ИЗ ГЛУБИНЫ (ПРОЗА)

Эрвин  Лазар

Полынь

Их тут же окружила толпа любопытных. Сонные глаза женщин оживились. Дети с интересом выглядывали из-за юбок матерей. В центре круга стоя­ли два растерянных старика. Мужчина и женщина. В руках узелки, в волосах и одежде запуталась солома. Жена Сотери посмотрела на завязанную узлом скатерку, и в душе ее проснулась неуловимая боль детских воспоминаний.

—  А я говорю, что они свою судьбу заслужили, — сказал Дюла Хубер.

—  Нечего тут говорить! — огрызнулся на него Андраш Пригер, хотя и понимал, что Хубер имеет в виду вовсе не этих стариков, а швабов вообще. Но сейчас-то речь идет не о швабах, а об этих двоих. О Конраде Памере и его жене Лизи Хоффман. Утром Андраш Пригер пошел открывать хлев и нашел их там, в устроенной из соломы постели…

—  Так кто вы такие?

—  Мы из Деркеня, — сказал Конрад Памер. Женщина попробовала улыбнуться, но ее тонкие напряженные губы лишь сложились в какую-то гримасу.

Андраш Пригер заметил, что старики напуганы, и попытался их успокоить:

—  А я вас помню с дорогского рынка.

—  Ну вот, правда же? — Лизи наконец улыбнулась, показав блестящую золотую коронку на зубе. Ее обнадежили.

—  Ведь это вы были? — спросил Андраш Пригер.

Конрад Памер кивнул, но заговорить не осмелился — боялся, что задрожит голос.

 Вчера вечером к Памерам заявился Иштван Хатала. Повалился на стул, ударил кулаком по столу, и Лизи заметила, что столешница треснула под его тяжелой рукой. Муж ничего не сказал — не знал, с чего начать. Они забыли предложить гостю чаю.

—  Ночью деревню окружат, — сказал Иштван Хатала. — Всех отправят в Германию. В Надьдорог уже подали вагоны.

Взгляд Лизи устремился к буфету, где стояла старая зингеровская швейная машинка.

—  А дом?

—  Вы можете взять с собой столько имущества, сколько унесете в руках.

Они помолчали. Иштван Хатала убрал кулак со столешницы и опустил голову.

— Я стою в карауле у винодельни, — сказал он робко.

К винодельне пробирались огородами. Тогда никто еще ничего не планировал. Они просто решили сбежать. На полевой дороге, ведущей к Бикачу, вспомнили о Распацэгреше. Богом забытое место. Уж там-то их никто не будет искать. Они обошли Бикач, перешли скрипучий деревянный мост через Шарвиз, миновали остров и Шио. На них навалилась ночь, полная тумана и слез. Вокруг были неизвестные звуки и запахи, старики дрожали. На одной из тропинок Лизи показалось, что в кустах что-то шевелится.

— Смотри, кто там? — прошептала она.

Мгновение оба стояли неподвижно, но ничего не произошло.

— Тебе привиделось, — прошептал в ответ Конрад Памер.

Старики двинулись дальше. Оставалась всего пара шагов до Надьшарока, и вскоре Памеры оказались среди тонущих в темноте домов Распацэгреша. Чтобы никого не беспокоить в такой поздний час, остаток ночи решили провести в хлеву. Странно, но собаки на них не лаяли.

И вот они стоят перед толпой. Почему этот человек сказал, что они за­служили свою судьбу?

— В Алшохазе комната есть, даже две, — торопливо проговорила жена Сотери.

— Тогда пойдемте. — И Андраш Пригер двинулся в сторону Алшохаза.

— Сам будешь нести за них ответственность, — сказал Дюла Хубер.

Андраша Пригера это разозлило, однако он сумел совладать с собой — только верхняя губа чуть дернулась под редкими усами. Он ничего не ответил.

— Вы из-за нас можете сами пострадать, — сказала Лизи уже на ходу.

— Это уж наша забота, — ответил Андраш Пригер чуть ли не надменно и пошел перед ними бодрым солдатским шагом в своих широких сапогах, которые хлопали его по лодыжкам.

В комнате уже давно никто не жил. Пол был пыльным, а в углах, в почерневшей от времени паутине сидели безмятежные пауки. Слабый свет, проникавший сквозь грязное окно, делал это место еще более мрачным и угрюмым.

Но перерождение уже ожидало это место — оно надвигалось в лице неуклюжей жены Сотери, переходившей узкоколейку, вооружившись малярной кистью, ржавым тазом и парой старых тряпок. В ее глазах еще горел огонь победы, одержанной в недавнем споре.

— Вечно тебе надо вмешаться, — огрызнулся на нее муж.

Но она как будто и не слышала.

— А пошел ты! — только и сказала она.

 Жена Сотери и Лизи принялись за уборку. Они выбелили стены и замазали щели. Запах влажной глины перебивал свежий аромат известки, гордо чернела чугунная плита, посыпанная опилками, темно-желтым цвел влажный, старательно вычищенный земляной пол, еще полосатый от следов пальцев.

Во всем мире царила обнадеживающая чистота. Может даже в Деркени. В Деркени…

— Благослови вас Бог, — сказала Лизи.

Сотери удивленно на нее посмотрела:

— Что?

Лизи слышала, как с грохотом укладывают вещи на грузовики, как испуганно кудахчет домашняя птица, запертая в хлеву, и как разливается над всем этим шумом резкий плач Кати Хуффлтлес. Она видела семью Дюри Сэйпа — женщину с тремя детьми, — как они остолбенело стоят среди скрипящих несмазанных упряжек. Лицо маленькой Жужи светится из-под черного платка с бахромой.

— Что колотишь, я дверь не закрывала! Потому не закрывала, чтоб вы ее не выломали! Что колотишь?

 Нет, эта чистота уж точно не дошла до Деркени.

— Благослови вас Бог, — повторила Лизи.

Обедали у Пригеров.

Когда старики вернулись к себе, в чугунной плите уже горел хворост, а за ней кто-то сложил дрова.

 В центре комнаты стояли два потрепанных стула. Конрад Памер покачал оба за спинки и понял, что их трудно сдвинуть с места и они еще вполне надежны.

— Ну, Лизи, можешь сесть.

Лизи тыльной стороной ладони попыталась стереть слезу, появившуюся в уголке глаза.

— Придет еще твое время, — сказала она зло, с внезапно проявившимся чувством.

Йошваи принесли плотно набитый мешок соломы, собранный из остатков господского стога. На чердаке у Газдагов нашлась ветхая кровать. Правда, доски у нее слегка расшатались на стыках, но Янчи Йошваи ловко закрепил их гвоздями, подбил клиньями — и кровать получилась такой щеголь­ской, что ее трудно было отличить от новой.

Об одеялах никто, кажется, и не подумал, но когда закончилась суета с починкой кровати, на стуле обнаружились две сложенных конских попоны. Жена Бютоша одолжила свою парадную керосиновую лампу, которую раньше держала на шкафу в качестве украшения. Лампа по праву считалась предметом гордости — ведь у нее были медная подставка и плафон из молочного стекла.

— Чтоб вам тут в темноте не сидеть. Вернете потом, если купите новую.

Но старики почти не пользовались лампой — очень уж устали. Они легли на мешок со свежей соломой, бок о бок, накрылись колючей лошадиной попоной. Лизи чувствовала смущение, ожидание и огромную теплоту к своему мужу, как в молодости, когда в первый раз спала с Конрадом Памером в одной постели. Она взяла его за руку. Так они и уснули.

За окном слышался странный шум. Еще не очень соображая со сна, Лизи открыла глаза. Она не сразу поняла, где находится. Стены белели в утренних сумерках, пахло известью. Кто-то постучал в окно.

— Памеры! — послышался сдавленный голос.

Ну конечно же. Они в Распацэгряше.

Перед окном стоял Сотери.

— Прячьтесь. Скорее! Сюда идут солдаты.

 Лизи вскочила, схватила развязанный узелок, с которым вчера приехала… Затем медленно опустила его и села на край кровати.

Сотери просунул голову в окно:

— Ну, собирайтесь же!

— Мы никуда не пойдем, — сказала Лизи. И добавила: — Спасибо.

Сотери отошел от окна. Медленно и неторопливо они оделись. Конрад Памер и поспешил бы, но не смел — чувствовал, что Лизи его одернет. Он застегнул пальто и, не сумев совладать с собой, стал суетливо собирать взятые из дома вещи и складывать их в распакованный узел.

— Оставь, — сказала ему Лизи, а потом, почувствовав, что это было слишком сурово, мягко добавила: — Оставь, Куни!

Послышался скрип телеги, и лошади с шумом остановились перед домом.

— Конрад Памер, выходите!

Лизи взяла мужа за руку. Они остановились в дверях. Перед домом стояла телега, крестьянин с короткой шеей держал за вожжи двух равнодушных рабочих лошадок. Рядом с телегой — два каких-то солдата в дрянной одежде, один в неформенных брюках. У того, что поближе, на шее автомат, у другого — длинная штыковая винтовка. В кузове, широко расставив ноги, стоял Дури Бедерик.

За ними, на приличном расстоянии — любопытные зрители. Весь Распацэгреш от мала до велика.

— Что вы о себе думаете? — сказал Дури Бедерик с высоты повозки. — Вас что, закон не касается?

— Постыдились бы! — завизжала Сотери. — Что вам сделали эти старики?! Ты их выдал Дури Бедерик, гнилое твое сердце!

— Я за себя не отвечаю, Сотери, так что молчи! Я бы и вас всех мог посадить за укрывательство! Кто разрешил, чтоб эти двое здесь поселились?

Андраш Пригер хотел уже выйти вперед, но Дюла Хубер опередил его:

— Я разрешил, что ты на это скажешь?!

Толпа зашумела, послышались визгливые женские голоса и низкий гул мужских басов. Один из солдат сжал свой автомат и повернулся лицом
к жителям Распацэгреша. Дури Бедерик понял, что больше нагнетать уже нельзя, и обратился к старикам:

— Ну, несите свои вещи — и отправляемся.

Наступила тишина. Лизи и Конрад Памер продолжали стоять в дверях.

— Хватит вам переводить венгерский воздух! Идите к своим братьям, в любимую Германию.

Лизи вышла вперед, приоткрыв рот. Блеснул золотой зуб.

— Ты венгр? Дерьмо ты, а не венгр, — сказала она.

 «Ты фэнгр? Терьмо ты, а не фэнгр», — прозвучало это в ее устах.

— Komm Konrad, — сказала она мужу, и они пошли. Мимо лошадей, мимо окруженного кукурузой свинарника с соломенной крышей. Они уже почти достигли заросшего сорняками холма узкоколейки, когда  Дури Бедерик очнулся:

— Стоять! — закричал он.

— Стоять! — закричал один из солдат и с громкий щелчком снял винтовку с предохранителя.

Памер Конрад и Лизи остановились и повернулись лицом к Дури Бедерику.

— Сейчас же вернитесь!

Но старики не двинулись с места. Кусты просвирника, раскрывшийся дурман, белена и подгнивающий шпинат доходили им до колен. Лизи мягко взяла мужа за локоть и помогла ему сесть. Затем уложила навзничь. Конрад Памер исчез среди бурьяна. Лизи разгладила юбку и легла рядом с мужем. Ничто теперь не выдавало их присутствия, сорная трава стояла не шелохнувшись.

Воцарилась кристальная тишина. Остановился легкий ветерок, не двигались листья на деревьях, на небе застыли облака.

— Ну хватит уже. Идите сюда, — сказал Дури Бедерик, но у него как будто ком в горле застрял.

Все уже поняли, что случилось.

— Тащите их сюда, — приказал Дури Бедерик солдату с автоматом.

Солдат осторожно направился туда, где еще недавно стояли старики, и остановился.

— Тут никого нет.

— Как это нет?! — заорал Дури Бедерик.

Его голос исказился от страха.

Люди медленно двинулись к солдату. Они хотели удостоверится в том, что в бурьяне и правда никого нет. Крестьянин с короткой шеей тоже слез с телеги и подошел ближе. Только Дури Бедерик не двинулся с места — так и стоял в кузове, как статуя.

Круг людей сужался, в доходящем до колен бурьяне виднелись отпечатки двух тел.

Понизу росла полынь, над ней возвышались сломанные стебли дурмана. Шпинат и просвирник уже начали подниматься, но все-таки было абсолютно ясно: здесь лежал Конрад Памер, а рядом — Лизи. Каждый старался не наступить на отпечатки тел, даже солдаты.

 — Найти их! Все обыскать! — с пеной у рта кричал Дури Бедерик.

Но никто не послушался. Солдаты, будто спасаясь от чего-то, запрыгнули в кузов. Рабочие лошадки побежали неуклюжей рысью. Телега, поднимая пыль, направилась к Шарсэнтлеринцу.

Жители Распацэгреша все еще стояли у примятого бурьяна, как у только что вырытой могилы. Мужчины сняли шляпы.

В ту ночь Дюла Хубер проснулся оттого, что услышал чей-то плач — глухой, прерывистый, едва различимый, но все же достаточно громкий, чтобы не дать заснуть. Дюла Хубер разбудил жену.

— Жена, слышишь, плачет кто-то.

Они прислушались.

— Ничего я не слышу, — сказала жена Хубера. — Успокойся, Дюла.

Но звук не прекращался. Сначала он едва слышно просачивался сквозь оконное стекло, но скоро усилился.

Дюла Хубер быстро оделся.

На улице стоял холодный осенний туман, и Хубер плотнее запахнул пальто. Он заранее знал, откуда доносился плач, и не ошибся. Хубер прижал ухо к примятой траве. Звук усилился, он узнал слабеющий голос Лизи и глухие, тихие и сдержанные рыдания Конрада Памера.

Дюла Хубер зажег спичку и увидел цветок. Это расцвела полынь. Цветок был высотой в два локтя и переливался, как радуга. Крестьянин знал, что таких цветов не бывает, но совсем не удивился. Он достал ножик и очертил кругом расцветшую полынь, чтобы выкопать ее вместе с корнями. Затем снял шляпу и положил туда полынь и две пригоршни земли. Прислушался и понял, что плач затих.

Дюла Хубер встал и быстрыми шагами пошел прочь. У Кишшарока повернул направо, затем — на тропинку у Надьшарока. На полпути к Шио ему показалось, что в кустах что-то шевельнулось. Он остановился и достал ножик. «Ну, вылезай, свинья, нечего тут вынюхивать», — пробормотал он себе под нос и несколько мгновений пристально смотрел на куст. Но ничего не произошло. Дюла Хубер все же не стал прятать нож — так и сжимал его в руке, пока не перешел Шио, и только на острове снова засунул в карман.

Он прошел деревянный мост через Шарвиз, и его шаги отдались таинственным эхом. Крепко держа шляпу, крестьянин направился прямо к кладбищу. Оно находилось на другом конце деревни, и ему не нужно было проходить мимо жилых домов. К тому же там не ставили охраны. Мертвых не боялись.

Ржавое проволочное ограждение кладбища было изуродовано многочисленными дырами. В одну из них и пролез Дюла Хубер.

Он оказался у огромного мраморного памятника. Здесь хоронили деркеньских богачей.

— Пошли вы в задницу, надутые швабы, — пробормотал Дюла Хубер и пошел дальше, на старое кладбище, к провалившимся в землю надгробиям и потрескавшимся крестам. Он остановился у высокого — до самого неба — самшита, сел на колени, вырыл ножиком яму подходящего размера и руками выскреб из нее разрыхленную почву. Затем достал из шляпы полынь, посадил ее и примял землю вокруг. Средним пальцем расправил цветы и очистил их от пыли. Встал. Стряхнул со шляпы мелкие веточки, вытряс подкладку и продавил на тулье ямку.

— Ну, тетушка Лизи, вы теперь дома. Упокой Господь ваши души, — сказал он. Повернулся, прошел мимо могил богачей и пролез через дыру в заборе. Только пройдя километр, Дюла Хубер снова надел шляпу. Он шел к Распацэгрешу.

Перевод Елизаветы Сочивко