ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Борис Парамонов

В ВЕСЕ ПЕРА

Дмитрий Быков написал новый роман «Остромов, или Ученик чародея», а между тем как раз о романе хочется говорить меньше всего. Быкова невозможно расчленить на романы, газетные эссе, биографические книги или стихи — это единый и в общем однородный текст. Быков не просто писатель, он человек как писатель или еще проще: человек-писатель. Это кажется уже не литературной специальностью, а обозначением некоего циркового амплуа. Смертельный номер — человек-писатель. Или: писатель под куполом цирка. Быков перелетает
с трапеции на трапецию и по дороге пишет стихи, романы, биографии.

Самому Быкову ни в коем случае не чужд элемент шоу. Он даже любит юмористически обыгрывать свою внешность, любому портрету предпочитая шарж. Когда он стал известен, сказали, что он похож на Бальзака — как внешне, так и колоссальной производительностью. Можно вспомнить и другого француза — Дюма-отца, конечно, который не менее плодовит и к тому же куда занимательнее Бальзака.

Фантазия у Быкова великолепная. Стоит только вспомнить роман «ЖД», в котором русское население скрывается, бродя по своей обширной земле, а русскую историю творят варяги и хазары. А совсем убогие, уже и бродить неспособные, употребляются в качестве домашних людей-«васенек». Не было гротеска, так ярко давшего основной факт отчуждения русских от своей истории. «Мы живем под собою не чуя страны» — все о том же. Вообще «ЖД» остается пока что лучшим романом Быкова. В нем, как всегда у Быкова, много лишнего, но основная метафора работает великолепно: русская история — это строительство круговой железной дороги, никуда не ведущей, причем возводимой тайно. Русские — неисторический народ, хочет сказать Быков, и ведь он не первый это говорит, не он это злостно выдумал. Россия живет не в историческом движении, а в природных циклах, сама русская история циклична, что, собственно говоря, уже и не есть история. Вообще эта мысль с недавних времен стала весьма модной в русской литературе, можно назвать не одну такую книгу, но Быков разработал тему особенно мощно. Он вообще мощный, похож на свою говорящую фамилию. То ли эпоним, то ли тотем. И если еще задержаться на внешнем его облике — а это любит сам Быков, — то можно вспомнить Ноздрева с его буйными бакенбардами, которые часто редели в потасовках, но щеки его обладали такой могучей растительной силой, что быстро восстанавливали первоначальную пышность.

Быков неистощим, как те самые ноздревские бакенбарды. И так же чрезмерен. Он не может удовлетвориться одним романом, а пишет сразу два или три — в одном. Этот недостаток — если избыток можно назвать недостатком — он разделяет с одним русским классиком — Достоевским. Однажды Достоевский написал роман, на удивление умеренный и хорошо сделанный, — «Игрок»: двенадцать печатных листов, и все на месте. Тогда ему Страхов написал: ах, Федор Михайлович, если б Вы всегда так удерживаться могли, а то ведь в любом Вашем романе — минимум три.

Но здесь у Быкова не вопрос композиции или любого другого профессионального умения, а вопрос той же мощи. Повторяю: ему все равно что писать. Уж казалось бы, такая нежная субстанция, как стихи, редкоземельный материал, та же добыча радия. Но посмотрите, как Быков пишет стихи. И ведь не какие-то там стихотворные фельетоны — таких мастеров в старосоветской литературе было пруд пруди, — нет, настоящие стихи, больше того: поэмы. Полный нокаут от Быкова я получил, напав на поэму «Ночные электрички». Попробуйте рассказать любую житейскую историю, достаточно подробную, с деталями биографии героев и женскими обстоятельствами героинь, с путешествием в вагоне, с потерей документов по пути, с посещением деревенского кладбища да еще с переоформлением документов на автомобиль «запорожец». Не говоря уже о потреблении деревенского самогона. Причем все это расскажите стихами — пятистопным ямбом, к примеру. И ни одна деталь не пропала, и ни одна строчка не сбилась. Это самый настоящий рассказ, — но в стихах. Раньше был такой жанр — стихотворная повесть, но ни у Пушкина, ни у Лермонтова вы таких подробностей и таких объемов не найдете. «Евгений Онегин» тут не
в пример: в нем рассказа как раз нет, он спародирован. Но слово произнесено: Пушкин. Только у Пушкина мы найдем такое полное и естественное совпадение строя речи с движением стиха. (Ну и для справедливости можно молодого Евтушенко вспомнить, были у него такие описательные поэмы про станцию Зима.)

Конечно, есть у Быкова и другие стихи со всем потребным ассортиментом метафор, аллитераций и сложной строфики. Но главное у него — такое, казалось бы, простое, элементарное умение говорить стихами. Элементарное в главном и первоначальном смысле значит стихийное. Быков стихиен в этом самом элементарном смысле.

Я сейчас приведу две цитаты, которые, как мне кажется, дают едва ли не исчерпывающее представление о Быкове. Первая из Пастернака, «Охранная грамота»:

«Какое же это было искусство? <…> передовое, захватывающее, оригинальное. И оно было так поразительно, что не только не вызывало мыслей о замене, но, напротив, его для вящей прочности хотелось повторить с самого основания, но только еще шибче, горячей и цельнее. Его хотелось пересказать залпом, что было без страсти немыслимо, страсть же отскакивала в сторону, и таким путем получалось новое. Однако новое возникало не в отмену старому, как обычно принято думать, но совершенно напротив, в восхищенном воспроизведенье образца».

Трудно сказать, возникает ли у самого Быкова что-либо новое в этих восхищенных пересказываниях образцов, — но сам Быков, точно, возникает.
И о нем хочется говорить не как о новом писателе, а как о литературе, старом феномене литературы. В эпоху предполагаемой гибели литературы во всяких виртуальных пространствах Быков заставляет всей своей немалой массой верить в ее реальность. Виртуальность — это не для Быкова.

И вот еще цитата, демонстрирующая природу Быкова-производителя: «Зависть» Юрии Олеши:

«Он жаден и ревнив. Ему хотелось бы самому жарить все яичницы, пироги, котлеты, печь все хлеба. Ему хотелось бы рожать пищу. <…> Он мелочен, недоверчив и кропотлив, как ключница».

Вот так Дмитрию Быкову хочется рожать всю литературу, уже даже и без него родившуюся, другими рожденную. Зачем он пишет волюминозную биографию Пастернака? В тайном желании в этом имитационном процессе родить все пастернаковские стихи. Он верит, что они не будут существовать, если он сам, Быков, их не вспомнит.

Поэтому бесполезно писать о новой книге Быкова, как и о любой из его старых. Книга — исчезающе малый момент в его интегралах и дифференциалах. Быков — не результат, а процесс. Это формула самой что ни на есть гегелевской диалектики. Диалектика, учил Гегель, — это процесс, в котором всеобщее отрицает форму конечного. Что толку говорить об Остромове, который то ли Воланд, то ли Остап Бендер, то ли просто Петруша Верховенский? Главное — первоначальный толчок, от кого бы он ни исходил, хоть от шолоховского Давыдова. Лушка, размягчившаяся краснопутиловской любовью, ворковала: уж так мне лёгко стало, так лёгко! «Перо вставить — полетишь?» — озлобился Давыдов.

Быкову вставили перо, и он летит.