ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Александр Леонтьев

Чет и нечет

Памяти Ф. Н. Авруниной и М. М. Панина

Иннокентий Анненский тщетно пытался ответить на вопрос «что такое поэзия?» Более прикладная проблема «сапог и Шекспира» представляется мне не менее сложной: зачем нужно «то, не знаю что»?

Екклесиаст отвечал на предполагаемые вопросы о любой сфере человеческой деятельности вполне элегично: низачем. Подход, конечно, ветхозаветный, однако многие ли — хотя бы из сегодня живущих, включая мою нескромную персону — могут похвастаться евангельским отношением к вещам?

Широко шагать не станем, побережем пока наши метафизические штаны, вернемся к поэзии. В частном порядке нам было сказано, что душа «прах переживет и тленья убежит» в «заветной лире», только. И еще: «...славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». Душа уподобляется некоему сокровенному знанию, передающемуся от одного «посвященного» другому. Нечто похожее спустя полтора века происходит в заключительных строчках стихотворения Борхеса «Сыну» (разумеется, несуществующему): «Сущность вечна / во вреvменном, чья форма скоротечна» (перевод Б. Дубина). Это то, что потом бесчеловечным («сын» — это вам не «стул») образом превратилось у Бродского в «Материя конечна. Но не вещь». Платон был бы доволен. Беда только в том, что всякая душа, всякая жизнь уникальна и неповторима.

Вот они, наши печальные памятники, наши увечные языческие кумиры, гностические междусобойчики. Не думаю, что культура третьего тысячелетия станет более христианской. Тем не менее исключения в этом ряду есть (вернее, были?): это наш городской сумасшедший, наш «Батюшков нежный», он же «смешной».

В один из дней полного душевного согласия, зимой 1996, кажется, года мы с Борисом Рыжим направились на Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры. На непотраченные на выпивку деньги (пьющие люди оценят) купили морозный букет роз, извлеченных безымянными для нас бабушками из-под запотевшего от пламени церковных свечей полиэтилена. Чет и нечет бордовых бутонов, помнится, заботили нас тогда меньше их стоимости. (Композиционно на горизонте текста должна была бы замаячить надгробная плита Батюшкова, однако жизнь тем и хороша и страшна, что не терпит натяжек такого рода, отдающих дурновкусием.) Нас, разумеется, «влекли», если данное слово тут вообще уместно, могилы Боратынского и Вяземского. Мы возложили сочащиеся венозной кровью цветы на снег, стараясь разделить их на равные охапки, немного потоптались, обменялись с Борисом перегарными облачками пара и отправились совершать очередные непотребства (пьющие люди поймут). Так — пошловато и глуповато — мы выражали свою любовь к мертвым поэтам, чьи каменные надгробия значили для нас не меньше, чем цементные кресты и жестяные звезды над могилами усопших родственников.

Только ленивый не забывал напоминать, что «Подражание Горацию» написано «душевнобольным». Может быть, — но только не в плане слабоумия, а в том, что душа больна. Что же до состояния разума Батюшкова, то скажу, что ничего более остроумного по поводу поэтических «памятников» я не читал. Именно
остроумного, а не смешного, ибо в этих батюшковских стихах столько горькой иронии, мрачного сарказма, вызванного экзистенциальным бессилием… Не «душа в заветной лире», а — «все мои творенья, от тлена убежав, в печати будут жить». Пушкин справедливо писал, что «люди верят только славе». Батюшков, как бы соглашаясь, кивает: «И в том порукою наш друг Наполеон». Знаем мы и этого «друга», и чем вообще все кончилось. Так чтоv вся эта земная слава перед предсмертными словами того же батюшковского Мельхиседека? К чему все наши стихотворные потуги, заслуги и смехотворные exegi? При этом в «памятнике» Батюшкова происходит предпочтение частного («прославя вас в стихах <…> моя сестрица») общественному.

Но и на этом наш храбрый «Ах, хил» не останавливается, пишет «Кесаря» с прописной. Да и Кесарь этот, выясняется, — «святой косарь». Ну а кто у нас там с косой, мы знаем. «Косари умалишенные». Потому и через двадцать семь лет творческого ступора Батюшков начинает тем же размером: «Премудро создан я, могу на свет сослаться…». Потому и название «Надпись к портрету графа Буксгевдена Шведского и Финского» имеет подзаголовок: «Та же надпись к образу графа Хвостова-Суворова». Не говоря уже о том, что это автоэпитафия… Любое «я» равно «ты» в «ничто» вечности. «А если что и остается чрез звуки лиры и трубы…» Дальше вы знаете.

Сразу после смерти Дельвига Пушкин писал Плетневу о том, что «Боратын­ский болен с огорчения». С современниками всегда так. Мы-то, отстоящие от покойных авторов во времени, вряд ли станем убиваться по этому поводу: наша эмоциональная память не столь полна живыми подробностями. Мы всего лишь современники библиотекаря, книгопродавца и провайдера.

Однако авторы авторами, но как быть с теми, кто, не обладая «заветной лирой», имел не менее «заветную» душу — а некоторые и вполне новозаветную? Как быть с нашими «Лилами», «Елизами» и Фридами? Я уж не говорю о братьях и сестрах наших меньших. Сильно пьющие могильщики с Южного, Серафимовского, Киновеевского и других кладбищ Петербурга знают, что и этот вопрос — на засыпку.

Батюшков потому и ненормален, что не мог примириться с подобным положением вещей, с проклятием детерминизма, отдающим онтологической безвкусицей. Отсюда и вся его «спесь». Не устраивало его бессмертие славы, тем более что Державин уже высказался по поводу как первого, так и второй. Бессмертие этому отважному штабс-капитану, ветерану нескольких кампаний, видевшему «море зла и неба мстительные кары» в разоренной — не без помощи «нашего друга» — Москве, было необходимо личное: и для себя, и для тех, о которых он говорил: «чужое — мое сокровище». Потому и эпитафия, написанная в молодости, до ужаса похожа на уже упоминавшуюся здесь предсмертную: «Не нужно надписи для камня моего, / Скажите просто здесь: он был и нет его». Помимо наследственной предрасположенности для болезни души понадобилась всего лишь жизнь как таковая: «И все душа за призраком летела, / Все гостя милого остановить хотела…»

По свидетельству лечащего врача, Батюшкову было «ненавистно почти все, что напоминает о гражданских правилах и порядке. Например, несколько раз дорогой он спрашивал себя, глядя на меня с насмешливой улыбкой и показывая рукою, будто достает часы из кармана: „Который час?” — и сам отвечал себе: „Вечность”». Подобным образом вел себя и познавший (?) Истину набоковский Фальтер. Другое дело, что Истина Батюшкова, судя по всему, в высшей степени неутешительна.

В своих «Воспоминаниях» Вяземский писал: «Чернила соблазнительны. Они имеют нечто общее с вином, чтобы не сказать с кровью». Князь не преувеличивал, знал, что говорил, ибо «пережил и многое, и многих». В случае Батюшкова вино претворилось в кровь.

Мы можем с почтением относиться к заочным подвигам неведомых страдальцев и мучеников, но почтенье это довольно прохладного свойства, если, конечно, мы не проецируем чужой страшный опыт на себя, что, в свою очередь, отдает нарциссизмом. Поэзия же лишена этой, в конечном счете эгоистической, умильности, душевной неметчины. Тем не менее что-то заставляет нас, читателей стихов, относиться к их покойным авторам, к людям, которых мы совершенно не знали, горячо, как к живым. Как к тем, чье существование — на нашей личной памяти. Однако и здесь нас подкарауливает чуть ли не то самое бесчеловечное тождество вышеупомянутых «сына» и «стула»: мы, в силу нашего душевного устройства, не станем «болеть с огорчения» от того, что любимые нами поэты уже мертвы. Сказанное в равной степени относится и к большинству моих покойных предков (которых я либо не знал, либо не помню), чьи приблизительные адреса — Южное, Серафимовское и Киновеевское кладбища Петербурга. Разница лишь в том, что любимых поэтов я все-таки знаю. И не убиваюсь по поводу их кончины, может быть, только потому, что живая, одушевляемая чтением, ткань стихотворений создает иллюзию авторского присутствия, которую, похоже, с охотой пестует врожденный инстинкт самосохранения.

Ars, возможно, и longa, да vita себе дороже.

Какова же все-таки подлинная цель поэзии? «Воспитание чувств»? Может быть. Разве что я поставил бы между этими словами эпитет «христианских». Поэзия воссоздает канувшую жизнь в максимально возможной ее гармонической полноте, оборачиваясь то почти осязаемой — до болезненности — красотой, то утешительной шуткой. Стихи проделывают с так называемой действительностью то, что, скажем, Набоков называл «ни с чем не сравнимой пронзительностью мистического мыслительного маневра», то есть, содержа метафоры в себе, сами являются метафорой пасхального чуда. «Но жить, покуда этот фокус / Мне не удался, не могу», — сказал другой великий поэт, слава богу, ныне здравствующий. Однако лирика знает свое место, она совершает данный маневр, само собой разумеется, по эту сторону бытия, ибо для превращения эстетического фокуса в чудо подлинного бессмертия, какой бы бессмысленной «тягостной роскошью», по слову Боратынского, оно ни выглядело отсюда, нужно быть по крайней мере Спасителем.

Теперь, стоя на куполообразной, соскальзывающей под ногой в ночную пустоту поверхности, попробуем оглядеться.

Вокруг нас некрополь Петербурга. Звезд немного — можно сказать, одна. Располагается она на Моховой, 20. Несмотря на тесноту, между присутствующими, между нами много свободных мест. Люди, ставшие личными воспоминаниями, книгами и фотографическими портретами в редакционных кабинетах, занимают эти места. Боря, Фрида Наумовна, Михал Михалыч… Вы относились ко мне с нежностью, чтобы не сказать — с любовью. Возможно, этому чувству и учат — в первую очередь самого пишущего — стихи. Зазор между ними и вами, между ними и мной, между нами с каждой прожитой минутой жизни становится все меньше, но его значение — все горше, ибо наши слезные железы неподвластны христианскому утешению: любимое слово Анненского потому и безлюбо, что «невозможно». Пристальное всматривание в этот буквально расплывающийся на глазах зазор, в это пограничное мерцание и составляет, на мой взгляд, главный интерес поэзии.

 Итогом этого всматривания и вслушивания, при наличии дара, является стихотворение; и порой последнее представляет собой такое мучительно длящееся, томительное «казнить нельзя помиловать», которое если и не ставит запятую там, где нам того хочется, то во всяком случае дает косвенное представление о ее возможном существовании. Боюсь, что стихотворцу — не являющемуся ни врачом, ни священником — не отпущено иных оправданий перед лицом людского горя. Я уж не говорю о том, что человеку, находящемуся на грани гибели, не до интеллигибельных усилий. (Хотя, кто знает, может быть, именно они, совершенные на протяжении всей предшествующей жизни, и решают исход безвольного и болезненного кошмара? Если, конечно, собственные поступки не были еще кошмарней.)

 Речь и в самом деле заводит столь далеко, что нижеследующее сопоставление, на первый взгляд, граничит с кощунством: пушкинское «славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит» поразительно похоже на «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них», особенно если учесть, что в ливийском Евангелии, не ставшем каноническим в интересах института Церкви, то есть государственности, был стих, сокращавший число «собравшихся» до одного индивидуума. Надеюсь, однако, что кощунства в таком сопоставлении меньше, чем в противопоставлении, сделанном Бродским в своем „памятнике” «Aere perennius»: «От него в веках борозда длинней, / чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней». Не думаю, что стоит плевать в чужие колодцы. К тому же первая, предпочтенная поэтом, часть данной альтернативы скомпрометирована «рекой времен» Державина, примером которой может служить судьба, скажем, Александрийской библиотеки; вторая, увы, — не менее полноводной рекой (точнее, океаном, учитывая наличие соли и интенсивность течения) «слез людских»: за примерами далеко ходить не нужно. Можно вообще не двигаться с места.

(Не мне, конечно, рассуждать обо всех этих вещах, ибо христианин из меня никудышный. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание, это то, что говорю о людях, чьи жизни были куда более достойными в нравственном отношении, нежели моя собственная. К тому же помню, например, о том, что, когда я пытаюсь узнать о состоянии дел в двух знакомых мне семьях, где родители пережили своих любимых детей, то вот уже который год слышу неизменное: «Плачут».)

А теперь — медленно-медленно, с осторожностью сапера — произнесем следующее. Правота вышеупомянутой «борозды в веках» подтверждается в том числе и тем, что дома — при наличии такового — у каждого из здесь присутствующих, полагаю, есть Библия, то есть Книги. (Рискну показаться слабоумным, но что бы мы знали о Сыне Человеческом, не будь скромных евангелистов с их бесхитростными стилосами, ибо уже апостол Павел обнаруживает свойства «посольской лисы» грядущего папства?) Именно из этих Книг мы знаем о «скорби смертельной» в Гефсиманском саду (я уж не говорю о «лама савахфани»), что, в свою очередь, подтверждает правоту наших слез. Ошеломительная парадоксальность данного положения — поскольку речь идет о «смертию смерть поправшем» — нарушает привычные причинно-следственные связи, две параллельные интенции почти пересекаются (точнее, свиваются в спираль) и на миг парализуют нашу способность к выбору, создавая иллюзию преодоления воображаемого зазора.

Всего несколько шагов отделяет нас от сияния ослепительной Истины, являющейся на самом деле Зеноновой черепахой, догнать которую и пытался наш «арзамасский» Ахилл. Это и есть расстояние между «я» и «ты», причем последнее не обязательно принадлежит царству живых. Стихи же, по-детски привязанные к чувственной прелести дольнего мира, зачастую глядящие на него с инфантильным изумлением первооткрывателя, время от времени всего лишь напоминают как читателю, так и сочинителю о пронзительной красоте этого страшного расстояния; а вот преодоление его — дело личной душевной щедрости, личного, если на то пошло, мужества. На это, собственно, жизнь и уходит: туда, где автор становится текстом, слово вещью, а имя находит своего единственного владельца.