МЕМУАРЫ XX ВЕКА

Константин Азадовский

«ОГЛЯНИСЬ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ…»

Три дня в Норенской

Воспоминания (особенно те, что пишутся полвека спустя) следует подвергать сомнению. Время безжалостно берет свое: обстоятельства, подчас существенные, забываются, оттенки тускнеют, общий фон расплывается… В памяти остаются лишь разрозненные детали, довольно случайные, а то и просто ни­чтожные. Случается, конечно, и так, что мемуарист пытается исказить события, изобразив их в выгодном для себя свете.

Воспоминания же о людях незаурядных, чья внутренняя жизнь протекает в заповедном пространстве, очень часто оказываются и вовсе недостоверными: между человеком, каким его запомнили друзья и знакомые, и художником, который живет по своим законам, лежит пропасть, недоступная для постороннего взгляда. Громоздя частности, хотя бы и самые правдивые, мемуарист не имеет возможности проникнуть туда, где зарождается и возникает произведение; за деревьями не видно леса. Таковы многочисленные воспоминания
о Иосифе Бродском, скользящие, как правило, по поверхности, тогда как самое ценное остается неуловимым, недосягаемым. Разгадать тайну могучей творче­ской стихии не под силу никакому мемуаристу. Человек не равен поэту-небожителю; их сущности попросту несопоставимы.

Воспоминания, однако, необходимы: они помогают реконструировать прошлое. Факты биографии, черты характера, человеческий облик, жизненные условия столь же важны для понимания мастера и его замыслов, как и «вчувствование» — проникновение в его сокровенную лабораторию. Наружные приметы и свойства образуют в своей совокупности оболочку, за которой можно, хотя бы отчасти, распознать духовный космос творца, разгадать его «тайну» — его индивидуальный миф.

О полутора годах, проведенных Иосифом в деревне Норенская, избе, в которой он жил, повседневном быте, с коим ему приходилось единоборствовать, односельчанах и местных властях, его опекавших, написано в настоящее время так много, что вряд ли имеет смысл выискивать новые подробности, затерявшиеся в глубинах памяти. Тем более что многое безнадежно забылось. Сохранились, однако, письма Иосифа, написанные из Норенской. Удалось найти и несколько текстов, которые он подарил мне, когда мы прощались. Эти поблекшие листки со стихами, подписанные Иосифом или правленые его рукой, помогают воссоздать эпизод моей молодости.

* * *

Зимой 1963—1964 года я виделся с Иосифом всего несколько раз; мы перезванивались, но встречались редко. О том, что происходило с ним в ту роковую зиму, можно узнать из его биографии, написанной Львом Лосевым: фельетон в газете «Вечерний Ленинград», нараставшая травля со стороны ленин­градских «органов», перипетии отношений с Мариной… Я же, закончив филфак Ленинградского университета и устроившись — не без труда — на преподавательскую работу, готовился продолжить свое образование на историческом факультете ЛГУ.

Не помню, кто сообщил мне об аресте Иосифа; кажется, Гена Шмаков. Узнав о предстоящем суде, я приехал утром 18 февраля на улицу Восстания; там находился Дзержинский районный суд. (Свои беглые воспоминания о том пасмурном дне, уже прочно вошедшем в историю русской литературы, я пытался передать в статье «Сохрани мою тень…» — она была напечатана в газете «Невское время» 25 мая 1997 года.) Через пару недель меня призвали на трехмесячные офицерские сборы и отправили во Львов, где располагался штаб Закарпатского военного округа. О втором судебном заседании, состоявшемся 13 марта 1964 года, и приговоре (пятилетняя высылка «с обязательным привлечением к труду по месту поселения») я узнавал из писем, которые получал по почте (от мамы, друзей, знакомых). В некоторые из писем были вложены газетные вырезки — из «Вечернего Ленинграда» и «Смены».

Поздней осенью 1964 года я решил навестить Иосифа. О его ссыльной жизни ходило тогда немало рассказов; у него уже побывали общие друзья. Я зашел к Марии Моисеевне и Александру Ивановичу, сказал, что собираюсь к Иосифу. «Очень хорошо, — обрадовались они. — Надо только предварительно с ним сговориться». Это означало: позвонить на деревенскую почту, попросить, чтобы связались с Иосифом и сообщили ему, в какое время последует вторичный звонок; затем поговорить с ним и предупредить о своем визите. Следовало убедиться в том, что он не ждет к себе в эти дни других гостей.

Я так и сделал. Позвонил в Норенскую, через несколько часов позвонил еще раз. Задал традиционный вопрос: «Что тебе привезти?» — «Родители знают». Потом я спросил о машине из Коноши до деревни. «Что делать, если не удастся найти попутку?» — «Найдешь. Утром всегда кто-то едет».

Я начал готовиться к отъезду. Пакет для Иосифа, собранный родителями, состоял в основном из продуктов: колбаса, консервы, какие-то пряники, бутылка водки. Я тоже прихватил пару бутылок. Потом стал подбирать книги. В то время мы оба увлекались английским. Стихия английской речи захлестнула Бродского в 1962 году. После памятного выступления Фроста в Ленинграде в сентябре 1962-го (Иосифа в это время не было в городе) он стал жадно читать его стихи по-английски; особенно ему нравились «Birches» («Березы»), и он, с удовольствием акцентируя каждое слово, повторял одну и ту же строчку (в своем переводе): «По черным веткам белого ствола». В январе 1963 года Фрост умер. Узнав об этом, Иосиф написал «На смерть Роберта Фроста» («Значит, и ты уснул…»). Это стихотворение было написано в Комарове — в домике, который я снял на время зимних студенческих каникул, а Иосиф провел у меня несколько дней; этот комаровский дом сохранился, ему посвящено стихотворение «Две печки топятся. И хлеб…» (дата — 29 января 1963 года). О Фросте и его стихах мы говорили в те дни постоянно.

Приблизительно в это же время началось увлечение Бродского и англий­скими метафизиками XVI—XVII столетий: Джоном Донном, Эндрю Марвеллом, Джорджем Хербертом и другими. Весной 1963 года была написана «Большая элегия Джону Донну», быстро распространившаяся в самиздате. В духовной биографии Бродского обозначился перелом; он ярко проявится именно в Норенской.

Раздумывая над тем, какие книги мне взять с собой для Иосифа, я шарил по полкам своей домашней библиотеки, обогатившейся в 1963—1964 годах новыми антологиями английской поэзии, сборниками отдельных авторов и т. д. В конце концов я остановил свой выбор на двух-трех книгах. Это были, насколько помню, стихи американских поэтов, «A Book of the English Verse», в дешевой серии «Penguin» и еще какие-то «карманные» издания. С тяжелой сумкой (продукты и книги) я отправился на Московский вокзал и сел в поезд «Ленинград—Котлас».

Путь до Норенской от Коноши (железнодорожной станции, где я высадился ранним утром) оказался не слишком долог. Первый же шофер, который направлялся в Норенскую, согласился подвезти меня. Было раннее зимнее утро, часов шесть или семь. Однако мы ехали медленнее обычного. В Архангельской области наступило в те дни необычное потепление, дорогу развезло, и грузовик постоянно кидало из одной колеи в другую. Где-то посередине пути я увидел на обочине перевернутую машину.

Иосиф ждал меня на остановке. Мы обнялись, и он повел меня в избу, в которой жил. В этой избушке мы и провели с ним — почти безвыходно — все три дня (вернее, два с половиной).

Я приехал в пятницу — 4 декабря 1964 года. День был рабочий, и Бродский сказал, что обязан явиться к бригадиру за нарядом. Мы отправились вместе. «Ко мне друг приехал», — сказал ему Иосиф, показав на меня. Тот что-то буркнул, но было видно, что бригадир и ссыльный хорошо понимают друг друга. Несколько часов мы действительно работали: таскали воду для совхозных телят, перекатывали из одного сарая в другой тяжелые комья соли… К обеду Иосиф сказал: «Достаточно. Пошли домой». — «Как? — удивился я. — А это?» — «А это оставим. Потум».

Мы вернулись в избу, разожгли печь. Сели за стол, Иосиф поставил стаканы. Все остальное время — до самого моего отъезда — мы провели в нескончаемых разговорах. Сидели в потемках, при тусклой керосиновой лампе, теряя представление о том, какое время снаружи — ночь или день. Без конца слушали «вражеские голоса», куда более доступные в ту пору на Севере, нежели
в обеих столицах. Иногда один из нас ложился и спал; другой в это время читал. Или — писал стихи. Потом мы опять садились за стол, болтали, слушали западное радио.

Помимо транзисторного приемника у Иосифа была — из технических до­стижений ХХ века — пишущая машинка. Он то и дело садился к столу и что-то на ней выстукивал. Я тоже настучал несколько стихотворений, пришедших в голову. Через день, уезжая, я начисто позабыл о них, и они остались в его архиве. Много лет спустя они были опубликованы в первом томе «Сочинений Иосифа Бродского», изданном Пушкинским фондом (СПб., 1992), как стихи Иосифа.

У меня сохранился обрывок стихотворения, начатого им в те дни и посвященного Вивальди:

Плоскодонка заносит ступню

и вцепляются весла в перила.

Но ступеньку сокрыло.

Освещает стряпню

этих вымыслов тусклая лампа.

Керосинка чадит.

И разбуженный ветер гудит,

как виола да гамба.

О виоле да гамба следует сказать особо. В ноябре 1964 года в Ленинграде гастролировал нью-йоркский камерный ансамбль «Pro musica antiqua», исполнявший произведения английских, итальянских, немецких и бургундских ма­стеров эпохи барокко (У. Берда, Т. Морли, К. Монтеверди, Дж. Фрескобальди, Г. Дюфэ и др.). Оркестранты играли исключительно на старинных инструментах; звучали флейты, рожки, фаготы, свирели и — виола да гамба. Желая поблагодарить исполнителей, я подошел — после первого концерта, посвященного английской музыке Елизаветинской эпохи, — к дирижеру Ноа Гринбергу, представился, сказал несколько слов. Он тут же познакомил меня с одной из солисток — Шейлой Шонбран. Мы поговорили, и Шейла написала мне на программке (ничего другого под рукой не было) несколько слов и свой нью-йоркский адрес. Уезжая в Норенскую, я захватил эту программку с собой — хотелось рассказать Иосифу, увлеченному в то время искусством барокко, об удивительном оркестре и его участниках. Мне казалось, что названия и тональность произведений, исполнявшихся 9—11 ноября в Большом зале Ленинградской филармонии («Приди, горестный Орфей…», «Флора дала мне прекраснейшие цветы...» и др.), созвучны тогдашним настроениям и образной системе Бродского.

Было ли навеяно его стихотворение о Вивальди (чье имя, кстати сказать, отсутствовало в репертуаре нью-йоркского ансамбля) моим восторженным рассказом или возникло само по себе, не берусь судить. Однако программку Иосиф проглядел с живым любопытством, так сказать, «от и до»; проглядел и отложил в сторону, так что, собираясь в обратный путь, я не увидел ее на столе и не положил в сумку. Я спохватился через несколько дней после возвращения, когда, написав Шейле письмо, увидел, что у меня нет ее адреса. Пришлось сесть и писать Иосифу. 19 декабря он ответил мне; привожу первые строки: «Вчера получил твое милое письмо. Сейчас — быка за рога — адрес: Sheila Schonbrun. Cote Hill Road. Stony Point, New York, USA. Там еще что-то записано, но ты просил только адрес». В том же письме Иосиф благодарит за книги (английские): «Огромное спасибо за книжки. Они восхитительные!», поздравляет с Рождеством и Новым годом, сообщает о своем нездоровье: «На всякий случай (не будет денег, сядет психика): с веселым Рождеством, с Новым годом!!! Прости, что коротко, но, ей-Богу, нездоров». Письмо завершалось английским пассажем: «Farewell! Your servant Joseph. Please, kiss your beautiful mother» («Прощай! Твой верный Иосиф. Пожалуйста, поцелуй свою красавицу маму»).

А приписка в конце гласила: «Написанный между делом сонет никому не показывай».

Написанный «между делом» сонет был вложен в конверт и сохранился вместе с письмом. Первоначально он назывался «К Музе» («Ты, Муза, недоверчива к любви…»), но это название на моем экземпляре зачеркнуто; вместо него сверху написано «Сонет». Зачем требовалось засекречивать это стихотворение и «никому не показывать», осталось неясным. Впрочем, Иосиф любил таинственность.

В течение дней, которые я провел в Норенской, Иосиф непрерывно читал мне свои стихи — я выслушал тогда едва ли не все, что было им написано
за последние полтора года. Что я запомнил? Прежде всего, конечно, «К северному краю»:

Северный край, укрой.

И поглубже. В лесу.

Как смолу под корой,

спрячь под веком слезу. <…>

Спрячь и зажми мне рот!

Пусть при взгляде вперед

мне ничего не встретить,

кроме желтых болот. <…>

Не перечь, не порочь.

Новых гроз не пророчь.

Оглянись, если сможешь…

Затем — «Чашу со змейкой». В мою память впечаталось, как он стоит в ватнике посреди остывшей под утро комнаты в северной русской избе и читает стихи, в которых невообразимым образом смешаны воедино и Олимп, и Асклепий, и Шамони, и французские Альпы…

Дождливым утром проседь на висках,

моряк, заночевавший на мели,

холодное стояние в носках,

и Альпы, потонувшие в пыли.

И Альпы… и движение к теплу

такое же немного погодя,

как пальцы барабанят по стеклу

навстречу тарахтению дождя.

И, наконец, с каким-то особенным чувством он прочитал стихотворение о русском народе («Мой народ, не склонивший своей головы…»). В этом пафосном стихотворении, потрясшем меня своей экспрессивностью, было несколько замечательных строк («Припадаю к народу, припадаю к великой реке… Пью великую речь, растворяюсь в ее языке»), но в целом оно показалось мне довольно надуманным, чуждым поэтике самого Бродского, о чем я тут же и сказал ему. Но он прервал меня, заявив, что эти стихи для него очень важны, и я не стал спорить.

Восприятие русского народа, каким оно сложилось у Бродского в Норен­ской, весьма примечательно. До ссылки, разъезжая по стране и работая в геологических экспедициях, Иосиф сталкивался с другой реальностью: советской. Если ему и приходилось иметь дело с «народом», то в основном с горожанами (рабочими, служащими, обывателями). Этот «антропологический тип» (выражение Бродского) вызывал у него, как и у многих в интеллигентской среде, сильнейшее отчуждение. Оказавшись в деревне и приобщившись к ее повсе­дневности, Бродский увидел перед собой тот пласт русской жизни, который — при всей своей скудости, примитивности и даже уродливости — всегда воспринимался в России как естественный, «органический». Бродскому казалось, что здесь он соприкоснулся с вековым и вечным: страной, ее народом и языком. Сознание Бродского чутко реагировало на все «изначальное», возникшее, как принято говорить, по Высшему Замыслу. Его волновало и притягивало неизменное в своей сущности: то, что было от века и сохранится вовеки, лежит
в прошлом или принадлежит будущему, не подвластно ни быстротекущему времени, ни прихотливому бегу истории, ни высшей государственной воле. Другими словами, — далекое от современности. В ряду этих «сущностных» явлений, образующих как бы сердцевину бытия, и оказались для него «русский народ» и «русский язык». Он вдохновлялся ими точно так же, как и другими ликами Вечности, пульсирующими в его лирике: бездонной синевой неба, гулом океанских волн и т. п.

 В воскресенье, приблизительно к середине дня, я стал подумывать об отъезде; надо было добраться до Коноши, чтобы не опоздать к поезду. Иосиф пошел узнавать, вернулся и сказал, что скоро будет машина. Я стал собираться. Вы­брал несколько стихотворений Иосифа и попросил его надписать их — на память. Вернувшись в Ленинград, я показывал эти стихи нашим общим знакомым; многое раздаривал. Но кое-что сохранилось. Сейчас, в марте 2011 года, я смог найти только пять стихотворений; все они представляют собой машинописную рукопись (пишущая машинка Иосифа) и авторизованы (подпись-автограф и/или собственноручная авторская правка). Вот их перечень: «Деревья в моем окне. В деревянном окне…» с посвящением («М. Б. с любовью»); «Тебе, когда мой голос отзвучит…» с посвящением («М. Б.»); «Прислушиваясь к грозным голосам…» с посвящением «М. Б.» и датой (6. XII. 64); «То, куда вытянут нос и рот…» (ныне известно под названием «Письмо в бутылке. Entertainment for Mary») с авторской правкой; «Одна ворона — их была гурьба…» без посвящения, с надписью: «6. XII. 64. Норенская. Косте, дорогому, в личное пользование. His Joseph». Сохранилась, кроме того, машинопись стихотворения «Орфей и Артемида» («Наступила зима. Песнопевец…»); текст не авторизован и не датирован, но отличается от опубликованного в «Собрании сочинений» (пять строф вместо трех и др.).

Подошла машина, мы стали прощаться. Последние напутствия, просьба передать что-то на словах родителям или друзьям. Мы дружески обнялись. «Ну что, Ося, — сказал я, — мне пора ехать. Покидаю твои небеса». Откуда родилась эта фраза, не помню; скорей всего это была автоцитата или какая-то строчка английского поэта («Leaving your Heavens»?) — из тех антологий, что мы листали в его избушке.

Видимо, тогда он и написал стихотворение «На отъезд гостя», открывающееся строчкой «Покидаешь мои небеса». Однако я получил его не по почте, а из рук Иосифа — уже после его возвращения из ссылки. Он подарил мне это стихотворение с посвящением «К. М. Азадовскому» и припиской: «Remembering about his visit in my village. J<oseph> B<rodsky>», то есть: «На память о его пребывании в моей деревне. И<осиф> Б<родский>» (английский язык Иосифа был в то время не безупречен).

О чем я писал ему после Нового года, разумеется, не могу вспомнить. В конце декабря он был в Ленинграде, но мы не виделись. «В Ленинграде один раз звонил тебе, но, на грех, впустую, — объясняет он в письме ко мне (дата письма — 20 января 1965 года). — Может, оно и к лучшему: был тогда в большом беспорядке». В том же письме Иосиф сообщал, что сочинил «два длиннющих стихотворения». Одно из них — «Феликс» — «маленькая трагедия в духе Пушкина. Пришлась бы тебе весьма по вкусу, да не пробил час посылать». Другое «длиннющее» — по-видимому, «Пришла зима, и все кто мог лететь…» (более 400 строк).

Об одной из книг, которую я привез ему (вероятно, антологии английской поэзии), Иосиф пишет, что читает почти не отрываясь, хотя понимает мало. «Но того, что понимаю, — с избытком, чтобы быть счастливым». Спрашивает о русском переводе «Анабасиса» («Если есть, как бы мне его раздобыть?»). Рекомендует стихи Роберта Браунинга («Похороны грамматика», «Фра Липпо Липпи»). Замечу, что «Похороны грамматика» запомнятся Бродскому надолго; этот пронзительный погребальный гимн часто всплывает и в моей памяти, когда я перечитываю мемориальные стихи Бродского («На смерть…» и т. д.).

«Январь — месяц хороший, — заключает Иосиф. — Рифмуется легко. А с чем он рифмуется у тебя? Агарь? Серьезно: как дела? Чем пахнет? Если что есть — пошли: не ленись перепечатывать». И добавляет: «Данная леность — единственное, что [по]мешает мне стать великим поэтом». Это «по», взятое им в угловые скобки, — деталь, весьма примечательная. С юных лет ощущавший свое призвание и свой незаурядный поэтический дар, Иосиф, кажется, уже тогда мысленно примерял к себе фрак будущего нобелевского лауреата.

Больше я не получал от него писем из Норенской.

В сентябре 1965 года Иосиф освободился и вернулся в Ленинград. Через несколько месяцев он сделал мне новогодний подарок — подарил свою первую книгу, изданную в США. На титульном листе книги — надпись (выделяю курсивом типографский набор, «вмонтированный» Иосифом в его собственный текст): «Иосиф Бродский дарит Константину Марковичу Азадовскому, за неимением лучшего, эти разрозненные Стихотворения и поэмы». Кажется, в то же время он подарил мне и стихотворение «На отъезд гостя». Наши отношения во второй половине 1960-х годов были особенно тесными (частые встречи, совместная работа над переводами с испанского языка и многое другое). Но мы никогда не вспоминали о тех трех днях. Не то чтобы избегали или не хотели вспоминать — просто не было повода.

В конце 1969 года я вынужден был покинуть Ленинград и уехать в Карелию, мы стали видеться реже, а спустя три года Иосиф покинул страну. Мы встретились только через семнадцать лет в Нью-Йорке и во время каждого из наших американских свиданий обсуждали иные сюжеты, весьма далекие от «затерянной в болотах» деревни. Но однажды Иосиф вспомнил о Норенской. Речь зашла о моих стихах, напечатанных под его именем. «Зачем ты сказал им?» — упрекнул меня Иосиф, имея в виду петербургских издателей «Собрания сочинений». — «А почему? — удивился я. — Тебе это надо?» — «Да нет, — сказал он как-то мечтательно, — была бы у нас с тобой тайна».

В жизни Иосифа было немало тайн (многие из них он унес с собой), и мне до сих пор не понятно, зачем ему нужна была еще и такая. Тем более что он оставил нам свою главную и великую тайну, до сих пор не разгаданную, — свою «метафизическую» поэзию. Удастся ли ее разгадать?