НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Борис  Житков

Слово

Рассказ «Слово» был написан в 1934 году. В письме Бориса Житкова (1882—1938) племяннику, Игорю Арнольду, есть такие строки: «Я написал два рассказа. Один — очень классическим штилем. И мне даже показалось, что я кого-то пародирую. Тогда я обозлился и махнул со всего плеча. Налетел сгоряча на такую тему, что все это с горького напору вылетело вон из литературы. Впрочем, суди сам. Это — маленькая вещь, и пробежишь духом. Как-то на два лагеря разбились тут читатели. Одни говорят: печатать. Другие — нет. Ну, поглядим».

Рассказ — автобиографичен. Описанное в нем трагическое событие произошло в Москве летом 1914 года. Неизбывное горе обрушилось на женщину, которую Борис Степанович действительно горячо любил, Елизавету Петровну Бахареву. Умерла от страшной болезни ее маленькая дочь Милочка (в рассказе у нее другое имя — Люба). Находясь в Петербурге, Житков, по его собственным словам, будто слышал стон и крик умирающей девочки, мучаясь от бессилия чем-либо помочь.

Неизвестно, в самом ли деле Житков поехал тогда в Москву, нашел и сказал то единственное слово, которое смогло унять боль и ослабить неутешное горе. Очень возможно, что именно так все и случилось.

Рассказ остался ненапечатанным.

Я, конечно, ждал этой телеграммы. Все ее последние письма были… да какие они были. В них две строчки, два слова были о менингите, но еще не наверно, не наверно и может быть, даже вероятней всего, — ошибка. А потом писала, как смеется девочка, что лежит рядом с Любочкой (Любочке пока еще трудно смеяться): такие славные лягушки из бумаги выходят. «Какое спасибо, что ты научил! Но, может быть, не хорошо, что я Богу молюсь. Но я ночью слушаю ее дыханье и давлю себе пальцы крепко-накрепко, со всей силы, и, понимаешь, когда давлю, она дышет лучше. Мне позволили теперь ночевать в больнице».

Я стискивал зубы тоже со всей силы и раздавил в кулаке коробку спичек.

Надо было ехать, просто сейчас встать от стола и на вокзал. Она не писала, чтоб ехать, я не отец Любочки, и она знала, что стол мой покрыт чертежами, что я надеваю пенсне и гнусь над ними. А потом в одном письме: «Я часто ночью шепчу тебе: что же, что сделать. Ты все знаешь, все можешь. Раз совсем громко стала говорить, на меня шикнули. Ведь это в общей».

Я не ехал, потому что не знал, что поставить против смерти, я видел эти глаза и зажатые пальцы и знал, что нет у меня слов, нет движенья, нет взгляда. Я трусил даже просто стать рядом. Я мог бы только взять за руку и — давить ей изо всей силы пальцы, судорогой отчаянья и боли. Помню, я тогда подумал: что же должен испытывать Бог, если видит все эти вопящие глаза со всего света? А от этого, верно, он оцепенел на веки, вцепившись пальцами в престол.

Почему я теперь пишу вслух, что я не поехал, что трусил. Я знаю теперь, что не я один грешен. Потому мы и улыбаемся, когда вслед за нами падает и другой прохожий на скользкой луже.

Я писал в ответ ерунду. Дрянь какую-то писал. Я юлил пером, чтоб писать что-нибудь. Вот эти письма я не хотел бы, чтоб сейчас положили передо мной.

Как тогда старательно, как проникновенно разрабатывал я все детали моего проекта, любовно, как заботливо принимал в расчет удобства служащих.
И семейств. До обходительной нежности. Я вскакивал ночью, зажигал свет и наносил скамеечки на лестницах: ну а если с ребенком и ей на 4-й этаж! Она жмет в кулаке свои пальчики, и слушает дыханье, и жмет все сильней свои руки. Два месяца  назад я целовал эти ладони и пальцы, я прижимал их к ще-ке, и какие замечательные глупости я им говорил, и, казалось, что сами пальцы смеются и радуются.

Я вскочил, сел на постели: еду! Я встал, чтоб закрыть чертеж газетой, и тут завернул свою дробь в ночной квартире звонок. У меня стало дыханье. Хозяйка звякала дверным крючком. Конечно, она — телеграмма. Ее, как нож, хозяйка просунула в дверь. Я не сразу взял. Потом пальцы сами распечатали, и не духом, а глазами я прочел ее, как старое объявление. У меня поднялись на лбу брови, и я ходил до утра по комнате. Будто в меня вошел холодный штык, и он-то концом поднял мне брови. И холодным дымком плавала досада:
на чуть не успел, не поехал сам.

*  *  *

Я вышел из поезда. Я шел ни с чем. Я думал — выну как-нибудь и положу перед ней свою душу. Как-то наспех думал, что даже механически — выну рукой из груди, вырву оттуда с кровью. Мне казалось, что это есть в запасе. И я шел, продираясь сквозь прохожих, как в кустах. Мне открыла прислуга и опустила глаза как в воду. А она стояла среди комнаты с прижатыми к груди руками и глядела в прихожую. Я шагнул, и вот одни глаза пошли на меня. Раскрытые глаза, которых я вовсе не понимал. Я потом понял: это было первое живое, что она увидела теперь, и шла убедиться, верно ли, живое ли. Никогда больше никто на меня так не глядел.

Если б в безнадежной пустыне вдруг бы пень закивал вам головой и вы шли бы к нему убедиться — подлинно ли живое дает вам знак.

Я тут вмиг понял, что нету слов, что умерли все слова, они высохли и рассыпаются в пыль в сухом рту. Что она не услышит их, что люди открыва­-ют рты, как на экране кино, и жуют пустой воздух. Люди беззвучно плавают в воздухе и сделаны из тумана, чтоб наполнять воздух движеньем. Как будто серые пузыри кружит ветром и нет ничего живого на тысячи километров, на всей земле. И до сих пор был обман в этой пустыне, когда все говорило и приступало к душе. Я один был живой на всей вселенной. А кругом было бесконечное серое мировое пространство и Любочка. «Где она?» — спросил я. «Пойдем, пойдем, она одна осталась». — И она стала спешными пальчиками прилаживать шапочку перед зеркалом.

Она взяла меня под руку, шла среди людей, как в реке, что несет бревна и кокоры, и она сторонилась, чтоб не нанесло. Она громко, на весь трамвай, перекрикивая лязг и грохот, рассказывала мне, не видя любопытства пассажиров.

— Я знаю, знаю, когда она, душа-то, вышла из нее: она два дня уже молчала, закрыв глазки. Потом вдруг под утро крикнула. Ах, как крикнула: «А!» Понимаешь, родной мой, а сейчас она там одна. Я ее оставила только чтоб тебя встретить. Я думаю ничего. А?

Я кивал головой, я не мог смотреть в эти глаза.

Сторож отпер больничную часовню. Посредине стояло возвышенье, на нем гроб. Я боязно глянул еще от дверей. Гроб был пуст. А она хлопотливо пошла в угол. На сером столе с подушечкой под головой лежала девочка в платье, в чулочках. Как она выросла — ей вместо семи можно было дать десять. Бледное спящее лицо.

— Сходи к сторожу, он обещал горячей воды дать, холодная тут есть. Мыло-то, мыло. Экая я дура… Нет! Здесь. Всё, всё здесь.

Она пробовала пальцем, когда я разбавлял воду, она осторожно мылила волосы, чтоб не попало в глаза,  и как бережно держала в руках затылок. Все теми же пальцами, которые я так любил. Она причесывала, любовно глядела. «Потерпи, потерпи, Любочка, сейчас кончу».

Я вышел скорей, я стал есть снег на дворе.

Пришли родные.

Когда я вошел в часовню, Любочка лежала в гробу. Ножки были в новых туфельках. И эти невыносимые бумажные кружева по бортам, которыми укра­шают торты.

Она сидела, опершись на гроб, и глядела на Любочку нежно, пристально, не могла наглядеться. Кукла в соломенной шляпе лежала у Любочки на руке и смотрела вверх синими накрашенными глазами. Какой-то человек ставил в головах гиацинты. И вот запах их поднялся и всей силой ударил меня, как рыданье. Я не люблю с тех пор гиацинтов и не радуюсь им.

На кладбище мы бережно везли гроб в карете.

Но ночью мы остались вдвоем в пустой квартире. Есть боль, которой даже понять не может тело и отвечает на нее конвульсией. И когда это выпадает на долю души, то она бьется и содрогается, и нет на миру тех слов, что объяснят душе, что такое смерть. И безумие дает отдых.

Меня только могла она слышать, я говорил впопыхах что попало, я произносил наугад всякие слова, моя душа растрепалась в лоскутья, и их трепало ветром, то скручивало в большой жгут. Я держал ее за руки, и она рвала их и трясла головой, как будто хотела прочь стряхнуть скорей с плеч, и выла голосом, каким стонет глухонемой. Я холодел от этого голоса и наспех вы­крикивал слова, слова, я не мог их увязать в речь. И вдруг какое-то слово — остановило вой, и голова не стала рваться с плеч. Слезы, слезы, горькими потоками, человечьи слезы пошли из глаз. Я забыл это слово и не мог его повторить.

Это все, что у меня вышло: я не посмею сказать — «мог сделать».

Публикация и вступительная заметка Геннадия Черненко