ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
АЛЕКСАНДР
КУШНЕР
* * *
И
лежу я, околдован…
И. Анненский
Кто ты? Что ты? Кто ты? Что ты?
Это тикают часы.
Философские заботы,
Жизни детские азы.
Городского неба розов
Полог в сумерках ночных.
А исканий и запросов
Я не знаю никаких.
Роковых перерождений,
Переломов, катастроф,
Вековых нагромождений
Установок и основ.
Но часы меня смущают,
Отмахнуться не дают.
Кто ты? Что ты? — повторяют,
Кто ты? Что ты? — пристают.
И сижу я, зачарован
Их вопроса прямотой.
Кто же знает, кто он, что он?
Шопенгауэр, Толстой?
Не запнутся, не споткнутся,
Им не стыдно, не смешно.
Циферблат у них как блюдце,
И во тьме блестит оно.
Я их в комнату другую,
Под шумок перенесу:
Пусть там тикают впустую, —
От тоски себя спасу.
* * *
Пока Сизиф спускается с горы
За камнем, что скатился вновь под гору,
Он может отдохнуть от мошкары,
Увидеть все, что вдруг предстанет взору,
Сорвать цветок, пусть это будет мак,
В горах пылают огненные маки,
На них не налюбуешься никак,
Шмели их обожают, работяги,
Сочувствующие Сизифу, им
Внушает уваженье труд Сизифа;
Еще он может морем кружевным
Полюбоваться с пеною у рифа,
А то, что это все в стране теней
С Сизифом происходит, где ни маков,
Ни моря нет, неправда! Нам видней.
Сизиф — наш друг, и труд наш одинаков.
* * *
Поговорить бы тихо сквозь века
С поручиком Тенгинского полка
И лучшее его стихотворенье
Прочесть ему, чтоб он наверняка
Знал, как о нем высоко наше мненье.
А горы бы сверкали в стороне,
А речь в стихах бы шла о странном сне,
Печальном сне, печальней не бывает.
«Шел разговор веселый обо мне» —
На этом месте сердце обмирает.
И кажется, что есть другая жизнь,
И хочется, на строчку опершись,
Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может,
Шепнет: «За эту слишком не держись» —
И руку на плечо мое положит.
* * *
Не говори мне о потомках,
Я плохо вижу их в потемках,
Насколько ж мне понятней предки!
Смотри: на нас глядит Потемкин
В саду Таврическом сквозь ветки.
Когда бы мы ему сказали,
Что Крым, как шляпу, потеряли
И Крым плывет под желтым флагом,
Он отвернулся бы в печали,
Пришел бы в ярость — и заплакал.
Картины, музыку, романы —
Все это предки сочинили.
Простим им войны и обманы;
Люблю голландские тюльпаны,
Миф о Тезее и Ахилле.
Люблю стихи о Незнакомке,
О Саломее и соломке,
Прости, пишу я хаотично.
А что придумают потомки,
Мне почему-то безразлично.
* * *
Февраль.
Достать чернил и плакать!
Б.
Пастернак
Нет, мы не плачем в феврале!
Мы даже в январе не плачем,
Когда метет по всей земле.
Век научил нас жить иначе.
Когда в двенадцатом году,
Сто лет назад, стихи слагались
Навзрыд, что он имел в виду?
Грачей, что в лужах трепыхались?
Отметим чудный юбилей
Того мальчишеского плача.
Расстроиться из-за грачей?
Какая редкая удача!
Как перечитывал он сам
Потом свое стихотворенье:
Не веря собственным глазам?
Смутясь? Утратив к ним доверье?
Как заступиться за него?
Как проявить к нему участье?
Как ни с того и ни с сего
Заплакать в феврале от счастья?
* * *
Что Вергилий про воду в ведре и про лунный луч
Или солнечный в темном, наверное,
помещенье
Написал: к потолку прилепляется, как сургуч,
И дрожит и мерцает чудесное отраженье.
Этот отблеск порхает, скользит, умиляет взгляд
И, резьбу потолочную сделав волнообразной,
Ходит по потолку, словно призрак, вперед, назад,
Драгоценный, колышется, дышит во
тьме, алмазный.
Медь ведра и вода в нем, под ярким лучом дрожа,
Демонстрируют на потолке торжество побега.
Разреши мне, Вергилий, добавить, что есть душа
У материи тоже, не только у человека.
ТРАГИКИ
1
Как бы ни было, умер Софокл в девяносто лет,
Говорят, что он умер от счастья, афинский трагик.
Его пьесы смягчают жару, проливают свет,
С ними дышится легче, спасибо соленой влаге,
Увлажняющей душу, хотелось бы мне узнать,
Что случилось, какое же счастье его сломило?
День, быть может, сверкал Антигоне его под
стать?
Море, может быть, в скалы с особою силой било?
Как бы ни было, он полубогом был признан; сын,
С одобренья народа, поставил ему в Афинах
В полный рост его статую, словно и впрямь один
Разобрался Софокл во всех сложностях и причинах,
Понял, чем так людей ужасает и манит рок
И возможно ли сопротивленье иль бесполезно.
Что касается счастья, то это и ветерок
В знойный день, и волна, и когда поступаешь честно.
2
Эсхилу не так повезло,
как Софоклу,
Предсказано было ему,
что умрет
Под рухнувшей кровлей, о
нет, не намокла,
Не рухнула крыша — упала
с высот,
Орел уронил на него
черепаху,
Как выскользнуть ей
удалось из когтей?
Должно быть, вертелась,
должно быть, со страху —
И прямо на голову:
смерти смешней
Придумать нельзя и
неправдоподобней,
Ведь не черепица она, не
кирпич!
Что рока таинственней и
вероломней?
Как в это мгновенье его
не постичь?
Когда-то к экзамену я
«Эвмениды»,
Скучая, читал — до конца
не прочел.
А смерть — что-то вроде
последней обиды.
Держи черепаху покрепче,
орел!
3
А третий, третий
навсегда
Покинул милые Афины.
Соперничество — вот
беда!
Ревнуют женщины,
мужчины,
И Еврипид возревновал
К Софоклу, к славе и
почету.
Тот вознесен на
пьедестал
И примерял венки без
счету.
Они встречались, но не
стать
Друзьями топчущимся рядом.
Так жизнь устроена, под стать
Землетрясеньям,
камнепадам,
Волненью на море, грозе,
Противоборству двух титанов
При встрече на одной стезе,
Вихревращенью ураганов.
Афины им не поделить,
И так пришедшие в упадок.
Так как же быть? Уйти, уплыть
От этих статуй, этих складок
И беломраморных затей,
Не жалуясь на горький жребий:
Смерть в Македонии милей,
Средь диких гор ее и
дебрей.
* * *
Сам себе говорю: не
мешай,
Заслоняешь мне мир этот
чудный,
Где цветет по полям
иван-чай
И топорщится мох
изумрудный.
Сам в сторонку себя
отведу.
Посреди тишины и
свеченья
Ты лелеешь тоску и тщету
И приносишь одни огорченья.
Стой тихонько, не
двигайся, жди.
Потерпи, я приду за
тобою.
О, как поле блестит
впереди
С огибающей поле тропою!
Как река за ним блещет,
слепя,
На стеклянный прилавок похожа!
Я хочу отдохнуть от
тебя,
Не терзая себя, не
тревожа.
Как-нибудь обойдись без
меня,
С полчаса потопчись: ты
наказан.
О, не порть мне счастливого дня,
Ты ко мне лишь до смерти привязан.
