ШКОЛЬНЫЙ БАЛЛ
ИГОРЬ СУХИХ
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. XIX век
Первый период русского реализма (1820—1830 гг.)
Александр
Сергеевич Пушкин (1799 — 1837)
I. Основные даты жизни и
творчества А. С.
Пушкина
1799, 26 мая (6 июня) — родился в
Москве.
1811 — 1817 — учеба в Царскосельском
лицее.
1820 — 1824 — южная ссылка (Крым,
Молдавия, Одесса).
1824 — 1826 — ссылка в Михайловском.
1824 — 1830 — работа над романом в
стихах «Евгений Онегин».
1830, сентябрь — ноябрь — Болдинская
осень («Повести Белкина», «Маленькие трагедии», «Сказка о попе и работнике его
Балде»).
1831, 18 февраля — женитьба на Н. Н.
Гончаровой.
1833 — поездка на Волгу и на Урал,
сбор материалов по истории Пугачевского восстания.
1833 — вторая Болдинская осень (поэма
«Медный всадник», опубликована в 1837 году; «История Пугачева», «Сказка о
рыбаке и рыбке», «Осень»).
1836 — роман «Капитанская дочка»,
начинает издание журнала «Современник».
1837, 27 января — дуэль с Дантесом.
1837, 29 января (10 февраля) —
смерть.
II. Художественный мир лирики
Пушкина
1. Лирика Пушкина: темы и жанры
«Наша память хранит с малолетства
веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни.
Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства,
мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это легкое имя: Пушкин», — так
начал Александр Блок, свою речь «О назначении поэта» (1921), произнесенную в
84-ю годовщину смерти Пушкина, в трудные послереволюционные годы.
Объяснение
этого назначения оказалось неожиданным, оригинальным. «Что такое поэт? Человек,
который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он
пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки,
потому что он — сын гармонии, поэт».
Блок не
случайно говорил о назначении поэта в день памяти Пушкина. Для русской культуры
понятия Пушкин и поэт стали к этому времени синонимами.
В
пушкинскую эпоху и позднее слово поэт могло обозначать писателя
вообще, художника, сочиняющего в любом литературном роде (Белинский,
например, писал о Гоголе как «поэте жизни действительной»). Такое представление
связано с тем, что первоначально искусство слова возникает как раз в стихотворной
форме. И у Пушкина стихами написаны и драма «Борис Годунов», и маленькие
трагедии, и роман «Евгений Онегин».
Но началом
и основой стихотворного творчества Пушкина была лирика. Поэт и в
блоковской формуле значит, прежде всего, — лирик.
Первые
сохранившиеся пушкинские лирические произведения относятся к 1813 году, времени
учебы в лицее. Одно из последних незаконченных стихотворений «Была пора, наш
праздник молодой…» (1836) посвящено как раз лицею.
Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И
как они переменили нас!
Недаром — нет! — промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?
Лирика
сопровождала поэта всю эту четверть века. Она является той почвой, на которой вырастают
другие роды и жанры пушкинского творчества.
Пушкинскую
лирику (как и лирику вообще) классифицируют тематически и жанрово. Тематически
лирику обычно разделяют на гражданскую, пейзажную, любовную и философскую.
Иногда лирику как выражение личных чувств и переживаний противопоставляют
гражданским стихам, затрагивающим общественные темы. Тематический репертуар
лирики часто приходится конкретизировать, говоря о теме поэта и поэзии, теме
родины, теме дружбы и пр.
Основные
лирические жанры, как мы помним, — это ода, элегия, сатира, эпиграмма,
послание...
Каждая из
классификаций имеет свои достоинства и недостатки.
Тематический
подход позволяет объединять в группы стихи разных лет и разных поэтов,
устанавливая между ними связи и отличия. Но тема по-разному может быть
развернута в лирическом произведении: гражданская тема решена восторженно или
сатирически, любовь — прославляться или отрицаться. Кроме того, современная
поэзия отличается многообразием тем, сочетанием их в одном произведении.
Жанровое
мышление тоже было распространено, главным образом, на ранних этапах развития
литературы. Позднее жанры, как и темы, тоже начали смешиваться, исчезать.
Подобно тому, как в современном жанре «драмы» смешались признаки комедии и
трагедии, в лирике нового времени, начиная примерно с середины ХIХ века, начали
говорить просто о лирическом стихотворении как малой лирической форме,
заменяющей и отменяющей прежние жанры оды или элегии.
Но на
самом деле свойства прежних жанров сохранились и в позднейшей литературе. Традиции
оды, сатиры или элегии по-прежнему остаются способами осмысления эмоционального
опыта человека. Читая лирику нового времени, мы настраиваемся на определенную
эмоциональную волну, эмоциональную доминанту, которая лежала в основе
лирического жанра. Увидеть, понять ее, значит, правильно прочесть
стихотворение.
Творчество
Пушкина и в этом смысле было переломным. Пушкин совершает переход от привычного
жанрового мышления к более сложным лирическим формам.
2. Элегия и баллада: романтизм
и «поэзия действительности»
Пушкин-лирик проделал быструю эволюцию.
Опираясь на классицистическую систему жанров (первые пушкинские сборники
строились по жанровому принципу), сочиняя оды в духе классицизма («Воспоминания
в Царском Селе», 1814; «Вольность», 1817), быстро освоив жанры карамзинской
легкой поэзии (элегии, послания, эпиграммы), Пушкин уже в начале 1820-х годов
становится первым поэтом русского романтизма, быстро и органично усвоив опыт
европейской поэзии, прежде всего — Байрона.
Открывающее южный период творчества
Пушкина стихотворение «Погасло днеvвное светило...» (1820) поэт предполагал сопроводить
эпиграфом из Байрона, давая, таким образом, ориентир для его понимания.
Стихи были написаны в ночь с 18-го на
19 августа 1820 года по пути из Феодосии в Гурзуф. Но реальный факт своей
биографии Пушкин превращает в жанровый образец: романтическую элегию.
Элегия воспроизводит целый комплекс
распространенных романтических тем и мотивов. Она начинается с пейзажного
четверостишия-заставки:
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Первое двустишие повторяется еще
дважды, организуя композицию стихотворения и образуя композиционное кольцо.
Ночной морской пейзаж здесь лишен
конкретности. Мы не знаем, по какому морю плывет лирический герой, в четвертом
стихе оно даже превращается в «угрюмый океан». Но перифразы (солнце — днеvвное светило, парус — послушное ветрило) и
эмоциональные эпитеты (море синее, угрюмый океан) создают
представление о загадочном, таинственном месте, хронотопе, который можно
воспринимать и символически (море житейское).
Второй стих элегии представляет
парафраз известной народной песни: «Уж как пал туман во сине море, А
злодей-тоска в ретиво сердце». Этой скрытой цитатой начинается разработка
основного мотива стихотворения:
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный...
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает…
Поводы воспоминаний, реализованные во
множестве метафор и перифрастических конструкций, сводятся к двум главным
темам: любви («Я вспомнил прежних лет безумную любовь», «И вы,
наперсницы порочных заблуждений, / Которым без любви я жертвовал собой») и искусству
(«Где музы нежные мне тайно улыбались»).
Прошлое при этом предстает в ореоле
счастья и надежд, сменившихся быстрыми разочарованиями («Желаний и надежд
томительный обман»; «Где рано в бурях отцвела / Моя потерянная младость, / Где
легкокрылая мне изменила радость / И сердце хладное страданью предала»). И эта
печаль связывается не только с прошлым, но и с «брегами печальными родины
моей».
Так возникает еще одно
противопоставление: печальная родина — земли полуденной волшебные
края, в которые стремится герой. Охваченный воспоминаниями герой
оказывается на корабле между покинутой печальной родиной и волшебной чужбиной.
Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило...
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан...
Не забыть
прошлое, но забыться на какое-то время позволяют лишь море и движение корабля.
В последний раз повторенные пейзажные детали приобретают новый смысл. Обращение
к стихии теперь наполняется горькой памятью о прошлом. Основная тема элегии
приобретает окончательное разрешение.
Романтический
характер имеют и многие другие пушкинские стихотворения 1820-х годов. Романтики
много странствовали не только в пространстве, но и во времени. Историзм,
как и психологизм, был одним из главных романти-ческих открытий. В
«Подражаниях Корану» (1923) Пушкин пытается воспроизвести своеобразие
восточного, мусульманского мировосприятия: фатализм, отношение к женщине,
понимание природы и мира. Пятое стихотворение цикла начинается с энергичного
космологического утверждения:
Земля недвижна — неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой.
К этому
четверостишию Пушкин делает примечание: «Плохая физика, но какая смелая
поэзия!».
Такую же
смелую поэзию, игру уже не с пространством, а со временем, представляет последнее
стихотворение цикла «И путник усталый на Бога роптал...». Усталый, бредущий по
пустыне путник наконец обнаруживает оазис, утоляет жажду и сладко засыпает.
И лег, и заснул он близ верной ослицы —
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.
После
пробуждения из диалога с неведомым голосом (это, конечно, Бог) выясняется, что
он проспал не сутки, а целую жизнь.
Но голос: «О, путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем
восстал;
Уж пальма истлела, а кладезь холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей».
Но Бог
отзывается на горе несчастного «мгновенного старика» (замечательный пушкинский
оксюморон!) и свершает чудо: «Минувшее в новой красе оживилось». Путник
возвращается в ту же самую точку пространства и времени и продолжает жизненный
путь.
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с Богом он дале пускается в путь.
Подобно
тому, как «Погасло дневное светило...» представляет образцовую романтическую
элегию, «И путник усталый на Бога роптал…» замечательно осуществляет жанр романтической
баллады: в ней есть местный колорит, необычная фабула, элементы чудесного.
Семантический ореол этого размера
(четырехстопный амфибрахий), структура строфы, конкретные детали восточного
пейзажа отразились в балладе
М. Ю. Лермонтова «Три пальмы».
Во второй половине 1820-х годов
Пушкин уходит от романтизма. «Борис Годунов», работа над «Евгением Онегиным»
были важными пушкинским шагами к поэзии действительности, к тому методу
изображения, который позднее стали называть реализмом.
Аналогичные изменения происходят и в
лирике. Прежние лирические жанры и формы наполняются иным содержанием. На смену
экзотическому пейзажу южных поэм и романтических элегий приходят конкретные
описания Михайловского или других мест, где оказывается поэт. Загадочный облик
лирического героя проясняется, насыщается обстоятельствами личной жизни.
Усложняется и представление о жанре.
Четкое жанровое мышление в творчестве Пушкина исчезает. С середины двадцатых
годов поэт начинает располагать свои стихи в сборниках не по жанрам, а по
хронологии, в большей степени, чем раньше, превращая стихи в лирический
дневник, летопись жизни современного человека. Пушкин не обращается к
«низкой» жизни, как посчитал бы какой-либо архаист-классицист. Он реабилитирует
реальность во всех ее аспектах, в значительной степени отменяя
противопоставление «высокого» и «низкого», открывая в окружающей реальности
множество новых тем и предметов поэтического изображения.
О. Э. Мандельштам придумал такое
определение: стихотворения-двойчатки. Это стихи, в которых совпадают не
только тема, но даже отдельные строки, но, тем не менее, имеющие разный смысл.
У Пушкина тоже можно обнаружить множество таких лирических двойчаток: обращаясь
к прежнему жанру и к прежней лирической теме, поэт дает ее новое
художественное решение.
Параллелью, двойчаткой к элегии
«Погасло дневное светило…» стала «Элегия» 1830 года. Тема здесь остается прежней.
Речь здесь снова идет о памяти, о сравнении прошлого и настоящего, о надежде на
будущее. Но композиционная структура элегии, развитие поэтических мотивов
становятся существенно иными. Прекрасный пейзаж и экзотические детали здесь
исчезают. От романтического моря остается лишь метафора «грядущего
волнуемое море». Элегия теперь представляет собой прямое размышление,
рефлексию лирического героя.
Но главное в том, что в этой элегии
принципиально меняется соотношение поэтических мотивов. В прошлом лирического
героя были веселье и печаль, но помнит и ценит, прежде всего, «печаль минувших
дней». Свой путь он представляет полным труда и горя. Но на этом пути главным
чувством все-таки оказывается не беспросветность, а надежда: «Но не хочу, о
други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». И связывается эта
надежда с теми ценностями, «наслаждениями», в утрате которых лирический герой
признавался в 1820 году:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Искусство, любовь, надежда на лучшее
будущее — утверждению этих ценностей посвящена элегия. На место горькой
памяти в элегии 1820 года приходит трезвая надежда.
В аналогичном отношении находятся еще
две знаменитые элегии. Их тема: размышления о неизбежной смерти и о ценностях,
которые человек может сохранить перед ее лицом. Элегия «Брожу ли я вдоль улиц
шумных…» (1829) относится к концу романтической эпохи. Она, как и «Элегия» 1830
года, строится как прямое размышление лирического героя, включающее некоторые
опорные элементы внешнего мира.
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
И город, и храм, и безумные юноши
оказываются условными поэтическими деталями, поэтизмами, необходимыми
для развития мысли... «Мы видим одинокого поэта в толпе прохожих. Однако в
каком городе происходит действие — в русском или в иностранном? Какие в нем
улицы — широкие или узкие? В какое время дня — утром или вечером? В дождь или в
хорошую погоду?» — задавал по поводу этой пушкинской элегии безответные вопросы
литературовед
В. М. Жирмунский. И сам же отвечал на них: «Поэт выделяет только один признак —
«улицы шумные». Большая конкретность или наглядность ему не нужна, даже
противоречила бы существу его мысли: он хочет сказать — «в каких бы улицах я ни
бродил», то есть вечером и утром, в дождь и в хорошую погоду. Те же замечания
относятся и к образам из последующих стихов: «многолюдному храму» (какой
храм?), «безумным юношам» (какие юноши?). В таком контексте и «дуб уединенный»,
«патриарх лесов»: оказывается не конкретным образом, а лишь примером,
иллюстрацией общей мысли, «долгожительство природы в сравнении с человеческой
жизнью».
Поэтика условных формул, связанная с романтической
эпохой, особенно очевидна в использовании еще одного тропа, перифразы. «Мы все
сойдем под вечны своды» означает «мы все умрем», и было бы неправильным
представлять себе «образ»: длинное шествие, спускающееся под «вечные» каменные
своды».
В стихотворении «…Вновь я посетил…»
(1835) поэтический язык принципиально меняется. На смену поэтической условности
и метафорической обобщенности приходит сугубая конкретность образа и
поэтического размышления. «Уголок земли, где я провел / Изгнанником два года
незаметных», «опальный домик», «холм лесистый», «озеро» и многие другие
предметные и детали стихотворения абсолютно реальны, допускают биографический
комментарий: это пейзаж окрестностей Михайловского, где Пушкин провел в ссылке
два года.
Конечно, далеко не каждая
изображенная поэтом деталь поддается проверке. Он, как и раньше, создает
замечательный художественный образ. Но, подобно «Отрывкам из путешествия
Онегина», этот образ рассчитан на непосредственное, в том числе и зрительное,
восприятие и представление.
«Дуб уединенный» в стихотворении
«Брожу ли я вдоль улиц шумных…» — иллюстрация общей мысли. Три сосны, «младая
роща», послужившая основой главной мысли элегии «…Вновь я посетил…», настолько
убедительно вписаны в пейзаж окрестностей Михайловского, что их показывают
туристам и через 150 лет после смерти поэта: словно эти сосны — вечны.
В романтической элегии, размышляя о
возможной смерти, поэт выбирает близость к «милому пределу» и благословляет
будущее: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть, / И
равнодушная природа / Красою вечною сиять». В более поздней «михайловской»
элегии этот образ конкретизируется, вписывается в пейзаж, приобретает очень
конкретный, семейный характер.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Образ «младого племени» соединяет
природу и человека. Это и молодая поросль сосен, и потомки поэта, которых еще
нет. Она же, вечная и равнодушная природа с ее вечной красой, объединяет во
взгляде на нее, в воспоминании, людей разных поколений. Сосны, которые видит
поэт, увидит и его внук.
Поэтическая образность и метод
пушкинской лирики меняются. Логика мысли, отношение к миру сохраняются. Светлая
печаль прощания с жизнью и надежда на будущие поколения, благословение «младой
жизни» становятся смыслом этих пушкинских элегий.
III. «Медный всадник» (1833)
1.
Петербург: город пышный, город бедный
Поэма «Медный всадник», созданная во
вторую болдинскую осень, стала второй, наряду с «Евгением Онегиным», вершиной
пушкинского творчества. И снова эта вершина была связана с обновлением жанра. Роман
в стихах сменился тоже стихотворной петербургской повестью.
Заглавие и подзаголовок ориентируются
на разных персонажей и разные стилистические пласты, разные типы художественной
речи. Заглавие — «Медный всадник» — представляет «высокий штиль», традицию
поэмы-оды XVIII века. Подзаголовок — «петербургская повесть» — заставляет
вспомнить о прозаическом бытописании современной жизни с ироническим оттенком,
представленным, например, в «Повестях Белкина». Об этой традиции напоминает и
предисловие, в котором автор настаивает на истинности происшествия и
отсылает к тогдашним журналам и описанию, составленному историком В. Н. Берхом.
Но начинается пушкинское произведение
вовсе не с современности, в которой существуют монумент Д. Фальконе и страшное
наводнение 1824 года. «Введение» обращает нас к истории, где вместо памятника
был он, император Петр, а вместо Петербурга — топкий финский берег, где
император мечтает основать город «назло надменному соседу».
Пушкин не раз писал о Петербурге: в
оде «Вольность», в «Евгении Онегине» и «Пиковой даме». Но образ города не
занимал в этих произведениях центрального места. Петербургские пейзажи и детали
были исходной точкой, поводом для развертывания фабулы. В «Медном всаднике»
город становится одним из главных, если не самым главным, героем поэмы. Одним
из первых это сформулировал В. Г. Белинский: «Настоящий герой ее — Петербург».
(Примечательно, что вступление без пяти последних стихов и с выброшенным
цензурой четверостишием-сопоставлением новой и старой столицы было опубликовано
при жизни поэта под заглавием «Петербург. Отрывок из поэмы».)
В 1828 году Пушкин написал короткое
стихотворение, первая строфа которого может служить исходной формулой,
конспектом, подробно развернутым в «Медном всаднике»:
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит…
Во «вступлении» на ограниченном
стиховом пространстве Пушкин создает поразительную картину почти волшебного
создания города по повелению императора на совершенно неподходящем для этого
месте. Здесь последовательно сменяются несколько композиционных
частей-фрагментов, своеобразных живописных и динамичных кадров, похожих на
эпизоды кинофильма, в каждом из которых есть свой конфликт и контраст.
Первый кадр: он, неназванный
император Петр, на берегу безымянной реки, Вокруг мрачный, беспросветный
пейзаж: убогие избы, бедный челн рыбака, мшистые, топкие берега, лес, в который
даже не проникает солнце. Все начальные эпитеты (бедный, мшистый, топкий,
убогий) имеют прозаический, снижающий характер. Переносы (их пять в
одиннадцати стихах) придают речи бытовой, прозаический характер. Поэма,
следовательно, начинается как бытовая повесть об убогой, но естественной
жизни человека и природы, не скованных никакими узами.
В середине первого фрагмента, после
слов «и думал он», возникает резкий контраст с предыдущим эпизодом. Петр
мечтает об окне в Европу, о прекрасном городе, в котором «все флаги в гости
будут к нам / И запируем на просторе». Стиль повествования сразу меняется.
Вместо прежних «умалительных» появляются высокие эпитеты (надменный
сосед, ногою твердой, новым им волнам). Мгновенно исчезают
переносы. Вся поэтическая речь приобретает возвышенный характер. На смену
бытовой повествовательной интонации приходит стилистика оды.
Обратим внимание на один важный
оттенок в мыслях царя: «Природой здесь нам суждено…». Петр мечтает
построить город, борясь с природой, которую он видит, природой как данностью,
но опираясь на природу как идею, на природу вещей.
Со слов «прошло сто лет» начинается
новый композиционный фрагмент, следует эмоциональный взлет, бросок через
столетие. Через сто лет (на самом деле, к моменту написания поэмы их прошло сто
тридцать) юный град предстает как прекрасная осуществившаяся мечта
Петра: с великолепными дворцами и садами, повисшими над водой мостами,
кораблями со всех концов земли.
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова, —
заканчивает
поэт этот гимн великому городу.
А далее вместо заданного жанром
«восторга» оды в описании города появляется личная интонация (связанная, даже в
конкретных деталях, с петербургскими страницами «Евгения Онегина»). Четыре
огромных периода, связанных анафорическим словом люблю, дают четыре
картины Петербурга: город белых ночей; зимний Петербург; Петербург военный,
парадный; Петербург праздничный, торжествующий победу над врагом, рождение
наследника или взлом
невского льда и наступление весны. Последний период замыкает этот фрагмент в
композиционное кольцо: впереди — снова время белых ночей.
Все четыре картины проникнуты гармонией и
красотой. «Петра творенье» оказывается прекрасным в своей архитектурной («Люблю
твой строгий, стройный вид»), природной («Твоих задумчивых ночей / Прозрачный сумрак,
блеск безлунный), культурной («И блеск, и шум, и говор балов») и
государственной («Люблю военная столица, / Твоей твердыни дым и гром»)
ипостасях.
Литературовед Л. В. Пумпянский
заметил, что в поэме сочетаются три стиля художественной речи, три языка: одический
язык, на котором описывается создание города (этот эпизод напоминает легенду о
сотворении мира из хаоса), «онегинский» язык (на нем описывается
современный Петербург) и «беллетристический» язык бытового рассказа, на
который намекает подзаголовок. Во вступлении четко выделены и противопоставлены
эти три стилистические линии, но две последние сливаются, в конце концов, в
едином эмоциональном потоке. Автор отождествляет себя с этим величественным
городом, с его основателем, с Россией.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
Но после этого следует стилистический
и эмоциональный слом. В самом конце вступления вводится новая тема:
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье...
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
Эпитеты ужасная и печален
настраивают на принципиально иное восприятие последующих событий. Героическая
эпоха осталась в прошлом. На страницах петербургской «петербургской повести»
появляется совсем иной герой.
2. Наводнение: реальность и
символ
Первая часть пушкинской поэмы, в свою
очередь, двучастна. На фоне приближающегося наводнения рассказаны биография
героя и его мечты. Потом изображен сам трагический день, ломающий жизнь
Евгения.
Имя персонажа выбрано поэтом, конечно
же, не случайно. Но тот, новый Евгений, человек совсем иного культурного уровня
и духовных устремлений, чем Онегин:
Наш
герой
Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.
Безымянному Евгению не до хандры, не
до онегинских скитаний и духовных проблем. Он живет в ином мире. Пушкин
позволяет нам проникнуть в мысли и этого персонажа.
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь...
Героем, в сущности, владеет одна
мечта — о мирной семейной жизни, спокойном счастье со своей Парашей
(простонародное имя избранницы здесь тоже не случайно).
Уж кое-как себе устрою
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокою.
Пройдет, быть может, год-другой —
Местечко получу, Параше
Препоручу семейство наше
И воспитание ребят...
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят...
Мечте этой не был чужд и сам
поэт. В отрывках из путешествия Онегина
(1830) автор заявляет: «Мой идеал теперь — хозяйка, / Мои желания — покой, / Да
щей горшок, да сам большой».
Стихотворение «Пора, мой друг, пора…»
(1834) имеет прозаическое продолжение, план, который Пушкин так и не
осуществил: «Юность не имеет нужды в at home <в своем доме> зрелый
возраст опасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда
удались он домой. О, скоро ли я перенесу мои пенаты в деревню — поля,
сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия,
смерть».
Подруга, семья, религия, смерть — в этих аспектах планы Пушкина и его героя
совпадают. Но мечты поэта подсвечивает поэтическое призвание: книги, труды
поэтические. Новый же Евгений — маленький человек в полном смысле этого
слова, близкий родственник станционного смотрителя Вырина из написанных в
первую болдинскую осень «Повестей Белкина». Его скромная мечта о семейном
счастье с Парашей рушится мгновенно, в один день.
Наводнение, изображению которого
посвящена середина первой части, изображено сначала незаметно подкрадывающимся
к жителям Петербурга. Вода прибывает, Нева мечется как больной, народ
поначалу с любопытством глазеет на происходящее. И вдруг происходит страшное.
...Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало, все вокруг
Вдруг опустело — воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
В бытовой рассказ о происходящем
вновь врывается одическая интонация. Прозаический Петроград в начале
этой части, здесь, в кульминации, превращается в поэтически высокий Петрополь.
В прозаическом предисловии, как мы
помним, Пушкин утверждал: «Происшествие, описанное в сей повести, основано на
истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов».
Действительно, отдельные детали (плывущие по улицам лодки, вышедший на балкон
царь) Пушкин заимствует из газет и предания. Но именно в этом ключевом эпизоде
обнаруживается обобщающая, универсальная символическая природа главных образов
«Медного всадника». Наводнение — не просто природный катаклизм, произошедший в
определенный день, 7 ноября 1824 года. Оно — символ восстания природной стихии
против сооруженного на хляби города. Созданный державной волей, покорившей
природу, город теперь несет страдания и гибель своим жителям. В описании
появляется все больше мотивов не просто природного катаклизма, но апокалипсиса,
конца света.
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет: кров и пища!
С этой стихией не может справиться
Александр I, который всего лишь произносит со своего балкона: «С Божией стихией
/ Царям не совладеть».
Спасающийся от наводнения на каменном
льве дворцового подъезда, Евгений уже догадывается о судьбе своей любимой и
вдруг превращается в философа, библейского Иова, задающего безответные вопросы,
тоже обращенные к небесам:
Почти у самого залива —
Забор некрашеный, да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта... Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
И здесь, в этот решающий момент в
поле его внимания впервые попадет Петр-памятник:
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
И этот образ, и это положение (обращен
к нему спиною) отзовутся в дальнейшем развитии действия.
3. Евгений и Всадник: бунт и
смирение
Вторая часть поэмы тоже
многосоставна. Четыре ее кадра-эпизода, с одной стороны, продолжают сюжетную
линию петербургской повести, с другой — формируют символический сюжет, доводя
его до кульминации и развязки.
Евгений с большим трудом добирается
до знакомого дома и видит то, что он уже предчувствовал: гибель любимой девушки
и ее матери. Фоном для этой трагедии становится не только горе других людей, но
и восстановление прежней жизни, в которой люди преследуют свои частные цели:
беззаботный перевозчик за гривенник везет героя через все еще бурную реку; на
следующий день чиновники привычно идут на службу; «торгаш отважный»
(характерный троп: метонимия) собирается возместить свои убытки на ближнем; а
граф Хвостов уже сочиняет стихи о «несчастье невских берегов» (бессмертные
стихи бездарного поэта — еще один троп: ирония).
Второй эпизод — описание сумасшествия
героя — завершает бытовой сюжет. Маленький человек не выдержал свалившихся на
него испытаний: «И так он свой несчастный век / Влачил, ни зверь ни человек».
Но здесь вступает в силу иная,
символическая, фабула. После обобщенного описания жизни бедного Евгения в поэме
снова появляется крупный план, описание одного дня, точнее, вечера и ночи. В
ночной тьме, в такую же ненастную дождливую погоду (вероятно, прошел год)
Евгений оказывается на том же месте, где его застало наводнение, и кажется,
находит виновника всех своих несчастий:
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..»
Эта угроза, обращенная к горделивому
истукану — кульминация философского сюжета поэмы. Может возникнуть вопрос,
почему Евгений обращает свои угрозы к Медному Всаднику, ведь Параша погибла во
время наводнения. На него возможен такой ответ: угрожая «строителю
чудотворному», Евгений возлагает на него ответственность за город, построенный
в неподходящем месте.
Однако не надо забывать, что этот эпизод
принадлежит уже к сюжету философской, эпической поэмы (не только «петербургской
повести»), в которой возникает собственная логика. Медный Всадник здесь —
символическое воплощение государства. Евгений — простой, частный человек. Его
сумасшествие, в бытовом сюжете объясняемое пережитым потрясением, в сюжете
философском оборачивается высоким безумием человека, восстающего против
существующего порядка вещей, против несправедливости мира.
В поэме, таким образом, два бунта.
Укрощенная природа восставала против цивилизации. Угроза Евгения — это
социальный бунт, попытка маленького человека, оказавшегося на дороге истории,
отстоять свои права. Символический план поэмы отчетливо проявляется в стихах,
непосредственно предшествующих этой сцене. Герой узнает «того, чьей волей
роковой / Под морем город основался...». Автор-повествователь сразу же
проясняет символику памятника и всей этой сцены:
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Здесь речь идет уже не об этой ночи,
не об этом эпизоде, а обо всем «петровском» периоде нашей истории. Россия, поднятая
железной уздой над самой бездной, мчится куда-то в неведомое будущее. (Кажется,
в этом пушкинском образе уже предчувствуется гоголевская птица-тройка,
некрасовские и блоковские дорожные мотивы.) Но под копытами гибнут обыкновенные
люди.
Дальнейшее повествование окончательно
переходит в символический план. То ли в воображении героя, то ли в
фантастической реальности второго, символического, сюжета всадник начинает
погоню за бедным Евгением. В этой сцене, как и в описании Петра в начале поэмы,
происходит возвращение к одической традиции XVIII века: исчезают переносы,
появляется замечательная звукопись и торжественная, высокая лексика:
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне...
Бунт Евгения оказывается
кратковременным. После этой ночи он смиряется перед горделивым истуканом,
возвращается от высокого безумия к тихому помешательству и умирает там же, на
взморье, среди пейзажа, напоминающего
о бедной Параше. В этом последнем эпизоде снова происходит возвращение
к интонации и стилистике петербургской повести с ее бытовой лексикой и обилием
переносов.
Кроме того, последний эпизод образует
в поэме композиционное кольцо. Чернели
избы тут и там, когда Петр стоял на берегу пустынных волн. Их
снесли, чтобы построить великий и прекрасный имперский город. Но бунт
неукрощенной природы привел к гибели Параши. А бедный Евгений умирает на пороге
домишки ветхого, напоминающего черный куст — он очень похож на
приют убогого чухонца. Герой — далекий наследник этого чухонца. Колесница
российской государственности оттеснила этих людей куда-то на обочину жизни. Но
они не исчезли, они живут и мечтают о своем маленьком счастье.
Разделенные временем и безмерной
социальной дистанцией, в символическом мире поэмы Медный Всадник, воплощение
истории и государственности, и бедный Евгений, символ неисторической частной
жизни, оказываются соизмеримы, равны друг другу. Пушкин, повествователь
и автор, видит за каждым из них свою правду и не выбирает чью-то сторону, а
сопоставляет их, изображает их драматически неразрешимое сосуществование. «Что
если червь земли возмутится против своего Бога? Неужели жалкие угрозы безумца
достигнут до медного сердца гиганта и заставят его содрогнуться? Так стоят они
вечно друг против друга — малый и великий. Кто сильнее? Кто победит? Нигде в
русской литературе два мировых начала не сходились в таком страшном столкновении»,
— утверждал Д. С. Мережковский («Пушкин», 1896).
Пушкинская поэма оказалась одной из
вершин его творчества. В ней был подведен итог традиции высокой поэзии XVIII
века. В искусстве «высокого стиля», одического восторга Пушкин показал себя
настоящим наследником «старика Державина». В поэме был дорисован образ
«маленького человека». Он стал одним из главных в русской литературы века
девятнадцатого, и приобрел, в конце концов, мировое значение. Пушкин создал в
поэме последний образ «светлого Петербурга», города пышного. Его
наследники, Гоголь, Достоевский, Блок начали изображать главным образом город
бедный, город мрачный. Медный Всадник, созданный в слове, стал таким же
символом города, как и бронзовый монумент Фальконе.
«„Медный Всадник” — все мы находимся
в вибрациях его меди», — записал в начале ХХ века Блок.
Продолжение следует
