ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
ИРЕНА РОНЕН
Вариации на пушкинские
темы
в «Трагедии господина Морна»
Пушкин
приступил к работе над «маленькими трагедиями» после неудачных попыток опубликовать
свою большую трагедию — «Борис Годунов». Он отказался от исторической темы и от
политических применений. Пушкину было двадцать шесть лет, когда он закончил
«Годунова», Набокову — двадцать пять, когда он дописал «Трагедию господина
Морна». Начинал же Набоков как раз с маленьких пьес. Это недошедшая до нас
лирическая драма «Весна», затем «Скитальцы», «Смерть», «Агасфер», а после
«Морна» он вернулся к жанру короткой стихотворной драмы в пьесе «Полюс» и
значительно позднее испробовал свои зрелые силы в «Заключительной сцене к
пушкинской „Русалке“». Театральная судьба большой трагедии Набокова оказалась
еще печальнее пушкинского «Годунова». Набоков придавал значение таким
сближениям — перекличкам между личным и творческим опытом. В своей ранней
поэзии, например, и в воспоминаниях, размышляя о судьбе русских изгнанников, он
сопоставлял ссылку Пушкина с тем, что выпало спустя сто лет на долю его и его
поколения.1
«Трагедия господина Морна», впервые опубликованная в журнале
«Звезда» (1997, № 4), вошла в книжное издание драматургии Набокова (Трагедия
господина Морна.
Пьесы. Лекции о драме. СПб., 2008). Мы не располагаем
ее полным текстом, и это неизбежно затрудняет не только анализ произведения, но
и возможности его сценического воплощения.
В
центре трагедии — загадочный персонаж по имени «господин Морн», на самом деле
король, устроивший порядок и благополучие в стране, еще четыре года назад
потрясенной жестоким бунтом. Король — тайна для своих подданных, так как он
управляет инкогнито, лишь изредка появляясь в черной маске. Между тем глава
мятежников Тременс только и ждет подходящей возможности, чтобы поднять новый
бунт. Если король от общества скрыт, то господин Морн — душа общества. Его
привлекательная внешность, веселый нрав, чувство юмора притягивают к себе. У
него блестящая любовница Мидия, но именно из-за нее и происходит
катастрофическое падение короля. Вернувшийся из ссылки Ганус, муж Мидии,
вызывает Морна на дуэль, согласно условиям которой
проигравший в карты должен застрелиться. Однако Морн оказывается не в силах
покончить с собой: он бросает королевство и бежит с Мидией и преданным другом
Эдмином. Этот побег приводит к новому, еще более кровавому перевороту,
возглавленному Тременсом. Узнав о подвохе, Ганус настигает своего обидчика,
стреляет и ранит его. В стране происходит очередной переворот, на этот раз в
пользу короля — в надежде, что король, бежавший, по слухам, из-за любви к
Мидии, вернется на престол. Морн вначале поддерживает эту надежду, однако
вскоре понимает, что нельзя строить новое на старой лжи. Он кончает с собой.
Биограф
Набокова Брайан Бойд, давший высокую оценку трагедии, приоткрыл завесу над
«Морном», пересказав ее cодержание. Чрезвычайно важные
для истолкования «Морна» наблюдения были сделаны Г. Барабтарло, который, в
частности, обратил внимание на набоковское изложение пьесы, которое «на самом
деле есть сценарий в прозе» и имеет несомненное значение «для понимания ее
замысла и главных свойств».2 Бойду мы обязаны указанием на связь
набоковской трагедии с драматургией Шекспира. Не совсем обоснованно Бойд
усмотрел тут отход Набокова от драматургических принципов Пушкина, которыми он
руководствовался, когда писал свои короткие стихотворные пьесы.3 В предисловии к книжной публикации трагедии эта точка
зрения слегка скорректирована А. Бабиковым, который приводит убедительный
пример реминисценции из «Бориса Годунова»: «Годунов вначале совершает
злодейство, а потом, придя к власти, старается щедротами снискать народную
любовь и тем искупить принесенную им жертву — царевича. „Я отворил им житницы,
я злато / Рассыпал им, я им сыскал работы“, — говорит
царь у Пушкина, а у Набокова о том же с презрением го-ворит Тременс: „Набухли
солнцем житницы тугие, / доступно всем наук великолепье, / труд облегчен игрою
сил сокрытых, / и воздух чист в поющих мастерских...“».4 При внимательном прочтении трагедии становится очевидным,
что влияние Шекспира, который был образцом и для Пушкина при создании «Бориса
Годунова», уравновешивается у Набокова уроками русского поэта.
Прежде
чем перейти к сопоставлению больших трагедий, «Бориса Годунова» и «Трагедии
господина Морна», обратимся к тематическим перекличкам «Морна» с другими
произведениями Пушкина, в частности с «маленькими трагедиями». Мотивы «Моцарта
и Сальери» проходят сквозь ткань набоковской трагедии по нескольким линиям.
Во-первых, это интерпретация темы о гении и злодействе. Две движущие силы
трагедии у Набокова представлены главным героем — Морном и его антагонистом,
вождем мятежников — Тременсом. В Морне отчетливы черты счастливца, одаренного
свыше силой и личным очарованием. Озлобленный, разочарованный
Тременс, потерявший жену и отказавшийся от творчества, в этом отношении ближе к
мрачному, мстительному Сальери. Пушкинский Сальери, услышав игру
уличного скрипача, возмущен этой профанацией высокого искусства: «Мне не
смешно, когда фигляр презренный / Пародией бесчестит
Алигьери».5 Точно так же негодует Тременс, когда убеждается, что его
величественный замысел разрушения понят как то, что Моцарт называет «презренной
пользой»:
Ужель ты, правда, думал,
что вот с таким упорством я работал
на благо выдуманного народа?
Чтоб всякая навозная душа,
какой-нибудь пьянчуга-золотарь,
корявый конюх мог бы наводить
на ноготки себе зеркальный лоск… (151) 6
К противопоставлению светлого моцартовского
Морна и темной силы, воплощенной в Тременсе, добавлен полусмешной-полужалкий
портрет неудавшегося гения — Клияна. На вечере у Мидии один из гостей, ссылаясь
на Морна, говорит о творческом вдохновении как о внезапном божественном порыве.
Поэт Клиян на это возражает:
Мне не случалось
так чувствовать... Я сам творю иначе:
с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой
обвязываю голову... Быть может,
поэтому и гений я... (155)
Здесь явно проступает ученик Сальери с его
подходом к искусству как к ремеслу, требующему упорного труда и напряженного
постоянства. В отличие от Сальери, однако, Клиян не сомневается в собственной
гениальности, но стоит обратить внимание и на то, что, став придворным поэтом,
он производит и Тременса, вождя мятежников, в гении («Как сказано в последней
вашей оде, / он — гений», 215). Тут моцартовское «Он же гений, / Как ты да я»
(132) проступает в качестве иронии. На фоне пушкинского подтекста особенно
пронзительно звучит отчаянный вопль этого обреченного стихотворца: «Я велик, /
я — гений! Гениев не убивают!..» (267)
Правление Морна оживляет и преображает страну.
Так ее видит вернувшийся из ссылки Ганус:
Чего ты хочешь? Новых потрясений?
Но почему? Власть короля, живая
и стройная, меня теперь
волнует,
как музыка... (151)
Таинственный Иностранец, посетивший страну
Морна, поражен
ее простором чистым,
необычайным воздухом ее:
в нем музыка особенно звучит. (158)
Этому противостоит идеал мятежника и
извращенного эстета Тременса, стремящегося к уничтожению, к красоте развалин.
Художник в нем уступил место разрушителю, творческое начало — злодейству:
Ты видел при луне
в ночь ветреную тени от развалин.
Вот красота предельная, — и к ней
веду я мир. (152)
Мотив
отложенной дуэли сближает «Трагедию господина Морна» с прозой Пушкина, с
повестью «Выстрел». Набокова и тут интересует не столько зависть Сильвио к
удачливому сопернику, сколько психологическая дуэль между Сильвио и графом.
Именно в «Выстреле» использован пригодившийся Набокову для характеристики Морна
мотив. Противник Сильвио — счастливец и храбрец — во время дуэли спокойно
стоит, ожидая выстрела. Его невозмутимость, равнодушие перед лицом смерти
выводят из себя Сильвио, решившего отложить дуэль до того момента, когда граф
начнет дорожить жизнью. Этот мотив важен в повести, так как Сильвио уверен, что
физически уничтожить соперника он сможет легко, сложнее испытать его характер.
В развязке повести Сильвио испытывает удовлетворение: ему удалось увидеть
растерянность и робость прежде неуязвимого противника.
Набоков дает свое решение
сходной ситуации. Отложенная развязка дуэли между Морном и Ганусом,
согласно условиям которой Морн должен застрелиться,
доводит Морна до страшной внутренней катастрофы, а это, в свою очередь,
приведет к катастрофе государственного масштаба. Заметим попутно, что экономный
Набоков позднее вновь использовал мотив разыгрывания и картежного жульничества
в связи с цареубийством, впервые представленный в «Морне». Ганус, который, по
собственному признанию, не годится в цареубийцы, предлагает
а la courte paille. Карты должны решить, кому стреляться, но Тременс
подменивает карту, обрекая, таким образом, короля на смерть. В «Бледном огне»
выбор цареубийцы решается на картах, «но не забудем, — добавляет комментатор
Кинбот, — что тасовал и сдавал их Нодо», негодяй и
мошенник.7
Влияние пушкинских «маленьких трагедий» на драму
Набокова не ограничивается «Моцартом и Сальери». Треугольник Морн — Мидия —
Ганус, развитый с оглядкой на «Каменного гостя», осложнен интригующим перераспределением
примет и положений. В трагедии Пушкина Дон Гуан, сбежавший из ссылки,
возвращается инкогнито и появляется у Лауры. Там же у Лауры происходит дуэль
противников, причем с роковыми последствиями для Дон Карлоса, деверя Доны Анны и мстителя за брата.
Набоковский Ганус, которому удалось сбежать с каторги,
инкогнито отправляется на вечер к своей неверной жене Мидии. Потерпев позорное
поражение в рукопашном поединке, Ганус вынужден
вызвать противника на дуэль. Переадресовывая характерные детали или реплики,
Набоков делает затруднительным узнавание пушкинских реминисценций. В «Каменном
госте» Дон Гуан, соблазнитель и любовник, говорит Доне Анне: «Я ничего не
требую, но видеть / Вас должен я» (157). Об этом же умоляет свою неверную жену
Ганус: «Позволь мне только / видать тебя. В неделю раз — не боле» (185).
Набоков своеобразно развивает трагическую тему
мужа-мстителя. Еще не опознав загримированного под Отелло
Гануса, Мидия испытывает страх: «Он говорит так глухо... словно
душит!..» (177) После столкновения с Морном «крашеный мавр» Ганус напрасно
надеется на примирение с женой, напротив, Мидия бросает ему презрительный
вызов: «На, бери подушку эту, / души меня! Ведь я люблю другого!..
/ Души меня!..» (185)8 Казалось бы, тут
намек на несчастный конец жены ревнивого мавра, но Ганус не шекспировский
Отелло: «Ты не сердись... / прости меня — ведь я не знал. Дай руку, — / нет,
только так, пожать» (186). Таким образом, неожиданно, почти
пародийно Набоков обыгрывает мотив руки ревнивого «ожившего» мужа, перекидывая
мостик от «Отелло» к «Каменному гостю»:
Статуя.
Дай руку.
Дон Гуан.
Вот
она... о, тяжело
Пожатье каменной его десницы! (171)
Влияние
«Каменного гостя» можно обнаружить и на уровне второстепенных персонажей.
Влюбленный в Мидию Эдмин следует стратегии Дон Гуана, искусного соблазнителя
молодых вдов:
Мидия будет плакать...
И слов своих не слыша,
и дрожа,
и лаской утешенья лицемерной
к ней прикасаясь
незаметно, буду
ей лгать, дабы занять чужое место. (208)
Среди
других «маленьких трагедий» укажем на отголосок «Пира во время чумы» в словах
Тременса и в его страсти к уничтожению: «...поговорим о смерти. / Что — упоенье
смерти?» (198) Это вызывает в памяти гимн пушкинского Председателя:
Есть упоение в бою... <…>
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог! (180)
Когда
Набоков обратился к жанру трагедии на тему о государственной смуте, вызванной
виной правителя, то естественно, что «Борис Годунов» мог послужить ему если не
образцом, то во всяком случае неким ориентиром. Как и
у Пушкина, набоковская трагедия делится на две основные части. Первая относится
к сфере действия короля Морна, тогда как вторая посвящена возвышению и падению
мятежника Тременса. В первоначальном варианте, в черновом «Изложении» трагедии
(281—312) значительно бЛльшая роль отводилась Ганусу, в особенности
психологическим изменениям его характера, а также его отношениям с безнадежно
влюбленной в него Эллой. Отодвинув Гануса на второй план, Набоков сосредоточил
интерес на короле Морне и его политическом сопернике Тременсе. В трагедии
Пушкина центральные герои — Борис и Самозванец — не встречаются.9 У Набокова эти линии сходятся косвенно, потому что в обоих
случаях, когда Тременс и Морн оказываются лицом к лицу, Морн-король остается не
опознан.
Согласно
пушкинской интерпретации событий Смуты, ее источником была вина Бориса
Годунова, его запятнанная совесть. Борьба Бориса сосредоточена главным образом
на внутреннем конфликте, на угрызениях совести, в результате чего он терпит
поражение на двух фронтах: под тяжестью собственной вины и под ударом внешнего
врага. Вина господина Морна кажется менее значительной
и лежит в другой области. Вместе с тем Морн вынужен признать, что, нарушив
этикет поведения благородного человека, он лишил себя права носить корону. В
«Борисе Годунове» еще до появления Самозванца Борис чувствует обреченность
своего правления:
Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. (25)
Как
отголосок этого звучит горький монолог Морна:
Я царствовал четыре года... создал
век счастия, век полнозвучья... Боже,
дай силы мне... (210)
Благополучное
правление Морна оказывается недолговечным. В пушкинской трагедии благие
начинания Бориса не приводят к успеху. Столь же безуспешны его попытки
оправдать себя или по крайней мере уменьшить свою вину
(«единое пятно, / Единое случайно завелося») и принизить своего противника:
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень. (49)
Нечто
похожее наблюдаем в поведении Морна, когда он ищет предлога для бегства:
Прошло четыре года,
и вот теперь, в мой лучезарный полдень,
я должен кинуть царство, должен прыгнуть
с престола в смерть — о Господи, — за то,
что женщину пустую целовал
и глупого ударил супостата!
(210)
И
далее в монологе Морна совесть предстает в обличье ангела (как у Пушкина в
образе святого дитяти):
Ведь я бы мог его... О, совесть, совесть —
холодный ангел за спиною мысли:
мысль обернется — никого; но сзади
он встал опять... (210)
Если
Борис жалуется на тяжесть царской власти («Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!»), то
Морн просто бросает на произвол царство, корону: «К чему корона эта? / Впилась
в виски, проклятая! Долой!» (210) Готовясь к смерти,
Морн повторяет ошибку Годунова, когда полагает, что, окружив наследника
опытными советниками, он сможет сохранить порядок:
Пускай
мою корону <...>
поймает и сожмет в охапку юный
племянник мой, пускай седые совы —
сенаторы, что пестуют его, —
моей страной повластвуют бесшумно,
покамест на престоле — только
мальчик,
болтающий ногами... (206)
Так
умирающий Борис наставляет сына-наследника:
Но ты, младой, неопытный властитель,
Как управлять ты будешь под грозой,
Тушить мятеж, опутывать измену? <…>
Советника, во-первых, избери
Надежного, холодных, зрелых лет,
Любимого народом — а в боярах
Почтенного породой или
славой... (89—90)
Проследим
развитие темы бунта в набоковской трагедии. Уцелевший
после неудачного мятежа Тременс только и ждет предлога для нового восстания. В
исторической трагедии Пушкина недовольное выскочкой Годуновым старое боярство
готово воспользоваться любым предлогом, чтобы захватить власть.
И у
Пушкина, и вслед за ним у Набокова народ доверчив, верит слухам и, представляя
собой могучую силу, все же легко поддается манипуляции. В «Борисе Годунове»
Шуйский говорит Воротынскому: «Давай народ искусно волновать». Тременс в драме
Набокова ловко пользуется представившимся случаем: «Слух пламенем промчался,
что в стране / нет короля. <…> Народ / мстил за обман, — я случай улучил»
(218). Разъяренный народ расправляется с наследником престола, племянником
Морна, подобно тому, как народ несется «вязать Борисова щенка! / Вязать! Топить!»
у Пушкина.
Благодаря
слухам и наивности народа Тременс захватывает власть, и по той же причине он ее
теряет. Как и Пушкин, Набоков тут пользуется фольклорным, сказочным мотивом об
умершем и воскресшем царе. Известие о том, что царевич жив и готовится вернуть
себе престол, Шуйский вначале принимает скептически, «сомненья нет, что это
самозванец», но быстро оценивает опасность:
Весть важная! и если до народа
Она дойдет, то быть грозе великой.
На
что Афанасий Михайлович Пушкин отвечает:
Такой грозе, что вряд царю Борису
Сдержать венец на умной голове. (40)
В
правлении Бориса Годунова отчетливо начинают проступать черты его грозного
предшественника:
И поделом ему! он правит нами,
Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
<…>
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы... (40)
В
ответ на свои вопросы о положении в Москве Самозванец слышит рассказ пленника:
Бог
знает; о тебе
Там говорить не слишком нынче смеют.
Кому язык отрежут, а кому
И голову — такая, право, притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся, — глядь —
лазутчик уж и вьется,
А государь досужно порою
Доносчиков допрашивает сам. (80—81)
В
драме Набокова захват власти Тременсом сопровождается разрушениями,
наушничеством и омерзительной жестокостью. Об этом ему докладывает поэт,
ставший доносчиком, Клиян:
Мой вождь,
там этих самых, что намедни
пели
на улицах, пытают... Никого нет,
кто б допросил... Помощников твоих —
как бы сказать — подташнивает... (219)
Небрезгливый
Тременс отправляется допрашивать сам. Как и Годунов, Тременс недооценивает силу
народного мнения, веру в легенду, сказку. Узнав
наверное, что враг его не настоящий царевич, а самозванец, Борис утешает себя:
Кто на меня? Пустое имя, тень —
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй —
и нет его. (49)
Тременс
оставляет без внимания слова мятежников, которые пытаются его предупредить о
растущей опасности: «Король — мечта... король не умер в душах, / а лишь
притих... Мечта сложила крылья, / мгновенье — и раскинула…» (226) Вместо того
он благосклонно выслушивает угодливого Клияна: «Король — соломенное пугало»
(227). Потерпев поражение, он вынужден признать свою ошибку: «Я знаю, знаю, —
это / все выдумки. Но выдумкой такой / меня смели…» (257)
Если
угрызения совести сближают Морна с Годуновым, то личное обаяние, веселость,
влюбчивость и некая атмосфера маскарадности роднит его с пушкинским
Самозванцем. Морн сознает фальшивость, обман своего правления под маской,
«обманом правил я», то же угадывает и Тременс: «короля / и вовсе не было, —
одно преданье, / волшебное и властное!» (218) Самозванец сознательно идет на
обман: «И полякув безмозглых обманул». Решившись на
смерть, Морн, здесь впервые названный Королем (как в определенный момент
Григорий — Димитрием), задумывается о своем, похожем на сновидение,
царствовании:
Сон прерванный не может
продолжаться <…>
Я вижу вкруг меня обломки башен,
которые тянулись к облакам.
(276)
Эти
образы напоминают о вещем сне Григория:
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню... (19)
Даже
побегу Самозванца, его прыжку из окна в сцене на Литовской границе, как будто
вторит побег Морна: «Туши огни! В окно придется!» (212)
В
свою очередь, в избраннице Морна, сладострастной, переменчивой и «льнущей к
блеску» Мидии есть нечто от Марины Мнишек: «как будто я / блудница или
королева» (233). Набоковское «изложение» трагедии содержит характерный для
образа Мидии штрих: раскаявшийся Эдмин, который пожертвовал ради Мидии своей
дружбой с королем, угадывает, почему Мидия вернулась к Морну: «она теперь
влюбилась в твою корону» (304). В «Борисе Годунове» Марина Мнишек отказывается
выслушивать любовные признания Димитрия, пока он не вступил на престол. Другая
перекличка с пушкинской трагедией заметна в судьбе дочери Тременса, Эллы. Слова
гордого отца Марины («Ну — думал ты, признайся, Вишневецкий, / Что дочь моя
царицей будет? а?» (55)) отражены в вопросе Гануса:
Элла,
Элла,
вы думали когда-нибудь, что дочь
бунтовщика беспомощного будет
жить во дворце? (221)
Курьезно,
что ответ Эллы скорее в духе пушкинской Татьяны:
О, Ганус, я жалею
былые наши комнатки, покой,
камин, картины. (221)
Вспомним:
А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура...
<…>
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище...10
В
«Трагедии господина Морна» использован аналогичный пушкинскому
параллелизм женских образов. У Пушкина это коварная Марина и ее антипод —
кроткая, верная Ксения. Набоковская пара построена по тому же принципу
контраста: верная, преданная Элла — жертва происходящего — и лукавая соблазнительница
Мидия.
Наконец,
только с учетом пушкинского подтекста набоковской трагедии мы можем оценить,
казалось бы, неожиданную фразу в устах Эдмина, который
не в силах отговорить Морна от самоубийства: «Не забудет / мне летопись вот
этого бессилья» (207).
Набоков
писал в «Даре», что кровь Пушкина бежит в жилах каждого истинного русского
поэта. Сходство с родителями не есть вопрос выбора, оно генетически задано, и
пушкинские гены сослужили Набокову службу. В письме по поводу пушкинской
«Русалки» Набоков заметил, что Пушкин никогда не ломает «скелет традиции», он
просто производит перестановку ее внутренних органов.11 Именно так обращается сам Набоков с наследием Пушкина,
переставляя составные части пушкинской художественной мастерской и обновляя их
своим творческим вЕдением.
1 Об этом подробнее: Irena
Ronen. Nabokov the Pushkinian // Nabokov at Cornell. Ithaca, 2003. P. 115.
2 Геннадий Барабтарло.
Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. СПб., 2003. С. 235. Было бы
интересно сравнить методологические приемы этого «сценария» с тем, как Набоков
впоследствии перерабатывал «Лолиту» для картины Кубрика.
3 Brian Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Princeton, 1990. P. 222.
4 Aндрей
Бабиков. Изобретение театра // Владимир Набоков. Трагедия господина Морна.
Пьесы. Лекции о драме. СПб., 2008. С. 31. Другая предложенная Бабиковым
параллель, «страсть к ворожбе», у Морна и Годунова (с. 30) указывает более на
их отличие в этой сфере, чем на сходство. Годунов обращается к колдунам за
помощью, а Морн сам ворожит, как маг.
5 А. С. Пушкин. Полное
собрание сочинений в 16 т. Т. 7. М.—Л., 1948. С. 126. Ниже цитаты из
драматических произведений Пушкина даются по этому изданию с указанием
страницы.
6 Владимир Набоков.
Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. СПб., 2008. Ниже цитаты из
«Трагедии господина Морна» приводятся по этому изданию с указанием страницы.
7 Владимир Набоков.
Бледный огонь. Ann Arbor, 1983. С. 143. Бойд первым отметил
связь «Трагедии» с этим англоязычным романом Набокова (Op. cit. P. 224), а Барабтарло в книге «Сверкающий обруч» дал примеры точных
сюжетных параллелей (с. 239—240).
Можно
прибавить, что Ганус из «Трагедии господина Морна» неожиданно соотносится с
Градусом из «Бледного огня», и не только фонетически. Оба узнают о местонахождении
короля из письма его жены/любовницы; оба делают неудачную попытку убить короля.
Да и сам король в «Бледном огне», по-видимому, покончит с собой, как поступил
Морн.
8 Ср. в романе «Камера
обскура», когда Кречмар узнает о неверности своей любовницы Магды: «Пожалйста,
пожалуйста, убей, — сказала она. — Но это будет то же самое,
как эта пьеса, которую мы видели, с чернокожим, с подушкой...» (Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода в 5
т. Т. 3. СПб., 2000. С. 358).
9 См.: Ирена Ронен.
Смысловой строй трагедии Пушкина «Борис Годунов». М., 1997. С. 122.
10 А. С. Пушкин. Ук. изд. Т. 6. С. 188.
11 V. V. Nabokov. «Dear Bunny, Dear Volodya»: the Nabokov—Wilson letters, 1940—1971. Revised and expanded ed.
Berkeley, 2001. P. 73.