ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

 

Наталья  Лазарева

НЕЛЕГАЛКА

Часть I

ЛЕТЕТЬ НЕЛЬЗЯ ОСТАТЬСЯ

Объявили начало посадки на рейс Катания — Форли.

Мужчины, женщины, дети, говорящие на итальянском, русском и англий­ском, поднимались с кресел в зале ожидания, доставали билеты, надевали куртки.

Наталья всегда боялась летать. Очень боялась. Аэрофобия — кажется, так это называется. Боязнь эта не имела ничего общего со страхом высоты. Высоты Наталья не боялась. Еще подростком, прячась от родителей, она курила на крыше многоэтажки, свесив ноги вниз, как с дворовой скамейки. Но самолет… С детства ее преследовал навязчивый сон: она садится в самолет, и он разбивается. Ни один из самолетов, в которые она садилась в снах, не дотянул до посадочной полосы.

Наталья заплакала бы, если бы это что-то изменило. Изменить еще даже было можно. Она могла остаться. Может быть, по уму, и надо было остаться.
В прошлом году ее никто не звал в Италию. И никто не выгонял из России. Теперь в России ее никто не ждет. Зато Италия вложила в руки карт-бланш на проживание и трудоустройство. А она улетает...

Андреа и этим утром спрашивала, не передумала ли она, и сейчас стояла за ограждением и выжидающе смотрела на нее. Джузеппе остался в машине. Наталья прикусила губу, скорее всхлипнула, чем вздохнула, и, прощально помахав рукой, шагнула из зала на улицу.

Самолет взлетел легко и так же легко стал набирать высоту. Высота не чувствовалась. Вообще. Потом перестала ощущаться скорость. Кино показывали красивое, но в замедленном темпе. Она занялась угадыванием: вон позади остались Катания и пляжи; впереди, перед проливом, — Мессина; а вон и Таормина — город, по земле которого она сделала свои первые на Сицилии шаги.

Карты правду говорят

Прошлой зимой Наталье приснилось, что она собралась умирать. Пошла в магазин, присмотрела себе гроб, влезла в него, покрутилась, устраиваясь поудобнее. Вылезла, поправила белую атласную подушечку, разгладила рукой складки на обивке и начала прощаться с родными и знакомыми. Народ тянулся к гробу, как в Мавзолее, с той лишь разницей, что Наталья была живой и лично перемолвилась с каждым каким-то словечком. Каждый подошедший потом обнимал ее и целовал троекратно и отходил, уступив место следующему. Очередь иссякла. Наталья залезла на стол, окончательно уже расположилась в домовине, надела наушники и включила плеер. И тут прибежала запыхавшаяся дочка: «Мам, ты чего это?!» Наталья снова вылезла и, театрально поведя рукой в сторону стола, ответила: «Вот, доченька, жила я, не как хотела, так хоть умру, как мне хочется!»

Проснувшись, Наталья поняла вдруг, что, если умрет, хуже никому не станет. Только лучше. В первую очередь потому, что тогда в их маленькой квартирке освободится целая, пусть небольшая, но комната.

Она поняла, что жизнь прошла мимо. И тогда она пошла к гадалке.

Гадалка, симпатичная женщина лет сорока, представилась Татьяной, провела в комнату, зажгла свечу, достала колоду Таро: «Странно, что вы пришли». — «Почему?» — «Ко мне обычно приходят люди, которые желают чего-то и хотят знать, исполнится ли их желание. Вы можете хотеть чего угодно — ваши желания всегда исполняются. Сами не замечали?» — «Замечала. Но дело в том, что я ничего не хочу».

Татьяна усмехнулась: «Ладно. Посмотрим, что там у вас».

Наталья поверила ей сразу же — гадалка говорила такие вещи о ее прошлом и настоящем, которых не знал никто. И это были не общие фразы, а описание конкретных событий.

Затем гадалка приступила к предсказанию будущего и с каждой минутой удивлялась все больше: «В первый раз такое вижу! Карты идут очень плохие, хуже быть не может: катастрофы, беды и несчастья. Но среди всего выпадает карта, которая убирает все неприятности».

Татьяна прервала молчание посетительницы: «Сейчас погадаем на любовь». — «Нет!» — «Почему?» — «Потому что любви нет». — «Есть. Сейчас увидите». И она описала того, кого Наталья давно знала, но о ком никогда не думала как о предмете своей страсти. Гадалка указала даже возраст и знак зодиака.

Через две недели какой-то механизм во Вселенной пришел в движение — как иначе объяснить, что два абсолютно разных человека, при этом не один год знакомых, не просто посмотрели, но и увидели друг друга по-новому?

Не спрашивайте, почему кто-то сходится на одну ночь, а кто-то — на всю жизнь. На всю жизнь они друг другу были не нужны, а одной ночи им явно было мало.

Они договорились, что не создадут друг другу проблем и расстанутся до лета. Лето казалось таким далеким в том жарком январе…

Весной Наталья осталась без работы. Побездельничав неделю, купила «Вакансию» и наткнулась на объявление: «Трудоустройство в Италии».

Она поехала в агентство, посидела на семинаре и подписала договор ни секунды не колеблясь. В этот день собирали группу на сентябрь. Пока суд да дело, выяснилось, что есть место в автобусе, отправляющемся через две недели. Загранпаспорт и виза у нее были в порядке, и она согласилась уехать через четырнадцать дней.

Вечером написала об этом милому другу. Он ответил, что шокирован. Он написал, что хочет, чтобы у нее ничего не получилось. Она написала, что это нечестно. Она все равно хотела уехать, они все равно собирались расстаться — все идет по плану, она лишь чуть ускорила события. Он написал, что она, наверное, права, но он не хочет, чтобы она уезжала. Она написала, что хочет уехать, а он просто обязан пожелать ей удачи. Он написал, что желает удачи, но надеется, что она останется. Она написала, что не останется, но вернется. Он написал, что Италия — другая планета. Она написала… Он написал… Агония.

В агентстве Наталье выдали ксерокопию брошюры «Итальянская кухня» и распечатку из двухсот, самых необходимых на первое время, слов и выражений, которые следовало срочно выучить.

По брошюре велели активно практиковаться, чтобы набить руку и проникнуться спецификой забугорной пищи.

Пачку грязно-серых страниц Наталья запихнула в чемодан, не прочитав ни строчки.

Друзья и подруги прощались с ней так, словно она умерла или была при смерти. Родным и близким о своем отъезде она ни словом не обмолвилась.

В назначенный день заявилась в агентство, едва не опоздав. Кроме нее в офисе сидели семь женщин. Наталья блаженно улыбалась, даже не пытаясь отойти от сладких воспоминаний. Они с любимым сказали друг другу «До встречи!» всего лишь несколько часов назад. «До встречи!», а не «Прощай!» — как планировали когда-то зимой. И это «До встречи!» выбило из ее непутевой головы оставшиеся мозги.

Из грез в действительность вернул директор, заговорщицки-строго объ­явивший, что женщины должны понимать, что жить и работать в Италии они будут нелегально. Наталье стало смешно. Нелегалка.

Итальянский транзит

До Минска нелегалок везли в микроавтобусе.

За всю ночь водитель остановился один раз, на заправке под Псковом. Наталья могла бы выйти и легко добраться до дачи, где обосновались ее родители. Они бы обрадовались. Она представила лето в огороде… и поехала дальше.

Следующая остановка была в Витебске, где подобрали еще двоих пассажиров.

Наталья решила размяться. На площади перед железнодорожным вокзалом цвели каштаны и сирень. А в Питере только распустилась черемуха.

Российские рубли нигде не принимали. Наталья нашла обменник, разменяла деньги. В кафе купила бутылку кока-колы. Стоящий за ней мужик попросил пива. Продавщица строго сказала: «Пиво до восьми утра не отпускается!» За столиками сидели работяги в изгвазданных робах и накачивались водкой. Им никто не мешал.

На выезде из Витебска на газоне лукойловской заправки мирно паслась рыжая лошадь. Мимо прогрохотал красно-желтый трамвай, с закругленными углами, выпущенный на рельсы не позже шестидесятых годов прошлого века. По радио объявили: «И о погоде в столице: в Минске плюс десять, дождь». Наталья не сразу сообразила, что это за столица.

Автобус, предназначенный для перевозки нелегальной рабочей силы из Минска в Италию, был комфортабельным и вместе с питерскими путешественницами принял толпу москвичек, украинок и белорусок.

На белорусско-польской границе первый и единственный раз проверили паспорта. Багаж не досматривали. Вопросов не задавали.

Чтобы как-то скоротать время, Наталья начала писать письмо любимому.

Потом она пошлет ему несколько писем, но… Письма интересно писать, когда на них приходят ответы. А он не отвечал. Безответные письма первоначально трансформировались в безнадежные письма, потом — в неотправленные письма и потом — в дневник. Наталья купила толстую тетрадь в клеточку, в твердом переплете, подписала аккуратно, как прилежная школьница, на первой странице вывела: «Записки сумасшедшей» — и поставила дату отъезда из России: 14. 05. 09.

Записки сумасшедшей

Мы ехали и ехали по Германии. Я то засыпала, то просыпалась. Великан­ские ветряки сменили бесконечные, скрывающие горизонт холмы.

Облака скользили по небу, а их тени образовывали на лесах и полях причудливую маскировочную сетку, сквозь которую вдруг цветными пятнами проглядывали деревни, вспыхивали шпили на церквушках.

Нюренберг. Залатанный асфальт, подстриженные через раз газоны, расписанные хулиганами стены, старинные башни, церкви, мелкий мусор на улицах, велосипедисты, светофоры для велосипедистов. Негры, китайцы, евреи, индусы на улицах — Гитлер застрелился бы, не начав войны, если бы у него была машина времени.

В 2 часа ночи 17 мая проснулись на остановке в Италии. Север страны. Соловей поет так же, как в Германии, как в Польше, в Белоруссии, на Псковщине, в Питере… Соловей поет так же, как пел в Кронштадте, в нашу послед­нюю ночь. Было холодно и ветрено. Трава под окнами колыхалась изумрудным ковром. Дым от сигарет влетал в комнату вместе с пеплом. И соловей не умолкал ни на минуту.

Милан встретил свежестью и туманом, расписанными граффити заборами (ничего оригинального), замусоренными газонами. Из окон, как в итальянском кино, свешивалось сохнущее белье.

Солнце зажглось, как красный светофор. На трассе авария: машина, лежащая на крыше, полиция, «скорая помощь», пожарные — на шоссе что-то горело. Может быть, шофер уснул за рулем — дорога на рассвете пустая и утомительно скучная.

Туман уплотнялся, прибиваясь к земле, стирая все цвета. Но где-то в вышине разъяснивалось. Сначала солнце поменяло цвет на оранжевый, затем засияло нестерпимым золотом. В бледно-голубом небе висел сверкающий диск, но, кроме него и белой стены тумана, не было видно ничего.

Горы!!! Горы — такая красота! Я никогда не была в горах. Попутчицы учили язык. Я влипла в окно и забила на все.

Автобус ехал по горам, по мостам и тоннелям, выныривая из темноты в красоту.

На въезде в Рим, на грязном газоне развалился толстый бомж.

Автобус остановился у вокзала. Меня и еще шестерых женщин высадили. Одну забрали почти сразу — ее трудоустраивали в Риме. Мы должны были дождаться поезда на Сицилию. Автобус укатил в Неаполь.

В Риме была не жара — пекло. Я переобулась в тапки, кроссовки убрала в чемодан. Первым делом разыскала туалет. Служащий, взглянув на мою измученную физиономию, денег за вход не взял, замахал руками и ткнул в сторону женских кабинок. Я вяло пробормотала: «Graziе» — и заперлась в ближайшей.

В ожидании поезда наступило время откровений: кто, зачем и почему отправился в Италию.

Одна из женщин, которую все за глаза называли Дылдой, кипя ненави­стью, поведала, что развелась с мужем, которого любила всю жизнь. И решила изменить свою судьбу.

Свежевыкрашенная в рыжий цвет Рая сказала, что ее горячо любимый мужчина нашел молоденькую. И что она хочет выйти здесь замуж, все равно за кого.

Миловидная Света призналась, что ее горячо любимый женился на другой, потому что та забеременела. И что он хотел продолжать встречаться, но Света решила, что ей такие отношения не нужны.

Укатившая в Неаполь Леся тоже жаловалась мне на своего любовника, из-за которого она покинула ридну Украину.

Остальные своих тайн не выдали. Смолчала и я, сделав утешительный вывод: не одна я у мамы дурочка.

Рынок труда

Поезд на Сицилию прибыл в 20:11. В 9 вечера в вагоне отключили свет, и неожиданно оказалось, что в Италии уже ночь.

Итальянцы в соседних купе пели, кричали, кто-то насвистывал красивую мелодию. Что-то знакомое… Я прислушалась: «Как ярко светит после бури солнце»!

Потом поезд въехал в трюм огромного парома.

Проснулись уже на Сицилии. Горы, тоннели, море…

В 10 утра вышли в Таормине. Старинный красивый вокзал, на платформе — пальмы и кактусы в кадках и столетней давности краны для подачи воды в паровозы. Горы. Море.

Через полчаса за нами приехала машина. Мы думали, что в легковушке нас повезут на место в два приема. Пожилой итальянец засунул в автомобиль всех, вместе с багажом. Через 25 минут высадили в маленьком городке, на площади, перед четырехэтажным домом, напротив церкви.

В прихожей здешняя хозяйка агентства Ольга выстроила всех в ряд и спросила наши имена и профессии. Я ответила первой: «Наталья. Художник».

Мои спутницы блистали: администраторы, менеджеры, руководители чего-то где-то там и могут то-то и то-то.

Хозяйка дала выговориться всем и объявила: «А теперь — забудьте! Вы здесь — люди третьего сорта. Вы приехали, и таких работников полна Италия. Здесь пашет вся Россия, а также Белоруссия, Украина и бывший соцлагерь: поляки, словаки, болгары, югославы и прочие. У вас нет разрешения на работу, у вас через несколько дней закончатся визы. Паспортов с собой не носить!!! Только ксерокопии! Никогда и никому ничего о себе не рассказывать! Если вас остановит полиция, говорите, что вы в гостях. Определитесь в семьях — надрываться не советую, с лечением возникнут трудности. Заботьтесь о своем здоровье сами. Кто будет совсем помирать, дорога одна: на самолет — и в Россию! Улететь можете в любой момент, вас тут никто держать не станет. Но! Запомните: лететь исключительно прямыми рейсами, никаких пересадок! И не дай бог по какой-либо причине приземлиться в Германии! Немецкая тюрьма вам будет обеспечена сразу и запомнится надолго. И теперь — что у вас с языком?»

Я снова ответила первой: «Языка не знаю».

Ольга что-то помечала у себя в блокноте. Напоследок выдала: «Если кто решит поразить итальянцев знаниями по истории… Ну-ка, вспоминаем школьную программу: кто здесь был тираном?» Я ляпнула (куда деваться, девочка-отличница): «Муссолини!» — «Так вот, Муссолини — народный герой! Лучше считайте, что вы о нем никогда не слышали!»

Едва намылись и переоделись, нас вызвали вниз. Внизу бесновалась откормленная тетка. Хозяйка перевела, что у тетки двое стариков, бабуля со сломанной ногой, все плохо. Платит синьора лишь 500 евро (это плата по уходу за одним человеком), при этом требует отличного знания языка.

Хозяйка разругалась с клиенткой, та уехала ни с чем.

Сбившись в кучку у обеденного стола, соискательницы вакансий хватались за сердце: «Какой ужас! Мы как рабы на рынке! Стоим, нас разглядывают! И почему она сразу нас так опустила: „Вы — третий сорт!“? Это унизительно!»

Я соорудила шикарный бутерброд с ветчиной и сыром, вытянула из блюда помидорину покраснее и хмыкнула: «Вы все сумасшедшие или притворяетесь? Вам что, обещали, что вы в сказку едете? Было же еще в Питере сказано: лучший вариант — компаньонка, так себе — сиделка, худший — бебиситтер. И многое зависит от хозяев. Чего приперлись, а теперь митингуете?»

Мы получили телефонные карточки и по очереди названивали домой.

Ольга набирала номера, которые мы диктовали, и внимательно слушала, о чем мы говорим. Я позвонила дочке: «Привет. Тут такие дела… Как бы тебе сказать… Я в Италии. Буду здесь жить и работать. Вернусь примерно через год». Дочка, помолчав, спросила: «Мам, ты от нас сбежала, что ли?» Я не стала выяснять отношения. Наверное, она могла спросить что-то другое. Но не спросила. Может быть, я застала ее врасплох, и она еще не успела переварить информацию. Легкого раздражения, однако, я скрыть не смогла, ответила резковато:
«А как ты догадалась?» Дочка, не зацикливаясь на моем тоне, спросила деловито: «Бабушке звонила?» — «Нет!» — «Ты с ума сошла?!» — «Да!!!» — «Мама, бабушке позвони!» — «Боюсь. Она ругаться будет. Ты ей позвони». — «Я?! Я должна буду слушать, как она ругается на тебя?!» — «Да! Послушай, пожалуйста, как она ругается на меня. А я ей позвоню, попозже, когда устроюсь на работу. И она уже напереживается и успокоится, сможет говорить со мной нормально». — «Хорошо. Хотя мне это не нравится».

Я нажала отбой и отдала трубку Ольге. Она ждала объяснений. Я кашлянула: «Я сделала родственникам сюрприз. Никто не знал. Теперь семья в курсе».

Едва переоделись, всех снова свистнули вниз. Нас оценивающе осмотрела худенькая девушка, затем произнесла на чистом русском: «Синьор, за шестьдесят, ищет хозяйку в дом. Намерения самые серьезные. Синьор работает, у него свой дом и свой бизнес».

Ольга указала на меня: «Поедешь?» Я на автомате вскинула руки, скрестив их на груди (у итальянцев — знак отказа) и, забыв, что передо мной русские, воскликнула: «No! Mai!» («Нет! Никогда!»)

Ольга покачала головой и обратилась к Рае: «Ты?» Рая довольно засмеялась: «Да!»

В агентстве нам говорили, что если кто хочет здесь выйти замуж, то устроят без проблем. Надо лишь предупредить. Эта тема обсуждалась по дороге, трое были не прочь устроить свое счастье в Италии, Рая среди них. Но не я.

Через полчаса — аврал! — очередные смотрины. Мы выстроились перед семейной парой, оба лет пятидесяти. Хозяйка о чем-то говорила с ними.

Я бочком отодвинулась к окну и любовалась на церковь. Мое отрешенное созерцание прервала Ольга: «Наташа! Ты поедешь?»

Дылда рванулась вперед: «Я поеду!» Хозяйка цыкнула на нее и снова обратилась ко мне: «Ты — поедешь?»

Я очнулась. Интересно, куда и к кому? Ольга шумно вздохнула и повторила для тех, кто не понял, а именно для меня: «Бабуля, после инсульта, но не лежачая; жить с ней вдвоем в отдельном доме; зарплата по минимуму — пятьсот. Дети приходят с визитом по вечерам, минут на десять—двадцать, приносят продукты». — «Я не знаю языка». — «Их это не смущает».

Я моргнула, повернула голову к работодателям: нормальные вроде люди.

Ладно. Я согласна.

Синьоры заулыбались: «Si?» — «Si». — «D’accordo («Договорились»). Ciao!» — «Ciao». Ушли.

Помрачневшие приятельницы потянулись наверх. Меня задержала хозяйка: «Знаешь, почему они только о тебе говорили?» — «?» — «Ты порядочная и спокойная. Пока отдыхай. Там сейчас дорабатывает Алла, в воскресенье она улетает. Тебя заберут в четверг вечером, до воскресенья она тебя всему научит».

В комнате девчонки налетели с вопросами: «Ну?! Что тебе сказали? Почему выбрали тебя?» Я ответила: «Им нужна очень спокойная женщина».

Дылда заорала: «Почему они решили, что ты — спокойная?! Я так вообще спокойная!!!»

Света перебила ее: «А я на Наташу с первого дня удивляюсь. Мы всю дорогу переживаем, обсуждаем что-то, дергаемся, а она спит, ест, в окно смотрит, улыбается, что-то фотографирует, и — заметьте — все молча! Так что если критерием выбора было спокойствие, то никого другого выбрать и не могли!»

В пять приехала пожилая пара, за женщиной постарше, для работы по дому, помощи синьоре в освоении Интернета и сопровождении в поездках. Взяли Ларису.

Утром я осталась одна. До вечера четверга жила как в санатории. Кормили три раза в день, на столе не переводились свежие фрукты и клубника. Делать было совершенно нечего.

Днем уходила в город. Разглядывала дома и людей. Потратила все деньги с карточки на телефонные звонки. Звонила домой, звонила любимому. Он обрадовался, спросил: «Ты как там? Все нормально? Скажи что-нибудь по-итальянски!» Я сказала: «Ti amo!» («Люблю тебя») — и пообещала при первой возможности прислать ему длинное-длинное письмо. Он сказал, что очень ждет и чтоб я послала письмо поскорее.

В агентстве постоянно тусовались русские женщины. Заходили познакомиться, рассказывали, как им тут живется. Половина из них работала в Италии не один год.

Женщины вспоминали, где и как трудились на родине. Одна девушка, Люся, работала на почте в Санкт-Петербурге. Почтальонши не заморачивались доставкой корреспонденции. Они наугад вскрывали письма, читали, обсуждали, а потом рвали и выбрасывали. Это игра такая: кто найдет письмо поприкольнее.

Бывшая почтальонша выглядела растерянной. Я спросила: «Тебе сколько лет?» — «Двадцать три». — «Замужем?» — «Нет. Но у меня есть ребенок. Мальчик. Два годика. Я его оставила у сестры». — «Ты оставила у сестры двухлетнего сынишку и притащилась на Сицилию?! Зачем, бога ради?!» Люся разревелась.

Люсина мать пять лет назад прибыла в это же агентство. Она хотела невозможного: и денег заработать, и устроить личное счастье, и стать гражданкой Италии. Замуж вышла. За пять лет она ни разу не приехала в Россию. Недавно позвонила дочери и сказала, что умирает, что у нее есть деньги и Люся должна приехать к ней. Люся оставила ребенка сестре, заняла на срочное оформление документов и на дорогу, но опоздала. Мать уже похоронили. Люся поехала к вдовцу. Оказалось, что мать жила (или батрачила?) на ферме. Муж сказал, что ни о каких деньгах и украшениях знать не знает и вещей у нее не было. И предложил Люсе жить с ним. Последние еврики девушка потратила на такси в агентство. Домой ей ехать не на что. Да еще надо будет возвращать долги. Люся решила остаться поработать.

Ближе к вечеру в агентство завалилась целая компания. Женщины шутили, гомонили, сплетничали. Одна вдруг сказала: «Идите все на балкон! Вон, полюбуйтесь на Женечку! Замуж собралась! Гляньте, какого козла отыскала! Это же совсем надо гордости не иметь, чтобы за такого выйти! Что говорить, некоторым все равно, лишь бы здесь зацепиться!»

Мы высыпали на балкон и уставились вниз. Высокая эффектная девица (да ей бы на подиуме выступать!) усаживалась на мотоцикл позади располневшего седовласого дядьки. Она оглянулась, увидела зрителей, заулыбалась, приветливо помахала рукой. Ей заулыбались и замахали в ответ.

Женечка укатила, крепко обняв за широкую спину своего жениха. Все вернулись в комнату. Незаметной внешности и явно пенсионного возраста женщина, державшаяся особнячком от всех (зашла сюда за посылкой из России), словно извиняясь, тихо сказала: «А что, я тоже здесь оказалась, потому что никаким другим образом свои проблемы решить не могла. Муж давно испарился, дети выросли, квартирка маленькая. А тут еще дочка родила, и тоже без мужа. Денег вечно не хватает. Я приехала, чтобы выйти замуж, пока еще товарный вид не потеряла. В России кому нужны женщины за пятьдесят? Ни мужикам ни работодателям. А здесь женщины ценятся, замуж всегда возьмут. Я шесть лет на Сицилии, замужем и давно не работаю. У нас свой дом, сад, машина, денег хватает. Я всю Европу объехала. А если говорить про любовь, так кто от нее счастливее стал? Те, кто заключают брак на трезвую голову, ценят друг друга намного больше. Особенно со временем».

В среду хозяйка агентства обратилась ко мне по-итальянски. Я промолчала. Она насторожилась: «Наташа, ты язык учишь?» Я, не смутившись, соврала: «Учу!» — «Что-то у тебя плохо получается!» — «Я учу по своей системе». — «Да?» — «Вы не сомневайтесь, я способная!»

Ольга смерила меня критическим взглядом и ухмыльнулась: «Что ж, способная ты наша, готовься — завтра вечером у тебя начнется другая жизнь!»

Синьора АГАТА

В четверг за мной приехали синьор Джузеппе и синьора Андреа.

Джузеппе раскрыл багажник, непонимающе воззрился на чемоданчик и рюкзачок, которые я легко вынесла одной рукой. Спросил что-то, видимо: «Это все?» Я мотнула головой, подтверждая, что других вещей не имеется.

В седьмом часу меня привезли в городок под названием Санта Мария. В просторный дом: огромная прихожая, три большие комнаты, кухня-столовая, две душевых, подсобные помещения, терраса с садиком и наглухо запертый второй этаж.

Нас встретила круглая, как колобок, сиделка, тут же набросившаяся на меня с объятьями и поцелуями. Я стерпела.

Хозяева называли женщину Аллой. Мне она призналась, что ее зовут Галя. Но по-итальянски «галина» — курица, и все Галины здесь Алины, Аллы и Лины. Галя сказала, что дома детям ни за что об этом не расскажет, потому что тогда ее задразнят. А что — правда смешно. Например, звонит кто-то и просит: «Potrei parlare con il russo signora Galina!» (Позовите, пожалуйста, русскую синьору Галину!), а итальянцы слышат: «Позовите, пожалуйста, русскую синьору курицу!»

Меня познакомили с престарелой Агатой. Агате восемьдесят пять. У нее было двое детей, но дочь умерла в двадцатилетнем возрасте, не оставив потомства. Зато сын подарил мамочке троих внуков.

В позапрошлом году у Агаты умер муж, после чего она слегла с инсультом. У нее отказали ноги (но стоять, держась за спинку стула или перила, она может); нарушилась координация движений рук (ложкой в собственный рот она попадает не с первой попытки); практически пропала речь — ее почти беззвучное бормотание не понимают даже родственники. И еще она часто давится — у нее какие-то проблемы с глотанием.

Агате нанимают сиделок — а чего ж не нанять? — пенсионерам выплачивается пенсия, минимальный размер 500 евро. Причем, если один из супругов умирает, второму начисляется пенсия умершего.

Возиться с тяжелобольными стариками — то еще удовольствие, поэтому итальянцы берут привыкших к трудностям русских женщин и их сестер из стран бывшего Союза и соцлагеря. При этом семьи материально ничего не теряют — пенсий хватает и на зарплату, и на пропитание родителей и обслуги.

Мне выделили самую большую комнату, с мебелью не знаю каких годов прошлого века — из темного дерева, украшенную резьбой, с огромной двуспальной кроватью из того же гарнитура, двумя комодами и трюмо. Над постелью — распятие. Хорошо. В детстве над моей кроватью висело распятие.

Молодая чета быстренько распрощалась. Галя стала вводить меня в курс дела.

В пятницу Галя предложила мне поучаствовать в купании старушки. Я напрочь отказалась делать что-либо до воскресенья. Объяснила, что буду внимательно смотреть и запоминать. Галя согласилась, что это разумно. Я позавтракала и ушла гулять.

В субботу я позавтракала и тоже ушла гулять. Галя, одной ногой уже в России, не протестовала. В воскресенье рано утром ее увезли в аэропорт.

Пару дней я приспосабливалась к Агате и ее инвалидной коляске. Изобрела скоро свой способ поднимать-сажать-укладывать Агату.

В понедельник Андреа позвала меня в душевую и объяснила, что мыться надо экономно. Я сказала: «No capito!» («Не понимаю!») Она повторила.
Я повторила: «No capito!»

Андреа прикрыла дверь и наглядно продемонстрировала, как берет одноразовую, уже пропитанную мыльным раствором, мочалку-варежку, макает ее в маленький тазик и намыливает тело, а только затем смывает душем.

После этого она, довольная собой, спросила, поняла ли я ее. Я сделала глупейшую морду, разулыбалась от уха до уха: «No capito!» Синьора, раздосадовавшись, ушла на кухню.

Да знаю я все про вашу экономию с горячей водой!

При мне в агентство приходила женщина, еле продержавшаяся на первом месте один месяц — ей вообще запретили пользоваться душем. Для личной гигиены дали кастрюльку, в которой раз в день разрешали нагревать воду.

Но я не вижу смысла экономить на себе, когда старушка переводит воду тоннами. У нее есть развлечение: она брязгается в раковине, самостоятельно включая кран.

Я поделила дом на две части: свою и Агатину. Агата достаточно спокойна и неразговорчива, поэтому я стараюсь пересекаться с ней лишь в случае крайней необходимости.

Галя кормила Агату с ложечки. У меня старушка ест сама. Со временем я научила Агату есть руками. Другого выхода не было.

Очень быстро сделав вывод, что нет никакой разницы, кормлю ли я старую синьору, или она ест сама — бЛльшая часть еды все равно вываливается через беззубый рот, я задумалась: «Как быть и что делать?»

Про себя я стала звать синьору Бабушка Дырявый Рот, но это был не черный, а горький юмор: было жалко смотреть, как старушка жалеет упавшие лакомые кусочки.

Как-то я нарезала моцареллу на мелкие-мелкие, буквально пятимиллиметровые, кубики. Поставила одну тарелочку перед собой, вторую — перед Агатой и сказала: «Агата, ешь руками!»

Агата внимательно-презрительно оглядела меня, сложила руки перед собой и чем-то напомнила английскую королеву на официальном приеме.

Я пережила ее презрение и повторила: «Ешь руками! Это удобно!» — и стала есть сыр, причмокивая от удовольствия. Старушкино лицо не изменилось.

Я взяла грушу. Отрезала кусочек, отправила в рот и закашлялась. Затем порубила грушу, словно собиралась добавить ее в оливье, и стала есть руками.

Старушка разглядывала меня все с тем же презрением.

Я разозлилась, убрала в ящик все вилки и ложки и ушла, оставив синьору презирать завтрак.

Через несколько минут Агата позвала меня. Я заглянула на кухню: сыр и груша исчезли, а синьора показывала мне испачканные руки.

Я обрадовалась: «Умница! Видишь, как быстро все съела и ничего не уронила! А руки будешь мыть как в японском ресторане!» Я намочила полотенце, вытерла ей руки и положила полотенце в зоне ее досягаемости.

С того дня Агата ела руками все, что не проливалось. Я, щадя ее самолюбие, всегда клала рядом с тарелкой ложку, и синьора время от времени ею пользовалась, но быстро оставляла это занятие и брала тонкими пальчиками с длинной формы красивыми ногтями и фрукты, и мясо, и рыбу, и колбасу, и даже лазанью и салаты.

Но в присутствии своих детей или гостей старая синьора ни разу не потянулась к тарелке рукой.

Итак, Агата ест, я, обложившись тетрадями, учу язык, кормлю птичек в саду, шугаю нахальную одноглазую кошку, совершенно бандитского вида и такой расцветки, словно на нее одновременно вылили краску из нескольких банок. На улице лето: птички, мышки, ящерицы — лови и ешь, хищница ты или кто?

После завтрака Агата просится в постель. Меня это не устраивает. В 9 — подъем, в 10 — отбой? Я говорю: «No!» — она — «Si!» — «No!» — «Si!» — «No! A fuori!» («Нет! На воздух!») — объявляю я. Синьора протестует, но что она может поделать против меня? Побеждает грубая сила.

Когда укладываю Агату на тихий час, она пытается что-то сказать, но я могу разобрать лишь «Adesso!» («Сейчас!») Я злюсь: «Одесса — мама, Ростов — папа, без тебя знаю! Сколько раз повторять: Studio italiano, ma non parlo bene! Par­li una parola! Una parola, capisci? Che cosa vuole? La cucina? Il bagno? No? Io non capisco!» («Учу итальянский, но не говорю хорошо! Скажи одно слово! Одно слово, понимаешь? Что вы хотите? Кухня? Туалет? Нет? Я не понимаю!»)

Старушка затихает. Я велю ей «riposarsi» («отдыхать») и ухожу.

Иногда я напеваю что-нибудь из репертуара Руслановой: «Степь да степь кругом», «Окрасился месяц багрянцем», «Когда б имел златые горы», «По диким степям Забайкалья». Агата слушает внимательно. Я говорю, что это печальные русские песни, о любви и разлуке, о смерти. Синьора плачет.

Тогда, чтобы развеселить ее и себя, я вырезаю из бумаги силуэты и рассказываю сказки. Я делаю большие глаза, жестикулирую, меняю голос, подражаю животным. Агата вряд ли что понимает, кроме того, что я рассказываю ей веселую русскую сказку. Она беззвучно смеется. Я тоже смеюсь: очень смешная русская сказка «Курочка Ряба». «Колобок», «Репка» и «Три медведя» ей тоже нравятся.

Ну и еще с Агатой можно говорить, как с дитятей. Вот она разлила воду, вот опрокинула тарелку с супом, вот, пытаясь поднять упавший журнал, так наклонилась в коляске, что чуть не упала. Ругать ее как-то неудобно, да и за что? Судя по фотографиям, когда-то синьора была статной красавицей, гордой, ухоженной и довольной жизнью. А теперь она что, рада каждому дню? У нее интеллект двухлетнего ребенка, и она продолжает деградировать.

Когда я начну стареть, поселюсь на краю света, где меня никто не увидит, и умру так, что об этом никто не узнает.

КАТАНИЯ НА ВЫХОДНОЙ. PrimA giornata libera. Себастьяно

Я позвонила хозяйке агентства и попросила телефон хоть какой-то русской, работающей в Катании.

Ольга сказала, что Катания кишмя кишит нашими гастарбайтершами и что я там сразу найду себе компанию. Телефон не дала.

Полночи я прокрутилась, пытаясь решить проблему: как найти русских в большом итальянском городе?

Додумалась вот до чего: разделила пополам альбомный лист, на каждой стороне с обеих сторон написала: «РОССИЯ! Русские, АУ!» — и решила, что в Катании прицеплю эти плакатики на брелоки по бокам рюкзака. Авось кто-нибудь откликнется.

Затем пересчитала наличные, оставшиеся после дороги. Мы ехали долго. Я не разбрасывалась, но денежки таяли. У меня осталось 20 евро. Получка через месяц. Впереди — пять выходных. Получается, я могу себе ни в чем не отказывать на 4 евро в неделю.

В 10 утра начался мой первый после пятидневной дороги, недели отдыха и трех рабочих дней giornata libera, в переводе с итальянского — «свободный день».

Синьор Джузеппе отпустил меня до 7 вечера (а может, до 6? — я что-то не разобралась).

На площади подошла к двум мужчинам с вопросом, где остановка автобуса до Катании. Мужчины оживились, замахали руками. Я улыбнулась вежливо: «No capisco». Один отвел меня на остановку, сказал, что автобус № 277 (numero due-sette-sette), оранжевого цвета (oranciona) — потыкал в афишу с оранжевым фоном, придет в 10:40 (показал на часы), и поинтересовался, есть ли у меня билет. Я кивнула, он обрадовался.

На станции в Катании огляделась в поисках ориентиров. Ориентиры сразу нашлись: над городом возвышалась темно-синяя Этна, внизу виднелся порт.

Дорожное движение сбивало с толку. Светофоров мало, пешеходы двигались как угодно, игнорируя зебры и не обращая внимания на транспорт.

Водители пережидали, часто тормозили сами и делали знак рукой — проходи! Там, где светофоров не было, автомобили и мотоциклы ехали по принципу наглости, перекрывая друг другу проезд. Сигналили, переругивались и как-то умудрялись разъезжаться.

На широком проспекте меня кто-то окликнул: «Russa! Russa?» Я оглянулась. Мне улыбался щуплый мужчинка средних лет и среднего роста. На туриста не похож. Я ответила: «Russa». — «Prima volta in Catania?» («Первый раз в Катании?») — «Prima». — «Bella?» — «Belissima». Что дальше?

Незнакомец представился: «Sebastiano». — «Molto piacere» («Очень приятно»). Наташа». — «Parla italiano?» — «No. Studio italiano, ma non parla bene».

Себастьяно оказался школьным психологом и учителем социологии, заядлым путешественником и полиглотом. По-русски говорил вполне прилично. Сказал, что был в Прибалтике, Польше, России, Белоруссии, Финляндии, Швеции, Франции и Германии. Я похвасталась почти тем же набором.

Он повел меня по историческому центру, выполняя функции гида: «Посмотрите направо… посмотрите налево…» Я не пыталась запоминать. Есть провожатый, и спасибо.

Через час Себастьяно спросил: «Ты купалась?» — «Нет, я не нашла пляж». — «Пойдем ко мне, пообедаем, а после — купаться». — «Ты женат?» — «Да». — «Жена дома?» — «Да». — «Кто она?» — «Француженка. Ты какие языки зна­ешь?» — «Русский и немецкий». — «Моя жена говорит по-немецки. Вы сможете общаться. Bene? («Хорошо?»)» — «Bene».

Себастьяно жил рядом. Мы проходили мимо соборов, возле одного, под аркой, спал бомж. Упитанный, чистый лицом, при окладистой бороде. Лежал, развалившись, как в кресле, среди рваного тряпья. Я спросила: «Это бомж?» Учитель не понял. «Бездомный?» Снова не понял. «Non casa?» («Нет дома?») Понял: «Si». Переспросил, как я сказала сначала. «Бомж». Повторил несколько раз, заулыбался. Слово понравилось.

В гости к учителю я шла без страха. Во-первых, в агентстве нам сказали, что итальянцы прилипчивы, но не нахальны. В этой стране за изнасилование дают самый большой срок. К тому же дома была жена. Но, если бы жены не оказалось и он стал ко мне приставать, я бы ему легко шею намылила — мы с ним были примерно в одной весовой категории.

Во-вторых, я надеялась, что у него дома есть компьютер с выходом в Интернет. В-третьих, хотелось взглянуть, как живет простой итальянский учитель.

Учитель жил не шикарно, но сносно. Небольшая квартира на три этажа, терраса на крыше, с видом на Этну. Компьютера не было. На мой вопрос Себастьяно удивился: «Зачем дома компьютер? Для этого есть библиотеки».

Жена оказалась в наличии. Такую красотку у нас можно встретить у каждого пивного ларька.

По-немецки она говорила хуже, чем я по-итальянски.

Кухня интернациональной четы напоминала филиал винного магазина. Себастьяно достал из холодильника несполи, черешню, персики. Его жена начала готовить салат, вывалив в одну миску рыбные консервы и помидоры. Себастьяно потянулся за бутылкой.

Я наелась фруктов и откланялась. Стоило ехать за тридевять земель, чтобы набухаться в случайной компании…

Себастьяно увязался за мной. Его жена осталась пить в одиночестве. Мы шли к вокзалу. Мой провожатый сказал, что под железной дорогой есть подземный переход к морю, где все купаются, но сначала он угостит меня гранит­то. Он выражал бурный восторг по поводу этого самого гранитто, а я никак не могла добиться — что это?

В кафе напротив вокзала он преподнес мне стаканчик с чем-то белым, по вкусу напоминающим замороженный молочный коктейль. Сверху — замороженный жидкий шоколад. Есть это надо было с булочкой с изюмом — бриоши. Мне не понравилось.

Из вокзала по подземному переходу мы вышли на последнюю платформу, спрыгнули на рельсы. И я увидела море — внизу, метрах в двадцати.

Скалы из застывшей лавы (когда-то Этна добралась до моря — впечатляет, однако!) были горячими, как трамвайная печка.

Себастьяно стал спускаться, я следом. Через несколько метров остановилась. На камнях загорали одни мужчины, причем некоторые в костюмах Адама. Я полезла назад. Себастьяно запротестовал: «Стой! Ты куда?» — «Я ухожу!» — «Что случилось?» — «Я здесь купаться не буду!» — «Почему? Что тебя смущает?»

Всё. Меня все смущает, тупой итальянский психолог, — и отсутствие женщин, и голые парни.

Та платформа, с которой мы прыгали, была единственной высокой, остальные вровень с рельсами. Я напрямик потопала к вокзалу. Себастьяно трусил сзади.

По рельсам раскатывал смешной тепловозик, расписанный граффити.

Мне наперерез метнулся железнодорожник, что-то крича и яростно же­стикулируя. Я ответила: «Non capisco». Универсальная фраза, между прочим. Не надо напрягать мозги, пытаясь понять, что тебе говорят. Пусть тот, кто говорит, напрягается, чтобы объяснить.

Железнодорожник примолк, я продолжила путь через платформы и рельсы. Себастьяно догнал меня и сообщил, что на этот раз нам разрешили здесь пройти, но в следующий необходимо воспользоваться переходом.

На автовокзале Себастьяно зашел в диспетчерскую, а потом сказал, что отсюда идут автобусы в Санта Марию, надо только купить билет.

Я показала свой билет и сказала, что пойду на ту станцию, на которую приехала. Потому что не хочу тратить деньги. Себастьяно покрутил в руках мой проездной и сказал: «Ты его не прокомпостировала! Лучше купи билет в один конец, а этот оставь на другой раз, он будет действителен». Ага. Сейчас. Раз такое дело, я и обратно попробую проехать зайцем.

Закинула рюкзак за плечи и направилась в сторону Этны. Вроде бы шла верно, но в какой-то момент засомневалась и подошла к постовому.

Постовой высунулся из будки по пояс, заговорил быстро-быстро. Я прижала руки к груди: «Per favore, parli piano!» («Пожалуйста, говорите медленно!») Дядька махнул рукой вправо, и я увидела станцию и сквер, от которого началась моя прогулка. Я просияла замучено: «La ringrazio!» («Благодарю вас!»)

Синьора Андреа поджидала меня на улице. На мое извинение за опоздание поинтересовалась, почему я не позвонила. Я внимательно посмотрела на нее — что за вопрос, я же приехала?

Андреа поинтересовалась, где я была, купалась ли, что ела. Я ответила, что не купалась, ела фрукты и гранитто. И показала снимки.

Андреа качала головой и ахала: первый раз в Катании — и тут была и там была?!

Насмотревшись фотографий, Андреа сказала, что Агату кормить не надо, и спросила, звоню ли я детям. Я ответила, что у меня нет денег. Андреа не поняла. Я раскрыла мобильник и повторила: «Soldi niente!» Андреа сказала, что я могу купить карточку и звонить с домашнего номера, потом пожелала спокойной ночи и ушла. Счастливые люди! Они не знают, что такое «Soldi niente»! Ну ничего. Я говорила дочке, что позвоню в следующий раз не раньше, чем через месяц. Да и родителям надо будет позвонить. К тому времени они уже подзабудут большинство слов, которые сказали бы мне, позвони я им сегодня.

Одна в городе

Воскресенья в Санта Марии начинаются с колокольного перезвона. Несколь­ко церквей будят жителей то ритмичными ударами, то целыми мелодиями.

Вечером, когда к Агате пришли дети, я сказала, что у меня — день рождения. Андреа попросила показать паспорт. Я принесла российский. Молодая синьора полистала страницы и после этого попеняла, что я не сказала заранее — мне купили бы торт. Джузеппе сбегал в магазин и выставил на стол горячую пиццу с грибами и коробочку вкусных фисташковых пирожных со свежей земляникой.

Я наворачивала угощение и думала о том, что, когда меня выбирали ухаживать за драгоценной мамочкой, даже имени не спросили, не то что удо­стоверение личности.

Здесь я не нянька, я даже не сиделка, а смотрелка за престарелой синьорой. Иногда где-то во мне приподнимает голову предательская жалость, но я сразу же душу ее — зачем мне переживания о чужих несчастьях? Меня нанимали работать, а не жалеть и любить Агату. Для подобных чувств у нее есть толпа родственников.

Мой второй выходной выдался нежарким (+27) и ветреным.

В Катании первым делом уточнила в диспетчерской расписание вечерних рейсов.

По городу разъезжали экскурсионные автопоезда: симпатичный паровозик и несколько вагончиков. Я не стала интересоваться стоимостью развлечения — денег в обрез.

Спросив несколько раз дорогу, нашла почту.

Почта напомнила наш главпочтамт — помпезное здание со множеством помещений. Я дождалась своей очереди. Стоявший за мной мужчина спросил, какой у меня номер. Я удивилась и показала письмо. Он показал талончик с номером. Я развела руками. Мужчина отдал мне свой талончик и подтолкнул к освободившемуся окну.

После почты забрела на огромный суматошный рынок, занимающий большую площадь перед высокой церковью и продолжающийся по одиннадцати улицам, лучами расходящимся от piazza Carlo Alberto.

В час дня рынок сворачивался. Здесь все в это время закрывается на несколько часов, даже многие магазины. А уличная торговля прекращается до другого дня.

Вечером Андреа снова поджидала меня на улице.

После рассказа (кое-как) о своей поездке я стала показывать фотографии. За последним кадром — фонтан с водоворотом — пошли снимки Хельсинки, Стокгольма, Санкт-Петербурга, подруг и знакомых.

Я сбивчиво комментировала: «Finlandia. Helsinki. Svezia. Stoccolma. Russia. Sankt-Peterburg. Mi amica Karina. Mi amica Tatiana. Mi amica Irina. Mi amica Svetlana». Затем выскочили несколько кадров с вручения литературной премии в «Звезде», где я стою рядом с Граниным, а он крепко держит меня под руку.

Андреа спросила, кто это — мой отец или дедушка? Я сказала, что это Даниил Гранин, знаменитый русский писатель, и что ему 90 лет. Синьоры спросили, почему мы на фотографии вместе, Гранин — мой друг? Я дернулась было искать в словаре подходящее слово, но передумала и подтвердила: «Si, amico!»

Они поинтересовались, почему у меня такой знаменитый друг. Я сказала, что я — тоже писатель.

Они уставились на меня и, переварив информацию, спросили: такой же я знаменитый писатель, как Гранин? Я поскромничала: «Не такой знаменитый, но тоже известный». Синьора Андреа поинтересовалась: «Вы пишете об Италии?» — «Да».

На другой день нам с Агатой принесли помимо обычного набора продуктов (молоко, сыры, йогурты, мороженое, хлеб, фрукты, овощи) еще и готовую еду: тушеную крольчатину и салат с рыбой.

Через несколько дней я поняла, что подхожу к плите лишь затем, чтобы разогреть обед или сварить кофе.

Подивившись такой метаморфозе, сообразила: мне создают условия для творчества!

Сначала я показала им свою книгу о силуэтах и начала развлекать старушку и украшать дом бумажными вырезками, а теперь оказалось, что я — известный русский литератор и пишу об Италии.

Мне стало смешно. Нет, ну я же никого не обманула! Оно, конечно, в чем-то где-то так и есть…

Мне стало смешно на свою работу: теперь мне и готовить не надо? Ну дела-а…

Море!

Городишко просыпается в восемь часов. Начинают греметь жалюзи и ставни. Потом раздаются человеческие голоса. Но до этого, где-то сразу после семи, вдоль улиц проезжает мусоровоз с двумя уборщиками в зеленых комбинезонах.

Мусор в пакетах выносится за двери с вечера и оставляется на тротуарах. Уборщики останавливаются возле каждого дома и подбирают пакеты с обеих сторон улицы. Тротуары никто не подметает, и ветер гоняет по ним выцветшие фантики и бумажки.

Попозже между домов разъезжают маленькие яркие открытые фургончики с мороженым, фруктами, овощами, морепродуктами, пиццей и прочей снедью. Офени на колесах предупреждают жителей о своем приближении по громкоговорителям, сообщая, что они везут. Хозяйки выходят на порог и в ожидании продавцов делятся новостями.

В первые дни я боялась этих фургончиков с громкоговорителями. Я слышала, как по улицам ездят машины и что-то вещают. Не зная языка, рисовала в воображении картины отлова нелегалов. Придумывала, что это полицейские, которые предлагают нарушителям закона добровольно выйти и сдаться в руки правосудия. Даже ждала, что когда-нибудь они позвонят в нашу дверь — и что тогда: открывать, не открывать? Постепенно страхи прошли, а потом я смеялась над ними, понимая уже, что по городку разносятся призывы покупать товары для кухни и продукты.

С утра все деревья сверкают, а пальмы в соседнем дворе переливаются под солнцем, как гигантская елочная мишура. Их огромные свисающие ветви с длинными листьями колышутся на ветерке и слепят глаза.

Иногда в саду раздается глухой стук — это падает на землю очередной созревший лимон. Пройдет время, и у нас созреют свои апельсины, сливы, груши, яблоки, мандарины и виноград. Но больше всего меня привлекает зеленая еще, но уже крупная хурма, и я жду дня, когда ее плоды окрасятся в аппетитно-оранжевый цвет.

В обычные дни Агата спит до девяти. В свой выходной я безжалостно поднимаю ее в восемь, чтобы, когда явится Джузеппе, старушка, сытая и спокойная, сидела на воздухе и в доме был порядок...

 

Я взяла с собой путеводитель и сразу заблудилась. Корчить из себя следопыта не стала. Обратилась к обгонявшему меня темнокожему пареньку: «Scusi. Mi sono persa. Dove piazza Duomo?» («Извините. Я заблудилась. Где соборная площадь?») Он сказал, что нам по дороге и он покажет, куда идти.

Парень оказался из Марокко. Мы кое-как разговаривали. Когда проходили мимо группы африканцев, он их поприветствовал: «Салям алейкум! Come va?» («Как дела?») Я аж споткнулась: ничего себе — итальянские чернокожие говорят друг другу «Салям алейкум!».

Парнишка довел меня до рынка, на котором я была в прошлый раз, показал нужную улицу и растворился в пестрой толпе.

Из рынка вышла на площадь с Макдоналдсом и Амфитеатром.

Иду, ко мне бросается Себастьяно! Я сморщила нос: «Che sorpresa!» («Какой сюрприз!»)

Учитель сразу стал ныть, что очень жарко, что он хочет спать, и звать к себе — типа поспим, пока жара не спадет, а потом — на море.

Я сказала, что он может ехать домой и спать хоть до завтра, а я пойду к арке Гарибальди. Себастьяно возмутился: «Ты — моя подружка!» Я вскинула брови: «Да-а?!» — «Да!» — «Нет!» — «Нет?» — «Нет!!!» Он уехал. Потом вернулся.

До арки добралась в сопровождении недовольного Себастьяно и направилась на пляж. Учитель домой так и не уехал, он показывал мне дорогу.

Море. Пляж.

Платные чередуются с общедоступными, а отличаются тем, что на платных есть лежаки, а на общих нет.

Загорающих на лежаках от скопления прочей публики отделяют деревянные заборы, но они не доходят до воды, и вдоль моря по пляжам можно идти не один километр.

В незапирающейся кабинке переоделась и пошла в синюю воду. Я уже поняла, что на мелководье она зеленая, а на глубине — синяя. Поэтому  пошла в синюю воду.

Я никогда не была на теплом море, поэтому открытием стало то, что вода в нем настолько соленая, что, если бы это был бульон, его никто не стал бы есть — даже с голодухи.

Себастьяно тянуло на диалог. Я, нацепив на нос черные очки, улыбалась и то кивала ему в ответ, то переспрашивала, не слушая его вовсе. Мне хватало окружающей обстановки.

Каждые пять минут мимо проходили чернокожие разносчики, в экзотических нарядах, предлагали — кто игрушки, кто украшения или очки, диски с фильмами и музыкой, мороженое, напитки.

Себастьяно сказал, что сейчас надо отдохнуть, а потом мы вернемся в город. Он лег на песок и задремал. Я потихонечку подняла рюкзак и кроссовки и направилась в город. Шла к автостанции, не уставая любоваться  Катанией.

Солнце опускалось, тени закрывали улицы, кое-где загорались рекламные огни. Такой густой, теплый, золотой вечер.

Все скверы заполнены играющими в карты пенсионерами. Они приносят с собой пластиковые кресла и столики и азартно режутся в картишки, окруженные болельщиками.

И совершенно не понять, какое время года. Ясно лишь, что не зима. На деревьях висят лимоны и мандарины. Другие деревья цветут так, что листвы не видно. С третьих вовсю осыпаются желтые листья. Асфальт усыпан мертвой листвой и блекнущими лепестками. А на трассе стоят машины, с которых ведрами продают персики и черешню.

Дома меня ждал горячий ужин и готовая еда на завтра.

После душа вышла в садик на перекур и, размечтавшись, отправила любимому эсэмэску: «На черном небе Сицилии пишу огоньком сигареты:
„Ti amo, a presto, мой милый! Где ты, любовь моя, где ты?“» Ответа не дождалась.

Уснула так крепко, что, если бы этой ночью случился Страшный суд, я бы на него не попала.

Гастарбайтерша Алина

Иногда я позваниваю в агентство. И вот меня обрадовали: где-то в Санта Марии появилась еще одна русская, Алина. Мне дали номер телефона, мы созвонились и обнаружили, что живем в нескольких домах друг от друга.

Утром встретились на смотровой площадке.

Алина — почти моя ровесница, она на голову выше меня и покрупнее. Если я одеваюсь, как юный пионер в поход, то она предпочитает юбки, шляпки, кружева. У Алины короткая стрижка, волосы выкрашены в черный цвет. Если учесть, что я — крашеная блондинка с волосами до плеч, то мы с новоявленной приятельницей смотримся весьма колоритно.

Я завела Алину в табачную лавку, велела купить билет туда-обратно, спрятать и никому не показывать.

В табачном киоске подход к кассе был перекрыт девушкой, лихорадочно стирающей защитные слои с толстой пачки лотерейных билетов. На прилавке валялось штук тридцать без выигрыша. Под правым локтем девушки лежало не меньше. Продавец принял деньги через ее голову, слегка дернув бровью — выразил свое неодобрение происходящим.

Я с первых дней здесь поняла — в Италии играют все. Помимо залов игровых автоматов, залов со ставками на спортивные состязания, повсеместной продажи лотерейных билетов, лото и еще чего-то на улицах стоят автоматы — а вдруг человеку придет в голову испытать счастье именно в тот момент, когда он идет мимо?

По телевизору рекламируют астрономические джекпоты и крутят ролики про счастливчиков, сорвавших жирный куш.

Алина рассказала свою историю: она — пенсионерка по выслуге лет, многодетная вдова, сорвалась в Италию по совсем не оригинальной причине: проблемная любовь.

В Катании зашли в аптеку. Алине нужен был тест на беременность. В моем разговорнике не нашлось нужной фразы. Алина стала объяснять девушке за кассой: «Мне нужен тест на беременность. Понимаете? Бе-ре-мен-ность!» Девушка хлопала глазами, я хихикала. Алина ругалась: «Дура, блин! Ну как ей еще сказать?! Тест-на-беременность!!! Capito?» Девушка терпеливо молчала. Я захохотала.

Алина буркнула: «Чего ржешь?» Я промычала сквозь слезы: «„Duro“ по-итальянски — „тупой“! Можно подумать, что ты желаешь приобрести тест на тупость! Его тебе охотно бы продали, да сегодня не завоз!» Алина надулась, как мышь на крупу: «Сама ты — duro! Как объяснить, если она не понимает?» — «А тебе не кажется, что по-итальянски „беременность“ звучит иначе?» Алина выдала: «Беременность — она и в Африке беременность! Девка бестолковая. Что делать-то?»

Я почесала лоб и обратилась к продавщице: «Avete „Eva-test“? Quanto costa? Non capisco. Per favore, mi scriva il prezzo!» («У вас есть „Ева-тест“? Сколько стоит? Я не понимаю. Пожалуйста, напишите цену!»)

Алина рассердилась: «Ты знала, как это называется?! Издеваешься, да?» — «Нет. Просто вспомнила, что написано на упаковке по-английски. Вот не пойму: а почему ты в России не проверилась на предмет залета? Если результат положительный, что делать будешь?»

Алина сказала, что будет рожать. Выплатит кредит, вернется домой, и тогда ее любимый обязательно на ней женится. Вот бред-то! Хотя… Что такое «счастье», каждый понимает по-своему.

Домой приехали раньше, чем планировали, устроили пикник в парке с видом на море и упорно выжидали время окончания выходного.

Подруга рассказывала о своих работах, я — о своих. Раньше Алина работала в госпитале. Она жаловалась, что здесь ее старая синьора не хочет есть — «манджать». А вот полежала бы в нашенских условиях, в отделении для престарелых, — так манджарила бы все, что не приколочено.

Едва вошла в дом, моей синьоре позвонила Алинина и стала выяснять, правду ли говорит их служанка, где и с кем она гуляла, кто я такая и довольны ли мной мои хозяева. Я это поняла, потому что отдельные слова и фразы уже знаю. Андреа меня хвалила.

Жара не спадала и к ночи. Агата не хотела меня отпускать, протягивая ко мне тощие руки, от плеч до кистей покрытые редкими длинными волосами, снимала с костлявого пальца обручальные кольца (вдовы носят кольцо почившего супруга), трясла четками, на что-то жаловалась.

Я прочла ей «Отче наш» (другой молитвы не знаю), сказала, что Бог один для всех, что уже ночь и все спят — и Бог спит, и Мадонна спит, и нам тоже надо спать.

Агата приняла позу послушного ребенка и закрыла глаза.

Утром в дверь позвонил мороженщик, с какой-то рекламной акцией. Я ничего не понимала, кроме «мороженое» — «gelato». Не добившись от меня толку, парень спросил вдруг, работаю ли я в этом доме. Я подтвердила. Он сразу посерьезнел и долго тряс мою трудовую руку.

Санаторий для двоих

Перед выходным Алина забежала ко мне, поприветствовала старушку, прошлась по казе и спросила: «Тебе по какому блату эта работа досталась?»
Я честно призналась, что в Италию поехала спонтанно, никого и ничего не зная. Алина нахмурила лоб: «Да уж… А я год готовилась: в агентство ходила, с отъезжающими знакомилась, потом созванивалась, узнавала, как устроились. И знаешь, что я скажу: таких работ, как у тебя, вообще не бывает!» — «Сама удивляюсь. Мороженого хочешь?» — «Давай!» — «Какое?» — «Какое?!» — «Ну, какое мороженое будешь есть?» — «Не поняла, у тебя богатый выбор?» — «Не магазин, конечно, но есть коробка замороженного фруктового льда, там шесть видов. Еще трубочки, шоколадные и клубничные, и ванночка с тремя ореховыми сортами…»

Алина уставилась на холодильник: «Ну почему мои синьоры ничего мне не покупают?!» Я поправила ее: «Нам покупают в первую очередь для Агаты». — «Все равно, у вас всегда так много вкусненького!» — «Они заботятся о своей матери». — «Но ведь и ты это ешь!» Я почесала затылок: «Конечно, ем». — «И ешь когда захочешь!» — «А как же иначе?» — «Как иначе? Нам еду приносят по часам. И по видео смотрят, как я сначала кормлю синьору, что она ест и сколько. Часто старуха съедает и мою порцию». — «А… что ты ешь?» — «Ничего. Утешаюсь мыслью, что мне не мешает похудеть. Будто сижу на диете».

Я сказала: «В работе каждой из нас есть свои плюсы и минусы. Я вот шесть дней в неделю из дома выйти не могу. Мне не с кем разговаривать. У тебя дел полно, а мне нечем заняться. Ты крутишься, как пчелка, а я слоняюсь из угла в угол. Наши синьоры балуют нас сладостями. Но они же понимают, что их матушка зависит от меня, вот и заботятся». — «А мои что, не могут позаботиться?» — «Они заботятся. Ты же под видеонаблюдением. Ты работаешь за страх, я — за совесть. Ты на виду постоянно, меня видят, только когда приходят. Кстати, а почему твои синьоры понатыкали везде камер?»

Алина хихикнула: «Была у них сиделка, которая по ночам накачивала старуху снотворным, вылезала в окно и бегала по мужикам. Попалась такая, слабая на передок. Семья-то у них большая, но случается так, что дома нет никого. Все работают, да и уезжают куда-нибудь часто. Они богатенькие, могут себе позволить! Зато теперь контролируют абсолютно всё! Требуют отчета о лекарствах, которые я даю старухе, не стесняясь обыскивают мои вещи и — представь! — даже роются в мусорном ведре!» — «Что ж, во всяком случае они не скрывают того, что делают. Мера с их стороны вынужденная, согласись. Может быть, и мои поставили бы камеры, но мои-то попроще. А насчет наблюдения я тебе так скажу: сейчас видео везде. В общественных местах, в транспорте, в магазинах, на улицах, в подъездах. Я два года в магазине работала, так мы там не просто под наблюдением были, нас еще прослушивали и обыскивали на выходе, шмонали по полной программе.

Алина подозрительно на меня глянула: «Погоди, какой магазин? Ты же говорила, что ты — художник!» Я засмеялась: «Ты считаешь, что художнику кушать не хочется? Или что все художники роскошествуют? Пробиваются единицы, я же не борец».

Мы уселись перед телевизором. Алина спросила: «Твоя старушка не против того, чтЛ ты смотришь? Может, она хочет другую передачу?» — «Моей старушке все равно. Для нее телевизор не существует. Я как-то видела документальный фильм про черепах. Черепахи не реагируют на людей, потому что люди слишком быстро двигаются. Я думаю, Агата воспринимает мир, как черепаха. Я хожу по дому, она даже головы не поворачивает. Она знает, что где-то я есть, и зовет меня, если что-то надо, но, если я ей не нужна, мы друг о друге не вспоминаем». — «Как же она тебя зовет?» — «Я сначала хотела дать ей венецианский колокольчик, но пожалела — разобьет ведь. Я научила ее стучать кружкой по столу». Алина уставилась на меня и заливисто расхохоталась: «Да ты та еще артистка!!!»

Мы вышли перекурить на террасу. Алина спросила: «Синьоры не против, что ты куришь?» — «Я не спрашивала». — «Может быть, Агате не нравится запах дыма?» — «Мне не говорили». — «Хорошо тебе… А я должна попросить разрешения, чтобы выйти на перекур. И по телевизору смотрю только то, что пожелает старуха, — новости и старые фильмы». — «Я тоже смотрю новости. Вчера показали, что в Катании есть Teatro Romano — Римский театр. Сходим?» — «В театр? Мы же ничего не поймем!» «Это музей. Античное сооружение». — «А, тогда, конечно!»

Наутро подруга заявилась в 9 часов. Сказала, что хозяева ее буквально выгнали отдыхать, она даже не успела позавтракать. Я заварила чай, достала печенье.

Мы изначально договаривались поехать в Катанию, но накануне прогноз погоды пообещал +28, дождь и волнение на море. Я отговорила Алину от намеченного маршрута. Аргументировала тем, что на пляже в такую погоду делать нечего, а в новом городе и в дождь впечатлений хватит.

В табачной лавке купили билеты на междугородний автобус, но зажать их не удалось — водитель проверял проездные на входе.

По дороге все пассажиры вышли. Алина толкнула меня: «Мне нравится, как мы едем!» Я отвлеклась от созерцания пейзажей. Водитель на ходу оживленно разговаривал по сотовому, одновременно снимал пиджак, перехватывая руль и делая замысловатые повороты на узких улочках.

Я обратилась к нему: «Devo scendere a Acireale. Mi puo avvertire?» («Мне выходить в Ачиреале. Вы можете предупредить?») Он спросил, откуда мы, из Америки или из Греции. Я сказала: «Из России». — «Communista?» — «No!!!» Он засмеялся и закурил.

Алина жалобно потянула носом: «А если и мы закурим?» Я спросила: «Si puo fumare?» Водитель кивнул, достал из бардачка диск и включил музыку. Алина танцевала. Я полистала словарь: «Allegro autobus, allegro autista!» («Веселый автобус, веселый водитель!»)

Исторический центр города был красивый, но небольшой. Мы пошатались по кривым улицам и вышли к морю через переход над автострадой.

В город вернулись под ливнем. Сели на скамейку перед мандариновым садом и под дождем (не сахарные, не растаем) перекусили. Ели и разглядывали непонятную для нас картину: по всему саду валялись и гнили мандарины. Если просто любоваться на сад, это красиво. Зеленые деревья богато увешаны ярко-оранжевыми плодами, зеленая трава ими же усыпана. С нашей точки зрения — это чудовищно! Но здесь с земли ничего не подбирают. Даже на рынке — ни один продавец не наклонится за упавшим с лотка товаром. Когда рынок закрывается, в правом углу площади, возле церкви, складываются ящики с увядающей зеленью и некондиционными продуктами. В том числе и случайно уроненными. В левом углу той же площади на стол (не на мостовую!) сваливаются потерявшие вид шмотки из секонд-хенда. К утру завалы исчезают.

В Санта Марию вернулись рано, и я отвела Алину на пустырь, с которого Этна видна как на ладони.

Этну обнимали облака и тучи, между ними плавало солнце. Мы любовались целый час.

У меня начала болеть голова. Больше всего хотелось лечь и уснуть, но надо было еще купить телефонную карточку.

В табачной лавке Алина с кем-то поздоровалась. Я рылась в кошельке, набирая 5 евро, и не стала интересоваться с кем. Алина развернула меня и процедила: «Твоя синьора!» Я бы сейчас не отреагировала и на папу римского. Нет, вру. На папу бы отреагировала. Может быть, он снял бы с меня головную боль.

Андреа тянуло пообщаться. Я сказала, что ничего не понимаю, потому что у меня сильно болит голова. Андреа изумилась: «Голова болит? Почему?»

Она задает такие наивные вопросы, на которые не ответят сто мудрецов. К примеру, на днях спросила, куплю ли я в России машину на деньги, заработанные в Италии. Она или считать не умеет, или думает, что у нас машины стоят дешевле самоката. Я сказала, что машину не куплю, а она удивилась: «Почему? Вы не умеете водить?» Святая простота.

Так почему у меня голова болит? Андреа продолжала говорить, смеясь и жестикулируя. Я отмахнулась от ее разговоров и вышла из лавки не попрощавшись. Пусть думает что хочет.

Есть контакт!

Перед отъездом моя предшественница поделилась секретом: старушке дают одни успокоительные. Так вот Галя глотала эти таблетки сама — чтоб не свихнуться от одиночества. А Агате, мол, все равно.

Секрет был выдан не без намека. Но я обходилась без транквилизаторов и в худшие времена. По мне, так уж пусть Агата торчит в релаксе, на нервы не действует. Я скармливаю ей все прописанные лекарства, и, может быть, поэтому она тиха и безропотна.

Три ночи, что я провела в доме в компании с прежней сиделкой, повергли меня в ужас. Старая синьора кричала ночи напролет, Галя кричала тоже: «Замолчи! Замолчи!» — и бегала из комнаты в кухню и обратно. Я обреченно думала, что деваться некуда, придется продержаться здесь хотя бы месяц.

Через месяц я познакомилась с Алиной и решила провести в Санта Марии лето. Я позвонила Ольге в середине июля и предупредила, что в сентябре хочу попасть на новое место. Ольга сказала: «Я тебя понимаю. Когда твои хозяева приехали за новой бадантой, они искали пенсионерку, а в тот раз всех молодых привезли. Им же срочно нужна была сиделка. Уж не знаю, почему они тебя выбрали, но они довольны тобой». Я сказала: «Я не хочу их обижать. Они знают, что я — художник. Когда соберусь уйти от них, скажете, что для меня нашлась работа по специальности? Ну, или в семье художников?» — «Хорошо. За две недели до смены места позвони, я тебе подберу что-нибудь». — «А где может быть работа?» — «Катания, Мессина, Таормина». — «Север?» — «Нет. Во-первых, рано. Во-вторых, не советую. Все, кто уезжает на север, возвращаются в эти края. Там холодно, жизнь дороже, а отношение к прислуге хуже. Намного хуже. Здесь — благословенная богами Сицилия. Там — Европа. Здесь ты — русская, зачем-то приехавшая на Сицилию. Там — неудачница, даже не третий сорт, а некондишен, человек, которому не нашлось места в родной стране. Здесь на тебя смотрят со спокойным удивлениям — к таким, как ты, привыкли. Опять же — русская, почти своя. Там — даже нашим, тем, кто сумел зацепиться, ты будешь мозолить глаза, напоминая, что когда-то и они были в роли изгоев. В общем, не дури, я плохого не посоветую!»

Галя сидела на старушкиных лекарствах. Я сублимирую. Часами кромсаю бумагу.

Андреа принесла мне белую бумагу для вырезания, но бумаги надолго не хватило. Я навырывала из христианских журналов ярких страниц и начала вырезать из них.

Картинки повесила на окна. Хозяевам сказала, что в России так украшают дома. Им понравилось.

Народ ходит мимо, смотрит, обсуждает.

Андреа попросила что-нибудь вырезать для нее. Вырезала красивых коней, запутавшихся в гривах, как в волнах. После этого стали приходить с визитами родственники — я всем что-нибудь вырезала.

Одна из кузин попросила на время мою книгу и отнесла диковинку Алининым хозяевам.

Вечером мои синьоры явились раньше обычного и отправили меня к Алине.

Меня усадили на террасе, угостили мороженым и дали ножницы и бумагу. Я вырезала ажурные снежинки с петухами, с оленями. Сказала, что это салфетки. Синьора обрадовалась: «Sotto vaso? Sotto tazza?» («Под вазу? Под чашку?») — «Si».

Петухов и оленей унесли в комнаты. Мне предложили бывать в гостях когда захочу.

Мой выходной перенесли на вторник. На вторник у Агаты намечался большой съезд родственников. Джузеппе суетился, притаскивая из магазинов бесчисленные пакеты.

В семь утра я вытащила сонную Агату из постели. Нарядила, дала таблетки, поставила перед ней завтрак, собралась сама.

Перед уходом велела старушке быть умницей и показать детям и родственникам все, на что она способна. Ну, мало есть, плохо спать, требовать внимания и т. п.

Старушка от общества отвыкла, у нее должно получиться.

Алину тоже отпустили в девять. В Катании мы зашли на почту, но очередь была такой большой, что мы решили: сегодня отправить письма не судьба.

Пошли на рынок, воспользовавшись тем, что у нас есть лишний час.

Пока выбирали себе обновки на распродажах, я услышала русскую речь. Огляделась по сторонам: в завалах секонд-хенда рылись две женщины, рядом крутилась девочка лет семи.

Я подошла, поздоровалась. Они сказали, что приехали в Италию шесть лет назад через то же агентство, живут и работают в Катании, получают по тысяче евро. Одна из них выписала к себе внучку и устраивает здесь в школу.

Алина пристала к соотечественницам с расспросами: как бы и нам найти работу поденежнее? Но женщины, сославшись на дела, быстро ушли.

День выдался жарким. Нас ждал пляж. Мы купили упаковку итальянского пива (хуже немецкого, но лучше нашего), собрались посетить Макдоналдс,
и тут я увидела вывеску «Интернет». Я направилась в заведение, плюнув на жару, пляж и Макдоналдс.

Интернет-клуб больше походил на притон. Сколоченная из фанеры конторка, облупленные стены, три телефонные кабины (связь со всем миром)
и пять компьютеров. Посетители: индус, несколько африканцев, двое итальянцев и мы.

Администратор, молодой развеселый араб Хасан, тем не менее, попросил наши документы и понимающе подмигнул, получив вместо «passaporto» помятые ксерокопии.

В клубе можно было курить. Мы спросили, можно ли пить пиво. Можно. Алина достала прихваченные из дома хлебцы с сосисками, мы расположились
с удобством, насколько это было возможно на сломанных стульях, и влипли в Глобальную паутину.

Контакт нашли не сразу. Как оказалось, в Италии народ общается совершенно на других сайтах. Компьютеры упорно отказывались показать и Рамб­лер и Яндекс.

Через четверть часа все пользователи, забыв, что время — деньги (1,5 евро за час), искали загадочный контакт. Победило тупое упрямство, то есть я.

Пока разноцветная молодежь издевалась над Алининым железом, я набирала в поисковой строке www. vkontakte.ru, варьируя сезам, убирая и добавляя какие-то буквы. Что набрала в очередной раз — не знаю, но экран сменил картинку и предложил на выбор длинный список из фраз, в которых имелось заветное «vkontakte». Метод тыка еще никто не отменил. Через пять минут я набирала пароль своей страницы.

Меня ожидали десятки сообщений от друзей и подруг, стена пестрела поздравлениями к прошедшему дню рождения.

Любимый написал всего три строчки: письма получил, дела так себе, очень занят, дома почти не бывает. Я разозлилась. Меня всегда бесила его немного­словность и сдержанность в чувствах. Впрочем, интимная переписка — не его конек. Мне бы давно к этому привыкнуть, но так и не привыкла.

Фотографии перекачивались медленно. От нечего делать мы научили Хасана ругаться матом. Парень схватывал на лету, и русский матерный очень красиво звучал в его исполнении — у симпатяги араба был приятный певучий голос.

Через два часа расплатились и вышли на воздух, делясь впечатлениями.

Алина на пляж идти расхотела — далеко и жарко. Я повела ее на скалы.

К морю прошли по подземному переходу, спрыгнули вниз с последней, единственной высокой платформы, перешли пути и увидели справа, перед портом, благоустроенные купальни, явно платные.

К скалам прикреплялись настилы в несколько этажей, кабинки для переодевания, шезлонги и зонты, картину дополняли лодки со спасателями и дорожки из буйков. Такие излишества нам не по карману.

Мы приглядели внизу небольшую площадку и стали спускаться.

Алина не умела плавать и боялась глубины. Ее пугали рыбы: а вдруг пираньи? Ее пугали копошащиеся рядом крабы: а вдруг укусят? Ее пугало море: а вдруг акулы?

Подруга устроилась на плоском камне, покрытом водой сантиметров на десять и, уцепившись за торчащий обломок скалы (а вдруг в море волной унесет?), загорала.

Я ныряла и уплывала, пугая ее еще больше. Она волновалась: «А вдруг ты утонешь?» Я ее успокаивала: «Утону так утону. Ты же плавать не умеешь, спасти меня не сможешь. Здесь от скал такая глубина, что дна словно нет вовсе, так какая разница, где мне тонуть?»

В одном из заплывов я заметила небольшой грот, до которого можно было добраться не замочив ног.

Мы перебрались в грот, разделись и стали купаться голышом. От восторга Алина громко запела. Я просила ее замолчать, но напрасно.

На крики притарахтела большая моторка, и любезный синьор долго уговаривал нас составить ему компанию. Пришлось одеться и уйти.

Сначала Алина хотела влезть на платформу, но я напомнила, что мы знаем волшебные слова: «Non capisco», и она послушно потопала за мной через рельсы. Нас никто не остановил.

Мы не торопясь брели к автобусу, когда позади раздался велосипедный звонок. Я даже не обернулась. Себастьяно. Он обогнал нас: «Salve, Наташа!» — «Salve. Какая встреча!»

Я представила учителя подруге. С полчаса шли втроем, разговаривали о России, об Италии. Я показала Себастьяно фотографии с морем. Он сказал: «Позвони мне, в следующую среду пойдем купаться вместе!»

Себастьяно поехал домой. Алина спросила: «Позвонишь?» — «Еще че­го!» — «А что, будет учить нас итальянскому! Или Себастьяно совсем тебе не нравится? Встречалась бы с ним, и мне какого-нибудь учителя подыскали бы…» — «В Кемь!» — «Чего?» — «В Кемь, дорогая! Ты же из Карелии! Неужели не знаешь, что якобы Петр I, ссылая неугодных в Карелию, писал на указах:
«К е..... матери»; аббревиатура КЕМЬ стала названием города». — «Вот уж не знала! Что, правда?» — «Исторический анекдот». — «Значит, неправда?» «Анекдот. Но исторический!»

На остановке Алина спросила: «Какое сегодня число?» — «Тридцать первое июня». — «Уже тридцать первое?! Значит, завтра — июль?» — «Да…»

По всему выходило, что на этот раз старушка Агата не дала гостям заскучать.

Когда я, переодевшись, присоединилась ко всем на террасе, Джузеппе и Андреа выглядели совершенно очумевшими. В доме царил бардак. Я незаметно подмигнула старушке: «Buona sera, Agata!» Агата посветлела лицом. Через полчаса гости разошлись.

Молодая синьора продемонстрировала мне обжаренные в сыре свиные отбивные, вкусно шипящие на сковородке, распахнула холодильник: колбаса, сыр, сок, котлеты, мороженое. Сказала, что Агату кормить не надо. Я ответила, что все поняла. Супруги вздохнули с нескрываемым облегчением и моментально испарились.

Я поужинала, уложила Агату, посмотрела очередную серию любимой «Никиты», отползла в свою спальню и, когда зазвонил будильник, не сразу поняла, где нахожусь. Вставать не хотелось. Старушка спала до десяти. Я брала с нее пример.

В половине двенадцатого, разомлев от жары, снова уснула.

В три пополудни Агата начала робко мычать. Звук раздражал. Я встала с постели и ахнула: у нас обед в 13:30! Извини, бабуля. Andra tutto bene (Все будет хорошо). Благо что готовить не надо.

Перед ужином забежала Алина и стала подбивать меня бросить все и податься в Рим.

Мы курили на террасе, рядом Агата жевала печенье.

Я отказывалась сбегїть. Меня сейчас больше всего волнует кредит, который смогу погасить в октябре.

А пока мне на этом месте так удобно и ненапряжно, что страшно подумать: вдруг на другой работе работать придется?

Опять же — Рим. Моря нет. Снимать комнату, даже в этих краях, — триста евро в месяц. Еще жить на что-то надо. На руки даже минимальных пятисот в месяц не получится.

В здешнем агентстве я говорила с разными женщинами. Если пристроиться в компаньонки — проживание и питание бесплатно, зарплата выше, чем у сиделки, и, кроме выходного, фиксированный рабочий день со свободным вечером. Так что нам есть, над чем подумать.

Уложила Агату, едва успела выйти за дверь, как старушка закричала: «Наташа! Наташа!» Я изумилась, включила свет, спросила: «Что?!» И вдруг она громко и четко произнесла: «Buona notte, Наташа!» Я чуть не упала. Она даже «Si» и «No» не говорит, а еле выдыхает, только по губам и догадаешься. А тут пожалуйста — «Спокойной ночи», да еще нормальным голосом! Шутки подсознания.

В каждой избушке свои старушки

Вечером молодые синьоры пришли раньше обычного. Я, воспользовавшись моментом, отпросилась за сигаретами. Андреа сказала: «Конечно». Я сказала, что я быстро. Андреа сказала, что я могу не торопиться. А чего тут торопиться или не торопиться, если до табачной лавки и ползком за пять минут доберешься?

Туда я иду спокойно. Продавец меня давно запомнил. Я желаю ему доброго вечера, высыпаю монетки на кассу, беру сигареты, поблагодарив, бегу назад.

К дому улица идет под углом вниз. Уже не так одуряющее жарко, как днем. Небо синее, солнце светит. Я подпрыгиваю на ходу, смеюсь и напеваю. Кто сказал, что мне сорок восемь лет? Я ощущаю себя на десять.

В этой стране я чувствую себя как в детстве, даже лучше. Потому что в детстве меня наказывали за плохое поведение, синяки и ссадины. Здесь меня наказывать некому.

Наверное, на фотографиях я выгляжу немного (или совсем) идиоткой. Я радуюсь. Радуюсь солнцу, окружающей красоте, беззаботности и свободе.

Моя жизнь напоминает пионерские лагеря, из которых я любила сбегать.

У нас который день под 40 градусов. По телевизору не устают предупреждать, чтобы до вечера без нужды из дома никто не выходил.

В Италии некому работать. Из трех утренних автобусов, на которых мы могли уезжать в Катанию, остался один.

Это объяснила подсевшая к нам пенсионерка с Украины, девять лет живущая в Санта Марии, уже не работающая и находящаяся в статусе «фиданцаты» — невесты. Невеста жеманничала, напуская на себя вид превосходства перед нами, неопытными и убогими. Мы на поводу не пошли, говорили больше между собой, и она перестала ломаться. Невеста подсказала, на каком автобусе доехать до пляжа, с той же площади, куда мы прибываем. Ладно, прокатимся на городском автотранспорте.

От нее мы узнали, что в Санта Марию по субботам приезжает с Украины грузовик с продуктами: колбаса, халва, конфеты и т. п. В это время там тусуется все русскоязычное население провинциального сицилийского городка и окрестностей.

На общественном пляже  творились чудеса: были открыты туалеты и работали душевые. Песок был невыносимо горячим. До узкой полосы у воды на нем даже никто не загорал. Зато на нескольких метрах вдоль моря люди лежали бок о бок, так близко к воде, что волны слизывали чьи-то тапки, панамки и игрушки.

Многие девушки загорали топлес. И мужчины и женщины, независимо от возраста, щеголяли всевозможными татуировками: на ногах, руках, спинах, шеях, животах и груди.

Мы сели перед водой. Волны обдавали ступни. Алина спросила: «Кто идет купаться первой?» Глупый вопрос. Конечно же, я.

Алина раньше была на море, в Сочи, но плавать не научилась. До такой степени не научилась, что даже не знала, что человек может просто лежать на воде. Для нее это стало открытием.

Я позвала ее в воду, велела меня сфотографировать. Сама легла, закинув руки за голову, закрыла глаза и закачалась на волнах, как в колыбели.

Алина чуть фотоаппарат не утопила от изумления: «Как ты это делаешь?!» Я приоткрыла один глаз. Вытянула руки вдоль тела, потом сложила их на груди: «Я делаю это так же, как все. Ложусь и лежу. Попробуй сама!» — «Нет! Я утону!» — «Смешно, однако. Здесь воды по пояс. Если утонешь, попадешь в Книгу рекордов. Итак, ты не утонешь. Ляг на спину, расслабься и получи удовольствие!»

Алина передала мне фотик и со второй попытки — после того как я рявкнула: «Не задирай голову и не шевелись!» — устроилась на воде...

 

На обратном пути в автобусе к нам подошла кругленькая, коротко стриженная молодуха — Катя. Она приехала на неделю раньше меня, через то же агентство. Работает в Катании. Живет в квартире рядом с нашей автостанцией. У нее отдельная комната и два выходных: половина среды и половина субботы. Мы обменялись телефонами. Катя сказала, что на одной из улочек, ведущих
к рынку, есть пиццерия «Alla luce del sole» («Средь бела дня») и там в одиннадцать утра собираются русские. В пиццерии можно узнать новости, обмениваться информацией о работах, зарплате, скидках в магазинах.

В следующий выходной мы прямиком направились в пиццерию.

Нашли ее быстро: русская речь была слышна издалека. Выпущенные на giornata libera девчонки уже приняли на грудь и, нарочито громко хохоча, отпускали сальные шуточки в адрес друг друга.

Наше появление внесло некоторое оживление в захмелевшие ряды. Нас спросили, кто мы и откуда, но слушать не стали. За столиками шел свой базар. Раскрасневшаяся Нюта, хихикая преувеличенно скромно, рассказывала, как познакомилась со своим любовником.

Хозяева послали ее на рынок. День был жарким, море рядом. Она искупалась и заснула на берегу. Проснувшись через два часа, понеслась к дому, обгоняя машины. Один автомобиль остановился. Молодой парень подвез ее и назначил свидание.

В следующий выходной они купались вместе. Потом он угостил ее чашечкой кофе, а потом у них случилась любовь, прямо в машине, в зарослях за пляжем.

Они встречались каждую неделю. Все шло по тому же сценарию. Поначалу Нюта надеялась, что парень если и не пригласит ее к себе домой, то хотя бы снимет номер в гостинице. Но ничего не менялось. Она списала происходящее на его темперамент и безумную страсть к ней. Потом она заметила, что он не делает ей даже символических подарков вроде букета цветов или какой-нибудь приятной мелочи.

Как-то возлюбленный не пришел на свидание. Она прождала весь день, названивая ему, но он не ответил.

Он проявился через месяц. Сказал, что были дела. Сказал, что у него есть семья и семья — это главное в его жизни.

Нюта давно оставила все надежды на то, что он хотя бы поможет ей легализоваться, но встречается с ним по-прежнему. Зачем? «Секс полезен для здоровья, — хохочет девушка и добавляет: — Ох, девчонки! Они тут все такие! Хитрые и жадные! За чашку кофе или пачку сигарет поимеют вас и при этом будут клясться в вечной любви! А заодно рассказывать про больную маму, про детей и жену, на которых они тратят все деньги. Даже не мечтайте, что кто-нибудь захочет для вас что-то сделать!»

Подошла еще одна русская. Назвалась Аленой. Сказала, что приехала две недели назад. В России у Алены умер муж, детей нет. Она осталась без работы. Из-за похорон влезла в долги. Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, решила сменить обстановку. Сдала комнату и уехала в Италию. Здесь она живет в семье. Спит в комнате с парализованной старушкой. Делает ей уколы, ходит в магазин, готовит еду и следит за детьми. К ней относятся хорошо, по вечерам выдают бутылку вина. Вино ей нравится.

Это было заметно — уже в полдень язык Алены заметно заплетался.

Разговор повернул на тему больных старушек.

Рыхлая Людмила, вскочив, возмущенно крикнула: «А я свою старуху ненавижу! Представляете, взяла моду: утром проснется, снимет свой вонючий памперс и швыряет к моей постели — убери, мол! Я сегодня не выдержала, паннолин подхватила да ей же на голову и напялила: сиди обтекай! Она так орала, что я ей сказала, что в следующий раз в рот засуну вместо кляпа. У меня — выходной. Вот пусть дети с утра вокруг нее и бегают!»

Алена, заказавшая водки, а не пива, как все гастарбайтерши, выдавила улыбку: «Круто… А моя старушка лежит — не шевелится. А хозяева у меня внимательные такие. Они мне уже тут двух мужчин, каких-то своих родственников, приводили познакомиться. Потом спрашивали, нравятся ли они мне. А что, один мне очень даже понравился. Может быть, старушка умрет, так дядечка на мне женится?»

Нюта скривилась: «Ага! Женится! Да у них тут все мужики озабоченные! А жены к исполнению супружеских обязанностей не склонны. И сквозь пальцы смотрят на шашни своих кобелей. И даже если мужик, которого тебе подсунут, окажется неженатым, задайся вопросом: зачем ему это нужно? Наша знакомая так попалась!

Ухаживала за старичком, жила в большой семье. Стал за ней один синьор увиваться. Говорит: «Бросай работу, давай жить вместе!» Она обрадовалась, ушла к нему. И что получилось? Жены у него нет, зато есть тяжелобольная сестра. Теперь невеста наша делает все то же, только бесплатно, да по ночам еще и ноги раздвигает.

Синьор поет ей песни о любви, только вот даже документов сделать не желает. Она бы сбежала, да он ее паспорт спрятал и денег не дает вообще. «Зачем, — говорит, — тебе деньги? Все, что надо, я и так куплю!» Она было сунулась в агентство, а ей сказали: «Ты работу бросила, решила быть самостоятельной. У тебя проблемы? А мы при чем? Без паспорта тебя никуда устроить нельзя. Сама дров наломала, сама и разгребай!»

А теперь ее уже месяц из квартиры не выпускают. Ключей у нее нет, телефон отобрали. Мы ее в окно на днях видели — жива, значит. Она б и сбежала, да в окно не выскочить — третий этаж».

«Слушать вас не хочу! — резко поднялась с места высокая седая, на вид лет семидесяти женщина. — Я вот второй раз приехала! В первый раз три года работала. Да, тяжело, да, всякого натерпелась. А что вы хотите? Не они к нам приехали, а мы к ним! И всем работа нужна! В Россию вернулась, квартиру отремонтировала, теперь вот младшей дочке на свадьбу зарабатываю. Она институт заканчивает, ей денег едва на жизнь хватает. А тут замуж собралась. Жених — тоже студент. Только у него родителей нет. А дочка хочет свадьбу красивую и путешествие на райские острова. Я ей сказала: „Не горюй! Я для тебя все сделаю! У меня счастья в жизни не было, так пусть хоть ты будешь счастлива!“ И вернулась, и работаю!»

Я спросила: «У вас есть permesso?» — «Нет». — «Как же вы ездили в Россию?» — «Улетела на самолете, штраф на нашей границе заплатила, дома написала заявление о потере загранпаспорта. Как только сделала новый — сразу в агентство и сюда. Многие так делают — платят только за переправку через границу, а здесь уже знакомых полно, и работа находится, и ничего мы этим сукам в агентстве не должны, чтоб им пусто было! Договор с ними — вот где каторга, а работа здесь — так, цветочки. В конце концов, если совсем край — новую работу найдешь. А от кредита не отвертишься!»

Алина заикнулась было: «А можно кредит не выплачивать? Нас же незаконно сюда привозят…» Таких смелых не нашлось. Платили все.

Да и кто говорит о незаконной переправке нелегалок? Нас везут как туристок, документы у всех в порядке, есть даже заранее оплаченные билеты на поезд. Почему туристки решили остаться в иноземщине — вопрос не к агентству. А договор составлен так, что не подкопаешься. В договоре говорится о том, что каждая из нас взяла у некой фирмы кредит, который обязуется погасить в определенный срок.

Если честно, у меня ни разу не возникало мыслей отвертеться от обязательств перед агентством. Воспитание не позволяет даже думать о таком. Если я что-то должна, я это делаю — это раз. А два — я свято верю, что, обманывая кого-то, человек берет на себя его грехи.

А разговор шел уже о какой-то Виктории Федоровне. Женщины спрашивали друг у друга, куда она подевалась, почему не приходит. Одна сказала: «Виктория Федоровна уехала!» — «Куда?» — «До дому, в Новгород». — «Уехала?! Она же кредит еще не погасила?!» — «Сказала, что дома эти деньги заработает и выплатит». — «У нее же работа была хорошая!» — «Да. Но она сказала: не мое это, и хоть режьте!»

Я спросила: «Многие вот так срываются?» — «Бывает. Кому-то климат не нравится, жарко очень. Кто-то тоску ничем погасить не может. Кого-то вдруг родные начинают звать так, что остаться сил нет. Кто-то условий труда не переносит. Виктория Федоровна очень уж интеллигентной оказалась. Она из учителок. После сокращения рванула сюда, с подругой за компанию. Как увидела свою „работу“ — лежачую старуху на полтора центнера весом, чуть в обморок не упала. Двух месяцев не выдержала, сбежала».

Мы просидели в пиццерии два часа. Время до вечера провели на море.

Если нету любви…

Нахальная одноглазая кошка прижилась в нашем садике.

Как-то я уложила старушку на тихий час и отнесла птичкам почти целую тарелку с салатом: рис, яйцо, рыба, оливки, сладкий перец и кукуруза.

Сижу на террасе, вдруг кто-то чихнул. Я — на автомате, потому что вежливая, — говорю: «Salute!» («Будьте здоровы!») — поворачиваюсь: длиннохвостая бандитка умывается в птичьей столовой. Меня заметила, метнулась по дорожке между деревьями. И тут я разглядела, что несчастное животное похоже на скелет, который какой-то злодей засунул в кошачью шкуру.

Я кивнула бедолаге: «Salve! Come ti chiama?» («Здравствуй! Как тебя зовут?») Кошка не ответила.

Нам говорили, что в этой стране кошки защищены законом. Их нельзя даже пинать, не то что убивать. Но вот не кормить, оказывается, можно.

В Санта Марии полно брошенных домов. Некоторые — настоящие руины. Возможно, у кошки умерли или уехали хозяева. Но ее никто не пускает к себе. У моих синьоров когда-то были кролики, под апельсиновым деревом остались клетки. Может быть, кошка спит в одной из них — где-то же она прячется от непогоды? Хотя зачем кошке клетка, если в Санта Марии полно брошенных домов?

Итальянские кошки на «кис-кис» не реагируют. Я выношу пестренькой еду (не объедки!), стучу ложкой по краю тарелки, все-таки зову: «Китси, Китси!»

Поначалу киса удирала от меня, потом перестала на меня реагировать.

Я иду по садику, она греет тощие бока на теплых плитках — хоть бы вид сделала, что в гости заглянула.

Кошка поправляется — медленно, но верно. За пару недель, что я кормлю ее как родную, она не растолстела, но уже видно, что нелепая шкура не просто натянута на кости. И мне нравится, как Китси спит после сытного обеда — как домашняя, с чувством, что жизнь удалась.

Когда уеду отсюда, накажу следующей сиделке, чтобы кису не гоняла.

Накануне выходного попросила Андреа, чтобы та меня отпустили в девять, потому что потом долго нет автобуса.

В конторке интернет-клуба сидел новый администратор. Он отказывался брать ксерокопии, требовал «passaporto» и «permesso» (паспорт и разрешение на пребывание в Италии). Я покрутила пальцем у виска, включила комп и влезла в Сеть. Парень задергался, остальные посетители уговаривали его: мол, все нормально, это русские. Он было снова сунулся ко мне, твердя о «permesso», но я глянула на него недобро и демонстративно отвернулась.

Компьютер зависал. Законопослушный администратор Али не смог или не захотел помочь, зато подсадил ко мне итальянца — для интернациональной интеллектуальной поддержки.

Итальянец оказался шустрым, представился Джиакомо, сразу стал выяснять, замужем ли я; есть ли у меня друг; гражданка ли я Италии; из какой
я страны; из какого города; где живу здесь; сколько месяцев нахожусь в Италии; чем занимаюсь; когда у меня выходной; сколько мне лет; есть ли у меня дети; согласна ли я с ним погулять; хочу ли я водки; правда ли, что в России режим правления Путина.

Джиакомо сказал, что он — учитель химии. Какие хваткие в Италии учителя! Я сказала, что химия — очень сложный предмет.

Джиакомо похвалил меня, что хорошо понимаю итальянский и неплохо говорю. Ну, плохо-неплохо, но поняла все его вопросы и на все ответила, пусть и коверкая язык.

Джиакомо спросил, интересуют ли меня мужчины.

Я как раз вышла на страницу своего любимого, чтобы поздравить его с днем рождения. Джиакомо спросил: «Это твой сын?» Нет. Это не сын. Как тебе объяснить, школьный учитель сложного предмета химии? Это друг. Был. Я из вежливости пишу ему дежурное поздравление. Потому что он не написал мне ни слова. Mannaggia! (Черт побери!) СЕГОДНЯ не мой день. Фотографии не слушаются, и мне не написал вообще НИКТО!!! А насквозь мокрый от пота, почему-то седой химик, заглядывая мне в лицо (а заодно и в вырез блузки), интересуется, не хочу ли я секса.

Не хочу! Мы с подругой идем на море. И там я утоплюсь.

Море волнуется раз, море волнуется два… Море волновалось. Красиво и приятно для взора.

Мы снова расположились перед самой водой. В городе дышать было нечем. От моря дул сильный ветер. Одинокий голубь пытался пролететь над пляжем, бестолково махал крыльями, не продвигаясь ни на метр, потом сдался, и его унесло куда-то. По песку кувыркались полосатые зонтики, за ними гонялись отдыхающие. Вдоль пляжей рассекали волны десятки счастливых обладателей досок с парусами. Купальщики в воду не входили, а вбегали, потому что у кромки волны сбивали с ног.

Кто идет купаться первой? Конечно, я.

Когда вода дошла до груди, я легла на спину и, чтобы удержаться на плаву, раскинула в стороны руки и ноги. Было так приятно качаться на волнах и ни о чем не думать! Слишком большая волна захлестнула лицо, я попыталась встать и откашляться и… не почувствовала дна. Странно — ветер дул к берегу, я не двигалась, а уносило меня в море. Я была уже за буйками. Никогда мне не понять еще одной сложной науки — физики.

В пятом часу мы засобирались.

Собор на площади Дуомо распахнул двери для посетителей. Я ринулась внутрь и достала фотоаппарат. Успела сделать несколько кадров, прежде чем Алина, размашисто крестящаяся по-русски (итальянцы крестят не лицо даже, а чуть ли не только рот, а затем целуют себе пальцы), вытолкала меня на улицу: «Это же церковь! Здесь нельзя фотографировать!» Вот уж не предполагала в ней такой набожности!

Вечерняя Катания спокойная, ленивая и нешумная.

Мы уже не обращаем внимания на русскую речь. Чем больше понимаем по-итальянски, тем меньше тянет остановиться и перекинуться парой фраз с соотечественниками. Я же не пристаю с разговорами к прохожим на питерских улицах!

Мы адаптируемся успешно. У нас в глазах — спокойное любопытство. И только в мозгах — чуток невыветрившейся тоски по прошлому.

И мы, на русский манер, используем итальянские слова в своих разговорах, говорим: «каза» вместо «дом», «комминарить» вместо «идти», называем «скарпами» всю обувь — и босоножки, и туфли, и шлепанцы, и кроссовки; «ноги» у нас теперь «гамбы», «руки» — «мани».

Наши фразы звучат смешно, но нам нравится. Не знаю, каковой была смесь французского с нижегородским, а смесь итальянского с питерским — это круто! Например, поулыбавшись встречному мужчине, Алина вздыхает: «Мне пьячет этот синьор! А тебе пьячет?» Я мотаю головой: «Но! Мне пьячут рагацци! Рагацци такие джовани, аллегри!» («ragazzi» — «парни», «giоvani» — «молодые»). Или: «Ну нах и меркато и музеи! Так кальдо! Андьямо на марэ, фар банье!»

Делая покупки или спрашивая дорогу, мы обращаемся исключительно к мужчинам. Ярко-голубые глаза Алины действуют на кареглазых синьоров, как тяжелая артиллерия. Я улыбаюсь за двоих. Алина копит деньги на стоматолога, когда я хохочу, она конфузливо хихикает, почти не разжимая рта, и еще неизвестно, что синьорам нравится больше.

Mai dire mai

Mai dire mai. Никогда не говори «никогда». Десять лет я принципиально не подходила к плите, но здесь, на всем готовом, иногда тянет что-то сообразить.

На днях Андреа принесла огромный арбуз, и, только когда мы его доедали, я вспомнила, что из корочек получается нежнейшее варенье. Агате лакомство так понравилось, что она не хотела отдавать даже опустевшую кружку. Я не любительница арбузов, но по такой жаре сочная ягода из холодильника — истинное удовольствие.

Кстати, жара здесь переносится несколько иначе, чем в Питере. Помню лето 2003 года. Температура воздуха была за 30 градусов. В городе было нечем дышать. Когда в Петербурге жаркие дни следуют один за другим, воздух становится густым и влажным, сквозь него идешь, как нож сквозь масло, обливаясь потом и проклиная все на свете. Здесь воздух горячий и сухой. Не скажу, что это намного легче, но легче. Только когда температура поднимается выше сорока, двигаться уже не хочется. Но и валяться целыми днями тоже скучно.

Я поджариваю кошке яичницу с колбасой, а Агате — с помидорами. (Сама яйца не ем, у меня на них аллергия.) И Агата и кошка метелят яишенку за милую душу.

Однако на такие подвиги меня тянет нечасто.

Я пишу. Вечером появляются Андреа и Джузеппе, выгружают продукты. Я откладываю тетради, изумленно гляжу на посетителей. Я пишу и забываю, где нахожусь. Сажаю Агату на террасе за один край длинного овального стола, наливаю ей воды, насыпаю целую тарелку печенья, чтоб занялась делом и не мешала, сама устраиваюсь напротив. Посетители отвлекают. На них приходится реагировать.

Андреа выкладывает на блюдо горячую выпечку, спрашивает осторожно, как продвигается книга. Я отвечаю, что помаленьку. О чем книга? О любви. Об Италии. О России. О жизни. Андреа поворачивается к мужу: «Наташа пишет книгу!» Флегматичный Джузеппе разглядывает меня, как марсианку.

В субботу я не только заговорила первой, но выдала целую речь, поразив хозяев настолько, что Андреа даже мотнула головой, словно пытаясь проснуться.

Меня интересовало, есть ли в Санта Марии банк, откуда можно послать перевод Wеstern Union. Она спросила, хочу ли я отослать деньги детям.
Я ответила, что должна агентству. Она не поняла. У меня не хватило словарного запаса, чтобы объяснить, и я нарисовала комикс, как я, без работы и денег, подписала в агентстве контракт и уехала сюда. А теперь за пять месяцев должна погасить кредит в 1700 евро, и мне необходимо срочно сделать первый взнос.

Андреа покачала головой: все ясно, но ей этого никогда не понять. Они с Джузеппе съездили в город и вскоре вернулись с такой новостью: в Санта Марии сделать перевод нельзя, только в Катании.

В среду мы с Алиной обошла полтора десятка банков — ни в одном переводы не принимались.

В интернет-клубе привычно уже расцеловались с Хасаном, шутливо-церемонно пожали руку теперь улыбающемуся Али.

Я просмотрела почту на Рамблере и Яндексе. Мне писали друзья и знакомые, писал любимый — сдержанно и кратко. Я составила свое послание в том же ключе.

Я далеко и надолго. У него другая жизнь. Питер, лето, любовь. Я даже завидую чуть-чуть.

«В контакте» пообщалась онлайн с дочкой и подругами (Лидка — в Финляндии, Юлька — в Канаде, Ленка — в Великом Новгороде) и уже хотела закрыть страницу, когда ожила аватарка любимого.

Я замерла. Набрала: «Привет! Как дела? Уже не надеялась тебя здесь видеть. Где пропадаешь?» — «Работаю. Дома не живу. Снимаю квартиру. Лучше расскажи о себе». — «У меня все отлично. Смотри итальянский альбом. А мы идем на море!»

«Идем на море? — спросила Алина, давно выключившая свой комп и без стеснения сунувшая нос в мои сообщения. — А как же Римский театр?»

С верхних ступеней древнего театра открывался великолепный вид. По телевизору показывали панораму с вертолета, но и так она впечатляла стройностью и размахом.

Проникшись обстановкой, я забыла о своем портрете на фоне вечной красоты. Алина отобрала у меня фотоаппарат и с сочувствием произнесла: «С лицом сделай что-нибудь!» На паре кадров в памяти флешки вид у меня совершенно отсутствующий. Если бы я была там одна, время перестало бы существовать. Но Алина тормошила: «Очнись, дорогая! Море зовет!»

Во вторник старшая дочь синьоров, Лаура, отвезла меня в San Giovanni La Punta — городишко по соседству, где я оплатила первую часть кредита.

В августе в Италии вышел новый закон о permesso. В связи с мировым кризисом правительство решило провести тотальную чистку иностранной рабочей силы. Говорят, что тех, кого хозяева не оформят официально в сентябре, депортируют.

Я позвонила Ольге. Ольга закричала: «Даже не заикайтесь о permesso! Вы под этот закон не попадаете, разрешения дают тем, кто въехал в страну не позднее 1 апреля. Сидите тихо, ни с кем не общайтесь, никому не рассказывайте, где вы живете и что делаете! И в Италии все притихли, а на Сицилии — хуже некуда. Сицилия — государство в государстве. Здесь свои отношения. Если соседи донесут на вас, хозяева заплатят штраф в десять тысяч! Вы устраиваете синьоров, пока не возникает проблем!

Мы уже никого не трудоустраиваем, мест нет, заявки не поступают. Недавно приехавших девочек выгоняют. Закон есть закон. Permesso стоит денег, тратиться на вас никто не станет». — «А что, если нас рассчитают?» — «Рассчитают — полетите домой». — «А как же кредит?» — «А я тут при чем?! Вы со мной никаких договоров не подписывали!»

После обеда ко мне прискакала взъерошенная Алина. Я передала ей разговор с Ольгой. Алина в сердцах крыла наше агентство по матушке и по батюшке. Я спросила: «Чего ты дергаешься?» — «А если нас депортируют?» — «О! Депортация! Звучит-то как, а?! Вот интересно, нас сразу посадят на самолет или еще подержат в пересыльной тюрьме? Ты была когда-нибудь в тюрьме? Представь, сколько впечатлений! Я напишу об этом рассказ, надо будет только тетрадей прикупить…»

Алина чуть не подавилась сигаретой: «Ты притворяешься или действительно с дуриной?» — «Есть маленько». — «Конкретизируй!» — «Пятьдесят на пятьдесят». — «Тогда еще не все потеряно, а то я испугалась. Но что делать-то будем?» — «А что мы можем сделать? Впереди сентябрь. Если нам не оформят докумен­ты, пойдем в полицию». — «Зачем?!» — «Ну, на билет еще надо потратиться, а депортация должна проводиться за счет государства». — «Ты оптимистка…» — «К сожалению…» — «Ответь серьезно: что будем делать?» — «Отвечаю серьезно: я тут обнаружила, что мы еще не были в ботаническом саду. Это недопустимый пробел! В следующий выходной обязательно восполним!» — «В ботаническом саду? А что это такое?» — «Ты никогда не была в ботаническом саду?» — «Нет». — «Вот и побываешь. Тебе понравится!»

Я ВЕРНУСЬ

У нас созрел виноград. Я теперь знаю, как это вкусно — срывать пропитанные солнцем ягоды прямо с лозы. Я отщипываю виноградины и жмурюсь от удовольствия: даже на ощупь они иные, чем в магазине.

Новый закон перечеркнул мечты о Риме. Надеюсь, что Андреа и Джузеппе не выставят меня за дверь в конце сентября. Я звонила на прежнее место работы — меня готовы взять осенью на ту же должность. Мне бы продержаться в Санта Марии октябрь, чтобы хватило денег на погашение кредита и на обратную дорогу.

И первое, что я сделаю, очутившись в холодном Петербурге, это отправлюсь шляться по Невскому. Устав, зайду в тесное кафе и устроюсь у самой витрины, с чашкой горячего шоколада. А потом сообщу всем друзьям: «Я вернулась!»

И вот что я подумала: возможно, вся эта итальянская каша была заварена для того, чтобы под ясным небом Сицилии, во дворе дома доживающей свой век синьоры Агаты, летом 2009 года смогла найти приют больная, некрасивая, одноглазая кошка, не отзывающаяся на «кис-кис» и давно потерявшая где-то свое имя.

 

 

Часть II

ПОЛУЧИТЬ ПО PERMESSO

Сентябрь. Все нелегалы на ушах. Кого-то уже выгоняют с работы; кто-то просит оформить разрешение, соглашаясь отработать его стоимость — пятьсот евро (то есть еще месяц пахать бесплатно), их примеру последовала и Алина. У Алины хозяева занимаются политикой, ее синьор был мэром Санта Марии. Алина просила сделать ей документы, ей пообещали.

Я своих просить не стала.

В начале сентября Андреа и Джузеппе задали вопрос: есть ли у меня разрешение на работу. Я сказала, что нет и что все наши приезжают без разрешения. Синьоры сказали, что это плохо, потому что они не хотят платить штраф. На этом разговор закончился.

Я думаю о Катании и вижу улыбающегося слона под звездным небом, залитые желтым светом фонарей площади, со всех сторон сжатые темнотой (экономия электричества); я вижу себя, в сорокаградусную жару плещущуюся в фонтанах; я ощущаю кожей камни лавы и чувствую на губах соль моря; я снова и снова распахиваю восхищенный взгляд на панораму Римского театра; гоняю голубей у арки Гарибальди, нахально трогаю руками тысячелетние скульптуры в экспозиции крепости Урсино; ищу место для перекура в великолепнейшем здании университета; валяюсь на скамейке на площади Юстиции и, никуда не торопясь, наблюдаю, как из фонтанчика по очереди пьют дети и собака.

Странная у меня здесь жизнь и странная работа. Я ничего не знаю даже на день вперед, но живу как дома. Не как в питерской квартире, а как в своем доме — словно я где-то долго была и вот вернулась домой на какое-то время. Такое ощущение, что этот дом на Сицилии ждал именно меня. Он открыл для меня свои двери, и я вошла и осталась, ничего не зная о сроках. Я осталась потому, что здесь и сейчас мне хорошо. И я думаю, как по-разному звучат фразы «Я была на Сицилии» и «Я жила на Сицилии».

В середине сентября я написала Андреа и Джузеппе записку с просьбой дать мне проработать октябрь — тогда у меня будут деньги на погашение кредита и на билет на самолет.

Синьоры прочитали, отчего-то развеселились и сказали, чтобы я была спокойна. Я кивнула.

Назавтра в полдень позвонила Андреа и стала говорить много и возбужденно. Я прервала ее: «No capito!» Трубку взяла русская: «Ваши документы готовы. Вы приедете за ними с синьорой на следующей неделе». — «Какие документы?» — «Разрешение на работу. Вечером вам все объяснят».

Вечером Андреа и Джузеппе торжественно объявили, что они хотят, чтобы я работала у них постоянно, поэтому permesso — это мне подарок. Я онемела.

Я уже сообщила друзьям и родственникам, что возвращаюсь в октябре — именно так я поняла слова синьоров о том, что должна быть спокойна. Итак, я остаюсь? Даже не знаю, рада ли такому повороту. Меня тянет домой. Хотя о чем это я? У меня нет дома. Я отдала свою комнату среднему внуку. Теперь в ней детская.

Если честно, сей щедрый жест как бы и не имел места. Летом дочка спросила: «Мам, можно мы займем твою комнату, а то втроем в одной тесно?» Я подумала: «Почему нельзя, пока меня нет?» И разрешила. Дочка поняла все буквально. Из моей комнаты вынесли вещи, выбросили на помойку старую мебель, сделали ремонт и обставили для ребенка детскую. Я осторожненько поинтересовалась:
«А где я буду жить, когда вернусь?» Дочка ответила: «Зачем тебе возвращаться? Выходи там замуж, а мы к тебе в гости ездить будем!»

Так куда там меня тянет? Жить негде. Работы нет. И меня никто не ждет.

Легализация

В понедельник Андреа сказала, что поедем во вторник, часов в девять или в половине девятого. Я поставила будильник, потому что в такую рань еще сплю.

По утрам я ощущаю себя отвратительно. Не чувствую, а именно ощущаю. Во сколько бы ни был подъем, в себя я прихожу лишь к полудню, а соображать начинаю часов после четырех.

И вот утро. Я злая. Обычное утреннее состояние.

Я не стала устраивать старушке душ, раз режим сбился. Агата сидит в уголке кухни и ловит в миске с молоком размоченное печенье. А я бушую.

В восемь позвонила Андреа и сказала, что поедем завтра. Завтра у меня выходной, так что после получения документов останусь в Катании. Меня это устраивает. Я злюсь от того, что пришлось рано вставать и утро катится кувырком.

С вечера мне лень было помыть посуду, и теперь меня раздражает заваленная тарелками раковина. Пачка с печеньем порвалась, засыпав крошками скатерть и светлый кафель пола.

Ночью дул сильный ветер, он скинул со стола на террасе и сволок в садик неубранные газеты и журналы и опрокинул пакет с мусором, который я почему-то не выставила на тротуар. Сад и терраса приняли вид помойки.

Плюс к тому я уронила горячую кофеварку и, пытаясь ее поймать, за­плескала густым черным напитком плиту, пол, собственную одежду и даже дверь в туалет.

Я в сердцах швырнула кофеварку в раковину и разбила тарелку и кружку.

Я взяла ведро и швабру и, прислонив намоченную лентяйку к стене, прикурила последнюю сигарету (учитывая, что на сегодня планировалась поездка в Катанию, я вчера не пошла за сигаретами).

На второй затяжке раздался звонок в дверь.

Я даже не вынула сигарету изо рта, так и потопала в прихожую.

Дверь заело. Я дергала замок, дымя и ругаясь. Дверь в прихожей — во всю наружную стену и состоит из рифленого стекла. По размытому силуэту было видно, что на улице ожидает не кто-то из детей или многочисленных кузин Агаты, поэтому я не стеснялась в выражениях, перемежая русскую нецензурщину с итальянской ненормативной лексикой, и «porca Madonna» было не самым грязным ругательством.

Изо всех сил рванув створку, я распахнула-таки дверь. В казу робко шагнул священник. Я буркнула: «Buon giorno!» — и, повернувшись спиной, вернулась на кухню.

Лицо служителя церкви изменилось, когда он переступил порог кучины.

В прошлый раз он беседовал с Агатой, читал молитвы. В этот через минуту решил, что миссия выполнена. Я выпроводила батюшку a fuori и так шандарахнула дверью, что по дому пошел гул.

У меня по утрам обычно всегда порядок. Да у меня вообще порядок — всегда! А как иначе? Я не медик и не экстрасенс, не могу быть уверенной, что Агата проживет еще долго. Вот представьте: старушка перекинулась, я звоню ее детям, они приносятся через пару минут, а в доме бардак. Да мне будет элементарно стыдно!

Но сегодняшнее утро — нечто из ряда вон.

Ладно, это я нервничаю. Никак не могу определиться, хорошо или плохо, что я остаюсь. Меня поставили перед фактом, я еще не поняла, что происходит.

Зазвонил телефон.

В эти дни, в ожидании какой-то определенности, мы созваниваемся с Алиной, тратя последние сольди. Алинины хозяева ничего ей не говорят, и подруга каждый раз сообщает, что, прячась от полиции, уйдет в горы, найдет какую-нибудь ферму и устроится в работницы.

Я смотрю на Этну, облепленную тысячами тысяч домов, которые заканчиваются где-то на высоте полутора километров. Над домами — леса и скалы. Где Алина собралась искать ферму?

Я не разделяю этих бредовых мыслей и грущу об одном: если придется возвращаться в Питер сейчас, меня ожидает масса проблем.

В половине девятого в среду почти одновременно заявились Джузеппе, Андреа и Алина. Я зевала, раздумывая хочу есть или не хочу. Кое-как собралась, в девять поехали.

Джузеппе привел нас в офис у театра Беллини, где выяснилось, что сегодня прием с трех дня. Джузеппе уехал.

Мы вышли на улицу. Перед окнами офиса, в котором выдаются разрешения на работу и проживание в Италии, неизвестные художники выставили картину: на фанерной основе, длиной метра в четыре и высотой больше двух, изображены ноги покойника, на пальце бирка, а надпись призывает потерпеть еще немного.

Конечно же, мы не преминули сфотографироваться перед оригинальным плакатом. Потом отправились по магазинам.

На via Sangiuliano нас окликнули две женщины. Одна сказала, что она с Украины, работает в Катании, другая представилась Аллой и рассказала страшную историю.

Алла приехала через то же агентство, что и я, в конце августа. За месяц поменяла шесть работ! Была ли причина в том, что у нее нет permesso, или в том, что ей катастрофически не везло, или в том, что она нигде не сходилась с хозяевами, — тайна, покрытая мраком.

Позавчера Алла устроила скандал у Ольги, и ее выставили за дверь, посоветовав ехать в большой город и обратиться в русскую церковь.

В Катании православную церковь она не нашла. Таксист отвез ее в приют. В приюте дали молока и хлеба и сказали «до свидания». Ночевала она в гостинице.

Утром поехала в аэропорт, хотела купить билет на самолет, но самый дешевый стоит 560 евро. Алла показала распечатку стоимости авиабилетов. Ужас! Когда Галя улетала весной, билет стоил 200 евро. Нынешние цены взвинчены до предела, видимо, потому, что желающих вынужденно покинуть страну слишком много.

Украинка куда-то торопилась, и мы распрощались.

Алина спросила: «Ты запомнила, где находится caritas (приют)? Пошли сходим, может, и нам пригодится!» — «Ну уж нет! Я не собираюсь скитаться по ночлежкам! Если что — только домой! Если денег на самолет не хватит — тупо сдамся полиции».

Пришел Джузеппе.

Мы проторчали в офисе почти три часа, но разрешения не получили. Да, бумаги были готовы, но их следовало заверить в полицейском управлении, которое уже закрылось.

Пока ожидали своей очереди, с нами разговорилась пухленькая пенсионерка из Ивангорода, Люба, по-итальянски — Лючия. Она работает в Италии уже пять лет, приехав тем же путем. Поменяла пять мест. Начинала в маленьком городке, рядом с Санта Марией. Все эти годы никто не требовал от нее permesso.

Люба была бодра и весела, рассказывала, что объехала всю Сицилию и Италию, в Россию не ездила и не собирается. В настоящее время она работает со старой, совершенно одинокой синьорой. Синьоре за девяносто, но она сама ходит. У Любы помимо выходного дня почти все время свободно. Она гуляет с друзьями, делает что хочет. Одинокая синьора требует лишь чистоты в доме, приготовления пищи и присутствия компаньонки по ночам.

Любу было приятно слушать. У меня разболелась голова.

Единственной нормальной информацией явилось объяснение по поводу permesso и апреля. Она сказала, что хозяева должны заплатить налог, а налог платится с апреля по сентябрь — за пять месяцев. Сколько кто работает — не важно, главное, чтобы был оплачен этот период. И permesso дается на год. Причем даже при желании оплатить его есть ограничения: доход работодателя должен быть не менее двадцать тысяч, и количество permesso лимитировано.

Я невесело подумала, что, кажется, поторопилась сказать чемодану, чтобы он отдыхал и дальше.

Белые ночи Сицилии

Для местной школы попросили сделать выставку силуэтов к Рождеству. Я засела за вырезание.

После обеда Агата, как обычно, ела булочку, макая ее в воду. Я смотрела телевизор и кромсала бумагу. Отвлекшись от процесса, подняла глаза — Агата сидела белая, губы синие, взгляд остановившийся, изо рта торчала булка и только руки дергались.

Я вскочила, стала стучать ее по спине, потом подхватила сзади под мышки, чтобы посадить поровнее, — она была никакая, сползала в кресле, не издавая ни звука.

Внутри у меня началась странная вибрация. Прислушавшись к себе, поняла: сердце. Пульса не было, не было отдельных ударов, кровь вибрировала.

Когда-то мой младшенький сынуля чуть не умер в больнице. Ему не было и месяца, когда у него поднялась температура и держалась день за днем, неделя за неделей. Нас увезли в больницу на Фурштатскую.

Как-то в палату пришла медсестра и закапала в нос моему малышу масляные капли. Ребенок спал на спине, а девица влила капель слишком много. Она ушла, а я, ничего не понимая, смотрела, как малыш машет руками и крутит головой. Он не кричал и не плакал, а когда посинел и замер, я взвыла, схватила его и понеслась из палаты. Возле столика с медикаментами стояла завотделением. Она отняла у меня ребенка, подняла его за ноги и с силой ударила по спине. Ребенок дернулся и закричал.

Теперь я сказала себе: «Успокойся! Ты же знаешь, что тебе нельзя нерв­ничать, сейчас любой кардиолог упал бы в обморок, если бы увидел твою кардиограмму или пощупал пульс. Ты — ходячая ошибка природы, но умирать от испуга за чужую старуху совершенно глупо. Успокойся немед­ленно!»

Я застыла, разглядывая безжизненно сникшую Агату. Что делать? Звонить Джузеппе? Человек работает, я его дерну, а старуха оклемается…

Я понимаю, что, если Агата умрет, меня никто обвинять не станет. Галя еще в мае говорила, что все ждут этого в любой день. Но я не хочу, чтобы это случилось на моих глазах. Может ведь синьора покинуть этот мир, когда я уеду на выходной?

Я надела одноразовые перчатки, вынула из ее рта застрявший кусок, наклонила Агату почти до пола и ударила между лопаток. Через несколько ударов посадила в кресле и попыталась дать воды. Безрезультатно. Я повторила свои действия.

Агата оживала. Медленно задрожали веки, пальцы зашарили по подлокотникам инвалидной коляски, потом старуха сжала губами соломинку и втянула в себя воду.

Я вымыла руки и ушла в садик. Черт побери! Алина работала в госпитале и привыкла к тяжелобольным и смертям. Я же к таким событиям не готова! Я сорвалась в Италию, не зная, куда попаду и что буду делать. Мне, можно сказать, повезло. Моя работа похожа на дом отдыха. Только в этом доме отдыха, скорее всего, именно мне придется провожать душу Агаты в свободный полет.

Ночью Агата общалась с призраками, так я это называю. Иногда бывают ночи, когда она начинает говорить. Так странно: днем от нее слова не дождешься, а в какие-то ночи говорит не умолкая. Громко! Много! Часами! И все это во сне. Почему она не разговаривает днем? Может, не помнит, что умеет говорить?

В этот раз у Агаты было много «посетителей». Мне не спалось. Я вышла на террасу… в белую-белую ночь! Ну, с нашими питерскими белыми ночами сравнить, конечно, нельзя, но очень похоже.

Небо затянула тонкая облачная пленка, с редкими просветами, в них сияла полная луна, и вокруг было светло, как днем. Потом я часто наблюдала это явление, но сейчас оно меня поразило.

Утром Агата не раскрывала глаз. Я поела, помыла посуду, занялась вязанием. Агата отсутствовала. Я навела в доме порядок. Собрала свои вещи. Зачем? Я решила, что это конец.

Каждые полчаса заглядывала к синьоре в спальню — она едва дышала.

В четыре Агата очнулась. Я разогрела обед и радостно покормила ее. Она тоже обрадовалась и заглотила огромную порцию за пять минут.

Я похвалила ее, дала бисквит и сок и уселась довязывать шарфик.

Через минуту Агата неожиданно членораздельно произнесла: «Наташа! Я сейчас ела макароны!» Я откликнулась: «Да, ты ела макароны, с курицей, с сальсой, хорошо ела, быстро, все съела. Ты молодец!» Агата посмотрела на плиту и заявила: «Я еще хочу!»

Спустя месяцы я стала смотреть на Агату не как на дебильного младенца, а как на человека, живущего не в этом мире. Например, она меня часто в упор не видит. Можно было бы списать это на то, что я — служанка и для нее существую лишь в те моменты, когда требуется моя помощь. Но нет.

Однажды, войдя на кухню с террасы, я поразилась реакции Агаты на мое появление.

Горел свет, работал телевизор, Агата листала журналы, я вошла, и старушка, оторвав взгляд от какой-то статьи, подняла голову и — изумилась!!!
В течение минуты она смотрела на меня с живейшим и абсолютно осознанным интересом и уже готова была что-то сказать или спросить, как в ее голове что-то перемкнуло. Глаза потеряли блеск, как дождли­вый вечер, лицо облепила бесстрастная маска — Агата вышла из реальности.

Бывает и так, что синьора может застыть. Когда она застывает, сидя на террасе или лежа в постели, я даже подхожу и прикасаюсь к ней, чтобы убедиться, что она не умерла.

Но иногда Агата застывает в самых нелепых позах. Например, во время еды. Она обычно ест молча и сосредоточенно, и вдруг кто-то командует ей: «Замри!» Старушка замирает: подавшись к столу, рот приоткрыт, рука на полдороги от тарелки, глаза раскрыты. Можно разговаривать с ней, ходить вокруг, что-то делать — она не слышит и не видит.

Алинина синьора тоже видит призраков.

Когда мы только познакомились, Алина пожаловалась: «Представляешь, я варю лапастину, а моя синьора говорит: „Здравствуй, мама!“ — и показывает на кресло в углу столовой. Я ей говорю: „Нету здесь никакой мамы!“ А она ругается: „Мама пришла!“

И папа к ней приходит. А то вместе заявляются. Синьора с ними разговаривает, а я боюсь. Я покойников не боюсь, а призраков боюсь».

Я хотела пошутить: «А чего нас бояться?» — но передумала и сказала: «Не спорь с хозяйкой, отнесись с понимаем к ее почти столетнему возрасту. Мама придет, повернись и поздоровайся с почтением. И все будут довольны: и живые и мертвые». Алина вняла моему совету. Она приглашает родителей старушки к столу, обсуждает с ними фильмы и погоду, даже жалуется на капризы дочери.

В следующий выходной я расплатилась с кредитом. Получилось так, что во всех известных нам местах Western Union не работал. За рынком, напротив китайского ресторанчика, на дверях международного телефонного пункта висела черно-желтая табличка. Переводы принимались.

Заведением заправляли индусы. Я уже отдала деньги, когда оказалось, что связи нет. Сотрудник службы безопасности улыбнулся: «Надо подождать минут двадцать. Обед. Люди обедают».

Если в Италии (а может, только на Сицилии?) люди обедают, напрягать их на трудовые подвиги бесполезно. Один раз наш автобус, набитый пассажирами, сорок минут ожидал водителя, который — как объяснили в диспетчерской — пошел перекусить.

Когда пересекали соборную площадь, заметили группу французских туристов, которых экскурсовод вел в сторону сувенирных лавок. Я присоединилась к группе. Алина вопросительно взглянула на меня, я шепнула: «Гид говорит о каких-то достопримечательностях, если нас не прогонят, увидим что-то эксклюзивное!» Перед французами распахнули обычно запертые двери в углу площади. Слева висела вывеска: «Музей кофе».

Мы поднялись за туристами по крутой лестнице. В углублении площадки для посетителей отперли тяжелую дверь. Лестница повела вниз. Мы попали в каменный зал без окон. В зале стояло несколько статуй, висели какие-то религиозные реликвии, а центральное место занимало нечто в виде палатки из серебра, богато украшенной многочисленными фигурами (судя по одеяниям — святых). Палатка опиралась на какие-то палки. Что это? Зачем? Непонятно.

Французы по очереди фотографировались перед палаткой. Мы подождали, пока все вышли, и тоже сфотографировались.

Из интернет-клуба позвонила дочке, сказала, что денег выслала побольше, с учетом разницы обменного курса, возврата лично ей долга в 40 евро и плюс сотню на подарок внуку. Велела купить приболевшему мальчишке что-нибудь и обязательно сказать, что это от бабушки.

Дома переписала часть сфотографированного текста и засела за перевод. Мой словарик помог мало. Поняла, что мы видели религиозное, серебряное, восхитительное, великолепное, празднично-ценное произведение искусства начала XIX века под названием «fercolo».

Когда пришли молодые синьоры, я спросила, что означает слово «fercolo», показала фотографии. Синьоры порадовались нашей удаче: «О! Вы видели fercolo!» — «Видели! Да что же это, в конце концов?!»

Андреа нарисовала (взяла с меня пример) квадрат, сверху фигурку, говорит: «Меня зовут Андреа, это — святая Андреа. Агату зовут Агата, это — святая Агата». Я не поняла, почему Андреа и Агата стали святыми и при чем здесь некий квадрат.

Джузеппе достал сотовый телефон, положил плашмя на ладонь, поставил сверху взятую с полочки безголовую фигурку какого-то святого. Я поняла: «Праздничные носилки!» Пока он изображал, как поднимает на плечо нечто тяжелое, я нарисовала, как люди несут носилки. Вопрос прояснился.

Оказалось, что увидеть именно эти носилки можно едва ли не раз в году, на городском крестном ходе, когда в них помещают статуэтку святой Агаты и несут по улицам от Duomo.

Молодые ушли. Я уложила старушку и позвонила домой. Внук возился с дорогими игрушками. Я спросила: «Китенок, тебе понравились мои подарки?» — «Да, бабушка! Ты мне еще пришли!» — «Обязательно, солнце мое!»

Озабоченно и хмуро я на градусник смотрю

В ближайшую среду мы с Алиной отправились искать «I’Portale», шопинг-центр в San Giovanni la Punta.

Я смутно помню поездку в Сан Джованни, но твердо уверена: поворот к городу в объезд местной мануфактуры. Мануфактура находится на улице, начинающейся от площади Жертв войны, а эта площадь — в конце нашей улицы. Тут и ребенок не потеряется.

По дороге от Sant Maria до San Giovanni было два кладбища. Мы зашли на оба.

Что одно, что второе кладбище представляли собой мини-города. Выложенные плиткой дорожки, деревьев практически нет, разве что возле церквей. Зато церквей несколько, стоят бок о бок (земли мало, кладбище одно на всех, и никто не ссорится), везде невероятная чистота и все утопает в цветах. И повсюду горят свечи — электрические, как в церквях. Непривычно для нас, зато чисто.

На дороге, не доходя до Сан Джованни, обратила внимание на указатель — поворот на «I’Portale». (На обратном пути засекли время — 35 минут пешком от магазина до дома, вот такие тут расстояния, пугающие дальностью раскатывающих на машинах итальянцев.)

В воскресенье у меня заболело горло. Я уже дважды попадала в больницы с ангиной, поэтому стараюсь беречься. Но ангина всегда меня обманывает.

Я взяла лимонную водку, натерла и замотала горло шерстяным шарфом. Вечером Андреа посмотрела на оставленную на столе бутылку и спросила, пила ли я. Я ответила, что у меня болит горло и я делала компресс. Андреа хитренько засмеялась: «Ты пила водку, правда? Ты хочешь пить алкоголь? Тебе нравится водка? А вино нравится? Пей вино!» Она достала вино и поставила возле телевизора: «Вот! Хорошее вино! Пей!» Я помрачнела: «Мне не надо вина, у меня болит горло!»

Что за странные повороты мысли? Если бы я хотела напиться, я бы и разрешения у них не спрашивала: стенной шкаф набит бутылками на все вкусы — это раз, и в выходные я могу пить, было бы желание.

Ночью стало хуже. Утром совсем плохо. Поднялась температура.

Я кое-как справилась с утренними делами и позвонила в дом Андреа. К телефону подошел младший сын, пятнадцатилетний подросток Марко. Я сказала, что мне нужен врач.

Андреа и Джузеппе приехали после обеда. Привезли аппарат для ингаляций. Андреа включила прибор, вставив внутрь капсулу с лекарством, и усадила меня дышать. Я чихала и отплевывалась, едва удерживаясь на стуле. Андреа отправила меня в койку.

На самом деле я всегда соблюдаю субординацию. Даже если Агата уже спит и синьоры припоздняются с визитом, едва услышав шум подъехавшей машины, я выхожу на кухню. Хозяева ни разу не застали меня валяющейся на постели. Они знают, что мне делать практически нечего. Я знаю, что я на них работаю и должна давать отчет о здоровье Агаты.

Но однажды я уснула. Настольная лампа осталась включенной, телевизор тоже работал. Я проснулась оттого, что в дверях моей спальни стояли молодые и смотрели на лампу и телевизор. Я вскочила, извинилась, поздоровалась. Джузеппе спросил: «Как ты их включила? Они же не работали?» Я ответила: «Ничего серьезного, я их починила». (Не объяснять же людям, далеким от проводов и кнопок, принцип действия простейших электросхем! Синьоры не тупые, им это просто не надо. Когда у них ломается электроприбор, они приобретают новый. А моя первая профессия — монтажница радиоаппаратуры. Техника за тридцать с лишним лет изменилась, я в ней ничего не понимаю, но произвести элементарный ремонт вполне могу).

Я легла на кровать, прикрывшись пледом и, кажется, уснула. Мне привиделось, что в комнате нет потолка. С неба спустилось облако, коснувшись пола, встало вертикально, приобрело человеческие очертания (вернее, ангельские — в длинном хитоне, но без крыльев) и замахало руками. Облако явно показывало мне что-то, но я не успела сообразить что, — пришел доктор.

На следующий день с Агатой сидел Джузеппе.

В среду к нам пришла Алина. Я поправлялась, только предпочитала находиться в постели. Алина сказала, что мне нужны витамины, собрала с деревьев апельсины и выжала сок. Я не хотела пить, с детства апельсины не люблю, но подруга настаивала. Скривившись, как от уксуса, я сделала глоток. Мышцы лица разгладились, и я расплылась в довольной улыбке: впервые в жизни мне понравился апельсиновый сок! Сама не понимаю, в чем дело, — может быть, в том, что здесь апельсины настоящие.

Утром в пятницу я взяла в шкафу халат, видимо покойного мужа Агаты, выстирала и, когда он высох, надела поверх юбки и футболки.

Когда Агата увидела меня в халате, ее глаза почернели.

Signora vecchia (госпожа старуха) смотрела на меня, как Ленин на буржуазию. Ну, ее переживания меня не интересуют. Уютный халат, горячий завтрак и урчащая кошка — что еще надо для начала дня?

Я ждала воскресенья. В местном агентстве лежит для меня посылка из дома: сердечные лекарства, челноки для плетения кружев, фотографии, демисезонное полупальто и — в подарок синьорам — русские сигареты и русский шоколад.

Кстати, нелегальщина продолжает действовать. После выхода закона правительство призвало сдавать стариков в дома престарелых. Для страны это выгодно: пенсии большие. Но итальянцы не поторопились последовать данному предложению. После кратковременного затишья Ольга снова стала получать заказы на работниц. И все (кроме бюрократов) довольны. Странно: неужели кто-то надеялся, что семейственные макаронники начнут поголовно избавляться от отцов и матерей?

Больше двух месяцев шли волнения, акции протеста — это была одна из главных новостных тем. Многие гастарбайтеры потеряли работу, многие покинули пределы Италии. Но все поутихло, и оказалось, что синьорам не обойтись без привычно дешевых и удобных услуг.

Русским досталось на орехи меньше всего. Вот африканцев на улице почти не видно, где прячутся? Зато полно индусов. Они ищут работу, уговаривают хозяев магазинов взять их уборщиками, торгуют на улицах всякой ерундой и на улицах же спят. Пока тепло, а потом?

Я как-то раньше не задумывалась о международных отношениях и положении людей в разных странах. В России полно эмигрантов и нелегалов, но все они — из бывшего СССР, их лица меня лично не напрягают. Ну живут себе люди, и пусть живут.

Хотя и у нас случаются переборы. Работала я продавцом в магазине класса премиум, и как-то один постоянный клиент, оставляющий на кассе солидные суммы, выговорил администрации за то, что среди сотрудников магазина появились люди «неславянской внешности». Мол, он выбрал наш магазин именно потому, что, входя в зал, чувствовал себя как в Европе, но это было раньше, а теперь он ловит себя на мысли, что пришел за покупками в аул.

В магазине, где я работала до того, администраторы шутили (именно шутили!), что, когда кассиры собираются на ИНФО-пункте  перед рабочей сменой, ситуация напоминает «Белое солнце пустыни», а именно: «Здравствуйте, девочки! Итак, запоминаем, у кого какая касса: Гульчатай — первая, Зульфия — вторая, Фарида — третья…»

Рядовые наши граждане тоже не всегда отличаются терпимостью. Как-то мы с подругой Аней ехали в троллейбусе с Петроградской стороны на Литейный. Контролер, мужчина восточной внешности, требовал у расфуфыренной пенсионерки заплатить за проезд двух собак и провоз багажа. Пенсионерка бесновалась: «Не буду платить! Отойди от меня! Убирайся к себе, откуда приехал! В России из-за таких, как ты, русским уже жить негде!» Контролер доказывал: «Я — русский!» Пенсионерка изрыгала проклятия. Потом он подошел
к нам. Я сказала: «Не реагируйте на подобное, вы — русский, а она — фаши­стка!» Аня, любительница собак, расстраивалась, что невменяемая тетка плохо влияет на своих четвероногих.

В новостях показали: на границе задержан автобус с гастарбайтершами; на окраине Катании сожжен барачный район румынов; в больницу привезли избитых африканцев. Диктор прокомментировал события: «Наша страна — свободная и демократичная, здесь могут жить и работать все, кто захочет, но нарушать закон не позволено никому!»

Потрогать облака руками

В начале декабря я предъявила Алине ультиматум: «Едем на Этну!» Алина не соглашалась. Я сказала, что поеду одна. Алина согласилась, потому что спорить со мной бесполезно. Против танка не попрешь, а злой скобарь страшнее танка.

Автобус на Николози должен был отправиться в полдень, но поехал в 12:20. Здесь нам повезло. Нам никто не мог сказать, какой автобус идет в маленький городок под вершиной горы. Алина курила, я ела апельсин, и тут в салон пустого автобуса вошел водитель, с которым мы летом весело ехали в Ачиреале.

Водитель развалился на сиденьях и закурил. Я пошла к нему: «Чао!» — «Чао!» — «Помните, мы с вами ехали в Ачиреале? Мы — русские, не коммунисты, работаем в Санта Марии». — «Помню! Как дела?» — «Спасибо, хорошо! Мы сегодня хотим поехать в Николози и подняться на Этну». — «Отсюда — раз в неделю, по пятницам, в 8:15 утра». — «У нас выходной в среду, с 9 утра до 8 вечера. В пятницу никак не получается».

Я вышла. Веселый водитель тоже вышел, а через минуту окликнул нас. Оказалось, что мы искали автобус не там. Наш знакомый выяснил, какой идет в Николози и остановил его! — потому что тот уже выезжал со станции. Наш водитель объяснил водителю остановленного автобуса, что мы — русские, хотим на Этну и нас надо высадить в центре Николози.

В центре Николози мы поймали машину, договорились с водителем, что он отвезет нас на Этну за 50 евро. Мужик обрадовался и лихо погнал машину вверх. Меня замутило. Мужик трещал без умолку, напрашивался на более близкое знакомство, левой рукой рулил, правой лез обниматься и требовал поцелуев. Я сделала неприличный жест — раскатал губы: и денег ему дай, и поцелуй, и свидание назначь! Мужик ничуть не обиделся.

Фуникулеры на Этне не работали. Несколько автомобилей, автобус со школьниками. Все шли к открытому для посещений кратеру Silvestri. Мы шли в облаках. Вокруг — белое-белое, не видно ни земли, ни неба. Я была разочарована. Да еще холодно. Дул сильный ветер, местами лежал снег. Хоть мы и оделись потеплее, я замерзла. Ну деваться некуда. Я расчехлила фотоаппарат и стала фотографировать белую муть.

Невидимая Алина аукала с другого края кратера, где-то гомонили детишки. И тут засияло солнце. Ветер разорвал плотную пелену, Этна очистилась от облаков, пейзажи внизу поражали великолепием! Мы сошлись с Алиной и защелкали камерой во все стороны. Облака то налетали, то рассеивались, через полчаса все снова окуталось белизной.

Мы зашли в магазин туристического комплекса. Я перебирала открытки и книги. Иллюстрации показывали извержения 1983, 1985, 2001 и 2002 годов: разрушенные дома и дороги, магазины и гостиницы на горе торчат из раскаленной лавы, как свечки из праздничного пирога. Алина испугалась: «Едем отсюда!»

Поехали назад. Пальцы от холода не гнулись, меня трясло так, что зуб на зуб не попадал. Водитель предлагал встретиться на следующей неделе и снова поехать на Этну, уже в компании с его другом. Мы глухо отмалчивались.

На трассе Алина заметила засыпанный лавой дом — по самую крышу! Мы остановились, я сфотографировала жилище. Звала Алину спуститься, но подруга не шевельнулась. Я спросила: «В чем дело? Представь, какие классные кадры получатся!» Она заявила: «Не пойду! И ни за что и никогда больше на вулкан не поеду! А вдруг сейчас извержение начнется?!»

Дома Андреа и Джузеппе три дня подряд спрашивали, как я добралась до Этны, на чем, где взяла машину и что видела. Я объясняла, что на Этне не работали подъемники, поэтому самого вулкана я не видела, что там очень красиво и очень холодно и что я хочу еще раз подняться на Этну, но уже на самый верх. Синьоры слушали, смотрели фотографии, качая головами, удивляясь и не веря даже снимкам.

Еще в нашем городке есть пещеры в ста метрах от нашей казы. В справочнике красивые фотографии. Но это я сама выяснила, когда подучила язык и смогла разобраться в тексте и картах. Я спрашивала Андреа, как попасть в пещеры. Синьора делала круглые глаза и твердила: «Pericoloso! Pericoloso!» («Опасно!»)

В конце ноября я затащила Алину в природный заповедник над пещерами. Мы лазали по скалам среди кустов и кактусов несколько часов, но входа под землю не нашли. Мы наслаждались ярким солнцем и жарой, прекрасными видами моря и города, отдыхали в развалинах старых домов, напугали дружным визгом ошалевшего от нашего вторжения зайца (как он нас напугал!) — но пещер не обнаружили.

В другой день, ожидая автобуса, я сказала Алине: «А давай-ка спросим у аборигенов, где вход в пещеры». Мы подошли к двум мужикам, один откликнулся на вопрос, отвез нас в заповедник и привел к подземелью. На зарешеченном входе висел замок. Мужчина сказал, что вниз впускают только летом, когда сухо, в остальное время в пещерах происходят обвалы.

Из пещер несло влажным жаром, как из бани. Алина поразилась: «Почему такой горячий воздух?» Я ответила: «Вся Сицилия — вулкан. Мы же от действующего кратера всего в десяти километрах. А под нами — огонь, только наружу не прорывается».

Алина так сиганула до машины, словно там ее ждал золотой значок ГТО. В машине я предложила вернуться к решетке в другой раз, попробовать подобрать ключ к замку или вообще его сломать. Алина отказалась.

Через несколько недель на остановке к нам подошел тот же мужчина и спросил, хотим ли мы в гроты. Мы — хотим! В машине запоздало узнали, что его зовут Nello. Нелло отвез нас в большой подземный грот. От дороги пешком пересекли заповедник, только уже с другой стороны. Поднялись на каменную горочку. Среди дубов и кактусов зияла дыра. Спуск уходил круто вниз. Алина прилипла к засохшему дереву и закурила: «Я туда не полезу! У меня — боязнь замкнутого пространства!» Я обошла подругу и полезла в темноту. Нелло спросил: «Не боишься?» — «Нет. Никогда, ничего и никого!»

Пещера состояла сплошь из камней. Внутри было тепло. С потолка капало. То тут, то там между камнями поднимались туманные испарения. Над головой проносились летучие мыши. Где-то заухала сова.

Ясный солнечный день остался наверху. Тусклый свет позволял разглядеть центр подземелья; ни свода, ни стен видно не было. Фотовспышка выхватывала из тьмы завалы, завалы, завалы и ходы в три стороны. Заманить к себе подругу было несложно. Я закричала: «Какая тут красота! Как интересно! Алина, здесь не страшно, здесь — здорово!» Алина, ругаясь: «И зачем я это делаю?!» — стала спускаться ко мне.

Нелло сказал, что в следующий раз отвезет нас в другие гроты, а потом и на Этну. Алина обрадовалась. Я остудила ее: «Чему ты радуешься? Надень очки, подними голову — Этна в снегу!!!»

Заснеженная Этна выглядит великолепно и соблазнительно, но не для меня. Я могу под настроение уехать на край света, но превращаться в ледяную статую среди сияющих снегов огнедышащего вулкана желания не испытываю.

Италия справляет Рождество

24 декабря. В Италии — канун Рождества.

Я сижу на террасе, пью чай со свежайшими, невероятно вкусными миндальными пирожными и слушаю музыку. В соседнем доме кто-то с раннего утра играет на гармони. Когда стихает очередная мелодия, я складываю ладони рупором и кричу: «Браво!» В ответ раздаются громкие голоса, и гармонист с чувством исполняет: «Тореадор, смелее в бой!»

На улице +20, в саду продолжают цвести желтые розы и еще что-то, что-то и что-то, но я не знаю названий. Из известных мне растений в других садах цветут белая сирень, ромашки, гиацинты, каллы (у нас еще не распустились). Из неизвестных цветет все.

В городе столпотворение. В седьмом часу открыты не только все магазины, но и работает огромный рынок. Площадь Карло Альберто и прилегающие улицы ярко иллюминированы, в толпе не протолкнуться. В обувных рядах играют на волынках шотландцы. Я в восторге. Я сияю, как все елки Катании вместе взятые.

Мы заходим в магазинчик «Все по 99 центов». Я покупаю и тут же надеваю на голову оленьи рожки с бубенчиками, Алина — красный колпак с мигающими елочками. К автостанции поднимаемся, распевая: «В лесу родилась елочка», «У леса на опушке», «Ой, мороз-мороз».

В автобусе кроме нас один пожилой синьор. Мы поем всю дорогу. Когда выходим, синьор спрашивает у водителя: «Кто эти женщины?» Водитель отвечает: «Это — русские, которые никогда не платят за проезд».

Вечером мне принесли подарки. Раскрыв упаковку, я взяла ножницы и вырезала из блестящей серебряной бумаги звездочки, елочки, снеговиков. Нанизала на нитки, украсила дверь. Из белой бумаги стала вырезать ангелов. Андреа и Джузеппе стояли и смотрели. Андреа сказала: «Мне очень нравится. Сделай и мне что-нибудь!» Я кивнула. На другой день Андреа принесла фиолетово-серебряную упаковочную бумагу, и я сделала ей красивую подвеску на люстру. Старалась, как на выставку.

В Рождество Алину отпустили ко мне на пару часов. Когда она звонила в дверь, к ней метнулся мужчина: «Подождите! Здравствуйте! С праздником!» Алина расцвела. Невысокий (ей до плеча, как раз в ее вкусе) мужчина из дома напротив давно проявляет знаки внимания к моей подруге. Он ей тоже нравится.

Я сказала: «Иди гуляй! Такой приятный синьор — Италия сделала тебе рождественский подарок!» Алина ускакала.

Около семи к Агате приехали родственники, молодая семья с двумя детьми, девочкой лет семи и мальчиком лет трех.

Я провела гостей на кухню, села на свое место, занялась изготовлением бус из бумаги. От нечего делать я украшаю дом.

Дети испуганно смотрели на Агату, жались к отцу. Их мамочка велела мне вымыть Агате руки. Я увезла Агату в туалет. Как скажете, господа! Руки у старушки чистые, перед приходом гостей она всего лишь щипала кекс. Но, хозяин — барин.

Агата вымыла чистые руки. Я снова придвинула коляску к столу. Все замолкли. Мне стало жалко детей. Я взяла лист белой бумаги, вырезала снежинку с оленями, протянула девочке: «Это олени Санта-Клауса. Бери!» Девочка обрадовалась. Мамаша ахнула, отвернулась от немощной родственницы. А я уже вырезала для мальчишки елку с Дедами Морозами, по-итальянски Babo Natale. Семейство завороженно следило за моими действиями. Хлопнула дверь. Пришел Джузеппе.

Джузеппе не ожидал гостей, все оживились, загомонили. Визитеры показывали на меня и без конца повторяли, что я устроила для них настоящий спектакль. Отдав работу мальчику, я принесла для родителей готовые силуэты: Льва и Тринакрию (символ Сицилии, три ноги означают три угла острова). Пока взрослые рассматривали подарки, девочка спросила, как я сделала ежиков. Я улыбнулась: «Тебе нравятся?» — «Да!» — «Хочешь?» — «Да!» Я срезала с люстры синее украшение и протянула ей. Мальчик рванулся ко мне: «Я тоже хочу!» Я срезала для него желтого ежика. Мамаша поинтересовалась: «Как это делается?! Я сказала: «О! Очень легко!» — «Это для вас легко». — «Нет, на самом деле легко и просто. Я сейчас покажу!» Я провела мастер-класс, у мамаши не сразу, но получилось.

С Новым годом, дорогие все!

30 декабря Алина с порога объявила: «Едем в Санта Терезу! Там русские собираются отмечать наступающий Новый год!»

На платформе в Санта Терезе нас встретила подруга Алины, Наташа. Очень коротко стриженная, волосы (как она сама назвала) цвета взбесившейся марганцовки. У Наташи-2 хозяйка — парикмахер и постоянно экспериментирует на голове прислуги.

Наташа-2 приехала на Сицилию вместе с Алиной, но работает без разрешения (ни одни хозяева не согласились сделать ей документы), поменяла уже семь мест. Какое-то время жила в каритасе в Катании. Сказала, что там разрешают ночевать тем, кто зарегистрировался до 8 утра. С 8 утра до 9 вечера приют закрыт. Вечером выдаются макароны и молоко, чистое постельное белье и полотенце. Никаких своих вещей держать в ночлежке нельзя. Наташа-2 перебивалась так, пока подруги не нашли ей временную работу. Сейчас она работает, но в январе ее снова увольняют. Я спросила: «У тебя дома так все плохо, что ты предпочитаешь скитаться по Сицилии?» Наташа-2 ответила: «У меня дома все никак. Мужа нет. Сын в армии служит. Надоело все. Я квартиру сдала и уехала».

Втроем мы засели в баре, взяли пиво и пиццу. Пока пили, пришла еще одна общая знакомая девчонок, Тамара. Она не стала ничего заказывать, сказала: «Закругляйтесь! Наши собираются у моря!»

На набережной подошла еще одна Наташа. Наташа-3 работает в большой семье, ухаживает за старушкой. Наташа-3 сказала, что у нее об итальянцах самые отрицательные впечатления. Она охарактеризовала местных жителей как вздорных и вечно всем недовольных. Приехала она в сентябре, работает без permesso, в России никто не знает, где она.

Не успели расположиться, подошла еще одна Наташа. Наташа-4 работает на Сицилии четыре года. Поменяла несколько мест, намерена навсегда поселиться в Италии, но ей здесь не нравится. Однако, как она сказала, в России еще хуже.

Мы разложили скатерть, накрыли поляну. Все говорили о своих прежних и нынешних итальянских работах.

Кого-то увезли в горы, на зарплату в 450 евро. Семья десять человек да еще подсобное хозяйство. Синьора сразу же уехала в путешествие и отсутствовала полтора месяца. Когда вернулась, работницу рассчитали.

Кого-то наняли бебиситтером к двум детям. Глава семьи все время был на работе. Его жена дома появлялась лишь к вечеру. Дети распущенные. В доме приходилось делать все. Через три месяца няня уволилась.

Кого-то тоже увезли в горы, в отдаленный дом, к якобы больной старушке. Старушка оказалась с перцем, а больная была на голову. Служанка не знала ни сна, ни отдыха, да ее еще и били.

Кому-то не давали еды. Я поразилась: «Как это — не давали еды?!» — «Не давали, и все. Весь день голодная, когда все улягутся, иду на кухню, что найду — поем». — «И что находила?» — «Макароны, макароны и макароны. Месяц отработала, чтобы зарплату получить, и ушла…»

Кого-то привезли в дом к старику. День прошел в хлопотах по хозяйству. А вечером старик объявил, что служанка должна спать с ним. Женщина заперлась в кухне и всю ночь просидела на стуле, а утром схватила вещи, поймала такси и уехала.

Одна тоже попала к старику. Старик безобидный, все время пьяный. Дела обычные: стирка, уборка, готовка. И все бы ничего, только по вечерам, когда женщина кормит дедушку ужином, к ним приходит его сын. Он усаживается за спиной папаши, напротив баданты, расстегивает ширинку и… Свое поведение синьор объясняет тем, что ему нужен секс, а его жена старая.

Одна сказала, что месяц работала в Риме. «И как тебе Рим?» — «Я его видела? Двадцать четыре часа в сутки находилась в палате с умирающим. Как только он умер, меня отвезли в агентство. В агентстве сказали, что заказов нет и у них не гостиница. Хорошо, что девчонки нашли другую работу». — «И как, хорошая работа?» — «Хорошо, что работа есть вообще».

Мне похвастаться было нечем. Я не меняла работу. Мне сделали permesso. Меня никто не обижал.

На улице было +25. Ветер теплый, над морем дымка. Все поснимали свитера. Алина, оставшись в майке, обвязала вокруг бедер шарф и устроила танец живота, напевая что-то. Ее одернули: «Сядь, не позорь нас! Ты ведешь себя вульгарно!»

Алина пошатнулась, резко остановившись: «Как я себя веду? Вуль-гар-но?!» — «Да! Ты ведешь себя вульгарно! Сядь на место!» Алина набычилась.

Я обвела взглядом приличное общество: шесть русских баб, на пустынном пляже, в чужой стране, накачиваясь дармовым шампанским и дымя дешевыми сигаретами, кроют матом наперебой, перемывая косточки своим хозяевам, а песни и танцы — нарушение этикета.

Я ушла от компании, любовалась полной луной, зависшей над Италией (вон он, материк — рукой подать!), фотографировала море, валялась у воды, бросая в воду камушки.

Поезд опоздал. По вагонам носились скауты-второклашки, в шортах и футболках. Учителя тщетно пытались их успокоить, вылавливая и распихивая по местам.

Я сказала Алине: «Извини, но я больше к твоим подругам не поеду. Слишком далеко. Если вы хотите встречаться, Катания как раз посередине. Что от них до вокзала — полтора часа, что от нас. Или езди одна».

31 января в 9 утра в дверь позвонили. Я открыла — никто не входит. Выглянула на улицу — разинув рот и застыв как изваяние, перед окном с моими рождественскими силуэтами стоял доктор. Я смотрела, как доктор смотрит на картинки, и старалась не смеяться. Доктор ожил, тряхнул головой, увидел меня и забормотал: «Bello! Troppo bello! Belissimo! Brava!»

Окно у меня украшено давно. Андреа еще в конце ноября попросила сменить силуэты, которые я вырезала летом, на рождественские.

Уходя, доктор спросил, приду ли я ночью на праздничное гуляние. Я ответила, что не имею возможности выйти из дома. Он подмигнул: «Агата уснет,
а ты приходи гулять!» Да уж, дельный совет. Если я выйду из дома, мои синьоры будут в курсе через минуту. Здесь все про всех всё знают.

Как только стемнело, в городе забабахали фейерверки.

Я взяла шампанское и телефон и стала названивать в Петербург, провожать старый год и встречать новый с детьми, родителями и подругами.

Путь для созерцания Эдема

Посленовогодний выходной случился в наше православное Рождество.

С утра позвонила родителям. Мама сказала, что погода сказочная: морозец и густой снегопад. Я представила дачу, выше забора занесенную снегом, старого пса Цыгана, рвущегося с цепи навстречу гостям, теплых кошек, разнежено дрыхнущих в духовке, и чуть не заревела.

Пульманы в Таормину отправлялись с соседней площади. Касса размещалась на другой улице, за перекрестком. Это нам объяснила русская, Галя, уже усевшаяся в автобус. Она сказала, что этот автобус идет до Таормины два часа, заезжая во все городки по дороге, и еще есть скорый, но он уже ушел.

Таормина расположена в горах, на высоте почти 400 м над уровнем моря. Когда автобус повернул на горную дорогу, у Алины началась истерика. Я во все глаза глядела по сторонам, восхищаясь видами, открывающимися после каждого поворота, и тормошила Алину: «Смотри! Боже, как красиво!» Алина, крепко зажмурившись, стонала: «Отстань от меня, экстремалка чертова! Я высоты боюсь, а тут такие обрывы и никаких заграждений! Что, если автобус свалится?» Я успокаивала трусиху: «Если автобус свалится, никакие ограж­дения не помогут — так зачем их делать? Все нормально!» Дорога поднималась круто вверх, на поворотах автобус едва не задевал скалы.

Вход в Греческий театр стоил шесть евро.

Я влезала куда можно и куда нельзя, Алина бродила между скамеек и кричала: «Наташа! Где ты? Не уходи! Куда ты опять?»

Наконец присели отдохнуть. Я достала апельсины. Мимо прошла молодая парочка: «Здравствуйте! Приятного аппетита!» Русские. В Италии полно русских. Мы заулыбались: «Здравствуйте! Спасибо! С праздником!»

Обратно ехали с комфортом. На весь автобус — пять пассажиров. Мы улеглись на передние места, низко опустив спинки сидений. Водитель выключил в салоне свет. На улице уже стемнело. Пока не съехали на автостраду, Алина мужественно молчала, не открывая глаз. Я извертелась в кресле: слева внизу, вдоль моря, сияли яркие огни городов. Справа вверху, в горах, светилась Таормина.

По шоссе мчались с ветерком. Вдоль дороги мелькали знаки ограничения скорости: 80, 60, 40. Я косилась на спидометр: стабильно 120. Ограничители игнорировали все водители, поток машин несся к Катании на всех парах.

Справа, над огнями городов, мрачно светилось тяжелое облако. Этна? Я отвлекла Алину от каких-то ее невеселых мыслей: «Посмотри! Страшно, правда?» Алина посмотрела и буркнула: «Я убью тебя когда-нибудь!»

В Катанию прибыли через час и успели на наш семичасовой автобус. Я сказала: «Это Рождество — лучшее в моей жизни!»

В казе все было кувырком. Агата, чуть дыша, лежала в постели. Джузеппе сказал, что ужин для меня на плите, и сбежал.

Утром привычно отвезла Агату в душ. Старушка на водные процедуры не отреагировала. Отказалась от завтрака, даже не стала пить. Я уложила ее в постель. Андреа звонила несколько раз, спрашивала, как дела. Вчера, пока меня не было, что-то случилось? Как-то резко синьоре поплохело. Мне ничего не сообщили, и я лишь отчитывалась по телефону: «Агата в постели. Не ест и не пьет». Андреа отвечала: «Ладно», — и вешала трубку.

После обеда молодые приехали с сыном. Парнишка глянул на бабушку и удрал. Джузеппе сходил в аптеку, купил ампулы для уколов. Андреа вколола что-то Агате. Потом отвела меня в мою комнату и сказала: «Агата умирает. Ты, Наташа, останешься без работы».

Молодые синьоры вели себя спокойно, ходили по дому, разговаривали о чем-то. Я уныло пила чай. Андреа спросила, где я была вчера. «В Таормине». — «В Таормине? Как добиралась?» — «На автобусе». — «На автобусе? Не пешком?» Вот нравится мне эта женщина своей непосредственностью! Она ездит на машине в супермаркет на соседней улице, но полагает, что в Таормину можно дойти пешком!

Я сказала, что Таормина слишком далеко, автобусы идут два часа. Андреа попросила показать фотографии. Посмотрела и вздохнула: «А я никогда не была в Таормине…»

Андреа попыталась накормить меня мармеладом. Эта женщина постоянно пичкает меня сладостями, и я, как ребенок, послушно открываю рот всякий раз, когда она, развернув конфеты или пирожные, обязательно собственноручно подносит лакомство к моим губам. Я бы и сейчас, как птенец, разинула клювик, но этот мармелад мне не нравится. Летом она пыталась кормить меня фруктами и мороженым и, когда я сказала, что буду есть сама, обиделась: «У меня руки чистые!» Наверное, в этом семействе принятие пищи так и происходит: Джузеппе и трое отпрысков сидят за столом с открытыми ртами, а Андреа закладывает во всех спагетти и десерты.

К вечеру полил дождь. Такой странный дождь: городок Санта Мария погрузился в густой туман, ветер колыхал верхушки деревьев, но туман оставался на месте. Над туманом гремел гром и сверкали молнии.

Я люблю дожди, но не на Сицилии. Во-первых, во время и после дождя здесь ходить сложно. Все улицы под углом, выложены камнями и отшлифованы до блеска ногами миллионов пешеходов. Скользко! Надо быть эквилибристом, чтобы разгуливать по таким тротуарам во время дождя. Во-вторых, дожди здесь грязные. Этна постоянно выбрасывает из недр пепел, ветер разносит его по окрестностям, и после некоторых дождей стекла окон, стулья на тер­расе и мраморная лестница — в грязно-серых потеках. Апельсины становятся похожими
на арбузы — в черных полосах на желтых боках. А когда влага высыхает, на белом пластике стульев остается слой черной пыли.

Остров, где сбываются мечты

18 января. Агата лежит. Мне делать совершенно нечего, даже стиральную машину включаю раз в три дня. Когда старушка ела сама, она вечно пачкалась. Теперь она, похожая на мумию, лежит в дальней комнате. Я переодеваю ее и закачиваю в рот еду из специального шприца.

Еду надо размельчать. Андреа нашла в недрах кухонной мебели старый миксер и попыталась его включить. Миксер работал с перебоями. Я вымыла машинку и разобрала. Андреа смотрела, что я делаю. А я поняла, что у кнопки пуска отходит контакт. Починила, вернее просто приподняла язычок контакта, и снова все собрала. Затем установила наверх емкость с фруктами и включила. Прибор работал как зверь. Андреа обрадовалась.

На другой день Андреа купила нитки и попросила сплести ей большую салфетку. Она пообещала заплатить мне. Я отказалась — я сделаю ей подарок.

Так как Агату больше не надо вывозить на кухню, я совершила небольшую перестановку: задвинула большой обеденный стол в угол. Раньше стол стоял посреди помещения, и я часто билась об его углы, особенно спросонья, когда шла ночью в туалет или утром, когда, зевая, готовила себе завтрак. Через день я поймала себя на том, что обхожу несуществующие углы, отклоняюсь в сторону, словно стол стоит на своем обычном месте. Рефлекс. Условный. Я знаю теперь, что стол мне больше не мешает, вижу, что он не мешает, а продолжаю вести себя так, словно ничего не изменилось. Дорого бы я дала, чтоб ничего не изменилось!..

Я отношусь к происходящему со здоровым цинизмом.

Пока Агата живет — мне начисляется зарплата, это значит, что дома я не буду перебиваться с хлеба на воду, пока не устроюсь на работу.

Я плыву по течению, у меня нет забот, и я пропитываюсь покоем и ленью с запасом на будущее. Пока Агата живет, в Петербурге проходит зима. Я люблю зиму визуально и плохо переношу физически. Пока Агата живет, я мечтаю съездить в Сиракузы, в Палермо, в Агри­дженто.

Алине сейчас не до меня. Моя подруга порхает и светится, утвержденная местной молвой в статусе фиданцаты. Жених — воплощение ее идеала: невысок, непьющ, спокоен, работает в школе. У него собственный дом и две взрослые дочери, живущие отдельно. Невеста, позабыв страхи и переживания, решила навсегда остаться в Италии. Она, как и раньше, заходит ко мне в среду утром, пьет кофе и делится радостью. Потом, краснея и смущаясь, провожает меня на автобус и мчится к своему избраннику.

Кстати, Алинина хозяйка проявила больше осмотрительности, чем сама влюбленная. Узнав, что служанка встречается с мужчиной, синьора потребовала показать кавалера. Алина провела ее до дома жениха, затем синьора навела справки и дала моей подруге полный отчет: кто он и что он. В общем, выбор Алины был одобрен, и ее даже стали отпускать по вечерам на свидания.

Пока Агата живет, есть надежда, что я дождусь permesso, заменяющее визу. Зачем? Если самолет совершит вынужденную посадку в другой стране, без визы мне придется практиковаться в изучении еще одного иностранного языка, в тюрьме — этот вариант меня больше не веселит.

Из моей головы выдуло всю дурь. (Значит, освободилось место для новой.)

Пока Агата живет — время работает на меня, но в любой день я готова взять чемодан и сказать синьорам: «Arrivederci!»

Галя, которая работала при Агате до меня, говорила, что Сицилия — волшебный остров, на котором сбываются все желания.

Не могу говорить за других, приехавших сюда, — я не знаю, чего они искали.

Я искала отдыха и новых впечатлений. Я получила и то и другое с избытком.

Я отправлюсь домой с целым рюкзаком ярких воспоминаний и с предвкушением чуда. Я — слабая женщина, подверженная искушениям. 8 февраля я позвонила своей гадалке.

Татьяна искренне обрадовалась. Я сказала, что девятый месяц живу и работаю в Италии. Татьяна спросила, чем занимаюсь. Я рассказала и выразила надежду, что пробуду здесь до лета. Татьяна вздохнула: «Нет. Вы вернетесь буквально на днях!» Я не поверила. Случается же такое, что больные лежат годами. Ни в коем случае не желаю подобного Агате, но никто не ожидал, что Агата переживет и прошлую зиму. (Я не поверила, но на всякий случай в выходной съездила в аэропорт, узнать, сколько стоит билет. Информация шокировала — цена билета почти шестьсот евро, рейсов на Санкт-Петербург нет до мая, зимой самолеты летят в Москву.)

Я сказала Татьяне, что денег на билет может не хватить, у меня нет визы, и я боюсь летать. Татьяна сказала, что деньги у меня будут, мне помогут синьоры; на границах проблем не возникнет, а дорога домой будет легкой.

Через неделю Агату похоронили.

В субботу, 13 февраля, стало ясно, что Агата — не жилец. Я вызвала молодых синьоров и до их появления поработала брадобреем. У Агаты на щеках и подбородке росли редкие волосы. Ее это раздражало, она постоянно пыталась их выщипать. Меня раздражали и длинные седые волосины, торчащие на лице старушки, и ее действия — она могла часами теребить их. И вот теперь, когда Агате было совершенно не до своей внешности, я взяла бритву, тазик и мыло и побрила ее. Я сказала: «Агата, ты будешь лежать в гробу красивой! Все родственники запомнят тебя как красивую старуху. Это хорошо».

Андреа и Джузеппе обзвонили родню, в воскресенье и понедельник в доме было не протолкнуться. Я закрылась у себя, ломая голову над судоку, и выходила, только когда Андреа звала меня поесть.

С субботы Джузеппе ночевал в родительском доме.

В понедельник вызвали священника.

Во вторник утром, в шесть часов пришла Андреа, сделала свекрови укол, поменяла белье. В восемь супруги уехали, сказав, что вернутся через пару часов.

В половине девятого я поставила разогреваться свой завтрак и заглянула к Агате. Агата не дышала. Я взяла зеркальце, поднесла к ее лицу. Стекло не запотело. Я позвонила в дом Андреа: «Sono Natacia. Agata morte».

Пришла Алина. Она с женихом собралась на карнавал в Ачиреале. Но после обеда, а до этого хотела, чтобы я научила ее плести мерное кружево.

Я провела ее в спальню старушки: «Вот. Умерла. Только что. Жду хозяев. Пасседжарь да соло» — «И куда я пойду?» — «Хороший вопрос. Главное, по существу. Поезжай в Катанию, прошвырнись по магазинам». — «Ты уедешь?» — «Конечно». — «А как же я без тебя?» — «Не смеши. Мы с тобой за полтора месяца только в Таормину и съездили».

Приехал Джузеппе. Алина ушла.

На Джузеппе было жалко смотреть. Он звал мать, щупал пульс, слегка тормошил ее и похлопывал по щекам. Агата была еще теплой. Я протянула ему зеркальце: «Mi dispiace. Agata morte…»

Он ссутулился, заботливо укрыл мать одеялом: «Si…»

Джузеппе уехал и через полчаса вернулся с Андреа.

Съехалась родня. Агату обмыли, переодели, уложили в гроб. Дом заполнился огромными букетами и венками. Цветы пахли одуряющее. По четырем углам гроба и в изголовье, на распятии, горели электрические свечи.

Зеркала не завешивали. Вместо черных, привычных нам траурных лент, с венков ниспадали разноцветные ленты с золотыми надписями. Да и венки я назвала по привычке. Вместо венков пол прихожей устилали роскошные портативные клумбы.

Андреа приглашала меня в комнату, где шумно общались родственники. Я отказалась: «Не выношу, когда много народа. Работа с Агатой была очень хорошей — она и я, всегда тихо, спокойно. А когда вокруг много народа, я плохо себя чувствую».

Я вошла к Агате, когда в доме остались только молодые синьоры.

Андреа сказала, что нашла мне работу в Катании. Я ответила, что возвращаюсь в Петербург, и пожаловалась на безумную цену билетов. Андреа переспросила: «Уезжаешь?» — «Да». — «Решительно?» — «Решительно».

Андреа велела мне одеться и отвела в турбюро Санта Марии. Билет на самолет до Москвы стоил сто пятьдесят пять евро. Андреа сказала: «Суббота тебя устроит? Мы отвезем тебя в аэропорт». Я кивнула и достала деньги. Андреа сделала отрицательный жест: «За билет плачу я. Не беспокойся!»

По дороге к дому я спросила: «Почему в Катании билет стоит в четыре раза дороже?» Андреа улыбнулась: «Менеджер бюро — друг моей дочери. Обязательно позвони, как добралась. Я буду волноваться!»

Утром я проснулась в пятом часу. Джузеппе сидел перед гробом и плакал. Я села напротив и тоже заплакала.

Агату выносили в полдень. Солнце сияло, пели птицы. Перед выносом крышку домовины запаяли.

Узкий коридор не давал возможности развернуться, гроб выносили вертикально. Я представила, как Агата стоит внутри и подумала, что, если наверх гроба пристроить бант, будет похоже на коробку с куклой Барби.

Вечером Андреа и Джузеппе принесли ужин и спросили, хочу ли я куда-нибудь поехать завтра. «Хочу. В Сиракузы». — «В Сиракузы? Замечательно! Обязательно съезди, там очень красиво!» — «Во сколько можно уйти?» — «Как тебе удобно. Агаты нет. Дел нет. Будешь уходить, захлопни дверь. Не бери с собой все деньги, могут украсть сумку». — «Не возьму».

Я как-то уже привыкла, что Сицилия — это нагромождение черной лавы и пыльных городишек со старыми кривыми улочками, церквушками и маленькими площадями на каждом углу.

Сиракузы находятся южнее. В мозгу крутились обрывки из школьной программы и мультиков детства: «У Гиерона была корона и вдруг подумал Гиерон, что та корона не золотая, и Архимеда вызвал он…», Архимед — ванна — «Эврика!», «Тело, втиснутое в воду, выпирает на свободу», «Платон мне друг, но истина дороже!»

Не прошло и часа поездки, как пейзаж разительно переменился.

Сначала вдоль шоссе тянулись рощи, оливковые и цитрусовые. Потом я обратила внимание, что скалы не черные, а белые, сплошной известняк. Автобус нырял в тоннели, катил по виадукам, жилых районов не наблюдалось. Потом мы въехали в многокилометровую промышленную зону: заводы, заводы, заводы, порты, причалы, грузовые корабли и снова заводы, заводы, заводы. На парковках вдоль предприятий — тысячи автомобилей.

Я спросила у водителя, где выйти в Сиракузах, чтоб поближе к Греческому театру. Он улыбнулся: «Я скажу где. И в салоне — девушка, ей тоже в Грече­ский театр. Вам будет компания!»

С тех пор как Алина стала встречаться со своим кавалером, я, как и в первые дни на Сицилии, хожу везде одна. Разница в том, что теперь я понимаю язык. Озарение произошло где-то через пять месяцев. Мы с Алиной шли по улице в Катании, и вдруг я осознала, что слышу окружающих. Помните фильм с Мелом Гибсоном «Чего хотят женщины»? Когда герой фильма стал слышать мысли женщин? Мои ощущения были похожими: вокруг говорили люди, и я слышала о назначаемых свиданиях, о покупках, каких-то делах и заботах… Шла и крутила головой, как локатор, поворачиваясь в сторону, в которой ухо улавливало очередной диалог. Люди говорили и говорили, а я понимала и понимала! Все понимала!!! Кайф — вот как это называется! Несколько дней я балдела, включая телевизор и, не напрягаясь, глядела на экран — дикторы, комментаторы, ведущие и артисты говорили на одном языке со мной!

Девушка-студентка компанией была никудышней. Она, правда, выслушав водителя, не бросила меня, а раздосадованно довела до билетной кассы археологической зоны Неаполиса. Больше я ее не видела.

Билеты продавались в несколько разных мест. В Греческий театр — восемь евро, в Римский — девять. Дальше я читать не стала. Взяла билет в Греческий театр. Сувенирные термометры дружно показывали +27.

Дорога в Греческий театр (cамый крупный на Сицилии, V в. до н. э., до сих пор используется для классических постановок) проходила мимо Рим­ского амфитеатра (III—IV века н. э.). Я повернула к амфитеатру. Контрольная будка стояла в десятке метров от ворот, на креслах на солнцепеке млели два старика. Один крикнул: «У вас есть билет?» — «Есть!» — «Проходите!»

Фотографировала «вслепую». На небо даже не хотелось смотреть, казалось, что солнце бьет со всех сторон; не спасали ни тень, ни темные очки.

Контролер Греческого театра преградил путь: «Вы уже слушали Ухо Дионисия?» — «Потом». — «Ухо находится за поворотом слева». — «Потом». Недовольный контролер нехотя надорвал мой билет и посторонился.

И понравилось мне в сиракузском Греческом театре так, как не нравилось еще нигде! Если бы время не поджимало, я бы, игнорируя все заграждения, ушла по улице дельи Сеполькри и провела бы как минимум сутки над Грече­ским театром, в центре известняковой Террасы, на краю Грота Нинфея, слушая шум маленького водопада, до сих пор питаемого линией греческого акведука, и не смыкая глаз любовалась бы такой неповторимой красоты, невероятнейшей панорамой, что не берусь описывать ни ее, ни свои впечатления.

Потом спустилась в каменоломни. В огромной каменоломне «Ухо Дионисия» когда-то содержались пленные, захваченные в битвах. Благодаря необычным акустическим данным, Дионисий I мог подслушивать их разговоры.

В гроте развлекались немецкие туристы. Пели, кричали, хохотали, хлопали в ладоши.

Я обождала, пока не останется никого, зашла внутрь и обошла грот по периметру, ведя рукой по стенам и рассказывая свою историю. Слова отлетали от скал, и эхо повторяло их многократно. Акустический эффект творил чудеса. Мои шаги и голос, воркование где-то пристроившихся голубей слышались со всех сторон. Где-то пролетел один голубь, я крутанулась вокруг себя, но птицу не увидела — свист крыльев шел сверху, снизу, справа, слева…

Мой романтический аттракцион нарушили двое: пожилой подтянутый синьор профессорской внешности галантно провел внутрь пожирающую его глазами девушку и стал читать стихи. Я позавидовала: шикарное место для охмурения! Но в данном конкретном случае недопоняла, кто кого охмуряет.

Нагулявшись в каменоломнях, добралась до могилы Архимеда. Аккумуляторы в фотоаппарате окончательно разрядились. Досадовала недолго — могила Архимеда — такой же миф, как и Дом Пиковой дамы в Петербурге на Литейном.

Вернулась к билетерии и лавкам. Немецкие туристы поднимались из-за столиков кафе, гид вел их на остров Ортиджа. Я купила батарейки и влилась в группу.

В половине пятого я покинула организованных путешественников.

Когда автобус выехал из Сиракуз и по набережной повернул в сторону Катании, я увидела Этну. И поняла, что до этого я Этну просто не видела.

Мои синьоры говорили, что от Катании до Сиракуз восемьдесят километров. На панораме, просматривающейся через море (Катания и Сиракузы находятся на разных концах глубокой дуги), Этна занимала все пространство. Ни Катании, ни других городов разглядеть было невозможно. В опускающейся на Сицилию темноте не было даже намека на Катанию и провинцию, только гора — от моря до неба, огромный треугольник, вечно живой и вечно прекрасный.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я больше не боюсь летать. Передвигаться в самолетах оказалось лучше, чем в автобусах.

Ни итальянские, ни русские пограничники не заинтересовались отсутствием визы в моем паспорте.

В Москве меня встретила давняя подруга Оля. Мы так отметили за встречу, что мой билет на поезд пропал, пришлось покупать новый. Это было сущей ерундой по сравнению с морозом и безостановочно пляшущей за окном метелью. Оля пожалела о потраченных зря деньгах, но я сказала, что в моей жизненной практике не было еще ни одного пропущенного поезда — и новый опыт не принес никаких сожалений.

В пять утра 22 февраля 2010 года я вернулась в Санкт-Петербург.