ВЗГЛЯД ИЗ ВЕНГРИИ

Ференц  Каринти

На борту теплохода «Чернышевский»

В своем коротком эссе о природе гротеска Иштван Эркень предлагал читателю низко наклониться и посмотреть на окружающий мир снизу вверх в перевернутом положении. Только такой взгляд и мог позволить трезвомыслящему человеку сохранить подобие разума в абсурдном мире. Гротеск как отражение реальности в абсурд­ном стал не только одним из главных достижений венгерской литературы сороковых-семидесятых, но и образом жизни для многих выдающихся авторов. Известные российскому читателю новеллы-минутки Эркеня — лишь небольшая часть целого культурного пространства, которое венгерские писатели отвоевывали у официальной, «идеологически правильной» литературы. Заседания Союза писателей, разнообразные обсуждения и постановления были в Венгрии такой же реальностью, как
и в Советском Союзе, а протестные выступлении и открытая критика или сатира могли привести к тюремному заключению (как это произошло в случае с Тибором Дери). Но хранители традиций «Нюгата» (выдающегося явления венгерской литературы начала ХХ века — журнала, вокруг которого собрались лучшие авторы, ориентированные на мировой литературный процесс и сумевшие создать настоящую новую литературу) обладали мощным оружием. Гротеск как образ жизни — так можно охарактеризовать переписку Ференца Каринти (сына Фридеша Каринти — основоположника современной венгерской гротескной драмы) и Иштвана Эркеня, отрывок из которой предлагается вниманию читателей.

Стоит пояснить, что содержание писем лишь отчасти выдумка авторов. Ференц Каринти действительно написал пьесу «Сны на горе Геллерт»  — ее герои, юноша и девушка? прячутся в развалинах особняка во время штурма Будапешта. Эркень-драматург пользовался огромной популярностью в СССР, спектакли по его пьесам «Семья Тотов» и «Кошки-мышки» шли (и до сих пор продолжают идти) во многих театрах. Каринти же в конце шестидесятых — начале семидесятых посещал СССР и США.

На борту теплохода «Чернышевский», 26 июля 1973 г.

Дорогой Пишта!

Пишу эти строки, проплывая по широко катящей свои воды Оби в сторону Ханты-Мансийска, то есть в направлении охотничьих угодий самых наших близких родственников по языку — хантов и манси. Тебе лучше всех известно, что исполняется мое давнее желание, и я наконец смогу лицом
к лицу встретиться с возможно последними из живущих представителями двух других народов угорской ветви. Почти повсюду преобладающее большинство поглощает национальные меньшинства — достаточно вспомнить ассимиляцию валлийских, корнуоллских кельтов или неостановимое исчез­новение американских индейцев; сам видел: их держат в мрачных резервациях, словно вымирающий экзотический вид. Увы, в этой ситуации и социализм, кроме всего прочего, помогает мало — они потихоньку вымирают или ассимилируются, становясь русскими… Да, в Тобольске видел гигант­ский красный транспарант: «XXI ВЕК = КОММУНИЗМ». Подсчитал быст­ренько — двадцать семь лет нам осталось.

Однако же беспокою тебя из такой дали вовсе не поэтому. Письмо мое, наверное, тебя удивит, ведь я отлично помню: когда мы последний раз ужинали у вас на вилле в Пашарете — откушали супа с раками, лосося с икрой и ананасного торта со взбитыми сливками, вкуснейшего камамбера, гранатов и щедро сдобрили все это рейнскими винами, а потом и коньяком «Наполеон» — ты посетовал, что из-за упрямства, неспособности льстить, идти на сделки с совестью и оппозиционного поведения тебя упорно преследуют власти, запрещают твои произведения, на родине ежевечерне разрешают давать твои великолепные пьесы максимум в пяти театрах, и вам, вероятно, пришлось бы голодать, если бы их не играли в ста двадцати советских городах — хотя, если принять во внимание необъятные размеры СССР, это ничтожно мало. Чеченцы с чукчами не подхватились еще?

Как раз с этим-то и связана моя просьба (в память о нашей старой дружбе): один ленинградский театр решил поставить мою пьесу «Сны на горе Геллерт» — там всего два действующих лица, на большее моего скромного таланта не хватило, фантазия бедновата. Уже пошли репетиции, скоро должен был состояться премьерный показ, и вдруг, как гром среди ясного неба, указ — немедленно запретить. Основание: почему это мои герои на протяжении всего штурма Будапешта занимаются любовью и хулиганят, трусливо прячась, вместо того, чтобы сражаться против фашитстских варваров?

Не мог бы ты посодействовать в том, чтобы это нелепое, напоминающее о дурацких ждановских временах распоряжение изменили? С воодушевлением читал в газетах, какие прекрасные отношения у тебя сложились с руководителями московской культурной жизни, а фотография, на которой ты стоишь в ближнем круге, рядом с брежневскими министрами в очевидном и искреннем товарищеском согласии, расстрогала меня до слез. Не мог бы ты замолвить за меня словечко кому-нибудь из шишек. Заранее благодарю за труды. Мое почтение супруге, обнимаю,

Цини

Будапешт, 7 августа 1973 г.

Дорогой Цини!

Получил твое письмо из Сибири. Боюсь, ты переоцениваешь мои связи, но за мной дело не станет. Ниже привожу письмо, которое послал через посольство самому что ни на есть компетентному лицу (госпожа Фурцева, старая большевичка). Если сможешь как-то пристроить мои пьесы в Америке, буду очень благодарен.

Обнимаю, всех целую,

Пишта

7 августа 1973 г.

Иштван Эркень

1026, Пашарети ут 39,

Будапешт

Венгрия

Дорогая товарищ Фурцева, глубокоуважаемая Госпожа Министр!

Боюсь, вы уже не помните, как чрезвычайный и полномочный посол нашей Народной Республики представил меня Вам по случаю Года венгер­ской драмы как автора пьесы «Майор, Тот и другие». Произошло это на приеме в нашем посольстве, я в тот момент ел апельсин, ситуация вышла неловкая, но Вы любезной улыбкой разрядили напряжение. С тех пор вспоминаю о Вас с большим уважением.

Обращаюсь к Вам в связи с делом венгерского писателя Ференца Каринти, чью пьесу («Сны на горе Геллерт») не может показать один советский театр. Простите за непрошенное вмешательство, однако данное распоряжение не вполне уместно. Похоже, запретившие пьесу не совсем поняли достаточно позитивное идейное содержание произведения, хотя оно совершенно очевидно. Пьеса показывает: пока Красная Армия вела кровавые бои за освобождение нашей столицы, венгерская молодежь весело развлекалась и шутила, заранее предвидя, какие счастливые времена ее ожидают.

Пьесу, имевшую огромный успех у себя на родине в Венгрии, обязательно надо показать советской публике. И дело тут не только в достоинствах пьесы! Автор и сам заслужил это своей активной деятельностью на благо советско-венгерской дружбы. Я сейчас нахожусь в доме творчества и поэтому не могу в точности процитировать репортаж, написанный Каринти еще в сталинские времена, где автор описал заснеженную Москву, древние купола Кремля, мост через Неву, на котором веселые студенты играли в снежки, а он (Фер<енц> Кар<инти>) подпрыгивал вверх от восхищения. По памяти звучит немного неуклюже, но представьте, уважаемая Госпожа Министр, каким насыщенным и эффектным мог стать этот небольшой, но наполненный глубоким смыслом эпизод под пером большого писателя.

Пока из прогрессивных моментов, составляющих обширное творческое наследие Ф<еренца> К<аринти>, больше ничего на ум не приходит, но, надеюсь, и этого хватит, чтобы убедить Вас в необходимости представить успешное и положительное, во всех смыслах, произведение столь положительного писателя даже не в одном, а в нескольких театрах.

В ожидании Ваших распоряжений, приношу еще раз извинения за то, что пожал Вашу правую руку ладонью, липкой от апельсинового сока. С пожеланиями здоровья и трудовых успехов Ваш искренний почитатель,

Иштван Эркень

11 августа 1973 г., Леаньфалу

Здравствуй, старина!

Благодарю, от всей души благодарю за помощь! Очень надеюсь, что твое обращение к госпоже Фурцевой (министру культуры?) не останется без ответа. Со своей стороны написал письмо самому Мейеру в голливудскую студию «Метро-Голдвин» (этот Мейер когда-то служил младшим кельнером в будайском кафе «Гебауэр» под именем Зюсса Майстера и не раз подносил питьевую соду моему отцу, отличавшемуся немаленьким аппетитом, к папе он обращался «герр Казинци», и я знаю, сердце его до сих пор стучит по-венгерски, а во сне он скачет по хортобадьской пусте на гнедом скакуне, щелкая пастушьим бичом). Заранее зная, что ты не будешь против, я предложил его вниманию твой роман «Супруги», главный герой которого в момент отключения тока, вызванного коротким замыканием, в сталинскую смену, чтобы не обесточить производство, зажимает концы оголенного провода в руках и собственным телом соединяетлинию с напряжением в 3000 вольт, жертвуя жизнью. Эта незабываемая сцена так и просится на экран!

На эту роль я предложил одного кинодеятеля венгерского происхождения — актера серьезного масштаба, сэра Лоуренса Оливье, насколько мне известно, он родом из Кишварды, и уже только поэтому мог бы блестяще воплотить образ героя-стахановца, который не жалеет отдать за Сталина самое дорогое сокровище — собственную жизнь. (Конечно, не повредило бы, если бы ты выделил из своих зарубежных гонораров немного денег для «Голдвин», чтобы все пошло как по маслу).

И вот еще: раз уж ты вспомнил о тех грозных годах, позволь поделиться старой обидой. Вспомни, как на первом съезде нашего Союза писателей
(в 1950-м?) ты выступил и сделал поразительное заявление, мол, доблестный Советский Союз дважды освободил тебя: первый раз — вытащил из лап фашизма, а второй раз — когда познакомил с марксистско-ленинской теорией. Не стану отрицать, тогда это причинило мне немалую боль. Всех нас, кто там был, включая старину Белу Иллеша, освободили всего один раз — к чему этот лишний выпендреж и самопротекция?

Ну да ладно: было и прошло, время — лучший лекарь. Сегодня, на стареющую голову, основными философскими принципами для меня стали прощение и понимание. Поэтому даже если у нас у всех СССР был освободителем только один раз, черт с тобой, пусть у тебя будет два.

С братским поцелуем,

      Цини

Перевод Оксаны Якименко