УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

александр жолковский

ПАРАДИГМА КАК ПРИЕМ

                                                                         Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе.

                                                                                                                                             Б. Окуджава

В гл. 1 «Золотого теленка» Остап Бендер, поучая Балаганова, произносит одну из своих ставших крылатыми фраз: «Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы». Как отмечено в комментариях Ю. К. Щеглова, «это второе место, где Бендер произносит данный афоризм» (возможно, позаимствованный из «Тихого Дона»), ср. в «Двенадцати стульях»: «Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы» (гл. 14)¹,  где тоже налицо эмфатический повтор, но не столь примечательный.

Меня занимает не сам этот несложный тезис, а то, как повторение делает его неопровержимым. Разумеется, всякий повтор увеличивает риторический напор высказывания, но здесь дело обстоит интереснее. Добавляя к исходной формулировке («Таковы суровые законы жизни...») синонимичную ей вторую («...жизнь диктует нам свои суровые законы»), Бендер обнажает чисто языковую природу операции²,  известной в лингвистике под названием синонимического перифразирования.³  Тем самым его речевое поведение демонстрирует образец бесспорной истины, что как бы подтверждает верность высказываемой им мысли. Стоящая за его словами фигура речи примерно такова: «Законы жизни столь же непреложны, как законы языковой синонимии».⁴  Что он при этом совершает грубую арифметическую ошибку (его якобы более краткая вторая формулировка в полтора раза длиннее первой) — бросает на его реплику смягчающий иронический отсвет.

Еще более откровенно обращение Бендера к лингвистике в гл. 18 «Теленка», где он наглядно поясняет немецкому специалисту Генриху Мария Заузе бесперспективность жалоб на его положение  (полужирный шрифт здесь и далее мой):

«Остап молча взял европейского гостя за руку, подвел его к висевшему на стене ящику для жалоб и сказал, как глухому:

— Сюда! Понимаете? В ящик. Шрайбен, шриб, гешрибен. Писать. Понимаете? Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пишет. Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик. Класть! Глагол класть. Мы, вы, они, оне кладут жалобы... И никто их не вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не вынимаешь...»

Щеглов отмечает применение Бендером «школьных таблиц спряжения»⁵,  но в дальнейший лингвистический анализ не пускается. Поскольку в грамматиках образцы спряжения даются в утвердительной форме, Бендеру приходится начать с утвердительных форм глаголов писать и класть и только затем перейти к отрицательным от вынимать. Органичность такого контрастного развертывания эпизода обеспечивается — уже на внеязыковом, житейском уровне — тем, что писать и класть в ящик жалобы естественно «всем нам»,
а вынимать — не «нам», а лишь ограниченному числу лиц, уполномоченных принимать соответствующие меры.

Характерно, что и в этом случае обращение к лингвистическим прописям производится примерно с той же целью: продемонстрировать непоправимость реального хода дел. Так же как обязательны правила глагольного спряжения, будь то в русском или немецком языках, так же непреклонно и равнодушие советских бюрократов к пожеланиям граждан. Можно вообще предположить, что подобные апелляции к законам языка применяются в основном для демонстрации фатальной жестокости законов природы и человеческого существования.⁶ 

Правда, комментируя эпизод с Заузе, Щеглов приводит в качестве вероятного претекста подчеркнуто вольнолюбивый пассаж из рассказа Б. Левина «Ревматизм» (1929) (из его книги «Голубые конверты»):

«Он относится к другому, историческому эпизоду общения русских с немцами: к их братанию в окопах в дни Октябрьской революции. Герой рассказа, умирающий Карпович, вспоминает об этом в больничном полубреду: „Кругом была смерть. И вдруг революция. Довольно! Генуг! Товарищи немцы, мы не хотим умирать! Вы не хотите умирать! Я не хочу умирать! Он не хочет умирать!“»⁷ 

У такого волевого преодоления фатума путем опоры на языковую паради­гму есть и более внушительный программно-советский прототип — в стихо­творении Маяковского «Комсомольская» (1924), где рефреном — 8 раз! — проходит формула:

Ленин —

                жил,

Ленин —

             жив,

Ленин —

              будет жить.

Задаче преодоления соответствует как включение формы будущего времени, так и приверженность Маяковского к неологизмам, в данном случае — объединение в единую квазипарадигму глагольных форм жил, будет жить и предикативного краткого прилагательного жив. Этим акцентируется волюнта­ристский характер утверждения, но ослабляется его объективная непреложность.

Как показал М. Вайскопф, на Ленина послереволюционный Маяковский проецировал собственные лирические установки, в частности жажду бессмертия, как, например, в строке Ленин и теперь живее всех живых (в поэме «Владимир Ильич Ленин», 1924, о только что умершем вожде).

«...агитпроповский штамп <…> „живее всех живых“, Маяковский мог бы легко найти не только в христианской литургике, но и в старых одах, — к примеру, в „Торжественном дне столетия от основания града св. Петра“ Бобров восклицает, обращаясь к первому императору: Живя ты в вечности, — в том мире, / Живешь еще и в сих веках; / Ты жив в громах, — жив в тихой лире, / Ты жив в державе, — жив в душах».⁸ 

Уже в этом претексте из XVIII в. есть прообраз квазиспряжения, примененного в «Комсомольской», где поэт

«...создает формулу ленинского бессмертия <…> Ленин — жил, / Ленин — жив, / Ленин — будет жить. Религиозное происхождение лозунга <…> сомнений не вызывает, но стоит все же указать конкретный источник. Стих восходит к библейскому определению Бога — Сущий (Сый), — взятому в его вдохновенном державинском пересказе: Ты был, Ты есь, Ты будешь ввек („Бог“)».⁹ 

Разумеется, проекция на Другого, Вождя, а тем более Бога, повышает неоспоримость утверждения, позволяя и будущему времени служить воплощением не мечты, а закона бытия.

Напротив, в просталинском стихотворении Мандельштама «Средь народного шума и спеха...» (1937) «позитивное спряжение» звучит лирично, уязвимо и фаталистично:

Средь народного шума и спеха

На вокзалах и пристанях

Смотрит века могучая веха,

И бровей начинается взмах.

Я узнал, он узнал, ты узнала,

А теперь куда хочешь влеки —

B говорливые дебри вокзала,

В ожиданья у мощной реки. 

Такое добровольно-принудительное, покорно-соборное слияние с прево­сходящими силами народа и власти вполне в духе выявляемой мной «парадигматической» конструкции. Ее облегченный и безоговорочно оптимисти­ческий аналог представлен, например, в припеве известной песни на слова Роберта Рождественского «Родина моя» (муз. Д. Тухманова; 1979):

Я, ты, он, она,
Вместе — целая страна,
Вместе — дружная семья,
В слове «мы» — сто тысяч «я»!

Здесь время уже настоящее, и для сомнений в объективной истинности высказывания места не остается.

Отсылка к языковым парадигмам как воплощению истины — давняя поэтическая традиция. В «Стансах к Маркизе» Пьера Корнеля (1658) седеющий поэт предупреждает надменную молодую красавицу о неизбежности старения и делает это, спрягая глагол кtre («быть») в двух временах и двух лицах (приведу оригинал, свой буквальный перевод и поэтический — Майи Квятковской):

Le mкme cours des planиtes
Rиgle nos jours et nos nuits.
On m’a vu ce que vous кtes,
Vous serez ce que je suis.

«Один и тот же ход планет / Управляет нашими днями и ночами. / Меня видели таким, какая Вы есть, / Вы будете такой, каков есть я».

Наш день уходит без возврата
Путем всеобщим бытия;
Таким, как Вы, я был когда-то.
Вы станете такой, как я.

Мысль, как видим, опять фаталистического типа, и тон, как и у Бендера, назидательно иронический. Наступление старости так же закономерно, как движение планет и спряжение глаголов, но поэту уже нечего терять, — задуматься следует адресатке.

Этот мотивный кластер уходит в глубокую древность. Вот 40-я эпиграмма из VI книги Марциала (и перевод Ф. А. Петровского):

Femina praeferri potuit tibi nulla, Lycori:
praeferri Glycerae femina nulla potest.
haec erit hoc quod tu: tu non potes esse quod haec est.
tempora quid faciunt! hanc volo, te volui.

Было нельзя предпочесть никого тебе, Ликорида.
Но никого предпочесть нынче Гликере нельзя.
Будет она, как и ты, но такой, как она, ты не будешь:
Время всесильно! Тебя жаждал, а жажду ее.

Перевод почти буквально точен, с той небольшой разницей, что в первых двух строках спрягается глагол potere («мочь»): «ни одна... не могла предпочесться тебе... ни одна не может предпочесться Гликере» (тот же глагол проходит и в 3-й строке: «ты не можешь быть, как она»), а в последней фигурирует не «время», а «времена» (что можно понимать и в грамматическом смысле). Латинское спряжение (= система времен) властвует над красотой и человеческими страстями.

Таблицы глагольных спряжений и склонений существительных (судьба, судьбы, судьбе...) и наборы личных местоимений (мы, вы они, оне...; я, ты, он, она...) — самый удобный материал для воплощения темы «полной обяза­тельности, всеобщности, универсальности закона».¹⁰  Близко к таким грамматическим парадигмам располагаются лексикографические — наборы лексем, образующих то или иное семантическое поле. На этом построено полу­фольклорное стихотворение, приписываемое композитору А. К. Лядову (1855—1914):

Не могу ходить, не могу стоять,

Не могу сидеть, не могу лежать,

Надо будет посмотреть,

Не могу ли я висеть.¹¹ 

Инфинитивы ходить, стоять, сидеть, лежать, несущие сюжет миниатюры, как бы исчерпывают репертуар привычных положений тела и тем более неотвратимо влекут за собой переход к остающемуся единственно возможному — висеть; каламбурное осмысление этой позы делает ее последней во всех смыслах. Примечательна свойственная большинству наших примеров интонация отчужденного философского осознания суровых законов жизни. Здесь она эффектно усилена тем, что речь ведется в 1-м лице — о собственной жизни и смерти, но ведется как бы со стороны, в тоне экпериментаторского приятия.¹² 

 ¹ Ю. К. Щеглов. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. 3-е изд. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха. С. 346.

² «Или, короче выражаясь» — типичный пример метаязыкового высказывания, а в философских терминах — аналитического суждения, истинного по определению.

³ См.: Ю. Д. Апресян. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М.: Наука, 1974. С. 319—323.

⁴ Во фразе из «Двенадцати стульев» повтор тоже основан на принципах синонимического перифразирования: в диктует уже содержится «суровость», а само диктует содержится в природе законов.

⁵ Ю. К. Щеглов. Указ. соч. С. 547.

⁶ «Негативность» общественного закона, на языковом уровне проявляющаяся в таком постоянном к нему эпитете, как суровый, является его конститутивным свойством: закон формулирует то, что запрещается делать и за совершение чего предусматривается наказание. Преимущественная (хотя и не абсолютная) «негативность» судьбы проявляется в эпитете неотвратимая и фразеологизмах типа от судьбы не уйдешь, предполагающих естественное, но, увы, неосуществимое желание избежать ее.

⁷ Там же.

⁸ Михаил Вайскопф. Во весь логос: религия Маяковского // Он же. Птица-тройка и колесница души. Работы 1978—2003 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 429—430.

⁹ Там же. С. 465—466.

¹⁰ В теоретическом плане это частный случай воплощения темы «Универсальный закон» путем применения конструкции «Варьирование через все разное». Ее описание было намечено Ю. К. Щегловым в статье: К некоторым текстам Овидия // Труды по знаковым системам. 3. Тарту: ТГУ, 1967. С. 172—179, а затем разработано в: А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов. К описанию приема выразительности ВАРЬИРОВАНИЕ // Семиотика и информатика. Девятый выпуск. М.: ВИНИТИ, 1977. С. 106—150.

¹¹ Оно известно и в других вариантах; привожу дошедший до меня по консерватор­ским воспоминаниям моего отчима, профессора Л. А. Мазеля (1907—2003).

¹² Образец противоположной, заинтересованно отстраняющей, реакции на суровую универсальность закона — размышления толстовского Ивана Ильича о неприменимости лично к нему истины о смертности человека (в гл. VI повести):

«В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он <...> никак не мог понять этого. Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера: Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. <...> ...он был не Кай и не вообще человек, а <...> совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мамб, папб <...> с игрушками, кучером. <...> Разве Кай целовал так руку матери? <...> Разве Кай так мог вести заседание? И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу <...> мне это другое дело. <...> Это было бы слишком ужасно. <...> А теперь вот что! — говорил он себе. — <...> Не может быть, а есть. Как же это? Как понять это?»