УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

АЛЕКСАНДР  жОЛКОВСКИЙ

«УМРИ, ДЕНИС, ЛУЧШЕ НЕ НАПИШЕШЬ!..»

Об одном двуязычном каламбуре

1

В юбилейном эссе о Чехове Андрей Битов писал:

«„Их штербе“, — сказал Чехов, умирая.

Это очень волнует праздный русский ум: почему по-немецки?

Отрезвляя гипотезы, я утверждал, что потому, что доктор рядом был немец, и он сообщил ему свое мнение как врач врачу.

Недавно я услышал даже, что он сказал чисто по-русски: „Эх, стерва!“, — имея в виду то ли жизнь, то ли жену» (Битов: 15).

Знаменитое Ich sterbe было не последней, а предпоследней фразой Чехова, и не столько формулировкой собственного мнения, сколько подтверждением, что диагноз, сообщенный ему доктором Шверером в особом профессиональном коде, понят:

«Согласно русскому и немецкому врачебному этикету, находясь у смертного одра коллеги и видя, что на спасение нет никакой надежды, врач должен поднести ему шампанского. Шверер проверил у Антона пульс. Велел подать бутылку. Антон приподнялся на постели и громко произнес: „Ich sterbe“ [Я умираю]. Выпив бокал до дна, он с улыбкой сказал: „Давно я не пил шампанского“, повернулся на левый бок <…> и тихо уснул» (Рейфилд: 777).¹ 

Последняя реплика, о шампанском, была вполне в чеховском духе иронической десакрализации смерти. Вспомним:

вариации на тему «Умри, несчастная!..» в «Ионыче»;

телеграмму в «Душечке»: «Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем распоряжений хохороны вторник» (Чехов, 10: 105); 

слова Буркина в «Человеке в футляре»: «Признаюсь, хоронить таких людей, как Бели­ков, это большое удовольствие» (Чехов, 10: 53).

Предпоследняя же, про штербе, отличалась некоторой ученической старательностью — немецким Чехов владел слабо.² Именно в таком ключе — с поистине нечеловеческим усилием — произносит эту фразу говорящая собака Брунгильда в фельетоне Ильфа и Петрова «Их бин с головы до ног» (1932), где игра с ситуацией чеховской смерти очевидна:

«Потом собака с большими перерывами произнесла слова „абер“, „унзер“ и „брудер“. Затем она повалилась боком на песок, долго думала и наконец сказала: „Их штербе“» (Ильф, Петров: 224—225).

Кстати, рискованную ироническую мину Ильф выдержал до конца, причем сплавил воедино обе предсмертные реплики Чехова:

«За несколько дней до смерти, сидя в ресторане, он взял в руки бокал и грустно сострил: — Шампанское марки „Ich sterbe“. <...> Как известно, „Ich sterbe“ были послед­ние слова А. П. Чехова, тоже скончавшегося от туберкулеза» (Ардов: 210).

Так что конкуренция у Битова была серьезная, почему он, наверное, и счел необходимым по-чеховски, если не по-хармсовски, травестировать предсмертный номер Чехова — с опорой на окололитературный фольклор. Ср.:

«М. Ф. Андреева сказала, что Горький не верил Книпперше, будто Чехов, умирая, произнес: „Ich sterbe“.^{3  Н}а самом деле он, по словам Горького, сказал: „Ах ты, стерва!“ М. Ф. не любила Чехова»⁴  (Чуковский: 167).

Кем бы ни был придуман этот двуязычный каламбур, построен он, надо сказать, здорово, причем не только в литературном, но и в лингвистическом отношении, о чем сочинившие и повторявшие его, возможно, не подозревали.

2

В современном русском языке корень СТЕРВ- представлен семантически компактным и энергичным словарным гнездом: существительными стерва, стервочка, стервоза, стервец, стервятина, стервятник, остервенение, остервенелость, глаголами (о)стервенеть, (о)стервенить(ся), прилагательными остервенелый, стервозный, наречиями стервозно, остервенело (БТСРЯ, 2000). Эти полтора десятка лексем окружены единым, отчетливо негативным смысловым ореолом, обозначая людей, действия и состояния, которые характеризует неприятный агрессивный напор. Таковы внушающее тревогу человече­ское, животное или природное неистовство (стервенеть, остервенелый), открыто осуждаемые человеческие подлость и надрыв (стерва, стервец, стервятник в переносном смысле) и с брезгливостью констатируемый звериный вкус к падали (стервятник в основном значении). Хотя ни одно из трех значений не воспринимается как семантически основное и исходное, естественным кандидатом является самое физически конкретное, связанное со стервятиной. Тем не менее система семантических связей, организующих этот уча­сток словаря, остается (если не считать его очевидной общей негативности) неявной.

Словари конца, середины и первой половины ХХ века (СРЯЕ, 1981—1984; ССРЛЯ, 1948—1965; СРЯО, 1953, ТСРЯ, 1935—1940), призванные отразить языко­вое сознание как нашего с Битовым поколения (если ориентироваться на годы их издания и примеры из Панферова и Коптяевой), так и чеховского (ср. примеры из Мамина-Сибиряка, Горького, Куприна, Помяловского и Толстого), дают несколько более сложную, но и более связную картину. В них стерва в бранном просторечном значении «гадкая баба, подлый человек, мерз­кое существо» занимает второе место, а первое, хотя и с пометой устар., отведено значению «труп животного, падаль» (являющемуся также единственным
значением собирательного стерво), а рядом располагаются слова стервенок, «негодник, сорванец», и стервоядные, «животные, питающиеся трупами, падалью, стервою».⁵ 

Сложность в том, что возникает вопрос о соотношении двух значений стервы — старинного «падаль» и нового «гадина»: мыслится ли стерва в бранном смысле как своего рода падаль (ср. бранное дрянь) или как своего рода стервятница. Характерная для стервы отталкивающая агрессивность, пронизывающая все словарное гнездо (ср. остервенение), и наличие слов стервец и стервенок, перебрасывающих смысловой мостик к стервятине, стервятнику и вообще стервоядности, говорят в пользу второго решения. Но это значит, что переносное ругательное значение слова стерва не сосуществовало на протяжении веков с описательным буквальным в качестве его непосредственного производного, а развилось сравнительно поздно, проделав, подобно стервецу и стервенку и, возможно, вслед за ними, некоторый семантический маршрут. Одной из вех на этом пути могло быть слово стервоза — шутливое бурсацкое образование с «ученым» — латинским — суффиксом.

Очередной шаг почти на век назад, к словарю Даля (ТСЖВЯ, 1863—1882), более или менее подтверждает такую реконструкцию.

«СТEРВА ж. и стерво ср. — труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина. Ныне корова, завтра стерва. Стервяной, ко стерву относящ. Стервятина, падалина, мертвечина, мясо палого животного. Стервятник или стервяник, медведь самой крупной породы, охотнее прочих питающийся падалью <…> || Пск. бранное также стервень, стервюжник, бешеный сорванец, неистовый буян. Стервятничье логво. || Стервятник, большой черный орел, могильник, следящий стаями за гуртами и войсками. Стервоядные животные. Стервенеть, стервениться, стать, приходить в остервененье, в бешенство, неистовство, ярость, зверство; начать остервеняться» (ТСЖВЯ, 3: 323).

Ругательные стерва, стервец, стервоза тут отсутствуют, но есть стервень и стервюжник, люди, чье буйство понятным образом связывается (как и
в словах типа остервенение) со зверством стервятников и стервоядных.⁶ 

Аналогичная, но еще более бедная картина налицо в конце XVIII в. (САР, 1789—1794), где есть стерво/стерва («труп»), стервятина, стервенею, остервеняю, остервеняюсь, остервенение, но нет переносных бранных значений, каковые, по-видимому, появляются (или, во всяком случае, замечаются литераторами и лексикографами) лишь во второй половине XIX в. Многообещающей подсказкой с точки зрения будущего развития в сторону ругательной стервы выглядит толкование смысла глагола остервенять: «Говоря о некоторых животных, значит: привожу в ярость, располагаю к злодеянию, а паче к жестокости, лютости» (САР: 730).

3

У Даля непосредственно перед СТЕРВОЙ идет глагол

СТEРБНУТЬ стар. <…> твердеть, коченеть, терпнуть, тупеть, черстветь, коснеть (ТСЖВЯ, 3: 322),

прочерчивающий этимологический ход от затвердения к околению, а соответ­ствующий ему диалектный глагол совершенного вида

ОСТEРБНУТЬ южн. зап. окрепнуть, напр. после хвори (ТСЖВЯ, 2: 704), напротив, связывает затвердение с укреплением здоровья.

Промежуточное положение между омертвляющими и оздоровляющими коннотациями корня СТЕРБ- занимает древнерусское слово стьрбль, «человек зрелого возраста», и соответствующее прилагательное стьрблый. А непосредственно за ними идут стьрво и стьрвь, «труп», и стьрвеный, «плотоядный» (СДЯ, III, 1: 586—587), причем хищность здесь, по-видимому, не ограничивается поеданием падали, а распространяется на любую добычу, чем, возможно, объясняется развитие семы по-звериному здоровой ярости в словах остервенение, остервенелый и подобных. Ср. сходное примирение плото- и стервоядности в этимологическом комментарии к слову СТЕРВА
в новейшем толковом словаре:

«СТЕРВА/СТЕРВО — первонач. „остатки, куски мяса домашнего животного, растерзанного диким зверем“» (ТСРЯПС: 941).

      Вслед за привлечением древнерусских данных естественно обратиться к этимологическим словарям, каковые разворачивают широкую картину славянских, балтийских и других индоевропейских сближений, возводимых к и.-е. *(S)TER(BH), *(S)TER(P)-, «твердеть, коченеть». У его славянских потомков поражает устойчивость, с одной стороны, семы «мертвое тело, труп», а с другой — «крепкость, здоровье, исцеление». Предположительно, к единому этимологическому древу относятся такие разные слова, как русск. стервец, стервятник, стервенеть, терпеть, (о)торопеть, «выздороветь», сербо-хорв. острабити, «вылечить», др-русск. тереба, «треба, жертвоприношение», русск. теребить, «корчевать», истреблять, лат. torpor, «оцепенеие», др.-греч. stereos, «крепкий, твердый», и... нем. sterben, «умирать» (ЭСРЯП, 2: 382—383; ЭСРЯФ, 2: 144, 3: 756—757, 4: 45—46; ИЭССРЯ, 2: 202; DRLE: 204; Melenciuc, Camenev: 128).

4

Неожиданное появление в этом этимологическом реестре слова sterben возвращает нас к предсмертной реплике Чехова.

В его ранних рассказах встречаются как остервенение, так и стервец и стервоза.

«А вдовица, известное дело <…>. Скопидомка <…> Кругом его ощипала. <…> Взяла, стервоза, да и отпорола его красную подкладку себе на кофту, а вместо красной подкладки серенькую сарпинку подшила» («Герой-барыня», 1883; Чехов, 2: 152).

«Для портного наступила новая эра. Просыпаясь утром и обводя мутными глазами свой маленький мирок, он уже не плевал с остервенением...» («Капитанский мундир», 1885; Чехов, 3: 166—167).

«Петр Демьяныч взял котенка за шею и потыкал его мордой в мышеловку.

— Гляди, стервец! Возьми-ка его, Прасковья, и держи... <…> Когда я выпущу мышь, ты его тотчас же выпускай» («Кто виноват?», 1886; Чехов, 5: 459).

Так что сомневаться в знакомстве Чехова с этим словарным гнездом не приходится. Но нет и оснований предполагать у него и обэриутизировавших его собратьев по перу сознательное владение мощной этимологиче­ской клавиатурой. Тем более поражает точность попадания. Ведь перед нами не просто двуязычный каламбур⁷,  но и скрытый, уходящий в седую древность этимологический дублет, то есть — в сравнительно-историческом смысле — одно и то же слово. Как говорил Остап Бендер, «Вас обманули. Вам дали гораздо лучший мех. Это [не мексиканский тушкан, а] шанхай­ские барсы».

Ich Sterbe = Эх, стерва!⁸  Тут и смерть, и неверная жена, которая будет питаться его трупом еще полвека, и окоченение, и надежда окрепнуть, и, значит, жизнь, наверное, добавленная Битовым, чтобы смягчить цинизм влагаемой в уста умирающему классику хохмы. Интересно, знал ли он, что доктор Йозеф Шверер был женат на Елизавете Васильевне Живаго?⁹ 

ЛИТЕРАТУРА

Ардов В. Е. Чудодеи // Сборник воспоминаний об И. Ильфе и Е. Петрове / Сост. Г. Мунблит, А. Раскин. М.: Советский писатель, 1963. С. 187—219.

Битов А. Г. Мой дедушка Чехов и прадедушка Пушкин (Автобиография) // Четырежды Чехов. Сборник / Сост. Игорь Клех. М.: Запасный выход, 2004. С. 5—16.

БТСРЯ — Большой толковый словарь русского языка / Гл. ред. С. А. Кузнецов. СПб.: Норинт, 2000.

ИЭССРЯ — Историко-этимологический словарь современного русского языка. В 2-х т. / Сост. П. Я. Черных. М.: Русский язык, 1994.

Ильф И. А., Петров Е. П. Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска. Рассказы, фельетоны, очерки, пьесы, сценарии / Подгот. М. Долинский. М.: Книжная палата, 1989.

Книппер-Чехова О. Л. [1952]. О А. П. Чехове // Чехов в воспоминаниях современников / Сост. Н. И. Гитович. М.: Художественная литература, 1986. С. 612—632.

Левинтон Г. А. Поэтический билингвизм и межъязыковые влияния (Язык как подтекст) // Вторичные моделирующие системы. Тарту: ТГУ, 1979.

НСРЯ — Ефремова Т. Ф. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный. М.: Русский язык, 2000.

Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О. Макаровой. М.: Изд-во «Независимая газета», 2005.

САР — Словарь Академии Российской [1789—1794]. В 6 т. Репринт: М.: МГИ им. Е. Р. Дашковой, 2005.

СДЯ — Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка [1893—1912]. В 3 т. Репринт. М.: Книга, 1989.

СРЯЕ — Словарь русского языка. В 4-х т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. М.: Русский язык, 1981—1984.

СРЯО — Словарь русского языка / Сост. С. И. Ожегов. Изд. 3-е. М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1953.

ССРЛЯ — Словарь современного русского литературного языка. В 17 т. Под ред. В. И. Чернышева. М.: АН СССР, 1948—1965.

СЯП — Словарь языка Пушкина. В 4 т. / Сост. С. И. Бернштейн и др. М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1956—1961.

Толстая Е. Поэтика раздражения. Чехов в конце 1880 — начале 1890-х годов. М.: РГГУ, 2002.

ТСЖВЯ — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. [1863—1882]. Репринт. М.: Русский язык, 1978—1980.

ТСРЯ — Толковый словарь русского языка / Под. ред. Д. Н. Ушакова. В 4 т. М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1935—1940.

ТСРЯПС — Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов / Отв. ред. Н. Ю. Шведова. М.: Азбуковник, 2007.

Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения / Пер. К. М. Азадовского. М.: НЛО, 2008.

Чехов А. П. Полное cобрание сочинений и писем. В 30 т. М.: Наука, 1974—1982.

Чуковский К. И. Дневник. 1930—1969. М.: Советский писатель, 1994.

ЭСРЯП — Этимологический словарь русского языка. В 2 т. / Сост. А. Г. Преображенский. М.: Типография Г. Лисснера и Д. Совко, 1914.

ЭСРЯФ — Этимологический словарь русского языка. В 4 т. / Сост. М. Фасмер. Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. М.: Прогресс, 1964—1973.

DRLE — D’Hauterive, Grandsaignes R. Dictionnaire des Racines des Langues Europeennes. Paris: Larousse, 1948.

Melenciuc D., Camenev Z. Semantic change of lexical units and their semantic field // La francopolyphonie: les valeurs de la francophonie / Ed. P. Morel. Chisinau: ULIM, 2008. P. 127—133.

Rabeneck L. Chekhov’s Last Moments [1958] / Trans. Harvey Pitcher // The Bulletin of the North American Chekhov Society 13 (1) (Summer 2005): 1—7. [Рабенек Л. Л. Последние минуты Чехова // Возрождение (Париж, 1958).  84 (12): 28—35.]

За замечания и подсказки я благодарен Михаилу Безродному.

¹ Рейфилд следует здесь за воспоминаниями вдовы писателя:

«Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: „Давно я не пил шампанского...“, покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолк навсегда» (Книппер-Чехова: 632).

² «Он очень мало знал по-немецки» (Книппер-Чехова: 632).

«[Он] произнес несколько существительных, перепутав артикли <…> по-немецки не говорит вовсе <…> [В] гимназии <…> Чехов имел по немецкому языку пятерку (высший балл!). Я, однако, могу решительно заявить, что Чехов не знал немецкого языка. <…> Возможно, после своего брака с Книппер он выучил несколько обрывочных разговорных фраз; ведь последние его слова, обращенные к доктору Швереру, были: „Ich sterbe“. Как же могло случиться, что по окончании гимназии он имел пятерку?.. Да очень просто: немецкий и французский преподают в провинции с немыслимой небрежностью» (Фидлер: 109, 379).

³ Единственное свидетельство о произнесении Чеховым этих слов принадлежит его вдове; в воспоминаниях третьего (наряду с ней и доктором Шверером) лица, присутствовавшего при смерти Чехова, молодого студента Льва Львовича Рабенека, свойственника О. Л. Книппер, немецкая реплика не фигурирует — возможно, именно в этот момент он был отправлен за шампанским (см.: Rabeneck: 4).

⁴ Еще при жизни Чехова М. Ф. Андреева (будущая жена Горького) и О. Л. Книппер, актрисы Художественного театра, враждовали, будучи соперницами по сцене (Рейфилд: 690, 721, 742, 747, 761, 768, 821).

⁵ Стерва (и стерво), «труп животного, падаль», есть и в НСРЯ (2000, 2: 740) — в качестве отдельной (от стерва, «подлый человек») лексемы. А в СРЯО (1953), напротив, стервы нет ни в одном из значений (из существительных есть только стервец и стервятник; с. 709).

⁶ У Пушкина, то есть несколькими десятилетиями раньше, встречаются лишь формы на о- (остервенелый, остервенение, остервенить, остервениться; СЯП, 3: 173), — нет ни стерв, ни стервятников.

⁷ Двуязычные каламбуры могут быть очень изысканными, ср. мандельштамовские строчки типа Фета жирный карандаш, где под сурдинку звучит нем. fett, «жирный» (Левинтон).

⁸ Еще один вариант русского осмысления этой реплики, «Ишь, стерва!» (встречающийся в блогах), учитывает почти шипящее произношение согласного [х] в Ich, особенно в некоторых диалектах.

⁹ См.: Rabeneck: 3 / Рабенек: 31, а также письмо Чехова В. М. Соболевскому из Баденвейлера, 12 (25) июля 1904 г.: «Лечит меня здесь хороший врач, умный и знающий. Это доктор Schwoerer, женатый на нашей московской Живаго» [Чехов, Письма, 12: 121]»;
о возможной опоре пастернаковского романа на чеховскую традицию см.: Толстая: 248.