ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Борис
Парамонов
В ВЕСЕ ПЕРА
Дмитрий
Быков написал новый роман «Остромов, или Ученик чародея», а между тем как раз о
романе хочется говорить меньше всего. Быкова невозможно расчленить на романы,
газетные эссе, биографические книги или стихи — это единый и
в общем однородный текст. Быков не просто писатель, он человек как писатель или
еще проще: человек-писатель. Это кажется уже не литературной специальностью, а
обозначением некоего циркового амплуа. Смертельный номер — человек-писатель.
Или: писатель под куполом цирка. Быков перелетает
с трапеции на трапецию и по дороге пишет стихи, романы, биографии.
Самому
Быкову ни в коем случае не чужд элемент шоу. Он даже любит юмористически
обыгрывать свою внешность, любому портрету предпочитая шарж. Когда он стал
известен, сказали, что он похож на Бальзака — как внешне, так и колоссальной
производительностью. Можно вспомнить и другого француза — Дюма-отца, конечно,
который не менее плодовит и к тому же куда занимательнее Бальзака.
Фантазия
у Быкова великолепная. Стоит только вспомнить роман «ЖД», в котором русское
население скрывается, бродя по своей обширной земле, а русскую историю творят
варяги и хазары. А совсем убогие, уже и бродить неспособные, употребляются в
качестве домашних людей-«васенек». Не было гротеска,
так ярко давшего основной факт отчуждения русских от своей истории. «Мы живем
под собою не чуя страны» — все о том же. Вообще «ЖД»
остается пока что лучшим романом Быкова. В нем, как всегда у Быкова, много
лишнего, но основная метафора работает великолепно: русская история — это
строительство круговой железной дороги, никуда не ведущей, причем возводимой
тайно. Русские — неисторический народ, хочет сказать Быков, и ведь он не первый
это говорит, не он это злостно выдумал. Россия живет не в историческом
движении, а в природных циклах, сама русская история циклична, что, собственно
говоря, уже и не есть история. Вообще эта мысль с недавних времен стала весьма
модной в русской литературе, можно назвать не одну такую книгу, но Быков
разработал тему особенно мощно. Он вообще мощный, похож на свою говорящую
фамилию. То ли эпоним, то ли тотем. И если еще задержаться на внешнем его
облике — а это любит сам Быков, — то можно вспомнить Ноздрева с его буйными
бакенбардами, которые часто редели в потасовках, но щеки его обладали такой
могучей растительной силой, что быстро восстанавливали первоначальную пышность.
Быков
неистощим, как те самые ноздревские бакенбарды. И так
же чрезмерен. Он не может удовлетвориться одним романом, а пишет сразу два или
три — в одном. Этот недостаток — если избыток можно назвать недостатком — он
разделяет с одним русским классиком — Достоевским. Однажды Достоевский написал
роман, на удивление умеренный и хорошо сделанный, — «Игрок»: двенадцать
печатных листов, и все на месте. Тогда ему Страхов написал: ах, Федор
Михайлович, если б Вы всегда так удерживаться могли, а то ведь в любом Вашем
романе — минимум три.
Но
здесь у Быкова не вопрос композиции или любого другого профессионального
умения, а вопрос той же мощи. Повторяю: ему все равно
что писать. Уж казалось бы, такая нежная субстанция, как стихи, редкоземельный
материал, та же добыча радия. Но посмотрите, как Быков пишет стихи. И ведь не
какие-то там стихотворные фельетоны — таких мастеров в старосоветской литературе было пруд пруди, — нет, настоящие стихи, больше
того: поэмы. Полный нокаут от Быкова я получил, напав на поэму «Ночные
электрички». Попробуйте рассказать любую житейскую историю, достаточно
подробную, с деталями биографии героев и женскими обстоятельствами героинь, с
путешествием в вагоне, с потерей документов по пути, с посещением деревенского
кладбища да еще с переоформлением документов на автомобиль «запорожец». Не
говоря уже о потреблении деревенского самогона. Причем все это расскажите
стихами — пятистопным ямбом, к примеру. И ни одна деталь не пропала, и ни одна
строчка не сбилась. Это самый настоящий рассказ, — но в стихах. Раньше был
такой жанр — стихотворная повесть, но ни у Пушкина, ни у Лермонтова вы таких
подробностей и таких объемов не найдете. «Евгений Онегин» тут не
в пример: в нем рассказа как раз нет, он спародирован. Но слово произнесено:
Пушкин. Только у Пушкина мы найдем такое полное и естественное совпадение строя
речи с движением стиха. (Ну и для справедливости можно молодого Евтушенко
вспомнить, были у него такие описательные поэмы про станцию Зима.)
Конечно,
есть у Быкова и другие стихи со всем потребным ассортиментом метафор,
аллитераций и сложной строфики. Но главное у него — такое, казалось бы,
простое, элементарное умение говорить стихами. Элементарное
в главном и первоначальном смысле значит стихийное. Быков стихиен
в этом самом элементарном смысле.
Я
сейчас приведу две цитаты, которые, как мне кажется, дают едва ли не
исчерпывающее представление о Быкове. Первая из Пастернака, «Охранная грамота»:
«Какое
же это было искусство? <…> передовое, захватывающее, оригинальное. И оно
было так поразительно, что не только не вызывало мыслей о замене, но, напротив,
его для вящей прочности хотелось повторить с самого основания, но только еще
шибче, горячей и цельнее. Его хотелось пересказать залпом, что было без страсти
немыслимо, страсть же отскакивала в сторону, и таким путем получалось новое.
Однако новое возникало не в отмену старому, как обычно принято думать, но совершенно напротив, в восхищенном воспроизведенье образца».
Трудно
сказать, возникает ли у самого Быкова что-либо новое в этих восхищенных
пересказываниях образцов, — но сам Быков, точно, возникает.
И о нем хочется говорить не как о новом писателе, а как о литературе, старом
феномене литературы. В эпоху предполагаемой гибели литературы во всяких
виртуальных пространствах Быков заставляет всей своей немалой массой верить в
ее реальность. Виртуальность — это не для Быкова.
И
вот еще цитата, демонстрирующая природу Быкова-производителя: «Зависть» Юрии
Олеши:
«Он
жаден и ревнив. Ему хотелось бы самому жарить все яичницы, пироги, котлеты,
печь все хлеба. Ему хотелось бы рожать пищу. <…> Он мелочен, недоверчив и
кропотлив, как ключница».
Вот
так Дмитрию Быкову хочется рожать всю литературу, уже даже и без него
родившуюся, другими рожденную. Зачем он пишет волюминозную биографию
Пастернака? В тайном желании в этом имитационном процессе родить все
пастернаковские стихи. Он верит, что они не будут существовать, если он сам,
Быков, их не вспомнит.
Поэтому
бесполезно писать о новой книге Быкова, как и о любой из его старых.
Книга — исчезающе малый момент в его интегралах и дифференциалах. Быков — не
результат, а процесс. Это формула самой что ни на есть
гегелевской диалектики. Диалектика, учил Гегель, — это процесс, в котором
всеобщее отрицает форму конечного. Что толку говорить об Остромове, который то
ли Воланд, то ли Остап Бендер, то ли просто Петруша Верховенский? Главное —
первоначальный толчок, от кого бы он ни исходил, хоть от шолоховского Давыдова.
Лушка, размягчившаяся краснопутиловской любовью,
ворковала: уж так мне лёгко стало, так лёгко! «Перо вставить — полетишь?» —
озлобился Давыдов.
Быкову
вставили перо, и он летит.
