ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ирина Евса

* * *

Два твоих темно-серых вблизи

расплывались в единое око.

Налетая с востока,

ветер мял жалюзи.

От стекла отслоившийся свет

колебался полосками пыли.

Второпях не купили

хлеба и сигарет.

К животу прилипая, живот

крупно вздрагивал пойманной рыбой.

Либо дождь окроплял меня, либо

твой взыскующий пот.

Паутиной окружность ведра

оплетали домашние мойры.

Запах моря и мойвы

заплывал со двора.

…и когда, прошуршав по траве,

шумно взмыла залетная стая…

…и когда мы распались на две

створки, словно ракушка пустая, —

ты на влажные бедра, спеша,

натянул полинявшие джинсы,

словно заново сжился

с мыслью, что хороша

жизнь, прищуром июньского дня

соблазнившая выйти за пивом…

а проснуться счастливым

можно и без меня.

* * *

Ну конечно, простила. Прощу. А к тому же

там, где солнце печет,

о чужом, на побег не решившемся муже

размышленья не в счет.

Пляж накрыли гортанные вопли скандала —

жирных чаек ревком.

Что голодное время костяк не сглодало —

утешенье не в корм.

И пока из воды суетливая муттер

извлекает сынка,

можно оком ловить и взбесившийся скутер

и его седока.

И пока наползает с пугающим креном

туча в черном плаще,

можно думать о вечном, а можно — о бренном,

например о борще;

или мысль — ничего дотянуть не умея

до последней главы, —

отпустить, как воздушного красного змея,

в пустоту синевы.

* * *

Спохмела размышляя о том, как недолог

путь из греков в варяги,

на холме возлежит бесполезный филолог,

дует воду из фляги.

Ночью драка де-факто была и де-юре;

шум в кофейне и столик,

под который заполз прославлявший Петлюру

самостийный историк.

И пускай бы камлал себе, лишь бы при этом

не в свое не совался.

Но в пылу он прошелся по русским поэтам —

и филолог сорвался.

…Снизу лупит волна в Золотые Ворота.

В отупении тяжком

слышит он, как ползет муравьиная рота

по разбитым костяшкам;

как скрипят сочленения сосен сановных

в заповедных оффшорах,

где на ближних горбах — лишь глухих и сонорных

стрекот, блеянье, шорох.

Облысевшие кручи лоснятся халвою

в синем воздухе плотном.

И страницу загнул под его головою

недочитанный Лотман.

Но, белея вверху, как провизор в аптеке,

некто, мыслящий тонко,

на блажную мольбу: «Поднимите мне веки!» —

отвечает: «А толку?»

Утро ахава

Утренний поп-арт яичницы-болтуньи.

Солнце расплескалось по столу.

Ерзает пчела в малиновой петунье,

ввинчиваясь в лакомую мглу.

Муторно Ахаву: комары заели,

в ближний бар не сунешься — долги.

В летней кухне чадно: у Иезавели,

как всегда, сгорели пироги.

Прискакала, блин. Седые патлы — в сетке.

Взять бы да и вытолкать взашей.

Лишь одно и греет: мысли о соседке.

Двадцать пять и ноги от ушей.

Вон ее законный топчется, толкая

Тачку, полную камней.

Попусту ишачит. Крым — земля такая:

Жить — живи, но не пускай корней.

То ль хохлы татар под зад ногой — и с горки,

То ль хохлов — Москва.

А ему плевать на местные разборки.

Он ваще — мордва.

Хошь — ползи на пляж травиться беляшами,

Хошь — до ночи режься в дурака.

Море, говорят. А что оно? — большая

Лужа да мигалки будяка.

Разве что соседка. Шевельнет губами

Вместо «здрасьте», — и в паху Спитак.

В щелку подглядел, как шла она из бани:

Родинка меж чреслами — с пятак.

Жаль, не для него подвижная монетка,

Он бы разобрался что к чему.

И, озлясь, Ахав плевком сбивает метко

На цветке зависшую пчелу.

* * *

Утром, помятый и желтый, как воск,

припоминая вчерашних гостей,

выползешь в тапках в ближайший киоск

за новостями, — а нет новостей.

Собственно, нет ничего. Не видна

пятиэтажка с пивною внизу.

Только струящаяся белизна

режет глаза, вышибая слезу;

словно крылатый омон без труда

личность твою на горячем засек

и, поразмыслив, отправил туда,

где наконец-то ответишь за все,

лыбясь в похмельном, дурном кураже,

мелочью в левом кармане бренча,

не просекая того, что уже —

ни адвоката тебе, ни врача

там, где зима, закатав рукава,

точно душевнобольная швея,

спешно сшивает свои кружева

с дышащей неполнотой бытия.

* * *

Побив горшки с державой нелюбви,

перемещаясь в край беззлобных янки,

белугой в самолете не реви,

нашаривая склянку валерьянки.

Но — вовремя припомнив, что дана

вторая жизнь, и всеми позвонками

поймав ее вибрацию, — вина

глотни, ну да, того, что с пузырьками.

Квадратных метров, нажитых вдвоем

и порознь разбазаренных, — не жалко.

А если речь о книгах, то в твоем

бауле — электронная читалка.

В ней сжато до размеров портмоне

все, что рука снимать привыкла с полки.

— Но те закладки, где сирень Моне,

картофель Фалька, шишкинские елки?

Но те страницы, где карандаша

усердье; где, потворствуя капризу,

распята комариная душа,

как буква «ж» на пятой строчке снизу;

ресницы скобка, крошки табака,

меняющие смысл в бессмертных фразах,

как запятые? — Брось. Два-три глотка —

и ты увидишь небеса в алмазах,

весну в Фиальте, девушек в цвету

и этого, что прежде был тобою,

субъекта с карамелькою во рту,

по родинке над вздернутой губою

опознанного в аэропорту.