СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

Ласло  Дарваши

По обе стороны забора

4 ноября 1956 года в четырнадцать часов тридцать две минуты пополудни крестьянин Дёрдь Антал Кечкеш убивает из ружья двух советских солдат: сержанта Колюкова, который получает пулю в спину и тут же умирает, а также Михаила Давыдовича Захина, последний резко оборачивается, услышав первый грохот, и ему выстрелом раскурочивает живот. Захин еще несколько минут недоумевающе, с почти детским удивлением смотрит на венгерского крестьянина, а потом падает. Сегодня воскресенье, погода — чуть холоднее обычного.

По дороге обратно на хутор Кечкеша сопровождает теплый южный ветер. В тот же день, рано утром человек, вернувшийся из недолгой поездки в Россию, рассказывает по радио, как сформировалось новое правительство. Тот, кто хочет навести порядок в гигантском мусорном баке, называемом всемирной историей, увязнет в грязи по уши, а уж если при этом еще изображать любовь к ближнему, вонять будет за версту, как от лжепророков, которые верят, будто «толпа», «нация» и «страна» — понятия женского рода и, следовательно, с ними можно выпить шампанского, пофлиртовать, повальсировать в лунном свете, а потом отыметь. Вот только нищету приручить невозможно.

Захину восемнадцать, он еще не знал женщин, но, мастурбируя, уже не испытывает мучительного стыда. Именно поэтому, хотя выстрел и оказывается смертельным, юноша не умирает сразу, но откидывается на спину. Неделю тому назад Захин и Колюков сбежали из своего подразделения, прихватив две винтовки, по нескольку полных обойм да пару кусков черного хлеба. Они не знают пословицы «нет худа без добра», но все равно отправляются в путь по дороге, которая в конце концов упирается в мазанку, поставленную еще прадедом Дёрдя Антала Кечкеша. Дома только жена крестьянина и его пятилетняя дочь. Хозяйка как раз опускает деревянную ложку кустарного производства в золотистый перкельт из пестрого петуха, когда до ее слуха доносится знакомый скрип садовой калитки. Время неспокойное, по радио постоянно транслируют песни, значит, в стране беда. Муж вот тоже задерживается. Снова скрипит калитка. Наконец-то вернулся! Женщина улыбается. Двое русских сначала расправляются с девочкой, играющей во дворе, а затем с женой Кечкеша — она трясет головой точно сумасшедшая, никак не может поверить. Хватает двух выстрелов. В этот момент сам Кечкеш стоит у печального распятия на перекрестке, плечо у Иисуса отломано. До хутора пять минут ходьбы. Крестьянин смотрит вверх: в небе угрожающе клубятся облака. Видно, как небо опускается. От пролетающей над головой стаи ворон отделяется небольшая группа птиц, спускается ниже, разворачивается и летит в обратном направлении, в сторону заката. Этого оказывается достаточно, чтобы мужчина понял: произошло нечто, от человеческой воли не зависящее. Он бросается бежать. Эржике валяется в холодной грязи, точно свернутая набок кукла из кукурузного початка. Жена прислонилась к стене, словно присела отдохнуть, и удерживает спиной огромное кровавое пятно. Из дома слышится нервная русская речь. Кечкеш направляется в амбар, роется в кукурузе, вытаскивает из-под груды початков ружье, заряжает его. Ружье два дня назад принес старший сын соседа: спрячьте, сказал, пригодится еще. Старший сын соседа оказался не прав, ведь теперь это его «еще» не имеет смысла. Это не месть — всего лишь логичное продолжение цепи событий. Кечкеш расстреливает весь запас, у Захина с каждым вздохом в уголке рта пузырится кровавая пена. Ему так больно, что он даже не страдает. Захин — последний, кто еще жив, не считая Кечкеша, поэтому крестьянин выносит табурет и пристраивается рядом с упавшим навзничь юношей. «Почему?» — спрашивает он по-русски, нагибается, чтобы расслышать ответ. После войны он провел четыре года в русском лагере, где какой-то мужчина, из тех, кого один писатель, зырянин по происхождению, он еще потом покончит жизнь самоубийством, упорно называл надзирателями, дал ему такую затрещину, что Кечкеш оглох на левое ухо. «Не знаю», — шепчет Захин. Он и правда не знает. Потому, наверное, что настоящие убийцы никогда этого не знают. Сегодня воскресенье, погода — чуть холоднее обычного. В среду в кострах перед будапештскими книжными лавками брошюры Сталина и Жданова жгли вместе с книгами Гоголя, Толстого и Достоевского. Захин слышал об этих писателях, но никогда их не читал. Циники на это скажут, мол, когда дом охватывает пламя, вместе горят и белый остролист, и рыжая черепица, и красное дерево, и изъеденные жучком грязные дрова. Циники правы, но если дом сгорает дотла, порог, обратите внимание, даже после самого страшного пожара остается нетронутым. А ведь тепло — точно такая же демократиче­ская данность, как и слой золы. Где-то после заката Захин испускает последний вздох, унося с собой картину: венгерский крестьянин глубоко затягивается сигаретой и смотрит на него так, будто хочет заживо сопроводить его в неведомое. Захин хочет что-то сказать, но смерть приходит во­время. Кечкеш закапывает семью в дальнем углу сада. Земля поддается легко, весной ее уже один раз копали ради червивой картошки с маленькими клубнями. Над могильными холмиками крестьянин ставит два маленьких креста, затем бормочет молитву, сам не зная зачем и кому. Как тот, кто уже не может плакать, потому что не чувствует бремени неба. С этим тоже связана одна история. Однажды в лагере один надзиратель с внимательным взглядом спросил у Кечкеша, что бы тот предпочел, если бы мог выбирать? «Грязь», — ответил венгр и пристально посмотрел на надзирателя. Грязь. «Правда, хочешь?» — спросил второй и прицелился из пистолета. Яму для русских крестьянин выкапывает по другую сторону забора, всего в нескольких метрах от жены с дочерью.

В начале мая на хутор к Кечкешу, раскидывая грязь по сторонам, въезжает джип. Из машины вылезают двое в ватниках и один в гражданском. Поступило анонимное заявление, согласно которому крестьянин в какой-то из зимних месяцев хладнокровно расправился с собственной семьей. Детальное расследование, проведенное по всей деревне, быстро подтверждает правоту заявителя. Находят отмеченные крестами холмики, разлага­ющиеся в холодной земле трупы. Следователя в гражданском тошнит, он грязно бранится. За забором уже решают не копать. Тогда же сослуживцы Захина сообщают матери солдата, что ее сын, которого за это время произвели в старшие сержанты, пал смертью храбрых в борьбе с фашистами. Кечкеша приговаривают к смерти через повешение, и восьмого января 1957 года приводят приговор в исполнение. Последнее желание крестьянина остается невыполненным.

Перевод Оксаны Якименко