лет ее преследует та же мука
творческого человека, поэта, та же жажда реализации слышимых, «бродящих»,
«рвущихся на бумагу» строк. Всем помнится, как Цветаева в письмах, да и в
стихах, мечтает о столе — чтобы вырваться из быта, чтобы сесть и писать. То же
всю жизнь не дает покоя Андерсен: «занимаюсь не тем» — дом, сад, гости, друзья,
собаки, лошади… А на стихи уже нет времени. Это
рефреном проходит через всю ее переписку с Перелешиным.
Но главное — даже не в отсутствии времени,
главное — в отсутствии читателей: «Дело в том, что, не говоря уж о Таити,
здесь, в Марселе, у меня всего три русских знакомых <…>. Никто из них,
конечно, стихами не интересуется...»2
Ларисса Андерсен с Валерием Перелешиным
переписывались многие годы. В его архиве сохранились 83 письма Андерсен (за
1953—1990 годы). Перелешин был для нее и аудиторией, и
критиком. Беда в том, что и от этого читателя ее отделяли тысячи километров. Он
— в Бразилии. Она — где только она ни была, но в конце жизни — во Франции.
Как-то Перелешин приехал к ней погостить. Погостил и уехал, и тут, как она
пишет ему, «начались стихи».3
Много лет назад в Харбине, в литературном
объединении «Молодая Чураевка», где оба начинали свой
творческий путь, роли распределялись так: Перелешин — самый талантливый и
многообещающий из всех, очень образованный, читавший лекции по философии,
короче — мэтр, пытающийся обучать «молодежь» стихосложению; Андерсен — муза
всех чураевских поэтов, все в нее влюблены, все посвящают ей стихи.
Писательница Ю. Крузенштерн-Петерец вспоминала: «...темные кудри вокруг
бледного личика, синие глаза и белое воздушное платье — более воздушной,
„яблоневой“ девушки я никогда не видела».4 Ларисса
не только очень красива, она еще и рисует (например, портреты американских
актеров — для заработка).
Впереди чураевцев ждала страшная трагедия — в
1934 году два молодых поэта застрелились в гостинице. Георгий Гранин, бунтарь,
дебошир, выгнанный за демонстративно хулиганское поведение из «Чураевки»,
вступивший в фашистскую организацию, и скромный, богобоязненный Сергей Сергин,
поэт, чьи стихи ценили и в Русском Париже.5
Через год в Париже случилась похожая трагедия. Двое молодых людей тоже
одновременно покончили с собой. Одним из них был поэт Борис Поплавский, хорошо
известный и любимый чураевцами.
Все чураевцы знали, что Гранин давно и
безнадежно влюблен в Лариссу и однажды уже пытался
отравиться. Неизвестно, действительно ли неразделенная любовь стала
толчком, или были другие причины. Но Лариссе эту смерть придется нести в душе
через всю жизнь как тяжкий крест. Может быть, поэтому она на какое-то время
увлеклась теософией. В письме от 1 августа 1965 года (через тридцать лет!)
Ларисса пишет: «Я все еще все время ищу вокруг себя какие-то силы — добрые и
недобрые — какое-то наказание или „урок“».
Ларисса в воспоминаниях пишет, что, когда Гранин
первый раз пытался покончить с собой в 1933 году, она пришла к нему в больницу
и долго не могла унять слез. Но это была жалость — не любовь. Отчаянный
поступок влюбленного мальчика, конечно, не мог изменить ее планы — уехать из
Харбина, где жить становилось все труднее. Она уехала в Шанхай, с заездом в
Корею, в имение Янковских, где бывала не раз. Там жила ее подруга, поэтесса
Виктория Янковская, — и там ждала ее любовь. Брат Виктории, Валерий, ее очень
заинтересовал. В посвященном ему стихотворении «Теплый след», созданном через
много лет, она напишет о поцелуе «благопристойном».
Из Харбина, оккупированного японскими войсками,
русские начали уезжать — кто куда. В 1943 году в Шанхай, в Российскую
православную миссию, был переведен из Пекинской миссии Перелешин, ставший в 1938
году монахом. (В 1945 году он сложит с себя монашеский сан.) Но и будучи
монахом, он продолжал писать стихи и к 1943 году издал уже три книги.
Совсем иначе после Харбина сложилась поэтическая
судьба Лариссы Андерсен — стихи отошли на второй план. В Шанхае главным в ее
жизни стали танцы. Это был и заработок. Она танцевала, ставила танцы и
придумывала костюмы. Умение рисовать здесь очень пригодилось. Андерсен стала
самой оплачиваемой танцовщицей
в Шанхае.
Но поэзия все же занимала заметное место в ее жизни.
В 1940 году она издала первую книгу стихов. В рецензии-анонсе уже знаменитый
Александр Вертинский, живший тогда в Шанхае, пишет, что «ее талант обещает нам
еще много радости».6 Да, и Вертинский не
устоял — тоже был в нее влюблен и тоже безнадежно. В 1936 году он ей писал:
«Важно, что Вы — печальная девочка с изумительными глазами и руками, с тонкими
бедрами и фигурой отрока, — пишете такие стихи!»7
В издании книги он принял самое активное участие — отредактировал и
название придумал — «Печальное вино». В рецензии он книгу так и называет. Но
Ларисса все-таки не согласилась, назвала по-своему — «По земным лугам».
Название для ее стихов очень органичное. Это единственная книга Андерсен,
вышедшая в эмиграции.
В Шанхае поселились и другие поэты «Чураевки»,
бежавшие из Харбина. Они организовали поэтический кружок «Пятница», выпустили
сборник стихов «Остров»,
в котором напечатала стихи и Ларисса Андерсен.
В годы участия в «Чураевке», потом в «Пятнице»
писалось много. После Китая — существенно меньше. Что-то Ларисса печатала в
журналах, но чаще посылала друзьям — в письмах, а потом — в стол и — на чердак.
И все-таки почти половина вышедшей в 2006 году в Москве книги «Одна на мосту» —
стихи. Кроме того — письма, воспоминания и написанные Тамарой Калиберовой вместе
с Лариссой Андерсен бесценные комментарии, рассказывающие о людях
дальневосточной эмиграции, талантливых, эрудированных, о которых, кроме Лариссы
Николаевны, рассказать было бы уже некому.
Из послевоенного Шанхая вырваться оказалось не
просто. Но и жить там русским эмигрантам стало невозможно. Китай создавал
народную республику, дружил с СССР, строил «светлое
будущее». Лариссе не удавалось уехать вплоть до 1956 года. Не выпускали — без
объяснения причин. Возможно, из-за Валентина Валя (см. письмо от 23 октября
1985 года). В 1956-м ей все же удалось уехать. Начался новый период ее жизни.
Она стала женой Мориса Шеза (1912—1988), одного из директоров крупной французской судоходной компании «Мессажери Маритим». Он
увидел ее в Шанхае на сцене. Судьбой ее на несколько лет стали пароходы и
путешествия. Давным-давно, много лет назад, она себе это напророчила: «Пароход
сумасшедший, пароход пьян — / С маху тычется в воду носом. / На перекошенной палубе только я / Воображаю себя матросом». Андерсен рассказывает в воспоминаниях,
что задолго до знакомства с мужем гадалка сказала ей, что она выйдет «замуж за
человека, связанного с морем, так как она видит пароходы, пароходы».8
Из Шанхая Ларисса с мужем уехали во Францию,
потом в Индию, в Африку, во Вьетнам, на Таити, опять во Францию. Ее жизнь
отныне стала сказочным путешествием «по земным лугам» — всюду, где они
оказывались (обычно командировка длилась года два), в их распоряжение
предоставлялся дом с садом и вся экзотическая природа в придачу, — природа,
которую Андерсен считала своей «церковью»: вспомним хотя бы ее стихотворение
«Моему коню»:
Поля и степь… Взгляни вперед, назад…
О, этот ветер, треплющий
нам гривы —
Коню и мне! Скажи, ты
тоже рад?
Ты так красив!
И я, и я красива!
Кое-где, например в
Индии, жилось по-настоящему роскошно. Эти два индийских года и по
впечатлениям, и по приобретенному духовному опыту оказались незабываемы. Там
она всерьез увлеклась йогой, и потом всю жизнь старалась совершенствоваться,
даже преподавала. Там она слушала Кришнамурти. Во Вьетнаме Ларисса
заинтересуется дзен-буддизмом. Тогда там шла война. В Сайгоне, где они
поселились, было опасно отходить от дома. Но был экзотический сад и, конечно,
звери.
Но самым счастливым своим периодом Ларисса
считала Таити, где был просто рай. Об этом она пишет и в письмах. Случилось там
и неожиданное «литературное» событие. На Таити она встретила Евгения Евтушенко.
В письме от 25 января 1968 года она рассказывает об этом Перелешину. Евтушенко,
вспоминая потом свое путешествие на Таити, написал о Лариссе очерк
«Островитянка» для антологии «Десять веков русской поэзии»: «У костра я заметил
женщину, которая держалась несколько в стороне от огня, словно избегая, чтобы
прямые отблески падали на ее лицо. Но даже быстрого скольжения сменяющихся
сумерек и переливчатого света, не останавливающегося на ее лице, а лишь
выхватывающего его кусками, было достаточно, чтобы ошеломить меня тем, сколь
она редкостно красива».9
В отпуск семья Лариссы приезжала в Париж (со
всеми кошками и собаками, которых не удавалось пристроить). Здесь она
познакомилась с кем-то из парижской эмиграции. И опять ей говорили, что она
должна писать, а не «зарывать талант в землю», как говорили и Перелешин, и ее
подруга Мэри (Крузенштерн-Петерец), и Рокотов, бывший редактор харбинского журнала
«Рубеж», где она в молодости печаталась... Ирина Одоевцева советовала составить
книгу стихов. Ждала от нее стихов для публикации. Но — переезды, сады, которые
надо заново обустраивать, дома, которые надо заново обставлять, звери, которых
надо кормить, лечить, приемы, которые обязана устраивать светская дама… Хотя и в те годы что-то все-таки написалось, особенно на
Таити.
Когда муж вышел в отставку, они поселились в его
фамильном доме в местечке Иссанжо в долине Луары. Природа — совсем как в
России: «Тоска? Ничуть. Зимой тут будет снег! / Лес будет сказкой, в детстве
недосказанной…» Их дом стал центром русского эмигрантского кружка, собравшегося
вокруг Лариссы. На сей раз, это были не только поэты, но и харбинские и
шанхайские артисты, танцоры, их вдовы, их дети. Все ее знакомые, кто когда-то
жил в Китае и кого жизнь разметала по свету, пишут, едут в гости. К праздникам
она отправляет поздравления: Австралия, Парагвай, Франция, США, Бразилия,
Китай. Гости сменяют один другого. Если кто потерялся, не пишет, Ларисса
запрашивает знакомых. Если кто бедствует — старается помочь. Дает адреса одних,
нашедшихся, запрашивает адреса других. С уехавшими и
увезенными в СССР было труднее всего — и в 1970-е годы они боялись писать.
Постепенно и советские находились, появлялась
информация — кто погиб в лагере, кто выжил.
Внутри эмигрантского круга почтовая связь, эта
тоненькая ниточка, соединяющая «со своими», спасала
многих от беспросветного одиночества. Кто-то, побывавший в гостях у Перелешина
в Рио-да-Жанейро, рассказывал, как тот с утра всегда ждет почтальона. Переехав
в 1953 году из Китая в Бразилию, Перелешин только
в 1967 году смог вернуться в литературу. Мэри Крузенштерн-Петерец буквально
заставила, обещая помочь с публикацией в эмигрантской прессе. Более десяти лет
Перелешин вообще ничего не писал — было ощущение полной ненужности и стихов, и
вообще литературы в этой веселой, поющей стране, где русскоговорящего и не
встретишь. В эмиграции порой и о смерти человека его друзьям сообщить было
некому. В письме от 1 августа 1965 года Андерсен пишет: «Если мне еще чего-то
хочется, то всегда — трудное: чтобы был где-то такой дом в деревне, куда
приехали бы и Вы, и Ириночка, и моя Бетька, и многие, нет, не многие, но
„избранные“, из „своих“, и так бы мы и жили...» Именно
«так» и вышло, по писаному. Ларисса Николаевна и
сейчас живет в этом доме. С собакой и двумя котами. Живая легенда, как назвал
ее Евтушенко.
Одно из поздних стихотворений Лариссы Андерсен
обращено к Алексею Ачаиру, харбинскому поэту, создателю «Чураевки», которого
она считала своим учителем, которому доверяла и надеялась, что он сможет понять
ее лучше других. Она объясняет, почему не смогла выполнить завет посвятить свою
жизнь только поэзии:
Всем я рада, и все мне
рады:
И домашние, и друзья.
Я для каждого то, что
надо:
Вот кто я, а совсем не
я.
Для усталого
я — подушка,
Для обиженного
— жилет,
Развлечение — для
подружки,
Для поэта — слегка поэт.
Кстати,
Ачаир был действительно проницательным педагогом. Это ведь он сказал о совсем
еще юной Лариссе Андерсен: «Ее лучшая песня — это она
сама».
1
14 сентября 1953,
все еще Шанхай
Дорогой Валерий,
давно получила Ваше
письмо, была очень рада и за Вас, и письму просто — я так боялась, что Вы
куда-нибудь подеваетесь и я Вас потеряю. Тем не менее,
отвечаю не сразу. Я так много писала в прошлом году — всякие анкеты и заверения
в моей благонадежности, даже мою биографию местным властям, — что меня тошнит
от вида бумаги. Вообще, как-то выбилась из колеи, даже не могу представить
себе, что когда-то писала стихи, и еще даже дневник вела. Живу как-то на пока и без всякой системы.
Нельзя сказать, что очень переживаю, уже привыкла к тому, что почти все
проиграно, и можно как попало доживать жизнь. Даже некоторое облегчение от
сознания, что не надо никакие там таланты развивать и никаких карьер делать.
Эти таланты самые только обременяли душу, и все только толкалась лбом во всякие
закрытые двери. Сейчас мирно танцую в почти единственном китайском ресторане
(бывшая «Аркадия»), считаю себя счастливой, так как только одна я имею
постоянную работу, т. е. поскольку эта работа вообще может быть постоянной,
развожу котов и жду, что будет дальше.
Ваша информация неверна, я уже давно, с апреля,
передала дом правительству и живу на углу Хейг и Жоффр, в довольно
поэтической, с верандой в сад, комнате.
Очень Вы хорошо описали характер Ваших
бразильцев, мне даже захотелось в Бразилию. <…>
Да, Воле с Любой10 не повезло, не
знаю, за что посели, но видно, очень прочно. Никаких вестей, конечно.
Розита-Бетька11, конечно, существует
по-прежнему, передает Вам привет. Преподает в школе.
Папа томится в Канаде12, все ждет
меня, бедняга. Как это все паршиво получилось, ведь в его возрасте долго-то
ждать страшно. Хорошо, что получает некоторые деньжонки на жизнь. Ну, я утешаю
себя, что было бы хуже, если бы он застрял в Х<арби>не. При нем целое
семейство, еще приехала Ирма с мужем, та самая Ирма, которая похожа на меня как
моя младшая сестра (даже папа пишет), и которая вместо меня вышла замуж за
Валерия Я13 (теперь другой муж, конечно), а теперь вместо меня у
папы в дочках. Забавно вяжется жизнь. И всему этому я была трамплином.
Ну,
Валерий, пишите, когда вспомните обо мне, очень буду рада, целую Вас нежно,
маме привет. Ларисса
2
<Открытка
с видами пагод под Мадрасом>
22
февраля 1957
Индия
Дорогой
Валерий!
Не
успела я послать Вам мои «отстоявшиеся» впечатления из Франции, как придется
отстаивать новые. Пока что — пятна ярких красок — цветы, сари почти черных
женщин, яркое небо, яркие звезды. Даже кили, у которых, кроме чалмы и повязок
на бедрах, ничего нет, выбирают себе такие расцветки для этих «костюмов», что
можно ослепнуть. Еще не очень жарко, но небо такое синее и солнце такое яркое,
что я хожу как в облаке, и хочу спать, словно пьяная. Улицы широкие, везде
большие деревья, вместе с карами болтаются священные коровы и козы, и в
столовой отеля живут воробьи. Напротив входа сидит прокаженный. Индусы мягкие,
всегда соглашаются и качают головой не вниз, а ушами к плечам. Валерий, нельзя
ли мне «писать»14 для кого-нибудь, куда-нибудь, и на каком же языке?
Привет маме, всего хорошего.
Ваша
Ларисса
3
<Открытка
со скульптурой — всадник на коне>
4
декабря 1959
Индия
Дорогой
Валерий,
поздравляю Вас и маму. Посылаю крылатого коня
(наверное, из Рамаяны), чтобы напомнить Вам о Пегасе. Как Ваши стихи?
Страшно
рада, что Иринка15 приехала в Рио, — осуществила давнишнюю мечту.
Если
черкнете — буду рада. Я теперь кисну из-за папы и всяких домашних дел. И жаль
Индию. Тут чудеса, тут… и днем, и ночью Кришнамурти16 говорит под
баньяном и Далай Лама приезжает и пр. И теперь прохладно, как в раю.
Знаете
ли Вы хоть что-нибудь о М. П. Коростовец17? Где она?
Желаю
Вам всего хорошего. Ларисса
Миша
Волин18 пригласил меня к ним на Рождество. Но я еще не дошла до
такой шикарной жизни. Даже в Кашмир не съездила, а так хочется! Хочу Гималаи!
Вместо этого ползаю по дому среди бесчисленных собак и котов. И страдаю за них,
т. к. в феврале мы уезжаем. Валерий, не теряйтесь совсем. Читали ли Вы Наташину стряпню19? Нравится ли Вам
«Д<окто>р Живаго»?
4
<Открытка
с картиной в примитивистском стиле>
<Без
даты> Джибути
Дорогой
Валерий,
давно ничего от Вас. Как Вы, как мама? Как Ирина
Л<есная>? Тоже не знаю. Если откликнитесь,
пришлю эфиопские (или другие?) марки. Я тоже собираю — пришлите и мне интересные. Всего хорошего. Ларисса
Была
в Эфиопии, очень занятно. Вот Вам эфиопская карточка «Неопытный ангел»
управляет африканским трафиком. Мы до мая в Джибути. Пишите.
5
1
августа 1965
Сайгон
Дорогой
Валерий, <…>.
Прежде
всего, отвечаю на Ваши вопросы: о Виталии20 слышала, что он жив и
здоров и что-то где-то делает. Ни о золотой Лидо21, ни о Щеголеве22
— ничего толком не удалось узнать. <…> Индра Дэви23
процветает на границе Мексики и Штатов со своей йогой. Она ведь приезжала в
Мадрас, и мы вместе ездили навещать Рериха, и вообще болтались. Она стала
йогиней в голливудском стиле, в сари и с золотыми сандалиями, и выглядит очень
хорошо. <…>
Как я
понимаю Вашу фразу: неужели во всем этом был и есть какой-то смысл? Я тоже
часто почти плачу от обступающих меня «воспоминаний, обрывков разговоров, лиц»,
как Вы пишете.
Именно, есть ли какой-то смысл, какая-то нить,
или так вот «ничего не понять»… (Кстати, есть ли у Вас хоть какие гранинские24
стихи?) Я все еще все время ищу вокруг себя какие-то силы — добрые и недобрые
— какое-то наказание или «урок». И ничего, большей частью, не понимаю. Можно и
так и так придумать. Человек может по-всякому завернуть. Может быть, поэтому
я, для верности, так всем сердцем ухожу в мир животных. Для проверки. И боюсь —
мы врем много о себе.
Валерий, не обрывайте нашу переписку, если я
пропадаю, то или уж в очень плохом настроении или это — почта. Пишите сами.
Вначале мы все бездумно ехали в разные стороны, и все это было даже весело, —
разлетелись. А теперь тревожно: ведь собраться-то уже и не успеем. Когда-то Вы
мне сказали кит<айскую> поговорку (это Вы?) о
том, что поднимаешься по мосту медленно (первая половина жизни), а спускаешься
уже быстро. <...>
О моей жизни особенного ничего не скажешь. Про
общее положение Вы знаете из газет.25 Никуда
не ездим, только в гости друг к другу. Недавно появился американец — по имени
Будаков, да еще из Харбина. От радости, что можно поговорить по-русски, со всякими харбинскими словечками вроде «а нет», «бабки» и
т. д., мы даже к концу первого вечера перешли на «ты». К сожалению, он скоро
уезжает, так как его жена (тоже русская) очень беспокоится за него и требует
обратно. Должна скоро приехать Женя Буасезонг, бывшая Астахова (племянница того:
«старик Астахов нас отметил и, в гроб сходя,
благословил», помните?). Она была мисс Шанхай и очень милое существо, но
по-русски говорит неважно: «отварные рукава» и «голубцы» вместо голубей.
Я большая тупица в
отношении языков, до сих пор далеко не блестяще говорю по-французски. Вообще,
глупо все это. Не на своем я месте. Хотя мне и неплохо, как будто бы, живется.
Да,
вот еще: 14-го июля, в «наш» национальный день26, был коктейль и
обед на пароходе. Стою это я себе с каким-то напитком в руке и вдруг слышу
вопль: «Ларисса!» Оборачиваюсь: пополневшая и слегка обрюзгшая (как и я) — Нина
Мокринская27. Теперь она француженка, уже давно, ездит, так же как и
я, ее муж какой-то военный, была в Африке, теперь едет в Японию. Оказалось,
<муж> тот же самый <военный>, в кого она была смертельно влюблена,
когда мы вместе работали в каком-то кабаре в Шанхае. Мы никогда не были
особенными подругами, но тут я проторчала на пароходе до самого вечера, и мы
говорили до хрипоты. Теперь она художница, не просто светская дамочка, даже
делала выставку в Японии и продала несколько картин. У нее дочка лет 14-ти
говорит по-русски и по-французски. Вуаля. Просила передать Вам большой привет.
А
Вы упомянули Изиду28? Тоже имя из прошлого. Она такой же мистик? А
Вы? Как Ваша мистическая сторона души? Меня это интересует больше всего, но я
очень боюсь завраться от всяких книг. Когда приезжала Марина, бывшая Гроссе29
(я писала об этом?), она меня заразила Гурджиевым.30 <...> Но
если я когда-либо коснулась чего, то это было не от книг, это было после смерти
папы. Но и это теряется, и смотрит тогда мутными глазами — пустота. Впрочем,
это теперь у меня такой период, может быть, «и это пройдет».
Если
мне еще чего-то хочется, то всегда — трудное: чтобы был где-то такой дом в
деревне, куда приехали бы и Вы, и Ириночка, и моя Бетька, и многие, нет, не
многие, но «избранные», из «своих», и так бы мы и жили...
Большой
привет Евгении Александровне31, Вашей маме, как ее здоровье?
Буду очень ждать ответа, надеюсь, письмо не пропадет.
Ваша
Лашенька
6
26
декабря 1965
Сайгон
Дорогой
Валерий, <…>.
Ну,
вот. У нас все по-прежнему, вдали громыхает война, иногда даже и вблизи. Все
как-то продолжают жить. Весь город загружен военными грузовиками, джипами и
пр., — не продвинешься. Все же вчера, по случаю Рождества, не было ни одного
пушечного выстрела, ни одного покушения. А ведь надо бы праздновать Рождество
все 365 дней, а? У нас очень мало Рождества в этом году. Мой муж, да и вся
«Мессажери» — очень заняты: наш порт, со всеми депо, помещениями для бюро и для
семейств служащих, включая огромный старинный
колониальный дом и парк бывшего главного директора, — конфискованы, и теперь
там рассаживаются американцы. Один из них сказал мне, что этот дом напоминает
ему старые дома Южных штатов, вроде «Гон уид де уинд».32 Нам еще
больше.
Французский
Сайгон кончается. Среди других, здесь
существует особая религия33, почитающая
всех великих людей и святых: Будду, Христа, Магомета, Жанну д+Арк
и... Виктора Гюго. М<ожет> б<ыть>
последнего сместят Линкольном? И не будет больше веселых французских песенок
при богатых вьетнамских похоронах, вроде: «Ту ва тре
бьен, Мадаме ля Маркизе...» Будут играть «Эй, Сюзанна, донт ю... — как это там?
— ...уит де бенжо он май ни-и». Мне-то, вообще, все
равно. Комаринского играть не будут. Да и мне не нравится Вьетнам. По Китаю я
тоже не тоскую почему-то. Я тоскую по Индии. Бумага кончилась, скандал. Буду
ждать ответа. Вашенька «Лашенька»
7
11 февраля 1966
Сайгон
Дорогой Валерий, <…>.
От Нины Мокринской пришла запоздавшая рожд<ественская> карточка (знаю, что она переделывала
ванную комнату — была занята), наверное, Вы ей написали. Вообще, получила после
праздников массу поздравлений и писем, и пришлось снова писать. Монгольская
графиня — Верка34 — теперь открыла косметический кабинет «Золотой
Лотос» — парижской школы, делится с Америкой своим европейским опытом (конечно,
и не нюхала Европы) . Получила письмо от Галли Ачаир35
(еще не ответила). Она в Австралии, замужем за не то румыном, не то
болгарином (забыла) и преподает пение. Живет неплохо, но вспоминает со вздохом трудное и холодное житье в Харбине — среди своих.
Ее мама недавно умерла. Вначале она была в России, но уехала оттуда, хотя там
остались муж и сын. Ачаир вскоре умер, не оправился от последствий лагеря.
Забыл все стихи, а новые не мог уже писать… «От звериной жизни».
От Глазуновой уже получила весточку, — спасибо
Вам. Хорошо бы найти Марью Павловну <Коростовец>.
От Ириночки <Лесной>
— ни слова. Что-то там есть против меня, а? Жаль. Жду обещанные Вами карточки —
Ваши и Вашей мамы, Евгении Александровны. Посылаю мою,
мне, как видите, и на слонах необходимо ездить. Теперь Вера может врать
спокойно. Я ездила на неделю в Камбоджу (еще одна причина не писать), и это
было замечательно. Во-первых, поразила тишина и мирность страны. Никто не
торопится, все улыбаются, и нет никаких танков, джипов и той военной
настороженности, которую замечаешь только, когда вдруг переменишь обстановку.
Помимо того — колорит. Бонзы, слоны, крыши храмов и дворца, как наставленные
друг на дружку абажуры — меньше и меньше, — королевская арфа звучит около
дворца весь день, изумительный музей в Пном Пене и совсем
потрясающие развалины, заплетенные корнями деревьев, в Ангкоре. Жаль,
что всего неделя. Было трудно переварить, и почти не спала от ажиотажа.
<…>
Ваши
стихи мне все очень понравились и особенно — «Пирамида».36 Из-за смысла. Но, может быть, потому я теперь не могу
писать стихов, что напряженно ищу смысла и мне мешают
рифмы. А раньше — рифмы и ритм накручивались сами собой, сначала, а потом
откуда-то вылезал почти неосознанный смысл. И ведь стихи и должны быть
«подсознательные», за умные, нет? Я
хочу сказать, чтобы «умность» приходила как откровение, бессознательно.
Кончается страница, и прислуга пришла с метлой. Всего хорошего.
«Лашенька»
8
9 Апреля 1966
Сайгон
Дорогой Валерий! <…>
Спасибо за письмо и за марки, и за стихи
Гранина. Если у меня такие есть (во Франции), то я
пошлю Вам обратно. Они напомнили мне мою поездку в Корею, когда, проезжая
Яомань (кажется), я увидела Юрку <Гранина> со ступенек
вагона. После этого все пошло вкривь и вкось, и мы уже ни до чего не
договорились. Но стихи, вероятно, были написаны до этого.
Теперь: я в полной бессильной ярости: Вы едете в
Европу в июне. Ну почему в июне, а не осенью, когда я тоже там буду? Ну почему
так ужасно все получается? Я так бы хотела Вас повидать и отвести душу и
показать Вам Францию. Согласна, — Нина37
Вам покажет Париж. Но Париж это вовсе не Франция. Париж это Париж. Я бы Вам
показала старую Францию с развалинами замков, с легендами о волках, с пастухами
на перекрестках дорог и т. п. Сколько времени Вы там останетесь? Мы, к
сожалению, не знаем точно, когда приедем, но это может случиться
начиная с августа и кончая ноябрем. Просто безобразие. Я хотела все время об
этом Вам писать, но сперва на меня накатили разные
срочные письма и обязанности, а как только Ваше письмо всплыло на поверхность
«дел» — на Сайгон нагрянула... Индра Деви, о которой
Вы как раз и упоминаете. Нет, Индра рассталась с Авшоломовым, и Авшоломов долго
хранил горечь и обиду. Дело в том, что если они и были созданы друг для друга,
то в этом союзе должна была участвовать еще и 2-я жена. Так как, пока «Мастер»
(мы так звали Авшоломова) витал над роялем, а Индра сопела на голове, кому-то
надо было ведь готовить обед и вообще направлять ежедневную жизнь по удобной
дороге. К сожалению, в жизни двум женам очень трудно ужиться, первая ушла (а
она была как раз то, что Мастеру было надо для жизни насущной), и потом ушла
Индра, так как завертелась в колесе своей собственной деятельности. Глаза
Мастеру закрыла другая женщина, которая жила только для него. Не знаю, ценил ли
он ее, и насколько ценил.
Индра
вышла замуж за доктора (забыла национальность, но теперь америк<анец>),
так как ее 1-й муж, Стракати, уехал в Прагу и там умер. Теперь у нее большой
Йога-Центр на границе между Штатами и Мексикой, и муж приезжает к ней на
уик-энды из Лос-Анджелеса. В начале ее разворотов она ставила на башку всяких
звезд — и Глорию Свансон, и Грету Гарбо и др. Она издала три очень хорошо
написанные книги со всякими снимками, включая Глорию
Свансон, в разных йогских выворотах. В общем, обамериканенная йога, в которой
Индра получила титул «ферст Леди ов Йога». Но она, действительно, довела свое
дело до совершенства, и когда она давала здесь (вот, забыла русское слово —
доклады? лекции?) сеансы Йоги, — было очень интересно слушать, особенно о
медитации, — это прямо нечто вроде поэмы или сказки.
Приехала она сюда, так как включила
«несчастный Вьетнам» в свой «крусейд». Ее новая
миссия называется «Свет во тьме», и сначала она привезла какое-то пламя из
своего центра в Индию и вручила его Индире Ганди. Потом она приехала сюда, и
здесь мы метались с утра до ночи. Она говорила в индийском храме по-английски —
индусам, потом в Пагоде — буддистам — по-французски, потом по-французски же в
Теософическом Обществе и намеревалась летать на геликоптере и говорить
солдатам, но ее не пустили. Как я и ожидала, это получилось немного
«по-семейному», как всегда получается с такими миссиями. И индусы, и теософы, и
буддисты более или менее знают обо всем этом и со всем этим согласны. А на
улицах в это время бросают бомбы, и на базаре расстреливают проворовавшихся
купцов (которые спокойно воровали веками и иначе не умеют). Но не может же
Индра говорить на базаре. Вот у нас вчера арестовали и отвели в психиатрическую
лечебницу человека, который вдруг стал публично молиться
о мире во Вьетнаме. Оказался нормальным, все удивились.
Должна
сказать, что если Индра и выглядит далеко не рекламой для вечной юности, она
неистощимо энергична и ясноголова. Я уже падала на нос (так
как ездила с ней и в двух местах демонстрировала йогские позы), а вообще
старалась не пропустить зря такое событие, как Индра, и успеть что-то новое
выучить, и поговорить по душам, и т. д. Последнее удалось с большим трудом, в
перерывах между беготней, так что лично мне досталось не много «света», скорее
наоборот, ощущение, что прошла буря. Но ведь это-то и замечательно, что
она нигде и никогда не уставала и уехала так же ясно и спокойно, как все делала
здесь. Это мне показало все же, что Йога — это вещь. Ее мать до сих пор стоит
каждый день на голове. А я, хоть и делаю движения, может быть, даже лучше
Индры, но забросила систематические упражнения, и поэтому это уже не Йога, а
просто акробатика. И вот совершенно раскисла. Конечно, мое физическое состояние
теперь не из блестящих еще
из-за того, что я живу слишком долго в жарких странах, это тоже надо учесть,
особенно для меня — северянки, это тяжело.
Вы
спрашиваете, кто Мики (он же Митька). Не смейтесь, Валерий, это мой кот. Это
мой кот, который приехал со мной из Шанхая, ездил со мной повсюду на пароходах,
на поездах, на аэропланах, на автомобилях, который лежал с папой во время его
болезни и на папином гробе, когда я его перевозила из Марселя в горы. Он был
старый, но он, наверное, прожил бы еще года два-три, если бы не этот климат. Он
тоже был северянин.
Чураевские газеты у меня есть, но далеко не все.
Как-то в Коломбо воры перерыли мой чемодан с бумагами и половину выбросили.
Ваши стихи
о туманном утре я не помню, если они у меня и есть, то остались в Марселе, если
нетрудно — пришлите. <…>
О Резниковой38 я совершенно
ничего не знаю, я думала, что уже ответила Вам, простите. Также не могла
узнать, хоть и старалась, о Володе Померанцеве и Мирре39, и ее
сестре. Очень странно, что Ваши островитяне куда-то совсем пропали. Я, конечно,
писала Вам, что Лева Гроссе умер в тюрьме?
От Норы40, после очень долгого
перерыва, вчера пришло письмо. В нем она сокрушается, что до сих пор Вам
не ответила. Ни Вам, ни ее собственным кузинам, которых надо было, почти год
тому назад, известить о смерти Нориной мамы. Зато Нора страстно полемизировала
в газете по поводу участи Синявского и Даниэля и советской литературы. Очень
интересно, могу прислать на прочтение. Беда в том, что кроме литературной и
светской деятельности, Норе приходится принимать очень многих приезжающих на
время в Гонконг, и еще кормить всех борщом и т. д., ходить с ними по магазинам
в придачу. <…>
Сегодня (я дописываю уже 10-го) Пасха. Ничего
Пасхального у нас нет, Морис никаких обычаев не любит, папы нет. Все же,
единственная русская, кот<орую> я знаю в Сайгоне
(Женя Астахова), принесла крашеные яички. И сегодня я пошла в катол<ическую> церковь. Церковь была полна, но
европейцев было не больше десятка. Служба идет по-вьетнамски. От пения, от
многих вьетнамок в трауре стало очень грустно. А вокруг — Пасха, или нет, —
погромыхивает.
И все же, Христос Воскресе.
Неужели же Вы так и приедете, и уедете из Европы
без меня?
Привет Евгении Александровне, желаю всего
хорошего вам обоим. Посылаю марки наугад, а слайды приготовлю и пошлю с
оказией. Ларисса
9
<1967. Сайгон>
Дорогой Валерий,
с большим опозданием
отвечаю на Ваше письмо от 22 апреля. Простите за задержку. Я так нагрузилась
какими-то «делами», что если отвечаю на письмо, то запускаю все остальное, и
наоборот.
Мне написали (кто?
кажется Нора или Ирина), что Вы потеряли службу41 и теперь ни в
какую поездку не едете. Если это так, то очень грустно и очень обидно. Правда
ли это, и что Вы собираетесь предпринять?
Отвечаю на затронутые Вами темы.
Индру субсидирует фонд созданного ею
предприятия, но как это создается, я не знаю, а то бы тоже создала. Она
говорит, что сама ничего не умеет делать, что у нее все само получается.
Она искренне верит, что жила в прошлой жизни в Индии и была женой знаменитого
Гуру, и вот что-то с другого плана ей помогает. А может, оно и так? Теперь она
совершенно очарована встречей с Саи Баба42 (в Индии, который из
воздуха делает вещи — покрутит, покрутит рукой и вот Вам кольцо или что-либо
другое на память). Она очень скептически относилась к этому, но отсюда опять
поехала в Индию, главным образом — увидеть это своими глазами, и вот прямо в
трансе. Не знаю, гипноз это, или фокус, или чудеса, я не видела.
О Льве Гроссе из Австралии мне вдруг сообщили,
что он вовсе не умер, а пишет под фамилией Лев Ильин — фамилия его бывшей
супруги — Наташи Ильиной. Но так как мне сама Таис Жаспар43 говорила
о его смерти, то я не очень-то верю. Кажется, уже писала. Большой привет
Рокотову44. Очень было приятно узнать о нем. Хотелось бы еще подробностей.
Как его жена и т. д. Что он делает? <…>
У меня за все это время особых новостей не
завелось: м<ожет> б<ыть> мы уедем во
Францию в октябре. Сайгона мне ничуть не жаль, но все же я успела, как всегда,
привязаться к некоторым людям (которые выкапываются всегда под конец) и к дому,
вернее к саду, и еще больше, конечно, к животным. Сад я прихорошила, это наша
единственная природа и утешение.
В нем бегают на свободе два кролика, две собаки, кошка (которая
уедет со мной, я надеюсь) и куры. Две курицы спасены мною от ножа —
гостям выдалось что-то другое, а курицы ходят с тремя цыплятами, которых я
воспитывала, и получилось нечто вроде внучат. Иногда я устаю от этих отрывов,
особенно из-за животных. Первый год чувствуешь себя гостьей, а потом
начинается.
Раз в неделю преподаю в индусском храме йогу;
небольшие деньги, которые собирают ученики, идут на сирот. Мне предложили очень
хороший заработок, но я должна отказаться, так как хочу опять поехать к моей тетке45, боюсь, чтобы не получилось, как
когда-то с Вами.
Получила кое-какие новости о знакомых, но это из
балетного мира, м<ожет> б<ыть>, Вы их не
знаете, да и новости грустные.
Передайте мой большой привет Евгении
Александровне, Вашей маме, надеюсь, она хорошо себя чувствует, и напишите мне,
как обернется со службой, я буду писать, вероятно, коротко, так как мне теперь
придется очень много делать — доделывать сайгонские «дела» и укладываться,
разбирать пожитки. Всего хорошего, надеюсь, Вы не очень унываете. Ларисса
10
25 января 1968
Таити
Дорогой Валерий,
давно мечтала написать
Вам длинное письмо, а для таких писем всегда трудно найти время. Я еще не
утряслась окончательно на Таити: пока разложилась только и узрела, что надо
сделать, чтобы дом был в приличном виде. А сделать надо много. Кроме того,
только полторы недели назад я получила помощницу, а так все надо было самой, а
дом большой, да еще надо изображать светскую даму — всякие выходы и приглашения.
У нас мы еще не начали по-настоящему принимать. <...>
Приступаю к новостям.
Получила очень смешную фотографию (газетную
вырезку), где изображен Мишка Волин в йогском облачении, и он теперь какой-то
Кармананда, что ли, и ездил на съезд йогов в Индию. Может быть, это и вовсе не
смешно, человек имеет право сделаться йогом за столько лет, но мне смешно,
оттого что я помню его как Мишку. (Прислала пианистка Лида Сарычева.) Еще
получила от Индры Деви тоже смешную (между нами) карточку к Рождеству. Там
написано по-английски «мир на земле» и фотография: она и Сайи Баба, причем у
Индры совершенно размякший и умиленный вид, а у Сайи Баба на голове целый
колтун волос. Я пишу как дура (не как Нора), ведь и Вы
носили рясу, что же тут смешного? И я отовсюду слышу, что этот Сайи Баба,
действительно, не то святой, не то гипнотизер, но Индра совсем «живет сначала»
с тех пор, как его встретила. А поехала она его повидать просто из любопытства,
как раз после того, как гостила у меня в Сайгоне. Теперь сигает
в Индию каждые полгода, хорошо, что она как-то устраивается благодаря своему
Центру. Вы знаете об этом Центре? Еще одну я видела в Гонконге, после визита к
Сайи Баба, у нее глаза как фонари, и как будто он в ней сидит. А я тут хихикаю.
Это я заразилась от таитян, они от всего хихикают.
И еще смешнее: тут, на Таити, среди цветов,
лагун и ракушек (мир, подходящий к Югу во мне: у меня когда-то был рассказ о
том, чтЛ во мне Юг, и чтЛ Север, — он тоже пропал с
чемоданом), в мире, где я была счастлива встретить
русского лавочника, вдруг познакомилась с Евтушенко, который почему-то сюда
приехал на несколько дней. Все его развлекали, разрывали на части, и я уже не
думала, что мне удастся с ним познакомиться. А тут удалось: наш сосед —
француз, женатый на таитянке, — агент всяких вояжей (опять въехала с
французским словом) пригласил его вместе с чилийцами, с которыми он приехал и
уехал. Был ужин в таитянском стиле: сидели на земле и ели печеные лангусты и
поросенка, жаренного на раскаленных камнях в земле. Кажется, очень вкусно, но я даже не заметила, так я
вцепилась в Евтушенко, с которым меня посадили рядом. Он пришел очень поздно, в
грязной майке и «под мухой», и даже не разглядев моих преклонных лет, сказал,
что у меня глаза как два Байкала, и вообще всякие такие вещи. Но все же мы
говорили и о стихах, причем он был удивлен, что я в них что-то смыслю и вообще,
что хорошо говорю по-русски; я обругала Наташу Ильину, не за талант, а за то,
что она собрала только всю пакость, не вспомнив ничего хорошего, не пожалев
никого. (Не за меня — Марину, конечно, хотя это и ерунда.
Отчасти.) Я рассказала ему о Гранине, который писал о
подрубленной ветке, на которой сидит, — помните? о Петереце46,
который перед смертью говорил, что «ехать в Союз, хотя бы, чтобы бороться с его
ошибками, — это уже цель», и о Гроссе, кот<орый>
умер в тюрьме, и еще хотела говорить и говорить, так как тоже немного
налакалась, и все это всплыло (на поверхность вина и мою),
но было трудно. Итак, все уже давно встали из-за стола, а мы так и говорили,
ничего не евши.
На след<ующий>
вечер он должен был уезжать, я не могла его видеть днем и вечером пришла с
другими на аэродром. Там он метался, обвешанный ожерельями из ракушек (здешний
обычай), и с огромным черепашьим шлемом, или как это называется. И еще с нашим
мешком, так как его саквояж порвался, и мой муж снабдил его дорожным мешком.
Да, это мы его привезли на аэродром, из нашего дома, вместе с мешком.
Но был дождь, и аэроплан отложили на сутки. На след<ующий> вечер соседка-таитянка и я пришли к нему в
отель, мы долго сидели под звездами около лагуны, он декламировал стихи,
таитаянка клевала носом, а ее дети хихикали. Потом мы уселись в ресторане пить
воду и всякую ерунду. И тут я опять въехала с дальневосточными поэтами и сунула
ему «Остров».47
До этого
я, смеясь, сказала ему, что из-за его приезда на меня тоже напал стих, и я
проснулась со строчками об океане, который «умильно, жантильно лизнул шершавый
песок». Это потому, что у меня действительно путаются русские и французские
слова, и это правда было во сне, вернее в полусне, как
когда-то, когда мы увлекались — ну вот, забыла, как называются такие звуковые
трюки — мне приснилось, что я написала «гениальную» поэму: «стройный страус
стремительно стряхивал струпья...»
Но Евтушенко, кажется, принял все всерьез и сказал,
что нельзя писать «жантильно». Он просмотрел (слегка) «Остров» и, кажется,
нашел многое талантливым. Он спросил, где Щеголев? Я сказала, что где-то в
Союзе. Он удивился: в Союзе? Итак, куда-то затерялся? Он спросил про Вас и
попросил у меня Ваш адрес, так как он собирается в Рио.
Так как адреса у меня с собой не было, то я
послала ему в Чили, но не знаю, успеет <ли> он его получить. Во всяком
случае, если Вам интересно
с ним познакомиться, Вы можете к нему пойти, ведь будет известно, если он
приедет. Если у Вас есть лишний «Остров», и если Вы найдете нужным, дайте ему.
Я обещала ему сфотографировать мой, если у Вас нет. Я не знаю, хорошо ли я
сделала, дав ему Ваш адрес. И еще больше: Мэрин48. Он нашел, что ее
«Проклинали, плакали, вопили...» лучшее стихотворение в сборнике, что оно лучше
всех его стихов (а он далеко не скромного мнения о себе), что оно гениально,
как Пушкин и т. д. Но... кстати ли это все теперь для
Мэри? Я не знаю вашей ситуации. Я была счастлива
разговаривать с ним (даже с лавочником была счастлива), и он мне кажется
широким. Во всяком случае, он говорит, что любит Пастернака и Анну Ахматову.
Думаю, что Вам он не понравится, Вы очень разные по человеческому типу, да и
Мэри, кажется, его не любит. Напишите мне сразу же обо всем этом.
Ну вот, а теперь я возвращаюсь к своему не
налаженному дому, к своей лагуне, к ракушкам и цветам. Устремляю свои «Байкалы»
(только не говорите ему, что я нахвасталась его комплиментом, ни-ни, ладно?) на
очертания острова Моореа и забуду о том, что океан жантильно лижет песок. И
воду, и песок буду воспринимать кожей, без перевода на эти рифмованные «как и что и почему». А жаль. Эта стиховная
магия хоть и тревожит, но так сладко обволакивает все существо, как только
прикоснешься, заразишься…
А одна я не могу. Слишком много ракушек.
Ну вот, как я длинно написала. Желаю Вам и
Евгении Александровне всего хорошего и очень жду ответа. Лара
Фигарето
прислал на прочтение стихи Ларисы Васильевой, — очаровательные, читали ли Вы?
11
20 мая 1969
Таити
Дорогой Валерий,
это, конечно, свинство, что я Вам так давно не писала. Поэтому мое письмо
начинается просьбой меня простить и помиловать. Я Вас не забываю, наоборот, все
больше и больше преклоняюсь перед Вашим талантом и Вашей устойчивостью на этом
поприще, дай вам Бог побольше здоровья и силы —
остальное Вы сами умеете делать. Не то что я. Но за
последнее время я тоже что-то стала попискивать стишками под Мэриным влиянием.
Она даже такой чурбан как я может сдвинуть с места, не знаю только, далеко ли я
уйду.
Вчера я получила письмо от…
Золотой Лидо из Краснодара, она получила мой адрес от
Ирины Котяковой, помните, блондинка, что дружила с Катей (как ее фамилия?), у
которой был красивый малец, кажется сын китайца, хотя совсем не похож, они
жили напротив Вас в пассаже на Груши, — и решила мне написать. Дело в том, что
из-за «Возрождения», в котором Мэри написала о нас49
и которое попало в Союз, снова поднялся интерес к
поэтам-дальневосточникам. «Снова» потому, что мне уже писала Котякова, что
какой-то молодой поэт собирает стихи и материалы «о нас», хочет мне написать.
Но это было уже давно (и он ничего не написал), а теперь они снова
разволновались, и Котякова мне писала об этом, и теперь — Лидо. По ее словам,
«лица, которые собирают материалы о нас», переписываются с ней. Особенно они
интересуются Арсением Несмеловым.
А Лидо, прося меня сообщить, с кем из «наших» я
в переписке и что знаю о них, особенно интересуется Вами, «в первую очередь»,
так и пишет. И еще повторяет. Хотите ее адрес?
Лидо работала в школе, теперь на ее месте
работает ее дочь, и она уже года два как пытается вернуться к литературной
работе. Пишет стихи. (Точные слова в третьем лице.) <…>
Ваш «Южный Дом» доставил большое удовольствие и
мне, и одному русскому художнику50, который уже давно здесь
обтаичивается. Он женат на таитянке и тридцать лет назад решил «уйти в
таитянский народ» и начал с того, что продал рояль. А он чудно играл, говорят,
теперь тоскует об этом рояле — все тридцать лет. Еще я вижусь иногда со
старенькой парой — генерал Смолин51 и его жена. Сделала для них
куличик и пасху даже.
Еще есть русский лавочник. Разговорилась с ним,
а он — кадет пажеского корпуса и отец — генерал Леонтьев. Еще есть русские, но
все на Таити так разбросаны, что трудно увидеться. Пошлете ли Вы Лидо Вашу
книгу или хотите, чтобы я послала? Как Вам понравилась Мэрина книга52?
Очень хотелось бы и Вашу критику о моих стишках53,
— я что-то уже совсем не уверена, что встала на рельсы. Мне и говорить-то
по-русски редко удается, а так как я вообще не полиглот, то больше молчу или
разговариваю на кошачьем и собачьем языке с моими питомцами. (Это
я прибедниваюсь. У нас бывают бурные философские дискуссии, и я, хоть и заикаясь и свирепея, оттого что теряю слова, тоже лезу в
бой — принимая всегда сторону меньшинства.) Буду ждать прощения и письма о Вас,
о Вашей маме, Евгении Александровне, которой шлю сердечный привет, и об общих
друзьях. Ларисса
* * *
Я едва пробираюсь
тропинкою узкой
Меж стенами пшеницы,
пшеницы французской.
Как в России синеют,
смеясь, васильки…
Васильки васильками,
друзья далеки!
Если правда, что можно
летать после смерти,
Просто так, — обо всем
позаботятся черти, —
Ни билетов, ни виз, то
куда бы сперва?
Закружится, боюсь, у
чертей голова.
Так всех нас разбросало
по белому свету,
Что на этот вопрос нет
простого ответа.
На Париж? На Москву? На
Мадрас? На Таити?
Не забудьте Шанхая и
Кобэ, смотрите,
Да еще… Казахстан,
Соловки, Колыму…
Вот такой самолетик — согласна — возьму.
* * *
Никогда не постичь, не осмыслить
Бесконечности этих миров.
Жаль, что звезды не просто повисли,
Вроде елочных детских шаров.
Жаль, что им ни малейшего дела
Ни до нас, ни до нашей Земли.
Помолиться? Я так бы хотела,
Чтобы звезды собаку спасли.
В бесконечно великом и малом, —
Где ж тут место собаке найти?
Вот, сижу на пороге устало,
Согревая ее на груди.
Нет на слезы ни смысла, ни права
В океане страданий и бед.
Это просто случайность: отрава.
Тут ни кары, ни фатума нет.
Просто маленькая неудача.
Плачь, не плачь, — все в порядке вещей.
Но сижу, содрогаясь от плача.
Пустяки? — Но в сравнении с чем?
Все — безмерно. Ни много, ни мало.
Вот я тут, на крупинке-Земле,
В пустоте — ни в добре, ни во зле —
Собачонку мою потеряла.
* * *
Извиваются дорожки
И, дразня, уводят вдаль.
У орешника сережки.
Взять в букет? Но как-то
жаль.
Что как ветка затомится,
Словно пойманная птица,
И умрет, не дав листа,
Как напрасная мечта?
Лучше буду жить без ветки.
И бродить. И ставить метки:
«С благодарностью, была.
Оценила. И ушла».
_________
Вот. А жизнь-то совсем иная.
Орешник? — даже смешно.
Без жертвы и жизни нет.
Но —
Откуда, зачем у нас жалость, и где ответ?
Не знаю…
Воображаю,
как Вы разругаете эту концовку! Но я не могу приплясывать по дорожке и горестно
размышлять под одну и ту же музыку.
12
15 марта 1971
Париж
Дорогой Валерий, давно я Вам не писала, но опять
начинать с извинений и оправдываний даже не хочется. Не успеваю за всем. Вот
теперь опять заканчивается парижский период жизни. Посылаю Вам копию моего
письма к Мэри4, тоже торопливого и
«бездарного», но если я буду ждать, чтобы написать блестящее письмо, то
получится как у Норы, которая совсем не пишет. <…> У нас начинается новая
жизнь, так как Морис ушел на пенсию. Для меня-то она будет отличаться от старой только тем, что мы останемся во Франции, не надо
будет делать большой багаж и можно будет постепенно разобрать все сундуки и
утрястись. Но когда это будет, и будет ли — неизвестно, так как сундуков много,
а места — мало. И прислуги уже не будет. <…>
Кстати, Щеголев сказал мне по телефону, что
очень любит Евтушенко, — прямо как приемного сына (или вроде). На всех не
угодишь, — Вы его за поэта не считаете. <…> Лашенька
13
23
апреля 1973
Иссанжо
Дорогой
Валерий, <…>.
Была
в Париже и Марселе (первое Ваше <письмо> так и получила там, а второе
сюда переслали). В Париже всего пять или шесть дней и так бегала, чтобы все
успеть, что ничего не успела. <…> Поговорила по-русски — отвела душу, —
навестила даже вдову священника, что хоронил моего отца, далеко в пригороде, в
старческом доме. Ехала туда вместе с Горбовым55. У него там жена —
безнадежна, уже почти не понимает ничего. А глаза — он говорит — как у собаки,
которая хочет что-то сказать и не может. Это что же, душа где-то за помутненным
сознанием мучается? Куда же эта душа девается, когда человек так умирает, теряя
себя, теряя весь любимый и памятный мир?
Не навестила только Можайскую56, с которой ведь я
провела прошлое лето (две недели в Швейцарии), из-за того, что забыла у
знакомой взять мою книгу (Вс. Иванова57).
И, только приехав в Марсель и получив Ваше письмо, узнала, что ее и не было уже
в живых. Горбов мне ничего не сказал, наверное, думал, что я знаю из газет. А я
и не получаю больше «Русской мысли». С тех пор, как, чуть ли не два года тому
назад, была напечатана моя статья о Таити58, и меня так хорошо
приняли и провозгласили «сотрудницей» (и мне было так радостно это слышать), —
я даже не написала одной строчки, и было все меньше и меньше времени читать
газету. Валерий, это что же такое? Как мне спастись? Вот и с Можайской. Я
написала ей на Рождество поздравление. Она ответила, что с ноября у нее все
идет плохо, как будто все сговорилось против нее, и даже комнату в Швейцарии потеряла.
Я хотела ответить, что попробую все устроить, но так как совсем записалась
(письмами) к праздникам, то и отложила. А потом думала зайти в Париже.
Наверное, это меня мучит. Ведь никогда не
знаешь, чем можно помочь, — иногда пустяком, — письмом, надеждой, — больше, чем
доктор. Не знаю, от чего она умерла. <…> А теперь давно нет ничего от
Мэри, и я уже беспокоюсь — как она. М<арии> П<авловне>
опять написала на авось. Знаете, Валерий, в Сайгоне к Тэту (Новый год) покупали
петухов, и они все перекликались — все реже, все дальше, — пока всех не
зарежут. Простите, я не хотела писать такого ужасного письма на Пасху, да и
вообще. Ведь, м<ожет> б<ыть>, мы и с того
света перекликаемся, только <надо> уметь слушать. Христос Воскресе,
Валерий. И значит, все не страшно.
Я совсем
не отвечаю на Ваше, пишу о своем, а потом не успею, —
мне надо отправить сегодня около десятка поздравлений с какими-то приписками
хотя бы. <…>
Еще у нас были гости из Парижа и Лондона, — и
рада! — но все время в кухне! Лаша
14
1 декабря 1973
Иссанжо
Дорогой Валерий,
пришло Ваше письмо,
посланное на Марсель. Почему на Марсель? Спасибо за него, за стихи Ваши и
Эйснера59, за Евгении
Александровнину заметку (где обо мне). Какой Вы молодец — успели столько
накатать, да еще таким гладким «накатом».
Пока обед варила Марфа,
Мария стряпала стихи…60
Бедный Иссанжо, Вы его обсказали с Вашим
сельдереем и старухами (не я ли?). Хорошо, хоть умная. У меня было совсем
другое первое впечатление от Иссанжо. Но, наверное, сведется к Вашему.
«Человек
начинается с горя» — давно хотела иметь эти стихи, — очень уж проникает.
Написал же! А вообще, что он еще написал? Я даже ничего не знаю о нем. М<ожет> б<ыть> Вы мне скажете?
В Вашем стих<отворении> «Жизнь»
потрясающая концовка: «...так беспощадно прощены» — это, может быть, выворот и
по Иваску61, но именно — рукой махнули. Оттуда, где видно, что не стЛит
и разбираться…
А что такое болемер62? Извините за
невежество.
Что касается меня, то вот, очень характерно: как
только осталась в поезде одна, без Марины63, начались стихи: сначала
ноет, а потом разворачивается (с трудом из-за отвычки, вероятно). Это Ваша
«зараза». Еще несколько дней подержалась в доме. Записала даже нечто
длинноватое и опять песенное, не то Кольцов, не то Некрасов, — не знаю, почему
пристал этот стиль. Пожалуй, пошлю Вам для ругани. Но Ваши
смею тоже критикнуть, часто бывает — такие сжатые, такие чреватые, что надо
прочитать несколько раз, для того чтобы понять. А не всем хочется. Вот тут-то
Вы и гаркните, что не для всех надо. Наверное, я сама
делаюсь «все» (которым грехи беспощадно прощены). Дело не в полемике, а в том,
что занятно: «заразы» хватило на начало второго стихотв<орения>
(пишу я обычно в кровати, засыпая или просыпаясь, так как в другое время
некогда), уже насильно, сегодня утром искала конец и впала в дремоту с…
жареными помидорами, вместо стихов. Так что никто не спасет, если Вы не спасли.
Мир переживет, но мне скучно.
Перейдем к биографии: Марина страшно рвалась
долой из Парижа — ненавидит Париж. Наверное, потому что останавливаться у той
дамы (Лидии Ефимовны Румановой64, жены бывшего издателя русских
книг, я Вам о ней говорила) очень неудобно. Мы скоро смотались, и у меня
осталось чувство вины перед Вами — за то, что Вы тратили деньги на отель и на
угощенья, за то, что не успела Вам всего показать. <…>
В Испании мы провели всего три дня и потом
поехали в Швейцарию, к моим знакомым, около Лозанны. Оттуда на один день ездили
в горы, на первый снег (тоже к моим знакомым), видела в Саанене З. И. Казакову65,
кот<орая> рассказала мне, что послала одной даме
в Австралии вырезку из газеты — о смерти Гроссе (что Мэри писала66),
так как знала, что та дама была с Гроссе в дружбе. Оказалось, она надеялась,
что Гроссе жив, и жила этой надеждой; старая любовь.
Ответила отчаянным письмом, потом замолчала. Оказалось — умерла. Вот как
бывает.
Швейцария — гл<авным>
обр<азом> пейзаж, это не по Вашей части, это для Вас — «сельдерей» (из-за
зрения, наверно). Для меня — церковь.
Дома ждало известие от д-ра Асеева, что Мария
Павловна67, вероятно, умерла. Уже с полгода назад ее разбил паралич,
«она смотрела своими огромными черными глазами и не могла ничего сказать».
После этого нет новостей. <…> Лашенька
Домик под сосной
Песенки пропеты. Потускнели дни.
Где же все победы, розы и огни?
Высохшие слезы по утрам у глаз,
Не шипы, а розы разлучили нас.
Городок унылый на краю земли,
Новые могилы к старым
прилегли.
Но стоит, как прежде, домик под сосной
В дремлющей надежде, что придешь весной.
Молча ждут ворота. И дорога ждет.
А за поворотом яблоня цветет.
Вешнею дорогой ты ушел во тьму —
«Подожди немного, я тебя возьму».
Годы пролетели, держится сосна.
Листопад, метели. И опять весна.
И опять с тоскою вдаль глядит окно —
Ночью, над рекою, светлое пятно.
Не
плывет ли кто-то, веслами стуча?
Скрипнули
ворота, дрогнула свеча...
И
опять я верю, и опять я жду,
Что
раскрою двери и тебя найду.
Что с
водой разлива приплывешь за мной
В
долготерпеливый домик под сосной.68
<…>
Это я смотрела на домик с поезда и думала о той, что ждала Гроссе. Да и о себе.
15
27
февраля 1974
Иссанжо
Дорогой
Бон Кошеру (правильно?),
начинать с извинений за задержку уже не могу, —
считайте, что это содержится в каждом моем письме, ладно? Потому что надежды
выпутаться из всех мелких дел — нет. Мелких дел, которые
создаются не только моим положением французской буржуазной супруги, а и моими
собственными «странностями», как-то: лошади, кормление собак и кошек и т. д. Да
еще копание в саду, как только сносная погода, — в саду, который придется
оставить, как и все сады, в которых я так азартно работала. Но сегодня
не поработаешь: опять валит снег — густой, серьезный... Вы и такой не любите,
а я люблю. Хуже было на этой неделе — мелкий, колючий,
с северным ветром и гололедицей. Только плохо, что я опять не могу пойти
кормить котов. Меня уже почти выгнали из той фермы, и я кормлю их вдали от их
дома, на лестнице, но когда снег — они не придут. Нечаянно украла у них кота:
он бежал за мной, как собака, всю дорогу и остался. Когда откормлю, — отнесу
обратно, — он не нравится моим, и я целый день бегаю и разнимаю драки. А Вы —
стихи. Куда мне до стихов? Бог наказал меня жалостью к животным, — наверное, в
прошлой жизни я с них драла шкуры. Да и, подумайте, даже в начале этой — с радостью
ходила на охоту. Правда, до первой фазанухи, которая все сразу изменила. Погибла,
сделав одним охотником меньше.
К чему я пишу обо всем этом Вам, которому жалко
(если будет атомная катастрофа) — только хорошие стихи (Вы сказали). А у меня
уже теперь не катастрофа, а котострофа.
А вот к чему: если бы не вся эта мура, поехала бы на месяц, или хоть на пару недель, в
Париж, там поэты — читала в газете — собираются в Медоне. Хоть бы послушала.
Вчера были на обеде у знакомых Мориса. Скучно и как-то никак. Три дня назад
праздновали наши дни рожденья — Марилор и я (почти в один день, только не в
один год, увы). Они передавали Вам привет. Тоже обед, днем, у них. Их обед, наш
десерт — торт, и я сделала нечто вроде мазурки (или мазуркї?) в форме рыбы.
Марилор тоже любит снег и горы — подарили ей книгу (по совету мамы) о горах,
лыжах и т. д. и разные мелочи. К сожалению, не могла преподнести ей мое
стихотворение, — она ничего не поняла бы. Зато Морис написал ей по-французски
стишки и прослыл поэтом. Скромно отвечал: «Ну мы все
пишем в молодости». Я почувствовала себя, увы, тоже одной из этих «всех».
Хватит изливаться. <…>
А Ваш Иваск, Бог с ним, очень трудно читать,
прямо хоть заодно пилюли для пищеварения принимай. М<ожет>
б<ыть>, я отстала.
Не согласна с Вами
насчет Солженицына-писателя. Правда, говорят, маньеризм есть в «Августе
14<-го>», — я этого именно не читала. Остальное, то, что читала, —
никаких ломаний, как дышится. И я так восприняла. Как
Вы можете, переваривая Иваска запросто, видеть «ломанье»
в Солженицыне, не понимаю. По-моему, он прост, как Достоевский, полная
противоположность, скажем, Набокову, с его Лолитами, разделанными
под орех. (Искусство для искусства. И для бабочек.) Очень рада, что он добрался до Ленина. Давно
считаю его (Л.) настоящим дьяволом, тогда как Сталин просто черт с хвостом.
Я совсем не имела в виду просить Вас
переписывать стихи Ачаира отдельно: могли бы и под копирку, когда печатали ей.
А говорить о том, что он только занимал место и другим мешал (хотя бы только
стихами) — просто свинство. Совсем не хорошая Собака,
а плохая Свинья. Если бы он не писал и не любил стихов и литературы, то не было
бы ни Чураевки, ни студии, ни нас, ни Вас, — возможно. <…> Всего
хорошего. Лашенька
16
<Без
даты>
<Рукой
В. Перелешина:> Отв<ечено> 8 августа 1983
* * *
Все
распыляется, все мимо69...
Вдогонку
планам и мечтам.
А
жизнь бежит неутомимо,
Усталость оставляя нам.
Храню
я Ваш подарок — платье,
С
мечтой надеть. Когда? Куда?
И фото
не могу послать я,
Там
Ваша радость — уж не та.
Там,
Боже, помоги неверью, —
Вы
отдыхаете сейчас,
От возмущенья хлопнув дверью,
Здесь,
на земле, в последний раз.
Ни
грубостей, ни пресмыканий...
Колючка,
с нежною душой <…>
Дорогой Валерий,
Вам, конечно, сообщили о
смерти нашей Мэри? Оказывается, я очень осиротела.
В. Померанцев тоже молчит. Он написал мне, что
будет отвечать, хотя и не тотчас же. И что, если не ответит, то значит — он
«уже по ту сторону добра и зла». Он очень переживал смерть Мирры, его жены,
судя по его письму, это была большая привязанность.
От Михаила Сергеевича <Рокотова>, конечно,
тоже ничего. Норе я Ваше письмо послала. Они все еще там, хотели приехать к
нам, но в этом году такая жара, что невозможно двигаться, и наш
Иссанжо, вместо обычной свежести, может показать только выгоревшие пейзажи (и
раскисшую хозяйку в запущенном доме).
Посылаю сырое, внезапное стихотворение. Как
видите, «затор»70 в одном месте, Вы-то найдете и другие, конечно. И
без того, стихотворение не по Мэриной мерке. В «Русской мысли» ни слова о ней,
и я не на высоте, чтобы написать. <…>
Будьте добреньки, поправьте это стихотворение
все-таки. Всего хорошего. Ваша Лаша
17
23 октября 1985
Дорогой Валерио,
опять виновата: Вы
ответили сразу же и обратили на стихи Ваше пристальное внимание, как Вы и
выразились, и даже, что должно бы послужить для меня большим поэтическим
зарядом, Вы эти стихи и мой «дар» очень одобрили.
Это я запомнила. Но больше ничего не писала.
Причины были на этот раз прямо «потрясающие»: ездила в Америку, всего на месяц.
Сногсшибательно. Навещала то одних, то других, звонила и
отвечала по телефону, причем даже незнакомым, которые помнят меня или по
театру, или по стихам. И которые, как все мы, приближаясь к старости и
к одиночеству, все больше и больше любят тех, кто нам нравился в юности, и
начинают верить, что теперь таких замечательных не бывает. <…>
Из
общих знакомых? Коля Слободчиков71 возил меня и мою двоюродную
племянницу (да, да, у меня есть такая в С<ан>-Фр<анциско>)
к М. Визи72, которая живет в окрестностях, так что по дороге мы
успели поговорить. До сих пор я плохо понимала, что случилось с двумя Волиными
женами.
Ко
всему, совершенно случайно и, к моему сожалению, я утвердилась в подозрении,
что Валь73 (мой непосредственный начальник в журнале «Прожектор» в
Шанхае) доносил-таки. И что донес и на бывших чураевцев, и на меня в том числе,
м<ожет> б<ыть>, не лично. Т. е. в данном
случае не донес, а наплел чего-то.
«Поэт
ли Валя Валь? Едва ль» — это тоже слободчиковское, в числе прочего. У М. Визи
было очень хорошо, она очень приятная, тихая такая... Вы ее знаете? Но опять
же, все скоропалительно и не удалось как следует
поговорить, ни о Мэри, ни о ней самой. Тем более, как хозяйка она была занята
угощеньем, дала мне несмеловскую «Протопопицу»74 и еще кое-что,
кажется, от Мэри.
Американский
муж Марианны Янковской (которая почти не двигается) возил меня на Русскую Речку
к Виктории, у нее совершенно чудернацкий дом в неск<олько>
этажей (малюсеньких), причем первый этаж наверху, где вход с дороги, а
остальные ниже и ниже по спуску к речке. Это ее покойный муж настроил сам и
почти не успел пожить в этом доме. <…>
А
встретили меня в Париже утром... Ренэ Герра75 и Мишка Волин с новой
женой. Мишка Волин, который ходил когда-то по Садовой улице в штанах для
гольфа! Нет, как хотите, я была очень рада, и мы все чудно провели время за
бутылкой вина в одном из почти на-уличных ресторанов, каких и нет в Калифорнии,
и зря. <…> Он давал лекции в Ирландии и Шотландии, кажется, в Англии (ну,
я перепутала) и на следующее утро улетел в Нью-Йорк повидать детей (уже не в
штанах для гольфа, думаю), и потом — обратно в Австралию, где у него домик на
берегу озера. Мишка преуспел, и слава Богу.
Я никогда
не читала его книг, но, видно, они ему послужили на материальную пользу. Думаю,
он серьезно занимается этими вопросами, не только на продажу, но за бутылкой
вина мы о таком не говорили. <…> Когда встречаешь вот так старых друзей,
а многих уже и не встретишь, — поздно, тогда особенно заметен ход времени. По
себе-то особенно не замечаешь, — день за днем по камешку обваливается,
потихоньку.
Хорошо
еще, что, как Мишке ни обидно за меня, в Холливуд я не попала, — совсем было
бы страшно стариться. Нет, этот товар не надежный — физический блеск, — Вы,
Валерий, «благую часть»76 избрали и «благо ти буде...». Жаль, что во
мне «благая часть» всегда была замешана вместе со всякой чепухой. <…>
Вот
написала Вам всякой всячины. Больше хвастаться нечем, предоставляю Вам.
<…> Лаша
18
3 августа 1987
Дорогой Валерий,
я должна Вам сообщить,
что я «иду на Вы». Т. е. я уже пошла, хотя и не ушла далеко: я написала Вашему
Хинриксу77 (или как его) письмо, в котором Вас «опротестовала» за
Вашу «вредность» в отношении некоторых из нашего клана. Это мне не доставило
никакого удовольствия, так как я всегда ценила наши добрые отношения и всегда
была Вам благодарна за помощь в стихах. Да и просто: с Вами мне всегда было
легко и даже весело.
Конечно, от моего выпада
Вам «ни жарко, ни холодно», и я даже не знаю, глупо я написала или нет, но мне
было прямо-таки больно от Вашей «непристойной», я бы сказала, глумливости в
отношении, например, таких мало характерных и случайных вещей, как рвота
Гранина и т. п. Почему Вы такой кусучий? Кто Вас обидел? Зачем Вы пишете обо всем
этом?78
Вот, я высказалась, и не могла не высказаться,
так Вы уж решайте: взъедаться на меня или нет. Отгрызаться мне некогда. Я не
воинственна и кротко сижу в своем Пропадинске.79
По-старому шлю Вам привет и добрые пожеланья.
Знаю от Ренэ <Герра>, что скоро выйдет
Ваша большая книга стихов.80 Поздравляю. У
нас все по-старому. Летом много работы из-за сада. Не успеваешь
и радоваться ему, не по силам все это. Любимая кошка, совсем молодая, вероятно,
умрет, — какая-то странная болезнь, вроде паралича, — очень больно смотреть на
нее, на ее усилия, когда все другие прыгают, как хотят.
Весной было удовольствие: ездила с клубом по
Андалузии: Севилья, Кордоба, Гренада и т. д. Узнала, что
арабы были гораздо терпимее христиан: часть мечети была отдана под
христианский храм, часть под иудейский, а когда христиане вошли в силу, то
всех разогнали, да еще жгли. Вот — Ваш любимец Торквемада.
Бетька-Розита81 так и не смогла
приехать: визу не дают без обратного билета, билет обратный надо покупать на
иностранную валюту, которой нет и нельзя, кажется, иметь, а если пошлю отсюда,
то — деньги нельзя, а билет «может пропасть». Ходила даже к нашему мэру, чтобы
он написал во фр<анцузское> консульство в
Шанхае, но лето кончается, а ответа нет.
Ну, оставляю на Ваше решение — писать мне
ругательно или нет. Я всегда была рада Вашим письмам, а если не отвечала сразу,
то потому, что еле справляюсь с работой.
Да, Н. Ильина прислала «Октябрь» (за май), там
кое-какие воспоминания82, слегка о Чураевке, об Ачаире и много обо мне. (Вроде, вот, пропала жизнь, пропал талант…
Надо понимать — без родины..?) Лаша
19
10 апреля 1988
Пасха
Дорогой Валерий,
наконец-то я собралась
Вам ответить. Спасибо за теплое и умное письмо. И за деньги на цветы,
обязательно посажу от Вас, там есть кусочек земли около памятника.83
Пришла весна, еще холодная, нерешительная, но,
кажется, немножко все-таки радует. Только очень устала. Вчера могла бы оставить
зверей на одну ночь и поехать в Лион на Заутреню, переночевать там, но не
хватило пороху. Зато прослушала по радио всю службу из Парижа. Причем отметила
силу обычая: ну чем лучше стоять во время молитвы, как у нас принято, — и ноги
устают, отвлекает, — а не сидеть, как у католиков? Даже у йогов могла бы
научиться. Нет, как только услышала наше пение, встала и простояла час, да еще
со свечкой в руке (если бы кто заглянул!), и впечатление было — что я со всеми
«своими». Даже сегодня стало легче. Даже немножко всплакнула. Вы пишете, что,
конечно, я плачу. А я как-то засохла, я почти не плакала и почти не молилась —
не могла. Я только похудела до того,что все тянут меня
к доктору. И одиночество мне (пока) не мешает, наоборот, не хочется видеть
никого и никуда ходить. Все разговоры, телевизьон, клуб — совершенно лишнее и
раздражает. <…>
Я была одна с ним, когда он умирал. Временами он
казался совсем молодым и очень одухотворенным, даже счастливым. И очень
красивым — породистым, что ли. Но не всегда. И те моменты, когда он был измучен
и даже искажен, — встают передо мной каждое утро, когда я просыпаюсь. Я не
знаю, был ли он в сознании всего, что происходит. Я думаю, — временами. Но он
не мог говорить — паралич. Хорошо, что три года он был не в себе, словно
анестезирован, — не знал, что болен. И для меня хорошо, т. к.
я постепенно его потеряла. Но все же…
Может быть, я потому «окаменела», что тоже
словно анестезия, — слишком большая порция. Ведь в придачу за это время болела
моя любимая маленькая кошка и Афьеша, и оба долго болели, так что я бегала то в
госпиталь, то домой к кошке, которая даже повернуться сама не могла, — атрофия
мускулов. Я не сравниваю, и молчала об этом перед знакомыми, но мне так
хотелось ее спасти. И все случалось на праздники, словно злые духи решили
сделать как можно больнее: кошку я похоронила под Новый Год, Морису стало
плохо, и я поняла, что безнадежно (а перед этим был период улучшения, он даже
сидел в кресле и немного ел с ложки) 6 января, под русское Рождество. И Афьеша
умер 24 февраля, на мой день рожденья. В день, когда Мориса увезли в госпиталь
(6 декабря), Афьеша лежал на его постели, рядом с ним. Я хотела убрать его, а
Морис сказал: оставь его со мной. Потом Афьеша выбежал на улицу и вдруг
протяжно завыл, — он никогда раньше этого не делал. Он был такой веселенький,
такой рьяный и темпераментный. И это я виновата, что он заболел. Была
эпидемия, как раз тогда, когда Морису стало хуже, а я замоталась, потеряла
голову и не сделала ему прививки.
Потом «чертовщина» измельчала: в доме все ломалось —
отопление, трубы, лампы, утюг и т. д. Или это от ужаса, вместо веры, я
подхватила суеверие? При чем тут лампы, утюг? <…>
У
меня очень — непосильно — много работы в доме. Этот завал бумаг — Морис уже не
мог в нем разобраться, все валялось в его комнате на полу.
И эта груда книг, которые он покупал и выписывал, собираясь читать. И уже не
читал. Все это так больно! Стихи — как ни странно — стихи бродили во мне, даже
когда я сидела в госпитале, около Мориса. Конечно, не тогда, когда он страдал.
Но теперь я совсем пустая. <…>
Напишите
о себе, не только о достижениях, просто о Кошерро — доброй, но кусучей собаке.
И как Ваше здоровье? Эта скучная вещь годится в нашем возрасте.
Желаю Вам всего возможно — хорошего. Лашенька
20
24
января 1990
<На
полях:> Сегодня 2 года, как умер Морис
Дорогой
Валерий,
прошло много дней… Часто о Вас вспоминаю, и даже
видела во сне. <…> Свершилось чудо: Бетти-Розита получила визу и пробыла
у меня ровно
4 месяца, с 5 сентября. Это и была, главным образом, причина, почему я
окончательно запустила переписку и вообще мое «домоуправление», которое
становится все более обременительно для меня. Бетька видит хуже Вас, уже сама
никак не может писать (я для нее писала письма по-англ<ийски>),
даже на тарелке у себя ничего не видит (один раз в гостях шоколадный торт
оказался у нее на коленях). Далеко и что-то яркое (осенние деревья ее радовали,
и луна, звезды) она еще видит и благодарит Бога за это. Бетька была
у меня вроде «на побегушках», а теперь я вижу, что мне
бы поучиться такому мудрому смирению. Всегда спокойна, всегда довольна, по
принципу оптимиста, который говорит, что в бутылке «еще половина осталась» (а
не «уже половина выпита»). К тому же она никак не сдается, не говорит «где уж
нам уж»! Ведь храбро приперлась, с остановками: Шанхай
— Пекин — Сингапур — Белград — Париж — Пропадинск. Конечно, не везде одна.
Нужно было создать целую цепь провожающих и встречающих, что было довольно
сложно. Вместе с ней гостила русская шанхайка из Риги и другая — из Парижа.
И
до них гостили другие.
Поэтому
хоть и очень рада, что кому-то нужна, но выбита из всех колей (как родительный
падеж множ<ественного> числа от «колеи»?),
особенно — из поэтической. <…>
Про
то, что я Вам не могла послать этого «Острова»84, я Вам уже
объяснила, что он не мой, и у меня была только одна книжка. (Теперь, когда
остались, он мне еще прислал для подарков.) А Вашу
книгу85 не купила, потому что очень дорого, а я в этом году совсем
растратилась. Ведь гости-то из каких стран!
Но
если Вам когда-нибудь сможется приехать, я буду рада
вдвойне тратиться на Вас: и вообще, и за «колею», в которую Вы-то меня обратно
сможете упихать. (Авось.) На этой смутной мечте заканчиваю. Жду от Вас не так
перечня Ваших достижений (все равно не пойму, как это делается), как
человеческое письмо — как и что с Вами, физически и морально. Ваша Лаша
Публикация, вступительная заметка
и примечания Ольги Кузнецовой
1 Письма Лариссы
Николаевны Андерсен (род. в
1914 г.) к Валерию Францевичу Перелешину (1913—1992) печатаются с некоторыми
сокращениями по материалам архива:
ОР ИМЛИ РАН. Кабинет архивных фондов эмигрантской литературы им. И. В. Чиннова.
Ф. 608. Оп. 2.2. Ед. хр. 3. В необходимых случаях пунктуация приведена в
соответствие
с современными нормами. Письмо от 10 апреля 1988.
2 Письмо от 13 декабря
1969.
3 См. письмо от 1 декабря
1973.
4 Крузенштерн-Петерец Ю.
Чураевский питомник (о дальневосточных поэтах) // Возрождение. 1968. Ή
204.
5 Из Парижа писатель
Василий Семенович Яновский (1906—1989) в письме от 14 января 1935 года писал
Перелешину: «Я совершенно убит новостью. <…> Я Вас прошу, сообщите мне
все подробности этого несчастья. Все, что известно достоверно, догадки и т. д.
Это не любопытство: мне нужно это знать! Также: соберите, перепишите все, что
можно, из произведений Сергея Федоровича (покойного). Мы
сделаем все возможное, чтобы напечатать лучшие его работы» (Ф. 614. Оп.
2.2. Ед. хр. 59). Сделать этого не удалось.
6 Вертинский А. Ларисса
Андерсен // Шанхайская заря. 1940. 21 апреля.
7 Цит. по
кн.: Ларисса Андерсен. Одна на мосту. М., 2006. С. 12.
8 Там же. С. 280.
9 Евтушенко Евгений.
Островитянка // Новые известия. 2006. 27 декабря.
10 Видимо, речь идет о
филологе Владимире Александровиче Слободчикове (1913—?), друге Перелешина, и его жене. Он был участником
«Чураевки» в Харбине, потом жил
в Шанхае. В 1953 г. был арестован китайскими властями и выслан в СССР. После
освобождения оказался в Саратове, потом в Москве. В архиве Перелешина
сохранилось три письма от него за 1990 г.
11 Розита Лоу (дружеское
прозвище Бетти) — китаянка, подруга Л. А. и ее помощница — она отвечала за
сценический гардероб Л. А. Розита осталась в Китае и давала уроки танцев.
12 В воспоминаниях Л. А.
пишет, что канадский консул в Шанхае устроил им с отцом разрешение на выезд из
Шанхая в Канаду. Отец улетел раньше, а ее «не пустили китайские
власти» (Одна на мосту. С. 279), и ее виза устарела.
Позже отец переехал к ней во Францию.
13 Валерий Юрьевич Янковский (1911—2010) — брат
Виктории Янковской, поэтессы и подруги Л. А. В 1945 г. Янковский стал
переводчиком с корейского и китайского
в Советской армии. В 1946-м он был арестован, судим и до 1952 г. отбывал срок в
лагерях. Затем работал лесником в
Магадане. Автор нескольких книг, в том числе — «Охота» (Владимир, 2001). С 1969
г. поселился во Владимире, где и умер.
14 Перелешин в этом ничем помочь Л. А. не мог.
15 Ирина Игоревна Лесная (Лисивицкая,
1913—1999) — поэтесса, жила в Харбине, потом в Шанхае, где и познакомилась
с Л. А. Они стали подругами. После окончания Второй
мировой войны переехала в Парагвай.
16 Джидду Кришнамурти (1896—1986) — индийский
философ, теософ, ставший духовным учителем для многих людей, слушавших его проповеди.
Он выступал перед многотысячными аудиториями в Индии, в Швейцарии, в США и
других странах.
17 Мария Павловна Коростовец (?—18 июня 1975) —
поэтесса, жила в Пекине, Шанхае, где участвовала в поэтическом кружке
«Пятница». Увлекалась астрологией. Она и ее семья — муж и сын Марк — были
дружны с Перелешиным, когда он временно поселился в Пекине. В 1950-е гг. уехала
в Австралию. В 1973 г. прошел слух, что она умерла (см. письмо от 1 декабря
1973), но, хотя ее и парализовало, она прожила еще два года.
18 Михаил Николаевич Волин (Володченко,
1914—1997) — поэт, прозаик. Участник литературного кружка «Чураевка». Жил в
Харбине, Шанхае. В 1949 г. уехал в Австралию. Еще в Шанхае открыл школу йоги.
Изучал индийскую философию. На эту тему написал несколько книг.
19 Наталья Иосифовна Ильина (1914—1994) — прозаик,
мемуарист. Жила в Харбине, Шанхае. В 1948 г. вернулась в СССР. Автор
воспоминаний «Возвращение», изданных
в Москве в 1957-м и 1966 г. Об этих воспоминаниях и идет речь. Ни Л. А., ни
Перелешину они не нравились. Л. А. вспоминает, что позже, когда Ильина
приезжала к ней во Францию, Л. А. сказала ей: «Ну как
можно было, прожив столько лет среди эмигрантов, заполнить всю книгу описанием
одних отрицательных типов… и не показать ни одного стоящего уважения или хотя
бы сочувствия человека?» (Одна на мосту. С. 282).
20 Видимо, имеется в виду Виталий Алексеевич Серебряков
(1917—1971) — музыкант, участник литературного кружка «Пятница». Он жил в
Харбине, Шанхае. Уехал в СССР.
21 Лидия Ивлиановна Хаиндрова (Хаиндрава, 1910—1986) — поэтесса, автор
нескольких книг стихов. Жила в Харбине, Шанхае. Принимала участие в кружке
«Чураевка».
В 1947 г. уехала в СССР и поселилась в Краснодаре. В архиве Перелешина
сохранилось 25 писем к нему от Хаиндровой за 1972—1978 гг. Перелешин называл ее
Золотая Лидо.
22 Николай Александрович Щеголев
(1910—1975) — поэт, участник «Чураевки». В 1947 г. уехал в
СССР. Стихи писать перестал. Читал лекции по русской литературе. Жил
в Свердловске. Перелешин писал в статье «Николай Щеголев» («Новое русское
слово» от 12 июля 1975), что смог найти его адрес только в 1968 г.
23 Индра Деви (Е. В. Лубанская, 1899—2002) —
единственная женщина, которой присвоен статус йога. Родилась в Риге, уехала в
Индию, где изучала йогу. Жила в Шанхае.
В 1940-х переехала в США и открыла в Лос-Анджелесе, в Голливуде, школу йоги,
где обучались многие кинозвезды. Автор многих книг о йоге.
24 Речь идет о харбинском поэте Георгии Ивановиче
Гранине (Сапрыкине, 1913—1934). См. вступительную заметку.
25 Речь идет о войне во Вьетнаме.
26 День взятия Бастилии.
27 Нина Ивановна Мокринская (в замужестве Фушье,
род. в 1914 г.) — участница
«Чураевки». Жила в Харбине, Шанхае, Пекине. Автор трехтомника воспоминаний «Моя
жизнь», опубликованных в Нью-Йорке в 1991-м и 1995 г. и во
Львове в 2001 г. В архиве Перелешина сохранилось более 60 писем от нее.
28 Изида Томашевна Орлова
(псевд.
Зороастра, Кшижанна) — поэтесса. В Шанхае выпустила
книгу «Мистические розы» (1946). Уехав из Шанхая, поселилась в Буэнос-Айресе.
29 Марина Болт — англоязычная поэтесса; уехав из
Китая, поселилась под Нью-Йорком. Была первой женой Льва Викторовича Гроссе
(1906—после 1950) — философа, поэта, переводчика, жившего в Харбине, Шанхае. Из
Шанхая Гроссе уехал в СССР, где погиб в тюрьме.
30 Георгий Иванович Гурджиев (1872—1949) —
философ-мистик.
31 Евгения Александровна
Сентянина (псевд.
Александрова, 1897—1980) — мать Перелешина, известная в
Харбине журналистка, переводчица.
32 «Унесенные
ветром» (англ.).
33 Речь идет о новой
синкретической монотеистической религии Као Дай,
основанной в 1926 г. на юге Вьетнама. В сан святых в числе многих ученых и
просветителей разных стран возведен, например, и Лев Толстой.
34 Вера Рычкова — была
танцовщицей в Харбине. Сценический псевдоним — Графиня. Преподавала йогу. Знакомая Л. А. Уехав из Китая, поселилась в Америке.
35 Галли Аполлоновна Ачаир-Добротворская (?—1997)
— певица, пианистка, жена поэта Алексея Алексеевича Ачаира (Грызов, 1896—1960),
создателя «Чураевки». Ачаир
в 1945 г. был депортирован в СССР и приговорен к десяти годам лагерей. После
освобождения жил в Новосибирске, работал учителем пения.
36 Стихотворение вошло в шестую книгу стихов
Перелешина «Качель» (Посев, 1971). Там есть строки: «Мне дорого святое око, /
Что к небесам обращено, / Но тело грузное жестоко / Землей дремотной пленено».
37 Видимо, имеется в виду
Нина Ивановна Мокринская.
38 Имеется в виду, видимо,
Наталья Семеновна Резникова (1911 — 1981?) — она писала рассказы и популярные
романы, выходившие в Харбине, автор сборника стихов «Песни земли» (Харбин,
1938).
39 Владимир Николаевич
Померанцев (1914—1985) — поэт, художник, член «Чураевки». В 1946 г. они с женой
Миррой уехали в СССР, жили в Кемерово.
40 Нора Круг (род. в 1920 г.) — поэт, журналист,
переводчик. Родилась в Харбине, жила в Шанхае, Гонконге, потом в Австралии.
Автор двух книг стихов на английском языке.
41 Перелешин до 1966 г.
около десяти лет работал библиотекарем Британской культурной миссии в Бразилии.
42 Сатья Саи Баба (род. в 1926 г.) — известный
религиозный деятель. Учит, что независимо от религии, которую человек
исповедует, он должен осознать свою божественную природу. Его усилиями в Индии
открыты бесплатные школы и больницы.
43 Таисия Павловна Жаспар
— художница. Жила в Харбине и Шанхае. Потом уехала в СССР и поселилась в Киеве.
44 Михаил Сергеевич
Рокотов (Бибинов, 1895—1985) был главным редактором выходившего с 1927-го по
1945 г. в Харбине журнала «Рубеж», где печатались многие чураевцы, в том числе
и Перелешин. В 1941 г. переехал в Калифорнию. В архиве Перелешина сохранилось
42 письма от Рокотова.
45 Нина Михайловна Андерсен
(1890—1971) — сестра отца Л. А. Жила в Киеве, где Л. А. несколько раз ее
навещала.
46 Николай Владимирович
Петерец (1907—1944) — поэт. Член харбинской «Чураевки». Участвовал в Союзе
возвращенцев, принял советское гражданство. Один из организаторов литературного
кружка «Пятница» в Шанхае. Муж писательницы, журналистки Ю. В.
Крузенштерн-Петерец. Жил в Харбине, потом в Шанхае, где и умер.
47 «Остров» — сборник
стихов дальневосточных поэтов, вышел в Шанхае в 1946 г. Автор предисловия —
Николай Щеголев.
48 Мэри — так, по одному
из ее псевдонимов — Merry Devil (Веселый Бесенок) — друзья называли
писательницу, журналистку Юстину Владимировну Крузенштерн-Петерец (1903—1983).
Этим псевдонимом она подписывала фельетоны. В разные годы она жила в Харбине,
Шанхае, Бразилии, США. Печатала стихи и статьи во многих эмигрантских
изданиях.
49 Крузенштерн-Петерец Ю.
Чураевский питомник (о дальневосточных поэтах) // Возрождение. 1968. Ή
204.
50 Сергей Анатольевич Грэс
(Черевков, 1899—1970) — художник, скульптор. Известен
своими карикатурами на французских писателей.
51 Иннокентий Семенович
Смолин (1884—1973) — белый генерал, участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах, в 1930-е гг. жил в Шанхае. Потом —
на Таити.
52 Книга рассказов Ю. В.
Крузенштерн-Петерец «Улыбка Псиши» вышла в 1969 г. в Канаде.
53 К письму приложены три
стихотворения. Вариант первого опубликован в книге Л. А. «Одна на мосту».
54 Вот, с небольшими
сокращениями, это письмо к Ю. В. Крузенштерн-Петерец из Парижа от 14 марта
1971. К письму приложено стихотворение Л. А. «На мосту», опубликованное в ее
книге «Одна на мосту».
«Милая Мэри, спасибо за Ваше письмо, и за
очень интересный фельетон, и за чудное стихотворение Ивана Елагина. Кажется, из
всех заграничных поэтов я начинаю его залюбливать больше всего. Мы опять
переезжаем. Опять нападает истерика, хотя на этот раз не надо оставлять
животных. Но это уже по инерции, — как только собираться, я, буквально, болею.
К тому же за последнее время у меня завязались разные интересные знакомства.
Вижусь с Можайской, с Прегель, познакомилась с Шаховской, ей, как она говорит, понравился мой не то очерк,
не то некролог об одном таитянском художнике (русском) и собирается его
напечатать. И еще просила присылать. Паршиво только то, что я всегда считаюсь
светской дамой, так как муж иностранец, и сразу же предлагают мне отказаться от
газеты в пользу бедных. От газеты-то я откажусь, так как неизвестно, сколько я
буду писать — опять ведь придется устраиваться и переворачивать старый дом и
сваленные ящики с вещами, — когда-то ведь надо это сделать. Но в принципе это
начинает меня расстраивать. В кармане у меня всегда пусто, так как мой муж,
зная мою неудержимость, выдает мне в час по столовой ложке, и еще надо
объяснять, куда я трачу. А я трачу или на глупости, или, ну, в общем,
по-своему, по-русски... Хорошо бы и для моего престижа в доме иметь хоть
маленькие, заработанные самой деньги. Но, конечно, с «Русской мысли», а тем более
с «Возрождения», много не нагребешь и, пока не выясним, где же будем жить, нечего
вообще и начинать что-либо такое. <…>
Мой
муж покончил со своей службой в прошлую пятницу.
Можайская
водила меня на день рожденья Бориса Зайцева. Было очень много народу — актеры и
писатели, со многими познакомилась. В том числе и с Терапиано, который мне
сказал, что из-за меня должен был выдержать войну. Там была и Одоевцева, и
очень старалась выяснить, обижена я или нет и почему не
прислала стихов. Дело в том, что перед самым отъездом в Россию я
получила от нее письмо с предложением дать стихи для «Возрождения». Ее выбрали
собирать разных поэтов для отдела поэзии. Вы, наверное, это знаете. А мне даже
не было времени ответить, и я ответила только по приезде, когда уже было
поздно на первую книгу. И стихов не послала, так как они где-то завалены и некогда их почистить. Она решила, что я все еще
обижаюсь. Мне было очень смешно от таких сложных переживаний, но стихов я все
еще не послала. Валерия, по-видимому, там не будет. А вы?
Зайцеву
я представилась так глупо, что до сих пор смешно. Я была ошарашена
таким сборищем русских, и так зевала вокруг, что заикнулась и вроде забыла, что
надо и сказать, когда меня ему представили. Но это тоже неважно.
В
России я была две недели, четыре дня в Москве, и остальное
— в Киеве. В Киеве было ужасно, так как моя тетя живет в очень неудобных
условиях, и так как она больна. Я думаю, что у нее рак. После моего отъезда ее
отправили в больницу. Потому я и не дождалась лета, чтобы ехать наподольше, и
хорошо сделала.
В
Москве мне было очень хорошо. Я жила у Котяковых (второй дирижер
лундстремовского оркестра). Приехала 30 декабря вечером, тут же мне позвонили
Юрка Савельев, Волин, Ольга Нельсон. На след<ующий>
день смотрела Москву (на такси) с Котяковым и одним тамошним — певцом. Потом
отдохнули, нарядились и встречали Новый Год. <…> На след<ующий>
день я ходила смотреть Кремль с Савельевым, который все очень хорошо знает и
помнит, — чудный гид. Вечером я уехала поездом в Киев. <…> После России
написала стишок, который скорее относится к нашим прежним метаниям,
всколыхнутым опять моей поездкой. Его нигде нельзя печатать, так и останется на
мосту. Ларишон».
55 Яков Николаевич Горбов
(1896—1982) — писатель, писал романы и на французском языке, критик, один
из редакторов парижского журнала «Возрождение» (с 1961 г.). Участвовал в войне
1914 г., был в Добровольческой армии. Жил во Франции. С 24 марта 1978 г. муж
поэтессы Ирины Одоевцевой.
56 Ольга Николаевна Можайская (1896—1973) — поэт,
переводчик, критик. Жила в Париже. Преподавала русский язык. Жена писателя В.
Н. Емельянова.
57 Всеволод Никанорович Иванов (1888—1971) —
писатель, журналист. В 1922 г. эмигрировал в Китай. Жил в Харбине, Тяньцзине.
В эмиграции был редактором нескольких периодических изданий. В 1945 г. вернулся
в СССР, поселился в Хабаровске.
58 Очерк «Грэс, Таити» вошел в книгу Л. А. «Одна
на мосту». См. письмо от 20 мая 1969.
59 Алексей Владимирович
Эйснер (1905—1984) — поэт. Жил в Праге, в Париже. В эмиграции печатался в
разных изданиях, но книги стихов у него не вышло. В 1940 г. вернулся в СССР,
был арестован. В 1956 г. — реабилитирован. Писал в СССР
прозу, воспоминания. «Человек начинается с горя…» — его стихотворение.
60 Перелешин в октябре
1973 г. был в гостях у Л. А. в Иссанжо, где написал шуточное стихотворение,
кончающееся строчками: «Стихами радует Мария, / А Марфа кормит на убой!» (Одна на мосту. С. 259). Позже в
письмах Л. А. часто сетует на то, что «омарфилась» и некогда писать стихи.
61 Юрий Павлович Иваск
(1907—1986) — литературовед, литературный критик, поэт. Преподавал в
университетах США. Состоял в переписке с Перелешиным. Л. А. не раз говорит в
письмах о том, что стихи Иваска трудны для понимания.
62 Аппарат для измерения
боли, который пытаются изобрести ученые.
63 Речь идет о
приятельнице, с которой она путешествовала.
64 Видимо, речь идет о
вдове А. В. Руманова (1879—1960) — в России он был одним из ведущих журналистов
«Русского cлова».
65 Зоя Ивановна Казакова —
актриса, играла на сцене харбинских театров. Первая жена Вс. Н. Иванова. В
конце жизни жила в Швейцарии в доме для престарелых.
Умерла в 1970-х гг.
66 Ю. В.
Крузенштерн-Петерец в очерке «Лев Гроссе, поэт-мученик» рассказывала, что после
окончания войны Гроссе твердо решил уехать из Китая именно в СССР, хотя не
обладал ни одной из подходящих специальностей. Все его отговаривали. Но он
отвечал: «Это моя судьба». Приблизительно через год кто-то из шанхайцев получил
от него письмо из какого-то провинциального городка, где он служил конторщиком.
В письме «о себе он писал как-то вскользь, зато весьма подробно распространялся
о великолепной организации кооперативной лавки, где он покупал молоко.
Особенно восхищался он тем, что за бутылку не брали никакого залога. Девушка-продавщица так ему и сказала: —
Бутылка государственная, а государственное добро у нас не расхищают». Потом
письма прекратились. Через несколько лет стало известно, что он умер в тюрьме.
«Гроссе подвергали нечеловеческим пыткам. Ему
сдавливали голову обручем» (Новое русское слово. 17 мая 1970).
67 Вскоре после этого
известия Перелешин опубликовал некролог «Мария Коростовец» (в «Новом русском
слове» от 13 января 1974 г.), где писал, что от Марии Павловны «года полтора
тому назад письма прекратились — никто из нас больше ничего не знал». Но «по
сведениям, имеющимся у д-ра А. М. Асеева», редактора-издателя журнала «Оккультизм
и йога», Коростовец умерла в пригороде Мельбурна, похоронив мужа и сестер. А
через полтора года после публикации некролога выяснилось, что сведения д-ра
Асеева оказались неверны. М. П. Коростовец тогда была жива. Парализованная, она
пролежала два года. Дата ее смерти — 18 июня 1975 г. (Из письма Л. А.
Перелешину от 16 июля 1975.)
68 Вариант этого
стихотворения напечатан в книге Л. А. «Одна на мосту».
69 Стихотворение написано
на смерть Мэри — Ю. В. Крузенштерн-Петерец. В возрасте 79 лет она стала
редактором сан-францисской газеты «Русская жизнь» и проработала там десять лет,
до самой смерти. В письме от 4 июня 1983 г. Л. А. пишет Перелешину: «Знаете ли
Вы, что Мэри в госпитале и, как мне написал Виктор Петров, отчасти
парализована?
У нее был удар, якобы, после ссоры с газетой».
70 Рядом со строчкой: «И
фото не могу послать я» Л. А. пишет: «Хотела карточку послать я»? «Но там все
это суета»? «Туда, где Вы… Где Вы — не та»? Вариант
этого стихотворения напечатан в книге Л. А. «Одна на мосту».
71 Николай
Александрович Слободчиков (1911—1991) — инженер. Жил в Харбине и Шанхае. После
войны переехал в США, где заведовал Музеем русской культуры в Сан-Франциско.
72 Мария Генриковна Визи (Туркова, 1904—1994) —
поэт. Родилась в Нью-Йорке, училась в России. В 1918 г. уехала из России. Жила
в Харбине, США. Писала стихи на русском и английском. Она навещала в больнице
Ю. Крузенштерн-Петерец, а после ее смерти разбирала ее архив. В архиве
Перелешина сохранилось 43 письма от Визи.
73 Валентин Сергеевич Валь (Присяжников, 1903—?) —
жил в Шанхае, где издал три сборника стихов и рассказов. Работал в газете
«Шанхайская заря», редактировал журнал «Прожектор» (1933). Редактор газеты
«Слово» (1937—1941). Был арестован, затем освобожден японскими властями. После
1945 г. — один из руководящих сотрудников отделения ТАСС в Шанхае. В 1947 г.
уехал в СССР, где был арестован и попал в лагерь. В
Шанхае была известна эпиграмма, которую приводит Л. А.
74 «Протопопица» (1938—1939) — поэма Арсения Несмелова.
75 Ренэ Герра (RenJ Guerra, род.
в 1946 г.) — французский славист, профессор русской
литературы, автор нескольких книг о русских эмигрантских писателях, собиратель
русского искусства. Живет в Париже.
76 Л. А. ссылается на евангельский текст: «Марфа!
Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же
избрала благую часть, которая не отнимется
у нее» (Лк. 10:38—42).
77 Ян Пауль Хинрихс (Jan
Paul Hinrichs, род. в 1956
г.) — нидерландский русист из Лейденского университета, литературовед, редактор
книги воспоминаний Перелешина «Два полустанка. Русская поэзия и литературная
жизнь в Харбине и Шанхае. 1930—1950» (Амстердам, 1987). Там Перелешин некоторых
чураевцев представил в невыгодном свете.
В частности, Георгия Гранина, с которым он остро полемизировал в Харбине, когда
Гранин, после того как его выгнали из «Чураевки», начал работать в фашистской
газете «Наш путь». Письмо Л. А. Хинрихсу опубликовано в книге Л. А. «Одна на
мосту».
78 Получив объяснения от
Перелешина, Л. А. в письме от 29 августа 1987 г. пишет: «Вы удивляетесь, что
человек (то бишь я) того же круга и т. д. не может
понять главной темы (насчет Гранина и рвот). А Вы что, — для меня писали? Я-то
пойму, как Вы ни напишете. И больно за него, и больно за мою „неприступность“,
неизживно-таки больно, но все пойму и приму как кого-то родного. Но книга
напечатана для посторонних, для тех, по большей части, кому вообще наплевать и
на его талант, и на его сиротливость в жизни, да, да, именно „сиротливость“,
как фактически была у всех нас, но у него особенно подчеркнута несоответствием
обстановки и его способностей, вместе с темпераментом. Зачем же выносить „из
избы“ такие детали, как то, что он „съел свою рвоту“,
кому это надо знать? (Вы бы не написали так о тех, кого любите.) Кто скажет об
этом — „бедный мальчик“, кроме нас самих? Скажут: какая гадость, туда ему и
дорога. Если Вы хотели кому-то объяснить, почему вышло, что его отовсюду
выгнали, и почему он очутился в тупике, то можно было просто сказать, что от
безысходности начал бесчинствовать, напивался до рвот, до безобразий, и все.
Неужели у Вас не хватает писательского чутья, чтобы не увидеть в Ваших
подробных описаниях какое-то недоброе смакование?».
79 Так Перелешин называет
Иссанжо.
80 Книга Перелешина «Три
родины» (Париж, 1987).
81 Китаянка, знакомая Л.
А.
82 Наталья Ильина.
Встречи. Из автобиографической прозы // Октябрь. 1987. № 5.
83 В январе 1988 г. умер муж
Л. А. — Морис Шез.
84 Книга «Остров Лариссы.
Антология стихотворений поэтов-дальневосточников» была выпущена Эдуардом
Штейном в США в 1988 г. по альбому автографов, в котором поэты писали стихи для
Л. А.
85 Возможно, речь идет о
книгах В. Перелешина «Поэма без предмета» (США, 1989) или «Русский поэт в
гостях у Китая» (Гаага, 1989).