ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений  Каминский

* * *

                                                А. П.

Мир — дикий зверь. Не добрый и не злой,

но могущий поймать и поживиться.

Что слов ему твоих культурный слой,

души твоей растерзанная птица?!

Невинен мир. Бесстыдством налитой,

со страстным любопытством птицелова

охотится он тут за красотой,

а не за скальпом. Что же в том дурного?

Винить юнца беспутного к лицу ль?!

Стрекоз кто не хватал в пылу погони,

а после видел нежную пыльцу

и сломанные крылья на ладони?!

Кто лапки у жуков не отрывал,

раскладывая целое на части…

Чего уж там, мы все тут матерьял

чьего-то неизмеренного счастья.

Летай, покуда всем хватает крыл,

из тех, кто птичий навык не утратил,

пока тебя ладонью не накрыл

ловец беспечный — перьев собиратель.

Пока тебя, возвышенного, вдруг

скрутив железной хваткою над бездной,

не выпил этот радостный паук,

в высокое влюбленный безвозмездно.

* * *

Кого погубили слова,

тому доживать втихомолку…

Убрать бы морщины со лба,

на пальцах бы сделать наколку.

И тайно, на страх свой и риск,

оставив семью под вопросом,

убраться бы в Новороссийск,

на сейнер наняться матросом.

Чтоб боцман тебя научал,

слегка привирая, как Троцкий,

швартовы бросать на причал,

рубать макароны по-флотски…

Коптить для старпома угря

и вспарывать брюхо наваге,

с апреля и до ноября

нося в себе море отваги,

чтоб с бака блевать на волну,

по самые уши в тавоте…

Как будто ушел на войну,

и больше ничто не заботит…

Как будто погиб на войне,

но не для того, чтобы птицей

парить наконец-то вовне,

а чтоб наконец-то родиться.

* * *

Из житейского плена мне туда бы, где нет

ни страданий, ни тлена, только — воля и свет.

Где — иди хоть направо, хоть налево… Где впредь

все имеют лишь право ничего не иметь.

Ни борьбы, ни событий, ни ручного труда,

где дейтерий и тритий — так, простая вода…

Я дошел до предела на своем этаже,

ибо мне мое тело как чужое уже.

Дух на волю стремится. На такой высоте,

как простецкой синице, надо б жить в простоте,

без привычной опоры, не боясь дурноты,

выключая моторы и сжигая мосты.

Но не в силах согреться до того, как сгореть,

бьется крыльями сердце о несчастную клеть.

И печальная птица все не может никак

на поступок решиться, отменяющий мрак.

* * *

Этой жизни зерно для начала печально сгниет.

Что для будущей жизни важней, чем кладбищенский гнет?!

Что надежней, чем труд облеченного властью червя

и от свежих могил дух отчаянный нашатыря?!

Только гнить остается всем тем, что под глину легли, —

без вопросов во мгле становиться составом земли.

А иначе нельзя тем, кому протрубили отбой,

наконец-то подняться, сиречь воспарить над собой.

Просто духу не хватит с Енохом тебе, с Илией

повидаться на небе, пока ты не смешан с землей.

Не откроется небо, да будь ты хоть трижды пророк,

здесь покуда не стерт над тобою земли бугорок.

Уяснивший причину, ничем становись поскорей

меж костями турчина и чинной четой скобарей,

на орбите кембрийской, где морщит свой лоб трилобит,

не дадут утвердиться, пока на куски не разбит.

Значит, гнить… что, конечно, не очень-то умственный труд,

но уж если без спросу в фальшивые туфли обут,

то изволь притворяться вполне равнодушным, пока

не забрезжат в прорехе истлевшей груди облака…

* * *

Жизнь уже мимо течет.

Жаль, что еще ты — не птица…

Выставлен гамбургский счет.

Значит, пора расплатиться.

Добрый бараний тулуп,

старенькой мамы сережки…

Только оценщик так скуп,

что не заплатит и трешки…

Что ему с прошлым мешки?!

Разве что эта вещица —

чем черт не шутит! — стишки?

Может, прочтет и смягчится.

Слов драгоценный металл —

самый нетленный, по слухам…

Это ли не капитал

даже для нищего духом?!

Может, присвистнет в кулак

сей, обездушенный хламом,

видя, какой Пастернак

в руки идет с Мандельштамом.

Может быть, выкрикнет: «Ша!» —

пачку швыряя банкнотов.

Мол, христианка душа

даже у нас, живоглотов!

И, доведя до дверей,

скажет восторженно, с жаром:

«Ты уж умри поскорей,

чтоб это стало товаром».

* * *

Когда тебя слегка поддатым

захватят пьяные менты,

наверно, уяснишь тогда ты,

что вовсе не бессмертен ты.

Когда тебя поставят други

промеж собою в полукруг,

как тело скользкое севрюги,

щекой надетое на крюк,

ты будешь мелко трепыхаться,

спадая медленно с лица,

позорно восклицая «Братцы!»,

пока три грозных молодца,

берясь с дубинками за дело,

резинку мятную жуя,

здесь не добьются, чтобы с тела

чулком сползала чешуя.

Не избежать, ни в кодекс — тыча,

ни на прямой вопрос — юля…

Ты в мире этом лишь добыча

в руках ночного патруля.

И на спасенье нет надежды,

конечно, если только сам

ты не архангел под одеждой,

явившийся воздать ментам.

* * *

Поезд ушел. Даже даль не дрожит — тишина.

Тянет с испугу пуститься вдогонку по шпалам…

Стоит ли тщиться тому, чья судьба решена?

Право, не лучше ль, смирившись, утешиться малым?

Пыльной ромашкой, болотиной с ржавой водой,

хилой ветлой, что, весну разлюбив, надломилась…

Синего неба над лесом кусок дармовой

для понимающих — чем не последняя милость?!

Кто его знает, что нас по прибытии ждет!

(Что если — с длинной косою безносая дева?)

Ах, этот поезд, умеющий только вперед

и повернуть не имеющий права налево!

Ах, кочегар этот, любящий жару поддать,

с красным лицом, потемневшим от угольной пыли!

Тот, для которого в бездну лететь — благодать.

Тот, о котором в вагонах, похоже, забыли.

Право, не лучше ль в отставших от поезда нам

числиться здесь, согреваясь огнем из бутыли,

чем кочегар этот, вечно смеющийся там,

в пункте конечном, объявит с издевкой: «Приплыли!»

* * *

Скрученный, как валторна,

смысл нерожденных строк

радостно и просторно

сердцу дарил восторг,

предвосхищавший слога

первого в слове звук…

Бывшему дудкой Бога,

как это — сгинуть вдруг?!

Быть наравне с травою

вытоптанным дотла

нынешней татарвою?!

Чисто метет метла

новых времен по старым…

Выйдешь с брегов Невы,

слово отдавший даром,

превозмогая рвы,

горы передвигая,

волн прогибая гладь…

В сердце струна тугая

стонет: не сметь рыдать!

Это еще не точка.

(Мало ли что невмочь!)

Будет и в грудь заточка,

и за колючкой ночь.

Станешь еще угаром,

горечью сей стране,

в ней погибавший даром

и не желавший — вне.

* * *

Брошено слово, а отклика нет, хоть умри.

Только идут на поверхность одни пузыри.

Если ты не был хотя б иногда шестикрыл

в битве с глаголом, то лучше б ты вовсе не был.

В анатомичке покажут тебе, кто ты есть!

Смерть не простит даже вечно живых. Это месть

истины той непреложной, бросающей в дрожь,

что человек, ковырни его глубже, есть ложь…

Что же ты хнычешь?! Подумаешь, мимо прошла

слава людская дурацкой походкой осла.

Разве с небес для похвал ты сорвался сюда,

а не для смут и отчаянной брани суда?!

Вот и ступай себе с миром, покуда не бьют,

рук не ломают нелепым зачинщикам смут.

Слезы твои? Мир вполне обойдется и без,

синь обдирая да звезды срывая с небес.

Поторопись. Ибо жареным пахнет не зря.

Уж над кварталом кровавая всходит заря.

И подбирается грозная к миру волна,

и собирается с ним расплатиться сполна.

* * *

                                    Памяти А. Урбана

Всё… С твоего остывшего лица

уж снят оскал последнего кошмара,

уже всерьез играешь мертвеца —

не вздрогнешь под руками санитара,

блаженно не согнешь затекших ног

на мраморном своем последнем ложе,

остекленело глядя в потолок,

не выдохнешь смиренное: «О Боже!»

Давным-давно составлен протокол

за подписью шального очевидца,

уже хирург готовит свой укол,

чтоб как живой ты Смерти мог явиться.

Пустое все… Не все ли там равно,

какие здесь тебе венки и слезы

и что тебя, как вещь, кладут на дно

в проклятые февральские морозы?!

Там, с вечности сорвавшему печать,

тебе теперь знать все, что будет с нами

и что-то нам отчаянно кричать,

какими-то пугая именами…

Тебе там вечность видеть день и ночь,

с картины жизни смертью напрочь стертым…

Да, видеть все и знать, что не помочь.

И день за днем мучительно быть мертвым.

* * *

А все ж и ты умрешь. В том смысле, что с души

два ангела сорвут изношенные ризы,

за крылья придержав: не очень-то спеши,

какие там тебя, кто знает, ждут сюрпризы…

Еще немного тут под следствием побудь,

пока ученый муж — в летах почтенных дядя —

твою не отворил измученную грудь:

причину изучить молчанья на ночь глядя.

Хотя что изучать?.. Причина такова:

от точных слов дойдя едва ль не до мычанья,

ты смолк не потому, что умерли слова,

а потому что сам вдруг вырос до молчанья.

Прочувствуй до конца задуманный Творцом

восторг небытия и радость от утраты

сей роли: быть всю ночь румяным молодцом,

когда порой дожить не в силах до утра ты.

А все же ты умрешь, чтоб быть самим собой.

В том смысле, что никто уже тебя не сможет

за радость быть другим привлечь, как за разбой…

И жизнь твою своей любовью не изгложет.