ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Светлана Кекова
РУССКИЕ СКАЗКИ
1
Старик в футболке, жующий пиццу,
сидит в столовке на берегу,
он видит щуку-императрицу,
когда ему подают рагу.
Стоит царица в воде зеленой,
а рядом зыблется стая слуг.
Старик царицу назвал Аленой.
сказал Алене, что ей — каюк.
— Уже рыбак приготовил снасти
и встал над речкою в полный рост,
его волнует природа власти,
он хочет щуку поймать за хвост,
лишить короны и обезглавить
императрицу большой реки,
чтобы на память себе оставить
ее державные плавники!
2
Вороний съезд. Воробьиный форум.
Колонны ясеней. Стиль ампир.
Старик, окрестность окинув взором,
сидит под лозунгом «Миру — мир!».
Каштанов кроны — расцвет барокко,
а в кронах вязов царит модерн.
На ветке дуба сидит сорока,
она прекрасна, как Анна Керн.
Презрев сороку с повадкой дамской,
старик увидит, глаза закрыв,
закат, как отблеск войны гражданской,
а дуб с сорокой на нем — как взрыв.
3
В измятом свитере грубой вязки,
с женой, послушной, как Лиля Брик,
блуждает в зарослях русской сказки
уже знакомый тебе старик.
Старик с женою — пьянее хмеля,
навек покинув родной барак,
идут туда, где живет Емеля,
Иван-царевич, Иван-дурак.
— Мы что ж — напрасно разбили фрица? —
Кричит старик и идет в шинок...
Старик расплачется — и жар-птица
вспорхнет, как бабочка, из-под ног.
Прошедшие времена
1
Ни о чем не спросит и, видимо, не простит...
Имперфект скрежещет, аорист —
благовестит,
а поэт из них второпях сколотил строфу,
где таится жизнь, словно детский скелет в шкафу.
Что же это было? Страдание? Страсть? Аффект?
Утекло, ушло, превратилось в плюсквамперфект,
в золотую пыль, в неземную — навеки — синь,
в ледяной санскрит и в литую, как сталь, латынь.
Замолчишь, заплачешь, откроешь на миг окно —
там уже струится влажное волокно,
а в твоей постели, презрев наготу и стыд,
не добившись цели,
прошедшее время спит.
2
Как славно жить в дому, укрытом снегопадом,
смотреть в окно на снег нездешней белизны...
Сокровище мое лежит со мною рядом,
сокровище мое цветные видит сны.
А в недрах словаря, где слов пасется племя, —
забвенье и тоска, туман и забытье.
Я чувствую уже, как исчезает время.
Сокровище мое, сокровище мое...
3
Как ты знаешь, милый, всегда я живу на грани
немоты и звука, суровой зимы и лета,
мне куда как трудно разобраться в словесной ткани
нашей общей жизни; нащупывать швы сюжета,
узелки завязывать, штуковать небольшие дырки,
к наступленью ночи выращивать сны в пробирке.
Ты меня послушай: страданья — как струны арфы.
Их легко и бережно трогают наши руки.
От дрожанья струн замерзают в озерах карпы
и едва-едва шевелят плавниками щуки.
Чем суровей время — тем мы с тобой свободней —
хлеб с вином вкушаем и помним про день субботний.
Как ты знаешь, милый, нельзя нам добиться силой,
чтоб зима для тополя сшила пальто на вате,
чтобы этот тополь спасен был порою стылой,
словно юный инок, взыскующий благодати.
Обниму тебя, чтоб заплакать и сном забыться.
В ледяных озерах на части луна дробится.
А сегодня Волгу назвал ты Евксинским Понтом
и еще сказал: не нуждается грех в огласке...
Не хочу я знать, что таится за горизонтом,
но хочу я верить, что мы доживем до Пасхи.
У порога нашего Янус стоит двуликий
с золотым ключом. Приближается Пост Великий.
Расставайся, жизнь, со своим драгоценным телом,
избегай объятий, готовься к страданьям крестным,
оставайся, жизнь, в дорогом одеянье белом,
чтобы встать из гроба сияющим днем воскресным.
И с тобою рядом мы в гроб живоносный ляжем,
где на ложе каменном пламя любви дрожало,
и, обняв друг друга, мы смерти навеки скажем:
отвечай нам, смерть, —
где победа твоя и жало?
