ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Ирена Ронен

вкусы и современники

О Ходасевиче и формалистах

В третьем номере журнала «Русский современник» за 1924 год были помещены рецензии на «Москву кабацкую» Есенина, «13 трубок» Эренбурга, опоязов­ские «Очерки по поэтике Пушкина», «Проблему стихотворного языка» Тынянова, «Поэтическое хозяйство Пушкина» Ходасевича. Там же Виктор Шкловский напечатал свою статью «Современники и синхронисты».

Перепечатывая статью в «Гамбургском счете», Шкловский счел нужным снабдить ее пояснительным предисловием:

«Я прочел свою фамилию в «Русском современнике» рядом с фамилиями Абрама Эфроса, Козьмы Пруткова и еще какого-то классика.

Тогда я написал в «Русский современник» письмо.

В этом письме я выразил удивление тому — что оказался современником Тютчеву и Пруткову, не отрицая самого факта, но категорически отрицал свою одновременность с Абрамом Эфросом и Ходасевичем, утверждая, что это только хронологическая иллюзия» (Шкловский 1990: 370).

Антагонизм между формалистами и Ходасевичем не утихал многие годы, вместе с тем, вопрос о синхронистах и современниках заслуживает специального исследования. Несомненный интерес представляет также изучение литературного вкуса и литературных пристрастий филологов и писателей, принадлежавших приблизительно к одному поколению. Роман Якобсон выдвинул концепцию литературной синхронии и придал особое значение специфике выборочности, в результате которой одни писатели прошлого привлекают интенсивное внимание и перечтение со стороны нового литературного поколения, тогда как другие уходят временно на периферию. В статье «Лингвистика и поэтика» Якобсон приводит примеры из английской литературы: в один период Шекспир, Донн, Марвелл, Китс и Эмили Дикинсон могут представлять живой, актуальный интерес, в то время как поэзия Джеймса Томсона и Лонгфелло до поры до времени не будет восприниматься как художественно жизненная (Jakobson 1960: 352).

При изучении литературной синхронии представляется необходимым учитывать неоднородность вкусов поколения и, быть может, ввести также понятие, которое соответствовало бы лингвистической географии и диалектологии — с их изоглоссами, дивергенцией и конвергенцией, а также взаимопроникновением признаков в неродственных, но находящихся в контакте языках («балканизация» и «языковые союзы»).

Конвергенция, схождение во вкусах Ходасевича с формалистами при отборе классиков знаменательны, хотя исходят они из различных предпосылок. Возьмем Державина. Тынянов теоретически оправдывает свой выбор тем, что Державин — новатор, навсегда преобразивший оду как жанр: «путь Державина был уничтожением оды, как резко замкнутого, канонического жанра» (Тынянов 1929: 75). В 1916 году появляется статья Эйхенбаума о Державине, тогда же Ходасевич публикует свою первую работу о поэте. (Кстати, возрождением Державина они все, вероятно, были обязаны не только юбилею его кончины, но и Борису Садовскому. Тынянов хорошо знал Садовского, а Ходасевич дружил с ним.) Для Ходасевича Державин является «первым истинным лириком России» (Ходасевич 2: 41). Он высоко ставит любовные стихи Державина. В облике Державина Ходасевич видит уникальное слияние служения на поприще гражданском и поэтическом. По поводу державинской оды Ходасевич высказал следующее любопытное суждение: «Он понимал, что его ода — первое художественное воплощение русского быта, что она зародыш нашего романа. И быть может,  доживи «старик Державин» хотя бы до первой главы «Онегина», — он услыхал бы в ней отзвуки своей оды» (Ходасевич 2: 41).

К явлениям литературной синхронии относится и то, что в одном и том же 1924 году выходят книга Б. М. Эйхенбаума о Лермонтове, с преобладанием анализа повторов, автореминисценций и заимствований в творчестве Лермонтова, и книга Ходасевича «Поэтическое хозяйство Пушкина», посвященная, главным образом, самоповторениям у Пушкина. Оглядываясь назад, В. М. Жирмунский в письме к В. Шкловскому замечал: «Первая книга Б. М. о Лермонтове мне не понравилась тогда, не нравится и сейчас (как, по-видимому, и тебе). Установка на молодого, незрелого Лермонтова выдвинула на первый план «заимствования» из русских и европейских писателей и из своих собственных произведений (всякого рода «центоны»), которые трудно было включить в перспективу новой поэтики и т. наз. «формального метода» (Жирмунский 1988: 319—320). Любопытно, что Б. Томашевский в «Русском современнике», не соглашаясь с биографическим методом Ходасевича, признавал ценность собранного им материала.

Сквозь книгу Ходасевича проходит мысль о «бережливости» Пушкина. Удачно найденный эпитет, фраза, выражение переходят из одного текста в другой, вплоть до автопародий и каламбуров. Сходным образом Эйхенбаум в своей работе прослеживает, как «готовые» словесные формулы проникают в различные жанры лермонтовского творчества, нередко завершаясь сатирой, пародией и автопародией (Эйхенбаум 1987: 242—247).

Современный литературный процесс оценивался формалистами и Ходасевичем по-разному. Проводимая формалистами аналогия между поэтами XVIII века и футуристами вызывала в нем активное неприятие. Война с футуризмом подогревала у Ходасевича войну с формалистами, но при этом он упорно отделял Хлебникова от Маяковского, которого называл «предателем футуризма» («О формалистах и формализме»).

 В 1927 году Ходасевич выпустил свою наиболее непримиримую статью против Маяковского — «Декольтированная лошадь». С другой стороны, критические ноты по адресу Маяковского, конечно же, совершенно иначе мотивированные, прозвучали и в статье Тынянова «Промежуток». К концу 20-х годов намечается охлаждение формалистов к Маяковскому. «Маяковский расстался с футуристами, — писал Тынянов Шкловскому, — чтобы обнаружить свои другие стороны. Эти стороны оказались ближе к Демьяну Бедному, чем кто-либо мог ожидать, оказались негодными» (Панченко 1984: 199). За год до этого, в 1927 году, в письме
Б. В. Казанскому Тынянов говорил, что о Маяковском мог бы написать «только памфлет» (См.: Депретто-Жанти 1995—1996: 184; Тоддес 1995—1996-б: 354).

В противопоставлении формалистами Маяковского — Есенину Ходасевич вы­брал сторону Есенина, очерк о котором он даже включил в свой «Некрополь». В статье «О формализме и формалистах» (1927) Ходасевич писал: «За год до смерти Есенин мучился нестерпимо […] в это самое время Шкловский поучал его уму-разуму» (Ходасевич 2: 156). Надо сказать, что той же монетой платил Ходасевич Маяковскому. «Не-некролог» — статья Ходасевича «О Маяковском» была пересказом статьи 1927 года и вызвала возмущение Якобсона («О поколении, растратившем своих поэтов»; подробно о Ходасевиче и Маяковском см.: Мальмстад 1995—1996: 189—199).

Первый филологический опыт Тынянова, его доклад о «Каменном госте» был в духе времени и носил черты импрессионистического стиля с установкой на биографическое истолкование. По определению М. Л. Гаспарова — «это скорее эссе из «Аполлона», чем какая бы то ни было наука» (Гаспаров 1990: 13). Поэтому неудивительно, что тыняновская интерпретация «Каменного гостя» во многом близка к написанной в 1914 году, а вышедшей в 1915-м в «Аполлоне» статье «Петербург­ские повести Пушкина».

Установившееся мнение о благотворной взаимной дополнительности научных исследований Тынянова и его художественного творчества было подвергнуто пересмотру в статье М. Л. Гаспарова (1990:12—20) «Научность и художественность в творчестве Тынянова». Гаспаров ссылается на воспоминания Павла Антокольского об антиномии у Тынянова науки и творчества: «Двойное дарование ложилось ему на плечи тяжестью». При этом успех научной гипотезы и художественного ее воплощения в работах Тынянова вызывал спорные точки зрения. Так, по мнению Гаспарова, гипотеза о потаенной любви Пушкина к Карамзиной «выглядит достаточно убедительно в романе и гораздо бледнее в статье» (Гаспаров 1990:18). Эйхенбаум придерживался противоположного взгляда, считая, что главы, посвященные жене Карамзина, при сопоставлении со статьей кажутся бледными и лишенными научной остроты, которая есть в статье (ЖЗЛ: 84—85).

Оставаясь принципиальным оппонентом формалистов, Ходасевич неизменно отрицательно отзывался о Тынянове-писателе, настаивая на том, что Тынянов лишен природного дарования (Ходасевич 2: 203). В конце рецензии на «Восковую персону» Ходасевич подчеркивал: «...не случайно и даже как бы приобретает некое символистическое значение лишь то, что в центре повести стоит не Петр, а его „восковая персона”» (Ходасевич 2: 203). В неприязни Ходасевича не последнюю роль сыграла и обида: он не забыл тыняновского «Промежутка». Между тем, Жирмунский много лет спустя в своем «предсмертном» письме Шкловскому давал следующую оценку романов Тынянова: «Его романы — высокое и неоспоримое искус­ство, но они всегда казались мне мертворожденными («восковыми персонами»), хотя и безупречными формально» (Жирмунский 1988: 320—321).

Ходасевич читал Тынянова предвзято, но внимательно. Еще Эйхенбаум указал на «Слово о полку Игореве» как на один из основных подтекстов «Смерти Вазир-Мухтара»: «Ярославна плачет в городе Тебризе на английской кровати» (ЖЗЛ: 81). Статья Ходасевича «Слово о полку Игореве» написана примерно за две недели до статьи о «Грибоедове», которая начинается эпитафией — риторическим прощанием (плачем) вдовы поэта. Не упоминая «Смерти Вазир-Мухтара», Ходасевич восстанавливает грибоедовское сравнение Нины Чавчавадзе с мадонной Мурильо, тогда как у Тынянова этот образ соотнесен с Леной Булгариной (см. Поляк 1984: 11). Как и Тынянов (см. Левинтон 1988: 6), но более сжато, в размерах газетной статьи Ходасевич придерживается «синхронного среза», концентрируя внимание на последних месяцах жизни Грибоедова. Впрочем, его статья четко делится на две части: первая — любовь и неминуемая смерть Грибоедова, вторая — творческое бессилие Грибоедова после «Горя от ума». В глазах Ходасевича знаменитая комедия была удачной и остроумной сатирой, а «при максимальных достоинствах сатира все же бескрыла, как басня» (Ходасевич 2001: 196). Подлинную трагедию Грибоедова Ходасевич видит в его творческом бессилии (Ходасевич 2001: 194). Таким образом, и самого Грибоедова, и автора романа о нем Ходасевич помещает в категорию писателей, лишенных, в случае Грибоедова — лирического, а в случае Тынянова — прозаического, дарования.

При однозначно отрицательном подходе Ходасевича к романам Тынянова (хотя за «Кюхлей» он признавал некоторые достоинства) неожиданными представляются переклички между писателями. Во вступлении к «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянов (1975: 4) говорил о поколении декабристов: «Они узнавали друг друга потом в толпе тридцатых годов, люди двадцатых, — у них был такой «масонский знак», взгляд такой и в особенности усмешка, которой другие не понимали». Ходасевич, намереваясь дать представление об уходящем поколении символистов, писал: «Тот, кто дышал этим воздухом символизма, навсегда уже чем-то отмечен, какими-то особыми признаками (дурными, или хорошими, или и дурными и хорошими — это вопрос особый). И люди символизма и его окрестностей умеют узнавать друг друга. В них что-то есть общее, и не в писаниях только, но также в личностях. Они могут и не любить друг друга, и враждовать, и не ценить высоко... Но это не связь людей одной эпохи. Они — свои, «поневоле братья» — перед лицом своих современников-чужаков. […] Люди символизма «не скрещиваются». Тут — закон, биология культуры» («О символизме», Ходасевич 2: 174—175).

Посвятивший отдельную статью теме «Ходасевич и формалисты» Мальмстад с удивлением указывает на близость многих критических работ Ходасевича к формальному методу (Malmstad 1985: 74). Ходасевич не прекращал атаки на формалистов и в тридцатые годы, настаивая на внутреннем родстве формализма с большевизмом. Несмотря на это, после официального подавления формализма в Совет­ской России, статьи Ходасевича все более наполняются формалистической терминологией и оправданием изучения формы в искусстве. «Мое рассуждение будет формально, — объявляет Ходасевич, приступая к разбору романа Куприна «Юнкера», — но тем-то и драгоценна форма, что в ней выражается та последняя, та сокровенная мысль художника, которая в одном только содержании не может быть выражена» (Ходасевич 2: 239—240). Упор на анализ формы художественного произведения стал центральным пунктом полемики Ходасевича с Зинаидой Гиппиус (статья Ходасевича «О форме и содержании», 1933).

В берлинской версии «Промежутка» (1925), по наблюдению Е. Тоддеса (1995—1996-а: 89), Тынянов смягчил некоторые из своих резких суждений о русских поэтах-современниках. В отношении Ходасевича это особенно бросается в глаза. Сравнив «Окна во двор», вышедшие в Париже в 1924 году, с поэзией Гейне, Тынянов, кажется, не просто ориентировался на немецкого читателя, — ведь Гейне был его любимым поэтом. Столь же неожиданным выглядит список произведений, перечисленных в порядке художественной ценности, который Ходасевич составил для Михаила Карповича. Тынянов занимает у Ходасевича восьмое место, между Кавериным и Бабелем, впереди «Дней Турбиных» Булгакова (Ходасевич 4: 519).

Ходасевич, как и Тынянов, не любил романов Эренбурга и вместе с формалистами высоко ценил композиционное мастерство фединского романа «Города и годы».

В молодости он хотел написать роман о Павле I, а в конце жизни наконец приступил к своей заветной мечте создать биографию Пушкина. Успех книги о Державине подготовил благоприятную почву, и критики встретили радушно первые главы «Пушкина». Алданов очень сожалел о неосуществленной биографии: «Как жаль, что он так и не написал жизни Пушкина! Не раз говорили ему, что в этом его прямая обязанность и благороднейшая задача. […] Он говорил, что внезапно остался без наиболее важных пособий, что в одном томе жизни Пушкина не изложишь, что писать такую книгу можно только в России, что для этого нужно два года. […] Откладывал до лучших времен — как, кажется, и Гершензон. Это потеря невознаграждаемая» (Ходасевич 3: 527).

Тынянов приступил к «Ганнибалам», истории рода Ганнибалов, предшествовавшей роману «Пушкин», в 1932 году, как раз тогда, когда Ходасевич начал печатать своего «Пушкина», первую главу которого он позднее назвал «Черные предки». Ходасевич написал лишь три главы пушкинской биографии. Книга Тынянова о Пушкине тоже не была окончена. Исключительное внимание к психологиче­ским источникам пушкинского творчества у обоих авторов приводило к перегруженности материалом, иногда уводящим от главного. Роман Тынянова разрастался
(см. Каверин/Новиков 1988: 238). У Каверина были сомнения в том, что Тынянов смог бы завершить роман, даже если бы неожиданная смерть не настигла автора (Каверин/Новиков 1988: 239). По мнению М. Л. Гаспарова, «детство монтировалось из мельчайших элементов, которые откликнутся потом во взрослом творчестве поэта; но чем старше становился герой, тем скуднее оставался запас неиспользованного будущего, приходилось убыстрять темп — смерть спасла Тынянова от решения неразрешимой задачи» (Гаспаров 1990: 18). Нечто похожее, вероятно, испытал и Ходасевич, оставивший своего «Пушкина» незавершенным.

Тезис Тынянова в «Промежутке» о том, что «слепота современников всегда сознательна», глубоко симптоматичен. Тыньянов-литературовед воскрешал недооцененных современниками поэтов. Тыньянов-критик, как правило, поступал по отношению к собственным современникам так, как того требовала его литературно-историческая концепция: он сам отбирал поэтов для своей эпохи и представлял потомству право воскрешать отвергнутых. В творчестве Ходасевича преломилась как раз та, державинско-тютчевская традиция русской поэзии, которая привлекала пристальный исследовательский интерес филологов-формалистов. В некрологе Ходасевичу Н. Берберова писала: «Он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина, от некоторых наиболее «жестоких» стихов Тютчева, через «очень страшные» стихи Случевского о старухе и балалайке и «стариковскую интонацию» Анненского» (Берберова 1939: 260). Тынянов, однако, предпринял попытку направить Ходасевича по линии мелких жанров, фрагментов, розановских стихотворных записок или баллад в духе Гейне. Ходасевич не последовал этим советам. Он обратился к жанру поэмы и создал «Соррентинские фотографии», испробовал традицию английской баллады в «Джоне Боттоме», а закончил, как всегда и хотел, одой — «Не ямбом ли четырехстопным...». «Сознательно» недооценив Ходасевича, поколение Тынянова растратило одного из лучших своих поэтов.

Знаменитую пушкинскую речь «Колеблемый треножник», вызвавшую целую полемику с формалистами, Ходасевич заключил словами об имени Пушкина: «это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке» (Ходасевич 2: 85). Рассказывая о последних днях Тынянова, Шкловский вспоминал: «Приходил к другу, и он не узнавал меня. Приходилось говорить тихо; какое-нибудь слово, чаще всего имя Пушкина, возвращало ему сознание» (ЖЗЛ: 71).

Характерно признание Тынянова в письме к Шкловскому (25 мая 1924 г.): «Тютчев был для Пушкина Ходасевичем» (Тоддес 1986: 101). То есть Ходасевич был для Тынянова тем, чем в его концепции пушкинской эпохи был для Пушкина Тютчев.

Вопреки самим себе и острому слову Шкловского, при диахроническом сопоставлении разных синхронических срезов синхронисты оказывались современниками.

Литература

Берберова 1939 — Н. Берберова. Памяти Ходасевича // Современные записки. LXIX (1939). С. 256—261.

Гаспаров 1990 — М.Л. Гаспаров. Научность и художественность в творчестве Тынянова // Четвертые Тыняновские чтения. С. 12—20.

Депретто-Жанти 1995—1996 — Катрин Депретто-Жатти. Формалисты и Маяковский // Седьмые Тыняновские чтения. С.179—188.

ЖЗЛ — Юрий Тынянов. Писатель и ученый. Воспоминания. Размышления. Встречи («Жизнь замечательных людей»). М., 1966.

Жирмунский 1988 — Переписка Б. М. Эйхенбаума и В. М. Жирмунского. Публикация Н. А. Жирмунской и О. В. Эйхенбаум. Вступительная статья Е. А. Тоддеса. Примечания Н. А. Жирмунской и Е. А. Тоддеса // Третьи Тыняновские чтения.
С. 256—329.

Каверин/Новиков 1988 — В. Каверин, Вл. Новиков. Новое зрение. Книга о Юрии Тынянове. М., 1988.

Левинтон 1988 — Г. А. Левинтон. Источники и подтексты романа «Смерть Вазир-Мухтара» // Третьи Тыняновские чтения. С. 6—14.

Мальмстад 1995—1996 — Джон Мальмстад. По поводу одного «не-некролога»: Ходасевич о Маяковском // Седьмые Тыняновские чтения. С.189—199.

Панченко 1984 — Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шклов­ским. Вступ. заметка, публ. и коммент. О. Панченко // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 185—218.

Поляк 1984 — З. Н. Поляк. Письма А.С. Грибоедова как документальный источник романа Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» // Первые Тыняновские чтения. С. 9—17.

Тоддес 1986 — Е. А. Тоддес. Мандельштам и опоязовская филология // Вторые Тыняновские чтения. С. 78—102.

Тоддес 1995—1996-а — Е. А. Тоддес. Вступительная заметка к ст.: «Ю. Тынянов. Русская литературная современность» // Седьмые Тыняновские чтения. С. 89—92.

Тоддес 1995—1996-б — Е. А. Тоддес. К текстологии и биографии Тынянова // Седьмые Тыняновские чтения. С. 338—368.

Тынянов 1929 — Юрий Н. Тынянов. Архаисты и новаторы. Л., 1929.

Тынянов 1975 — Юрий Тынянов. Смерть Вазир-Мухтара. Л., 1975.

Ходасевич 2, 3, 4 — Владислав Ходасевич. Собрание сочинений в четырех томах. Тт. 2, 3, 4. М., 1996, 1997.

Ходасевич 2001 — Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени. Т. 2. Oakland, California, 2001.

Шкловский 1990 — Виктор Шкловский. Гамбургский счет. М., 1990.

Эйхенбаум 1987 — Б. Эйхенбаум. О литературе. М., 1987.

Jakobson 1964 — Roman Jakobson. Linguistics and Poetics // Style in Language. Cambridge. Mass., 1960. P. 350—377.

Malmstad 1985 — John E. Malmstad. Khodasevich and Formalism: A Poet’s Dissent // Russian Formalism: A Retrospective Glance. A Festschrift in Honor of Victor Erlich. New Haven, 1985.