ИЗ ГЛУБИНЫ (ПРОЗА)

шандор Тар

Сосед Биреш

Наша улица, проселок, едва ли километр в длину, отходит от ведущего в деревню шоссе, когда-то и оно было проселком, потом его замостили и заасфальтировали, а наш — нет. Он тоже мог бы стать главной улицей деревни, если бы ее населяли не бедные люди. На заливном когда-то лугу, прилегающем к улице, они делали саманные кирпичи для своих домов. Потом туда ходили всей деревней, носили воду из ручья; сушился сложенный пирамидками саман, весной и осенью из-за дождя пастбище превращалось в одно большое озеро. Этот перерытый, испещренный ямами луг отделяет улицу от деревни.

Так рассказывает местный реформатский священник. Он не женат и три­дцать два года изучает происхождение деревни. Летом он ползает в высохших саманных ямах, но ничего не находит, кроме окурков, бумажных носовых платков, использованных презервативов и оберток от шоколадок. Преподобный уверен, что где-то здесь находятся могилы времен аваров и памятники римского периода: во время пахоты он часами ходит по бороздам, но плуг его натыкается разве что на лягушку, личинку майского жука или мышиную нору. Преподобный почти совсем облысел и много всего знает. Знает он и то, что сосед Биреш скоро умрет, потому что пьет как скотина. Священник, закрыв рот руками, тут же просит прощения: ему так говорить не пристало, но раз сорвалось, так и ладно. Он и тете Пирошке, которая угощает всех без разбора домашним вином, сказал, чтобы больше не наливала Бирешу в кредит, а то денег своих она больше никогда не увидит. Было это почти шесть лет назад, с тех пор Биреш все равно пьет в кредит, раз в месяц платит и тогда получает триста граммов бесплатно. А раз в два месяца к священнику прибегает девушка и просит, чтобы он быстрее шел к ним, потому что отец при смерти. Ну и что, говорит священник, он уже был как-то при смерти, и не один раз, я уже со счета сбился, лучше позовите врача, Господь Бог вашему отцу уже не поможет.

В церковь вы тоже не худите, кричит священник, трясясь в трабанте. Ни ты, ни твой отец, ни мама ваша никогда не ходили, ну так что теперь? Я-то что могу сделать? Но он же сказал, чтобы я позвала священника, вопит девочка, он умрет! Конечно, отвечает на это священник, но с этим я ничего не могу поделать. И Господь Бог тоже. Зачем столько пить?

Хозяйство у Биреша простое: от забора почти ничего не осталось, на ночь дочка заматывает калитку проволокой, днем в этом нет смысла, потому что во дворе ничего нет, один бурьян. Ну, что с вами снова стряслось, кричит преподобный уже в дверях. На нем тренировочный костюм, тут ведь не церковь. В просторной кухне плита, стол, стулья, две кровати: на одной в розовой ночнушке сидит жена Биреша Магдика, на другой лежит человек и стонет. Шаничка, произносит человек после долгой паузы, я хочу исповедаться.
Во всем хочу исповедаться. Старый священник, вообще-то, человек спокойный, только несколько вещей могут его разозлить, например если кто-то хочет исповедаться. Ему. Тогда позовите католического священника, говорит он, сохраняя терпение, у нас это не в ходу. Да и он не Шани, а Геза. Меня же зовут Мартон. Не Шани, из последних сил спрашивает Биреш, а где же Шани? Преподобный открывает небольшую черную книгу, слушайте, давайте помолимся, раз уж я сюда пришел. На плите — немытая посуда, из красной кастрюли поднимается пар, слева на стене треснутое зеркало, рядом висит старинное расшитое полотно. Девочка стоит в дверях, слегка согнувшись: метр восемьдесят, двадцать четыре года, вылитый отец. Вторая дверь ведет в комнату, там темно.

Повторяйте за мной, говорит священник. Женщина тихо хихикает, у ее ног стоит ведро, валяются коробочки из-под лекарств. «Отче наш, сущий на небесах...» — бормочет священник. А вообще, вы какого вероисповедания?

Хрен знает, ваше преосвященство, отвечает худой человек, не все ли равно? Разве существует не один Бог? Значит, меня обманули!

Биреш — высокий, сутулый, костлявый человек с большим носом. День он начинает с двухсот граммов палинки, так что даже побриться толком уже не может, потом идет к тете Пирошке, которая наливает ему в пластмассовую бадейку два с половиной литра вина и еще дважды по триста граммов в стакан. Потом она записывает три литра в черную тетрадку, так что у Биреша выходит сто граммов чистой прибыли. Если поблизости еще оказываются люди, то ему всегда покупают стакан вина: не горлань, лучше выпей и иди домой. Биреш разговаривает так громко, что по всей улице слышно: собаки лают, поросенок прячется в хлеву, испуганные воробьи слетают с деревьев, рано или поздно Янчи Хес кричит из соседнего дома: заткни же наконец свою пасть, что ты воешь, оглох, что ли? Это очень хорошо, что Янчи Хес живет рядом. Потому что он, по крайней мере, обращает на Биреша внимание, если надо, помогает ему встать с земли, бывает, что и несколько раз за день; затаскивает с улицы во двор и оставляет перед дверью дома. Дочке такое большое тело не осилить. Она уже не бреет его даже, потому что это стало невозможно: отец всегда голосит, он мотает головой, икает, случается, что его стошнит.

Всю свою жизнь Биреш был чернорабочим: возил землю на тачке, делал саманные кирпичи, работал в поле, участвовал в больших стройках в Палкони, Пестеле, Барицке, добывал уголь и урановую руду в шахте, но так ничего и не нажил. Потом он женился, прекратил разъезжать на поездах, стал работать в Дебрецене. С тех пор они с женой после смены и по воскресеньям вместе нанимались чернорабочими: хлеб и сало в небольшой котомке, вода в пятилитровом бидоне, две мотыги. Если надо, отправлялись пахать каждый день.
Утром они выпивали по сто граммов палинки, потом целый день хлебали воду из фляги. Если где-то хозяин угощал вином, они не отказывались. Днем съедали немного сала: горячая еда бывала только вечером, да и то не всегда. Когда пришло время, Магдика родила девочку. Потом решили, что хватит, но эту выучим, она пахать не будет. Жили у мамы Магдики в старом доме с покрытой камышом крышей, в пристроенной к дому кухне. Спали вместе на кровати, ребенок в корыте, потом на ночь стали сдвигать два стула, и девочка переме­стилась туда. Когда она, еще крошечная, болела, ее клали к маме, а Биреш тогда почивал в сарае, летом — в кукурузном амбаре; если там было очень холодно, он заталкивал туда поросенка и устраивался рядом с ним в соломе. На вопрос, что они делают, он отвечал: мы молимся перед сном. А что потом, поинтересовался как-то священник. Как что, переспросил Биреш, сказать? Нет, не говорите, закричал на него священник, постыдитесь! Бог вас за это покарает!

Биреш совсем не стыдился: подобные дела на нашей улице постыдными не считались. Если росли дети, то и в других домах кто-то переходил в конюшню, пекарню, амбар, залезал в стог. Я так считаю, сказал как-то Биреш, пусть Господь Бог сам стыдится, если терпит такое. Все еще наладится, объяснял он каждому встречному, когда старуха помрет, тогда все отойдет к нам, потому что мы следим за домом. Тогда мы будем жить в комнате, что подальше, а дочка, как графиня, в комнате, что ближе к улице. Только вот старуха не хотела умирать, в восемьдесят она еще подметала двор и гонялась с ножом за курицей, по воскресеньям готовила на обед мясной суп, в котором были перья, уксус, мыло, шпильки, когда что: старуха уже была не в себе. Потом, когда она наконец слегла, стало немного полегче: не надо было за ней следить. Биреш два раза в день кормил ее, один раз мыл, менял нейлоновую подстилку, и все. Поначалу это делала жена, но она не справлялась, а дочка училась, так что все легло на Биреша. Дай я, говорил он Магдике, иди отсюда. Он поднимал старушку, клал в таз, потом обратно в кровать, а она только охала. Биреш все делал быстро: подстригал ногти, вынимал вставную челюсть, чтобы ненароком не проглотила, вставлял обратно только когда она ела. Скоро остриг и волосы. Да не нужен вам уже этот хвост, кричал он, все равно уже не можете заплетать. Челку он тоже обрезал. Эх, лучше бы она умерла, повторяла жена, положим ее в сарай, все равно она не соображает. Биреш считал, что не нужно. Пусть каждый живет, раз уж родился.

На улице поговаривают, что по-настоящему Биреш стал пить, когда заболела жена. Как-то утром она не смогла встать, рухнула обратно в кровать, голова болтается на шее, а она только смеется. Ее увезли на «скорой». Вечером Биреш сильно напился, Янчи Хес затащил его во двор с дороги. Иди, позови доктора, сказал дочке, беги! Позовите мне священника, орал Биреш, не нужен мне врач, умираю я! Могильщика! Всех сюда! Девушка позвала и священника и врача, только могильщика не нашла, а Бирешу к этому времени полегчало. Он принес бутылку от тети Пирошки, потягивал вино и пел народные песни. Через две недели привезли жену, а месяц спустя умерла теща. Обменяли, сказал Биреш, когда увидел остывшее тело. Он положил старуху на землю и пошел за Магдикой. Теперь ты, черт подери, стала графиней, сказал он ей, так что теперь уже не дочка будет жить в комнате! Начнем все заново. Я люблю свою жену, сказал он как-то в кафе «Миши», вы уж мне поверьте. Теперь, как она заболела, еще больше. Как дитя она. Принесу ей вина, пусть выпьет, а потом поедим вместе. А ночью, бывает, проснусь, выйду во двор и начну говорить. Громко. Только не умею складно свою печаль рассказать. До нее даже священнику нет дела, никому. А ведь Дунай бы из берегов вышел, если бы рассказал. Поэтому я и кричу, пусть хоть все слышат.

                                                                                          Перевод Дарьи Никифоровой