ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Михаил Лемхин

Прощание при встрече

Сигрид Нунес вспоминает¹, как однажды ее босс, редактор «The New York Review of Books» Роберт Сильвер, сказал ей: «Соедините меня с Сюзан». «С какой Сюзан?» — спросила Сигрид, снимая телефонную трубку: «Susan Who?» Все вокруг захохотали. Действительно, смешной вопрос. Новая ассистентка редактора еще не знала, что Сюзан, просто Сюзан, в нью-йоркском литературном мире можно было сказать только про одного человека — Сюзан Зонтаг.

Сюзан Зонтаг — романист, автор рассказов, пьес, кинофильмов, но для большинства в первую очередь эссеист — на протяжении почти сорока лет была культовой фигурой. Ее обожали или ненавидели, называли героем или монстром, но ее присутствие в культурной жизни Америки невозможно было игнорировать. Неистовый максимализм, требующий абсолютной интеллектуальной чест­ности, бескопромиссность суждений, неподдельная, почти фанатичная преданность слову — все это обеспечивало ей особое, специальное место среди популярных, умных, образованных, талантливых и просто знаменитых литераторов. Сюзан Зонтаг была одна — ее не с кем было перепутать и не с кем сравнить. 

В начале 1976 года, поступая на работу в «The New York Review of Books», Сигрид Нунес не предполагала, что вскоре она будет жить с Сюзан Зонтаг под одной крышей, а тридцать пять лет спустя напишет книжку, которую назовет «Просто Сюзан».

Весной 1976 года Сюзан Зонтаг, справившись с безнадежным — по оценке врачей — раком груди, возвращалась к нормальной жизни. Ее рабочий стол в нью-йоркской квартире на углу 106-й улицы и Риверсайд-драйв был завален нераспечатанными письмами, и Роберт Сильвер отправил к ней свою ассистентку для секретарской помощи. Сын Сюзан Дэвид Рифф учился в это время в Принстоне, но большую часть времени проводил дома, в квартире на Риверсайд-драйв, там он и встретился с Нунес. У молодых людей завязался роман, и Сигрид переселилась в квартиру, которую Сюзан Зонтаг делила со своим сыном.

Здесь необходимо пояснение. То, что нам, бывшим советским гражданам, кажется естественным и нормальным, у американцев вызывает оторопь. Как это двадцатичетырехлетний сын живет в одной квартире с матерью? Разве это возможно, что туда же, в эту квартиру, переезжает и его подружка?

Учитавая репутацию Сюзан Зонтаг, которая всячески подчеркивала свое пренебрежение к любым условностям и даже правилам «буржуазного общества», совместное проживание матери и сына, а уж тем более матери, сына и его подружки выглядело более чем вызывающе. Прибавьте к этому почти афишируемую бисексуальность Сюзан, ее романы с мужчинами и женщинами, романы, которые она никогда не скрывала, ее готовность рассказывать всем и каждому о деталях своей интимной жизни, и вы получите в итоге столько материала для фантазий, сплетен, гримас и ядовитых уколов, мутный поток которых только ждал любого повода вырваться наружу.

Нунес вспоминает, как однажды они с Дэвидом обедали с новым их знакомым, профессором Нью-Йоркского университета, и тот вдруг спросил: «Вы спите втроем, все вместе?» — «Что?» — воскликнул Дэвид, и профессор, нисколько не смутившись, «медленно повторил свой вопрос, будто разговаривал с иностранцем или идиотом».

Когда на митинге в поддержку польской Солидарности — 6 февраля 1982 го­да — Сюзан Зонтаг произнесла свою знаменитую речь, назвав коммунизм разновидностью фашизма, неприязнь, которая копилась годами, была продемонстрирована ей в полном объеме.

Сюзан, вспоминает Нунес, «была поражена яростью, с которой ее атаковали». «Я не знала, что у меня столько врагов», — удивлялась она. «А мне же казалось, — продолжает Нунес, — что я никогда не встречала человека, у которого было бы больше врагов, чем у нее. И, как это бывает во влиятельных кругах, даже кое-кто из ее друзей на самом деле был ее врагом. Правда или нет, но ей передали, что один из редакторов „The New Yorker“ тогда поклял­ся: „Пока я здесь работаю, Сюзан Зонтаг не напечатает ни строчки в нашем журнале“».

Об этом выступлении Зонтаг, наверное, следует сказать особо. Шквал ярости и оскорблений, обрушившийся на нее тогда, многие полагают результатом нарушения ею «левацкой партийной дисциплины»: «Можно критиковать отдельные коммунистические режимы, но нельзя критиковать коммунизм как систему».² Но, по-моему, этот пароксизм ярости был вызван даже не столько теоретическим отступничеством, сколько тем, что Зонтаг, поставив ребром извечный вопрос «С кем вы, мастера культуры?», требовала немедленного, прямого и практического ответа и от себя самой, и от кон­к­ретных именитых людей, сидящих в президиуме и в зале нью-йоркского Таун-холла.

«Большая часть того, что говорят так называемые левые — в том числе и многие из присутствующих сегодня здесь, — контролируется страхом не оказаться в компании „реакционных“ сил. Именно из-за этого страха — невольно ли, вольно ли — левыми было сказано много лжи. <...> Мы думаем, что мы озабочены справедливостью; во многих случаях так оно и есть. Но мы недостаточно любим правду».³

Мы недостаточно любим правду? Ну как тут не возмутиться! «Если Сюзан Зонтаг хочет учиться у правых — это ее проблама, а не наша» (Филип Грин); она «ставит знак равенства между Марксом и колючей проволокой» (Даниэль Сингер); «проблемы, которые занимают Зонтаг, далеки от меня» (Дэвид Холинджер); «публичное покаяние мелкой знаменитости» (Филип Почеда).⁴

Сюзан Зонтаг не скрывала, что ее собственная позиция, ее отношение к коммунизму стали меняться под влиянием свидетельств очевидцев, тех, кто на своей шкуре испытал прелести советского рая. Здесь в первую очередь нужно назвать Иосифа Бродского.

Роман Бродского с Сюзан Зонтаг был недолгим, но взаимное уважение и дружбу они сохранили, несмотря на то что, как говорит Нунес: «Он не был при расставании деликатен. Более того, он вел себя не очень красиво». Си­грид Нунес вспоминает и слова самой Зонтаг: «Бессердечные умные мужчины и глупые женщины — кажется, это моя судьба».⁵

Не надо думать, что влияние было односторонним. Мне трудно судить, но похоже, что Сюзан Зонтаг была одним (если не единственным) из немногих американских друзей Бродского, к мнению которых он прислушивался и этим мнением по-настоящему дорожил.

Со своей стороны Сюзан Зонтаг была не только «очарована» Бродским, она была в него влюблена. Беседуя в 2003 году с Валентиной Полухиной, Сюзан сказала, что Бродский разбил немало женских сердец.⁶ Но вот слова двадцатипятилетней привлекательной женщины, которая смотрела на Брод­ского совершенно другими глазами: «Он лысел, терял зубы, у него был животик. Он носил,
не снимая, одну и ту же пропотевшую мешковатую одежду, — пишет Нунес. — Но для Сюзан он был черезвычайно романтичен. <...> Сюзан была у его ног».

Вчетвером они — Сюзан Зонтаг, Бродский, Дэвид и Сигрид — болтали, ходили по ресторанам, колесили по Манхэттену: Сюзан после раковой операции, Бродский, постоянно хватающийся за сердце, и пара молодых людей, «четыре человека в машине, каждый с сигаретой».

«Я помню один вечер. Иосиф, светящийся в улыбке <...>. „Правда, мы счастливы?“ — Он поворачивается и целует Сюзан.

Этой ночью, после того как мы подвезли его домой на Мортон-стрит, у него случился первый инфаркт».⁷

Когда-то Сигрид Нунес поразили строчки из десятой главы «Горбунова и Горчакова». Эти строчки, признается она, преследуют ее и сейчас:

Молчанье — это будущее дней,

катящихся навстречу нашей речи,

со всем, что мы подчеркиваем в ней,

с присутствием прощания при встрече.

«Нужно ли говорить, какое огромное это было везение — слушать их обоих? И сегодня, оглядываясь назад, мне хотелось бы вспоминать это время с удовольствием или, по крайней мере, без боли».

 По-существу, книга Нунес именно об этом. О боли. О том, что жизнь несправедлива, что нет больше на свете Сюзан, нет больше Бродского, нет уже почти всех, о ком в этой книге идет речь.

Сюзан Зонтаг была властителем дум нескольких поколений. При этом она до пятидесяти пяти лет жила в «студенческой», как выражается Нунес, квартире, с окнами без занавесок, с супом «Campbell» из банки, постоянно думая о том, хватит ли ей денег, чтобы внести плату за квартиру, сокрушаясь, кусая ногти, но не желая нанять литагента, добиться иных условий от своего издателя.

Сюзан Зонтаг была выдающимся эссеистом, но хотела быть прозаиком. «Я устала от этой тяжелой работы, я хочу петь!» — говорила она. На что Бродский, не очень-то щадивший ее чувства, отвечал: «Сюзан, ты должна была бы знать, что это дается только очень немногим».

«Всю жизнь ее мучало, что, как бы глубоки и искренни не были ее чувства, романы ее всегда обрывались». «Если бы ее отношения с Николь сохранились! <…> Если бы Иосиф захотел быть с ней!»⁸

В 1975 году Сюзан Зонтаг был вынесен смертный приговор — нет шансов. Но она не сдалась — и победила болезнь. В 1998 году — снова рак. Нет никаких шансов, сказали ей, и она опять победила. Наверное, достаточно для одного человека? Но в марте 2004 года — лейкемия. И все же она боролась до последних дней.

Сюзан Зонтаг часто рассказывала, какое у нее было холодное детство, как она чувствовала себя чужой в своей семье. Ее отец Джек Розенблат умер, когда ей было пять лет, и она пыталась представить — придумать — этого человека, которого она не знала. Она как будто пропустила детство. Может быть, поэтому она всегда была немного ребенком.

«Близкие люди часто подчеркивали ее „детскость“ (то, что она не могла находиться в квартире одна, ее ненасытное любопытство, ее склонность идеа­лизировать своих героев и даже то, что, заболев раком, будучи уже женщиной за сорок, она не имела никакой медицинской страховки, хотя в те времена страховка была вполне по карману). Мы с Дэвидом часто говорили, что она наш enfant terrible, ужасный ребенок. <…> Я вспоминаю ее именно как студента, как фанатичного студента, обложенного стопками книг и черновиков, курящего сигарету за сигаретой, студента, который ночь напролет стучит на машинке, который хочет написать свое сочинение лучше всех. Она напишет на пятерку с плюсом! Она будет первой в классе!» 

И она добилась этого. Она писала на пятерку с плюсом. Она стала первой в своем классе. Ее эссе изучают в школе. Ее романы стали бестселлерами.

Сигред Нунес знает это — это знают все, — и она хочет вспоминать о Сюзан только с радостью. Ей хотелось бы вспоминать прошлое «с удовольствием или, по крайней мере, без боли». Но у нее получилась грустная книга, потому что, вспоминая о встрече, она не может забыть о прощании.

¹ Sigrid Nunez. Sempre Susan. New York, 2011.

² Carl Rollison and Lisa Paddock. Susan Sontag. Making of an Icon. New York, 2000, p. 224.

³ The Nation. 27 февраля 1982 (http://www.thenation.com/print/articlle/communism-and-left).

⁴ Ibid.

⁵ Вот как Дэвид Рифф описывает последние дни Сюзан Зонтаг: «К этому времени она уже не разговарива с нами, с теми, кто был вокруг, только просила перевернуть ее, дать ей воды или позвать сестру. Но она постоянно говорила, говорила спокойным тихим голосом как бы сама с собой. Она говорила о своей матери и об Иосифе Бродском, большой любви более раннего периода ее жизни» (David Rieff. Swimming in a Sea of Death.  New York, 2008, p. 162).

⁶ Валентина Полухина. Иосиф Бродский гзазами современников. Книга вторая. СПб., 2006. С. 303.

⁷ Вспоминая события тридцатипятилетней давности, Сигрид Нунес допускает ошибку. Первый инфаркт случился у Бродского 13 декабря 1976 года, а в квартиру на Мортон-стрит Бродский переселился в июне 1977-го.

⁸ Николь Стефани (1923—2007) — французская актриса и продюсер. Играла в знаменитом фильме Жана-Пьера Мельвиля «Les Enfants Terribles» (1950).