ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Владимир Бауэр

* * *

Заходит, заходит один за другой,

а третий за первого также.

Ни мысли, ни свежести тут никакой,

а жить после этого как же?

Зальет и остудит, аж корка хрустит.

Немеют бесполые вещи.

А Тот, У Кого Неплохой Аппетит,

куда это смотрит зловеще?

Пустяк для виньетки, таблетка от сна,

под лайт-искривленье лекальце…

Но заумь, зараза, зачем, неверна,

в хромом рассыпается танце?

Ярись на осколки, бурли, как Бурлюк,

добейся утробного лая!

И в тайной геенне откроется люк,

пощады уже не желая.

* * *

Моя муза ездит на «мазерати»,

по ночам бухает на грязных пати,

доползает едва до моей кровати.

Ни словца не добиться, одно мычанье.

Не пора ли суровой начать леченье

прозой, спрятать шампанское и печенье?

Жаль беднягу — штук двести, и что ж, что мертвых? —

родила стишков мне, все в муках, в спертых

вдохновением тиглях, котлах, ретортах.

Никогда, бездыханный плодя детинец,

не шептала в бреду: «Сумасшедший немец.

Слаб твой дар, убог, так сказать, с мизинец».

Аль не знала, когда оставалась греться?

«Хочешь жить, — острит, — так умей иметься,

а сумев, добела умудрись отмыться».

…Что, когда за плечами гудят руины,

станет делать прошедший до половины

путь напрасный?

                                        Не резать же, право, вены,

вспоминая душистого тела крики

над костром (прежарки его языки!),

над амбарною книгой смежая веки.

* * *

Моим стихам, написанным столь рьяно,

что воспаленный мускус павиан

досель висит — а им немало лет,

хотя б за то сегодня благодарен,

что открывают двери многих спален,

и как же не открыться им — поэт,

министр наслаждений сам стучится,

когда еще такое приключится?

А может быть, наутро воспоет?

…Ночь перья распускает, как жар-птица,

и вопль, противный слуху, издает.

А что есть дух, как не стремленье тела

преодолеть естественный отбор?

Поет, не задыхаясь, филомела,

пока бурлит желанье в норах пор.

И вслушивается осоловело

столетний вран, забыв про «невермор».

«Все мускулистое плодоносяще», —

напишет вялофаллый философ

и в чахлой антиномий сирых чаще

еще продремлет несколько часов.

Когда надежда при смерти, чего уж

петь и плясать тут — все всегда зазря.

…И тут во склеп врывается Приемыш —

лучист, розовощек.

И это — я!

* * *

Ах, кто бы дырочку протер,

в которую верблюд с иглою

следит, горбатый вуаер,

как дерзкий Дафнис клеит Хлою.

Прикидываясь тюфяком,

ласкает как бы неумело…

Трепещет Хлоя мотыльком,

не умолкает Филомела.

Верблюду хочется. Хотя

сквозь пыль античную детали

протискиваются, кряхтя,

а вздохи — те совсем застряли.

Так у небесных райских врат,

куда верблюд иглу дотащит,

сей низкой жизни аромат,

в ушко не просочась, обрящет

тоску животную, и стыд

взамен овечьей неги лона,

да на загон — для Аполлона

предавших — выморочный вид.