ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

Валерий  Сендеров

Устряловщина

Сдача и гибель русского мыслителя

Шел последний год имперской России, когда на мыслительном небо­склоне взошла звезда Николая Устрялова. Вчерашний выпускник Московского университета, философ и правовед, оставленный при альма-матер для при­готовления к профессорскому званию, выступил со статьями и лекциями о славянофильстве. Никто, разумеется, не мог предвидеть тогда его дальнейшей судьбы. Ученый и публицист, видный кадет; министр колчаковского правительства; беженец, «харбинский одиночка»; возвращенец, сотрудник и автор центральных советских газет — расстрелянный как японский шпион в 1937 го­ду. Назвать такую судьбу уникальной? Наш современник лишь плечами пожмет…

Но воистину необыкновенна судьба устряловской политической философии. Сменовеховства. Национал-большевизма. При статическом рассмотрении эта философия однообразна и скучна. Но стоит вглядеться в ее развитие, в постепенную трансформацию. Грустная и поучительная картина предстанет перед нами. И вполне современная. Как это ни странно на первый взгляд.

…Жизнь в России быстро менялась в начале ХХ века, и с новой силой вспыхнули споры о русских путях. Это значило — о путях государственно­сти. Общество в западном смысле (система дееспособных конструктивных политических сил) у нас не сложилось; и лишь к государству обычно обращались жаждущие обустроить страну. Взгляды их, конечно, не совпадали. Укрепить монархию; даровать неограниченные свободы; созвать православный Собор; «подморозить Россию»… Всего этого требовали от государства. Различны были понятия взыскующих о добре; рефрен же обращений был одинаков. «Твори добро, Великий Князь! Не то отнимется от тебя твое Царство!» — с Филофеевых времен звучало над Россией.

Подход молодого ученого оказался иным. «Нужно выбирать: или откровенный космополитизм (будь то социалистический, будь то анархический, будь то религиозный), или державная политика. Tertium non datur».¹ Этот современно звучащий тезис навсегда определит мировоззрение Устрялова. Пока же с позиций провозглашенного универсального подхода исследователь анатомирует мировоззрение славянофилов.

«Сперва Церковь — потом государство». Устрялов, конечно же, резко отрицает этот хомяковский приоритет. Кошелевское «без Православия наш народ — дрянь» вызывает лишь иронию. Славянофилы пишут об универсализме самодержавия? «Грех гордыни!» — своеобразно ответствует Устрялов. Забыли, проще говоря: всякая власть — Власть! Разделение властей, деление власти на государственную и земскую? — чушь, разумеется: наш народ — истово государственнический народ…

«Жизненные испытания не подрывают веры в мировое призвание Родины, но изменяют взгляд на формы его конкретного воплощения».² Взгляды Николая Устрялова уже сложились. 1916-й стоял пока на дворе. И вряд ли кто мог представить, что взгляды эти вот-вот станут мировоззрением государства. Искренней религией миллионов подданных; защитным убежищем для не уверовавших до конца…

Лекции в городах, выезды на фронт… Устрялов был очень активен, когда революционный вал накатил на страну. Теперь уже не до лекций. Чудом избежав ареста в Калуге, Устрялов бежит в Москву. Здесь вместе с другими будущими сменовеховцами, молодыми кадетами Потехиным и Ключниковым, он начинает издавать газету «Накануне». Многие тексты Устрялова производят странное впечатление: словно под довольно плоской поверхностью бьется малозаметное инородное ей течение. «„Диктатор“ идет, не звеня шпорами и не гремя саблею, идет не с Дона, Кубани или Китая. Он идет „голубиною походкою“, „неслышною поступью“… Он зреет в сердцах и недрах сознания, и неизвестны еще конкретные формы его реального воплощения».³  Не с Дона и не с Кубани… Категорично указывает завтрашний белый министр…

Голубиная или нет походка у близкого будущего, — но лучше не задерживаться в Москве. Бегство в красную Пермь, после ее падения — переезд в белый Омск. Ключников уже здесь, министром иностранных дел Сибирского правительства. В правительство, директором Пресс-бюро, вошел и Устрялов.

В омской эпопее Устрялова есть один заслуживающий внимания эпизод: он последовательно и активно агитировал за введение Колчаком абсолютной диктатуры. Что ж, диктатура — частая и естественная форма власти в условиях гражданской войны. Но для Устрялова-то вопрос стоял по-другому. Военные колеблются, пытаются сохранить правовые формы — их побуждает к решительности профессор-кадет… Право окончательно становится в глазах Устрялова помехой, досадным балластом на государственном корабле. Эта позиция облегчит юристу и правоведу принятие большевизма, позднее — полное подчинение ему. И она же, грустно-ироническим образом, станет причиной гибели мыслителя…

Поражение Колчака. Гражданская война идет к концу. Начинается эми­грация. Устрялов бежит в Харбин, несколько его единомышленников оседают в городах Европы. Мысль работает напряженно, пытается охватить и понять случившееся. «В борьбе за Россию» — озаглавил Устрялов вышедший в Харбине в 1920-м сборник своих статей. Осенью 1921-го борьба уже подыто­жена: в Праге выходит знаменитый сборник «Смена вех».

В «устряловском» сборнике много и других авторов: Ю. Потехин, Ю. Ключников, А. Бобрищев-Пушкин, С. Чахотин… Эти имена практически не дожили до наших дней, и пишущие о сборнике, включая А. И. Солженицына, под­час объявляют их второстепенными. Но это неточно. Перед нами крепкие публицисты газетного плана: пишут они плоско, четко, убедительно, доходчиво. Именно негуманитарная интеллигенция — главный адресат «Смены вех». Простые и ясные доводы сборника близки и понятны «спецам»: военным, инженерам, экономистам.

Доводы эти можно разделить на два класса. Первый: новая власть крепка и она продолжает укрепляться. Другой русской государственности нет и не предвидится. А посему долг патриота — безоговорочно сотрудничать с новой властью.

К этому с точки зрения устряловской философии ничего можно бы уже и не добавлять. Власть крепка и еще укрепляется — чего ж, интересно, еще от нее хотеть?! Но больно уж много чего «национальная» власть в стране натворила… И во многих живы еще настроения, в цветаевском «Перекопе» обретшие вечное бытие:

После всех: «Воздам

За Царя и Русь!»

Каково губам

Прошептать: «Сдаюсь!»?

Что ж — в сборнике есть доводы и другого рода. Большевизм не только укрепляется. Он еще и видоизменяется. Эволюционирует. И все мы призваны способствовать этой эволюции.

Речь идет, таким образом, о повторении Термидора. Тот, классический, Термидор завершился явлением Наполеона. Великий полководец, главным делом своим он считал создание Кодекса — твердой правовой основы жизни французов на все времена. Но было бы странно, если б Устрялов с единомышленниками вспомнили об этом: у них иные критерии величия страны. «…Русское влияние в Малой Азии, Персии, а отчасти и в Индии, русские радиостанции и русские военные инструкторы <…> в Афганистане — крупное историческое достижение России»⁴, — захлебывается восторгами Ю. Потехин.

Сменовеховцы все же знают, что творится на пространствах посылающей инструкторов в Афганистан страны. Вымирающие деревни, поросшие травой города… Авторы сменовеховского круга едины в отрицании хозяйственной системы большевизма. Однако: «Коммунизм отрицает самые основы человеческой хозяйственной деятельности. <…> Но коммунизм отрицал также начала милитаризма. Это не помешало Советской власти, после некоторого периода шатаний и колебаний, создать годную Армию. Можно ли утверждать, что <…> Советская власть не сумеет осуществить „обуржуазивания“ хозяйство­вания?»⁵

Иными cловами, хоть главное и в порядке — эволюция все-таки необходима. В каком же направлении? Разумеется, в том, которое Устрялов вскоре ясно обозначит как «фашистский цезаризм». Что ж, даже вариант муссолиниевского типа был бы в те годы передышкой для несчастной страны. Но протираешь глаза, видя, кого персонально прочат сменовеховцы в грядущие «собиратели России». «Залогом будущей дружбы и согласия народов» сделаться суждено — товарищу Сталину!⁶

Писано это в 1921 году. Известные нам источники не выделяют это­го — самого рокового для России — круга сменовеховских идей. Свирепый этатизм — все-таки еще абстракция. И первыми в русском политическом мышлении сменовеховцы персонифицировали его. На глубинном, органическом уровне отождествились в их философии — Государство и Вождь.

Но вернемся к главным для своего времени кругам идей сборника. Первыми их оценили Троцкий, Ленин, Сталин. Давно покончившие с разномыслием в России, большевики сразу поняли: эти «оппоненты» им нужны. Абсолютно необходимы. Вожди не обольщались, они прекрасно знали отношение интеллигенции к строю. Особенно интеллигенции технической: «спецы» не балдели от «скифства» и прочих «всемирных пожарищ». Можно за­ставить людей молчать, даже кланяться революционным идолам. Но от специа­листов требовалась искренняя отдача, самоотверженный труд. Сме­новеховство же было ключом к спецам. Единственным. Но безотказным. Пусть проникнутся этим… как его… патриотизмом. Или просто махнут рукой: все равно нам всегда с этой властью жить. А если мы еще и повлиять на нее можем… Многие задачи сменовеховство помогло большевикам решить и на внешнем фронте. Да эти фронты были подчас и неразделимы. «Спецы» необходимы советской России — и десятки тысяч ценных работников сразу после выхода сборника вернулись в страну.

Финансирование сменовеховского движения проводилось Москвой открыто — зачем, собственно, было его и скрывать.

После выхода «Смены вех» издания нищей еще вчера просоветской эми­грации множатся как грибы. Тотчас после выхода знакового сборника в Париже начал издаваться одноименный журнал; политика этого редактируемого Юрием Ключниковым двадцатичетырехстраничного ежесубботника определяется Политбюро. Позже (1922—1924) журнал преобразован в газету «Накануне» (Берлин—Москва). Газета имела литературное приложение, среди редакторов были Ю. Ключников, Ю. Потехин, А. Толстой. Издание по-прежнему финансировалось и курировалось Политбюро, теперь уже и Сталиным лично. Просоветские сменовеховские газеты и журналы возникают в Софии и Риге, в Харбине, в Берлине; сменовеховство активно пропагандируется и в «чужих» изданиях. Разрешенным оно оказывается и в давно лишенной оппозиции советской стране. И не просто разрешенным. В Петрограде начинает выходить сменовеховский журнал «Новая Россия» (редактор И. Лежнев, из советских верхов). Сам сборник «Смена вех» издан в России многотысячным тиражом,
в государственной типографии. И — разошелся, имел успех.

При всем этом сменовеховство сохраняет «позицию отстраненности»: да, мы «за», — но и за эволюцию, и критикуем то, с чем не согласны. Очень удачен в этом смысле оказался и устряловский термин «национал-большевизм». Но пунктов несогласия становилось все меньше. Чаемая эволюция режима оборачивалась быстрой эволюцией самого движения. Считается, что сменовеховство оживилось с введением нэпа: вот он, все ближе, заветный Термидор… Но так ли это? Мы писали уже о двойственности многих устряловских построений. Трансформация большевизма — это, конечно, хорошо. И именно ее, в расчете на читателя, и надо пропагандировать. А укрепление режима — сильного, уже устоявшегося — разве не лучше? Сквозящее в статьях Устрялова сочувствие подлинным ленинским планам вполне согласуется с целостной политической философией вчерашнего кадета.

Но будет там еще эволюция или нет — пока же сменовеховцы за добро платили добром. Что в конце концов для Запада русская периодика? Кто, кроме эмигрантов, читает ее? Но среди сменовеховцев — рафинированная интеллигенция, владеющая языками, со связями во влиятельных европейских кругах. Юрий Ключников, например, — вчерашний представитель Омского правительства на Версальской конференции. И сменовеховцы не теряют времени. Они активно лоббируют советскую внешнюю политику, служат прикрытием для политики внутренней — включая искусственный голод и политический террор.

Однако воистину неоценимой оказалась прежде всего сама идеология новых попутчиков Кремля.

Несдавшаяся, отступившая с оружием в руках военная эмиграция объ­единилась в Русский общевоинский союз. РОВС жил ожиданием «весеннего похода», близкого силового освобождения страны: смутные слухи о грядущей высадке войск в Крыму возникали подчас по обе стороны границы. Были ли надежды абсолютно нереальны? Мы никогда не получим ответа на этот вопрос. Как, по-видимому, и на возникающие подчас вопросы о Тухачевском, о возможных связях части расстрелянных генералов и маршалов с русскими военными «на той стороне». Выдумал Сталин военный заговор или «всего лишь» преувеличил его масштаб и расправился с ним со стократным запасом прочности? У историков ответа нет.

Так или иначе, режим считал РОВС серьезнейшим противником. Против Врангеля и его соратников были брошены лучшие интеллектуальные кадры ГПУ. И результаты их работы оказались блестящими. При туманных обстоятельствах (предполагают отравление) умирает Врангель; похищен и убит его преемник — популярнейший грозный Кутепов; эта же судьба постигла преемника Кутепова — генерала Миллера… В РОВСе активно действует «внутренняя линия» — целая армия из чекистской агентуры.

Детективы на этот сюжет были бы неправдоподобны: вчерашние корниловские офицеры, генералы — работают на ЧК, крадут и убивают друзей? Продались Советам? Дело, конечно, было не в продажности: вчерашние белые не продались, а купились. Купились на неотразимые устряловские доводы: Великая Россия — теперь там! Вот и служи ей, ничего не жалея! — Да, но все-таки… боевые друзья, мораль… — Э-э-э, господа… была у нас мораль… А у них не было — вот и победили…

Но это происходило уже потом. После уничтожения Кремлем последних попутчиков — сменовеховцев. Яд устряловщины был уже впрыснут, лошадиными дозами влит — и теперь сам собой разливался по венам. В попутчиках же, даже таких, власть к 1924 году окончательно перестает нуждаться. Финансирование изданий сворачивается, а внутри страны движение просто попадает под запрет.

Все это, впрочем, происходит не сразу: сменовеховцам дают, как говорится, время подумать. И выводы их вполне прогнозируемы. Интеллигенция эволюционирует: от «тактики отстраненности» переходит к полному подчинению Кремлю. Многие сменовеховцы принимают советское подданство.

В их числе и Николай Устрялов. Но эволюция его еще не завершена: жизнь в Харбине оставляет советскому гражданину некоторые степени свободы. Летом 1925-го он совершает поездку в Москву. С глубоким и полным удовлетворением Устрялов констатирует: советский патриотизм окончательно сменяет патриотизм русский. Другой вывод из путешествия широко обнародован не был: служащий КВЖД решает не возвращаться в страну.

Но время идет. «Национальная власть» борзеет — и подданные цепенеют перед ней. К тридцатым годам лидер сменовеховства отказывается от своей идеологии. Зачем в самом деле какой-то особый «национал-большевизм»? «Сталин, — пишет теперь Устрялов, — типичный национал-большевик».⁷  Все просто. Все ясно.

1935-й. КВЖД продана Маньчжурии. Устрялов возвращается в СССР. Мог ли он не понимать, что его ждет? А тысячи других возвращенцев — могли ли? Да и выбор у вчерашнего сменовеховца невелик. На Западе его ждет нищета и неустроенность, полная изоляция; со стороны несдавшихся эмигрантов — презрение и бойкот.

В Москве товарищ Устрялов не занимал высоких должностей; может, крохотный шанс уцелеть у него и был. Но остатки «позиции отстраненно­сти» подвели правоведа: на принятие сталинской конституции он откликнулся статьей. К чему конституции, когда все и так хорошо! Уже название статьи — «Рецидив права» — звучало непереносимой крамолой.

Рецидива не последовало. И, может быть, лишь перед смертью Николай Васильевич понял, сколь полно осуществился в СССР его государственный идеал.

Ну а теперь о главном вопросе. Чтобы поставить его, и написана, собственно, эта статья.

Устряловщина стала нашей философией — это не имеющий подобия в современном нам мире этатизм. А этатизм и сталинолюбие в России неразделимы. Попробуйте, в самом деле, найти более чистое, более идеальное, чем Сталин, воплощение идеала самодовлеющей государственной власти! Мы так привыкли к проповедуемому на всех углах этатизму, что нам просто нечего на него возразить. Лишь две ущербные позиции существуют в обществе. Одни поддакивают — кто с энтузиазмом, кто довольно вяло. Но и эти послед­ние соглашаются: и правда, можно ли Родину не любить? Другие отплевываются: а ну ее совсем, эту Родину. Я человек, я личность — и точка. И забыты, при всей нашей моде на правизну, великие слова Константина Леонтьева: «Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой Франции служить… Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была моего уважения, и Россию всякую <…> я могу разве по принуждению выносить».

Примеров чистого этатизма в нашей истории очень немного. Зато они выразительны: Иван Грозный и Сталин. А потому истинная, правильная история для многих и ограничивается эпохами этих вождей. С предпочтением последнего, разумеется.

Понять бы это нашим верховным десталинизаторам. Кивающим на Ивана Ильина. Но воспитанным, вольно или невольно, Николаем Устряловым.

¹ Н. Устрялов. К вопросу о русском империализме // Проблемы Великой России. № 15. 15 (28) октября 1916 г. С. 3.

² Н. Устрялов. Национальная проблема у первых славянофилов // Русская мысль. Книга X. 1916 г. С. 19.

³ Н. Устрялов. Мнимый тупик // Накануне. №2. 14 (1) апреля 1918 г. С. 6.

⁴ Смена вех. Цит. по: Н. Мещеряков. Новые вехи (о сборнике «Смена вех») // Красная новь. 1921. № 3. С. 270.

⁵ П. Н. Савицкий. Письмо П. Струве от 5 ноября 1921 г. — В кн.: «Континент Евразия». М., 1997.

⁶ Смена вех. 1921. № 6. Цит. по: М. Агурский. Идеология национал-большевизма. http://historik.ru/books/item/f00/s00/z0000026/st017.shtml.

⁷ См.: О. А.Воробьев. «Политическая эмиграция — не наш путь». Письма Н. В. Устрялова Г. Н. Дикому. 1930—1935 гг. // Исторический архив. Москва. № 1—3. 1999.