ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

СЕРГЕЙ Искюль

Петербург, двор и общество в 1812 гОДУ

История войны 1812 г., казалось бы, изучена наиосновательнейшим образом, однако, несмотря на устойчивый и пристальный интерес, который сохранился ко всему, что имеет хотя бы малейшее отношение к «роковой године» в истории России, Петербург и события в столице империи до сих пор не привлекали особого внимания историков. Одной из причин этого обстоятельства является то, что, так сказать, «внутренняя» история войны, история российского общества оказалась и продолжает оставаться заслоненной собственно военной историей. Исключение составляют немногочисленные труды, в которых повествуется о деятельности М. И. Кутузова по созданию Петербургского ополчения, и отдельные популярные очерки, где идет речь об организации обороны Северной столицы. Между тем значение Санкт-Петербурга как столицы империи и его положение резиденции императора, императорского двора и места сосредоточения главных правительственных учреждений в эпоху 1812 г. таковы, что давно заслуживают специального изучения.

В 1812 г. петербургское направление военных действий многим представлялось вполне возможным и даже вероятным. Именно поэтому в одном из писем к П. И. Багратиону губернатор Ф. В. Ростопчин писал в начале августа «из матушки каменной Москвы», как он сам выразился: «Подумайте, что здесь дело не в том, что бить неприятеля, писать реляции и привешивать кресты — вам слава бессмертная: спасение отечества, избавление Европы, гибель злодею рода человеческого! В Москве говорят: дай лишь волю, а Багратион пужнет. Мне кажется, что он вас займет да и проберется на Полоцк, на Псков, пить Невскую воду…»¹ В этом Ф. В. Ростопчин не был одинок, поэтому время от времени предпринимались меры, чтобы, как говорил М. И. Кутузов, «позаботиться о Севере и прикрыть его».² 

Четвертого июля, еще находясь при армии, Александр I написал графу Н. И. Салтыкову, председателю Комитета министров, следующее письмо:

«…Решиться на генеральное сражение столько же щекотливо, как и от онаго отказаться, в том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негосияции (с фр., переговоры. — С. И.) же нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели, и ожидать добраго от него есть пустая мечта. <…>

Все сии обстоятельства заставляют помыслить заблаговременно о предмете разговора нашего незадолго перед моим отъездом, то есть о возможности неприятеля пробраться до Петербурга. Я бы желал, чтобы Ваше Сиятельство внимательно подумали о сем предмете, и, по крайней мере, чтобы уже решено было по здравом размышлении все то, что надобно будет увезти из Петербурга, и о способах сего увоза <...>. При сем прилагаю реестр того, что мне на первой случай на память пришло. За сим Ваше сиятельство, быв на месте, более имеете способов сообразить сей важный предмет, нежели я, <...> и я уповаю на Всевышняго, что отвратит от нас сии последствия. В прочем, если бы они должны случиться, то от происшествия здесь могущаго быть, до прибытия неприятеля в Петербург дней двадцать необходимо пройдет».

Далее в письме приведен любопытнейший перечень того, что, по мнению императора, радевшего о спасении столицы, требовалось вывезти из Петербурга в случае прямой угрозы ему со стороны Великой армии:

«Совет. Сенат. Синод. Департаменты Министерские. Банки. Монетный двор. Кадетские корпуса. Заведения, под непосредственным начальством Императрицы Марии Феодоровны состоящие. Арсенал. Архивы. Коллегии Иностранных дел. Кабинетской [архив]. Из протчих все важнейшия бумаги. Из придворнаго ведомства: серебро и золото в посудах. Лучшия картины Эрмитажа, также и камни резные, хранящиеся также в ведении придворном одежды преж­них государей. Сестрорецкой завод с мастеровыми и теми машинами, которыя можно будет забрать.

По достоверным известиям, Наполеон в предположении вступить в Петербург намеревается увезти из онаго статую Петра Великаго, подобно тому как он сие учинил уже в Венеции, вывозом известных четырех коней бронзовых с плаца Св. Марка (это имело место в декабре 1797 года, квадрига украшала фасад собора Св. Марка. — С. И.) и из Берлина, триумфальной бронзовой колесницы с конями с ворот, называемых Бранденбургскими (колесница была снята и отправлена во Францию как военный трофей в 1806 году. — С. И.), то обе статуи Петра I-го, большую (работы Э. М. Фальконе. — С. И.), и ту, которая перед Михайловским замком (работы Б. К. Растрелли. — С. И.), снять и увезти на судах, как драгоценности, с которыми не хотим разставаться».

Но это еще не все. Александр I предлагал увезти знаменитую «восковую персону» Петра I и все петровские «вещи» из петергофского Монплезира.

«Я бы думал, — пишет далее император, — также разобрать бережно дом его, возле крепости состоящий, и равномерно на галиоте увезти — все трофеи, хранящиеся в крепости, в Исакиевской церкви, в арсенале, в Петергофской слободской церкви». Не остались без августейшего упоминания и «богатства Александровской лавры», особенно сберегаемые там мощи.

«Везти можно все сии предметы водою по Мариинскому каналу и частию, что можно, сухим путем, в наряженных подводах. <…> Статую Суворова с Царицынскаго луга (работы М. И. Козловского, на открытии которой в мае 1801 г. Александр I присутствовал. — С. И.). Лучшие мраморныя статуи из Таврическаго дворца». Все это предполагалось вывезти через Ярославль в Казань, куда «в нужном случае» отправилась бы и императорская семья.³ 

Таким образом, государь, кажется, спокойно относился к возможности оставления столицы.

7 августа на рассмотрение Комитета министров были вынесены записки разных правительственных учреждений «о предметах, которые Высочайше назначены к отправлению из Петербурга в случае опасности городу от неприятеля». Выяснилось, что общая тяжесть этих предметов достигала 500 000 пудов, под которые требовалось 2314 подвод. Кроме того, на нужды Св. Синода и церковных сокровищ — 13 больших судов. По рассмотрении записок Комитет пришел к заключению, «что ежели бы надлежало по крайней необходимости оставить здешний город, употребив самые последние усилия на защиту его, так как потеря его сопряжена с неисчисленными несчастными для России последствиями, то нет никакой возможности всего вывезти и, тем паче, что заблаго­временно вывозить нельзя, а в случае настояния в том надобности, недостаточно будет ни времени, ни способов». Комитет вынес решение «всеподданнейше представить Его Императорскому Величеству, что в сем случае в возможности будет спасти одни только самонужнейшие вещи и бумаги», но предполагал приступить к исполнению повеления, если государь распорядится, чтобы «непременно все предполагаемые предметы отправлены были».⁴ 

Во исполнение предполагаемых мер 2 сентября 1812 г. тем же Комитетом было вынесено постановление о выдаче всем чиновникам, отправляющимся из Петербурга для сопровождения казенных дел и вещей, вперед двухмесячного жалованья.⁵ 

На заседании Комитета министров 3 сентября его председатель Н. И. Салтыков известил собравшихся о распоряжении императора «отправляемым из С.-Петербурга судам с делами и вещами следовать к Крохинской пристани (близ города Белозерска Новгородской губернии. — С. И.) и там ожидать дальнейших повелений, и чтобы заготовлено было в сем месте продовольствие для всех, прибыть в оное на судах имеющих. <…> В рассуждении малого времени для судоходства остающагося, по всем министерствам» было предложено готовить к отправке «без отлагательства все те вещи и дела, в употреблении коих здесь нет необходимой надобности».⁶ 

Одной из первых к отъезду стала готовиться Императорская Публичная библиотека. Согласно секретному представлению ее директора А. Н. Оленина министру народного просвещения А. К. Разумовскому от 10 августа, для этой цели в ней было изготовлено 100 ящиков для рукописей и «самых нужнейших» книг. В середине сентября последовало распоряжение о перевозке сокровищ водой, и Оленин был извещен, что корабль ожидает погрузки.⁷ Согласно сохранившимся перечням, 25 сентября на «бригге» в сопровождении двух чиновников и пяти сторожей в Петрозаводск были отправлены 142 ящика с печатными книгами, 38 — с рукописями и 7 — с вазами, принадлежащими библиотеке.

Ранние снегопады и морозы воспрепятствовали успешному окончанию сего предприятия. В конце октября «бригг» вмерз в лед на реке Свири близ деревни Усланки. 28 декабря «189 ящиков с вещами Императорской Публичной библиотеки» вернулись обратно в Петербург по зимнему пути.⁸ 

Также водой были отправлены из Императорской Академии наук «восковая персона» Петра Великого, предметы его гардероба, чучела его лошадей и собак, токарные станки и проч. Согласно рапорту Комитета правления Академии от 13 сентября, все, что предполагалось к вывозу, было упаковано в 72 ящика, включая «минеральный кабинет» и «костюмы китайские, японские и прочие».⁹ Хранившиеся в Кунсткамере анатомические препараты, чучела млекопитающих, птиц, земноводных и остальную «живность» решено было оставить на месте. Отвалив 17 сентября, два «дашкоута» и сопровождавшая их яхта прибыли в Лодейное Поле 29-го, но далее пройти не смогли «за покрытием реки Свири льдом» и остались зимовать в деревне под названием Капустина. 16 ноября туда и пришло предписание А. К. Разумовского разворачиваться восвояси…

Дальше всего удалось уплыть «предметам» Императорской Академии художеств, заключавшимся в 213 ящиках «с формами античных фигур», ящике с мраморной статуей Екатерины II и статуей Анны Иоанновны «в обвертке» и 39 — с моделями античной архитектуры и прочими казенными вещами.¹⁰ Выйдя из Петербурга 18 сентября, два «дашкоута» и яхта с этим грузом к 6 ноября сумели добраться до деревни Гакручье на той же Свири, где и остались. В начале декабря для них тоже получилось предписание возвращаться сухим путем в Петербург, исключая часть громоздкой скульптуры, которая осталась дожидаться открытия новой навигации.

Из Петербурга было вывезено 205 воспитанников Академии художеств; 48 исключили «за дурное поведение». Чести быть отправленными на телегах по направлению к Петрозаводску удостоились в том числе оказавшие «отличные успехи» и награжденные золотыми медалями: по классу «живописи ландшафтной» — Сильвестр Щедрин, по классу «архитектуры» — Константин Тон, по классу «живописи портретной» — Михаил Теребенев и др.¹¹ 

В Петрозаводск же была отправлена на четырех яхтах часть воспитанников Губернской гимназии и Педагогического института, директором которого состоял Егор Антонович Энгельгардт, возглавивший впоследствии Царскосель­ский лицей. В середине октября по случаю ледостава на Свири они направились из упомянутой выше Усланки к месту своего назначения по зимнему пути.

В январе 1813 г. все вывезенные воспитанники Академии, гимназии и института возвратились в стены своих учебных заведений.¹² Кстати, Царскосельский лицей, Иезуитский институт, Пажеский и Кадетский сухопутный корпуса, несмотря на предположения¹³, эвакуированы не были — слишком быстро миновала угроза столице, хотя ходили упорные слухи, что Наполеон вроде бы «прокрикивал»: дескать, «к 30-му Августу будет в Петербурге» и увезет-таки «от сюда памятник Великаго Петра в Париж, дабы поставить его там же, где находится шляпа и шпага Фридриха Великого, колесница с Бранденбургских ворот и львы Венециянские».¹⁴ 

Архивные документы дают представление о том, как предполагалось решить технически сложную задачу в отношении упомянутых в письме императора двух памятников Петру I. Документ, составленный в форме вопросов и ответов едва ли не самим академиком Императорской Академии художеств архитектором Луиджи (Алозием Ивановичем) Руска, гласит: «Возможность нимало не сомнительна, тем более, что тяжесть каждаго из м<онументо>в составляет только около 1000 пуд, а вышина их от земли не более 8-ми аршин, сверх же того оные довольно близки от воды». На вопрос о времени, которое может потребоваться, чтобы построить соответствующие «машины», сочинитель «Замечания относительно спуска М<онументо>в на воду» ответил: «Никаких мудреных машин не нужно, а надлежит заготовить некоторые простые механические снаряды, <…> и которые в течение одной недели могут быть изготовлены». Вообще же, по мнению автора, «с помощию ста человек и 12-ти лошадей вся работа продолжится может не более трех дней…» Для того чтобы поставить памятники на суда, предполагалось «м<онумен>т, находящийся против С<ена>та <…>, уклонив на левую сторону и положив на заготовленную для сего раму с полозьями из бревен, спустить по склизям до земли, а потом на той же раме или санях катить на толстых бревенчатых скалках до самаго берега и спустить на судно также по склизям из толстых бревен». Подымать оба памятника следовало «простыми перемогами» (то есть рычагами), употребляя при этом веревки, блоки и горизонтальные вороты.

В заключение «для вящего убеждения» следует такой пассаж: «…заметить должно, что в 1770-м году, без всяких сложных и мудреных машин, камень, из коего выделано подножие м<онумент>та против С<ена>та, имевший весу до ста тысяч пуд, передвигаем был по целой версте в неделю. Знавши хорошо руской народ, смело сказать можно, что с безпримерным сим народом многие почти невозможные вещи делаются возможными, а потому и нет никакаго сумнения, что в случае крайности, драгоценнейшие памятники, как говорят руские, на руках вынесут».¹⁵ 

Не так просто было с другим памятником Петру I: «…оказалось, что статую, вблизи Михайловскаго замка находящуюся, нельзя спустить по Фонтанке, ибо мост не довольно для того высок» — так докладывал об этом императору главнокомандующий в Санкт-Петербурге генерал от инфантерии Сергей Козьмич Вязмитинов, попутно испрашивая у Александра I, не поручить ли тому же Руска аналогичные заботы о домике Петра Великого и памятнике Суворову на Царицыном лугу.¹⁶ Но до этого, по всей видимости, вообще не дошло.

Между тем многое все же было вывезено, но обо всем этом было известно разве что из циркулировавших слухов, и в записках современников это отразилось лишь отчасти. Так, по воспоминаниям И. И. Дмитриева, «по вступлении в Москву неприятеля начали даже и в Петербурге, по всем Министерствам, отправлять нужнейшие бумаги водным путем, помнится в Олонецкую губернию, куда отряжен был от Министерства полиции чиновник, чтобы приготовить дома для поклажи дел и проживания отправленных с ними от всех Министерств приказных служителей. Но благодарение святому промыслу, распоряжениям правительства и народному духу! временное испытание наше обратилось для нас в вечную славу. Спокойствие возстановилось, течение дел вступило в прежний порядок…».¹⁷ Однако министр юстиции не обо всем был в должной мере осведомлен или тому виною память: к эвакуации Петербурга стали готовиться еще до занятия неприятелем Москвы…

Московский генерал писал в то время министру полиции: «Третьего дня нашло здесь такое уныние, когда узнали, что в Кабинете, крепости, в банках и Эрмитаже укладывают по секрету вещи для отправления в Ярославль и для сего через Тихвин расставлено до двух тысяч лошадей на каждой станции».^{18  И}з этого, по словам Ростопчина, делается вывод, что «опасность для Петербурга велика».

По Cеверной столице был разослан для чтения в церквах и для рассылки по присутственным местам, но едва ли для расклейки, поскольку имеет и оборот, листок, озаглавленный «Извещается по Высочайшему повелению». Говорилось в листке следующее:

«Здесь в Санктпетербурге берутся некоторые меры к вывозу отселе нужных вещей. Сие отнюдь не для того делается, чтобы какая нибудь опасность угрожала сей Столице». Далее автор воззвания распространяется о том, что опасности в самом деле нет и со стороны Московской дороги, ни с других сторон, особенно имея в виду, что генерал Винцингероде стоит на коммуникациях, а фельдмаршал «наблюдает движение неприятеля». «Что же касается до вывозу, как сказано, отселе нужных вещей, оное делается единственно для заблаговременной предосторожности, предупреждая замерзание рек». После чего в листке вновь говорится о том, что опасности никакой нет. «Но мы бы погрешили против Бога, естлиб с несомненною уверенностию стали утверждать будущее, о котором Он Один знает. <…> Меры сии берутся в безопасное время и на тот один конец, что ежели бы опасность (от чего да сохранит нас Бог!) стала угрожать сему городу, тогда Правительство, известя о том заблаговременно и имея уже все тяжелые вещи вывезенными, облегчило бы жителям способы с лучшим порядком и без смятения выезжать отселе внутрь земли. Ибо положено единожды и твердо (с чем без сомнения каждый Россиянин согласен), что какой бы ни был успех неприятельскаго оружия, но прежде испить всю чашу бедствия, нежели поносным миром предать Россию порабощению».¹⁹ Это обращение было напечатано в «Северной почте» от 21 сентября (№ 76), однако едва ли оно могло внести успокоение в умы и сердца столичных обывателей.

Уж если в Москве слухами земля полнилась, то в Петербурге об этом давно говорили вслух. «Слухи об отправлении от сюда воспитательного дома, ссудной Кассы, Арсенала, монетного двора и пр. Вашему Превосходительству слишком известны, — сообщал начальник Особенной канцелярии М. Я. фон Фок министру полиции 23 августа 1812 г., — чтобы здесь заслуживать места. Они распространяют однакоже большое беспокойство между жителями лучших классов, и даже между средними сословиями эти дни много произвели толков об опасности Столицы нашей. Особливоже слухи, что вдовствующая Императрица с двором изволит сама отправиться в Казань, тревожит умы безсильные».²⁰ «Умы безсильные» — то есть те, кто томился в полной неизвестности, не зная, что делать: или собирать пожитки и отправляться, например, с Выборгской стороны далее на север, или поступать в ополчение. Было от чего прийти в оторопь.

Слухи об эвакуации столицы попали и в сообщения агентов тайной полиции. В одном из донесений того времени читаем: «Внезапно получила распространение новость о том, что отдано распоряжение увязываться при дворе и в Эрмитаже, а это посеяло тревогу среди здешних жителей».²¹ 

По далеко не полным и не вполне точным сведениям о многом осведомленного статс-секретаря, «Эрмитаж, библиотеки, ученые кабинеты и дела всех присутственных мест вывезены водою на север, чем воспользовались и служащие, присоединив свои ящики к казенным, так что у графа Аракчеева, например, было в доме не более трех ложек. Затем все жили, по пословице, на мази: кто мог, держал хотя пару лошадей, а прочие имели наготове крытые лодки, которыми запружены были каналы. Закрытие банка и ломбарда, с пресечением присылки доходов из деревень, сделало то, что монетный двор не успевал перечеканивать в монету приносимых сервизов…».²² 

Присоединил свои ящики к казенным или отправил их под видом казенных сам министр внутренних дел О. П. Козодавлев. Директор Особенной канцелярии М. Я. фон Фок 3 сентября 1812 г. доносил министру полиции А. Д. Балашову о том, что он «отправил часть своего имущества на сбережение в Тихвинский Монастырь за надежным конвоем под предводительством Стат­ского Советника Мельникова, который за исправное выполнение сего поручения произведен в Действительные Статские Советники (чин IV класса, соответствующий генерал-майору. — С. И.). Монахи, усердствуя при привозе вещей столь знаменито препровожденных, вознамерились внести их в Олтарь, чтобы там их сохранить; но северныя двери оказались слишком малыми для Сундуков сокровища Г. Козодавлева в себе заключающих, а потому иноки облеклись в рызы и внесли с богобоязненным велением сии драгоценности чрез Царские врата в Олтарь и там достодолжно схоронили».²³  Полицейское донесение перекликается с аналогичным сообщением губернаторши В. И. Бакуниной — с той лишь разницей, что, по ее утверждению, сундуков было 18, «от тягости коих пол треснул».²⁴ 

Полицейские осведомители, засевшие в петербургском доме министра финансов Дмитрия Александровича Гурьева, донесли 13 сентября: покуда господа обретались в гостиных апартаментах, «собравшиеся в передней лакеи завели разговор о настоящих военных обстоятельствах и об опасности, в которой находится Отечество, и после многих рассуждений говорили, что надобно всем спо­спешествовать к спасению Отечества и на защищение веры и Государя…». Когда же возник извечный вопрос, что делать, «один из них отвечал, что надобно выбрать между собою однаго половчее и по умнее и начать тем, чтобы свернуть головы своим господам, то есть Русским французам, а потом идти на врага. От Господ же нечего ожидать, они совсем офранцузились и Государя обманывают».

Такие мысли посещали не только лакеев и не только у министра финансов. Разумеется, подобного рода «патриотисм» не мог не беспокоить власти. По донесению тайных полицейских агентов в Санкт-Петербурге, «Статский Советник Муратов и какой то Флотский Командир или Адмирал говорили в одном из лучших борделей, что наверное слышали, что Государь с Императрицею Елисаветою Алексеевною выедит на иностранном корабле за море, а правление вверит Константину Павловичу».^{25  К}аким именно наказанием отделались два посетителя «заведения» и последовало ли оно вообще, неведомо. Слышали это, надо полагать, не только чины полиции, и подобные рассуждения вполне могли обрасти другими, еще более невероятными слухами!

Полицейское донесение перекликается с аналогичным сообщением полицейского агента о реакции на проводившиеся правительством «упредительные» меры. Среди посетителей известного питейного заведения близ Невской пер­шпективы, где не без пользы проводил в ожидании интересующих его сведений время один из агентов, велись разговоры о том, что «Государь все Свои сокровища вывозит в Кронштадт и уже в три раза по 40 ботов туда отправил, а теперь еще столько же у Адмиралтейства и дворца в готовности», а также
о том, что «Государь в Кронштадте жить не будет, а намерен с фамилиею в Англию…».²⁶ 

По сообщению же другого агента, специализировавшегося на околопри­дворных «известиях», «придворные служители между собою говорят, что Импе­ратрица Елисавета Алексеевна решилась остаться здесь и от народа не бежать, почему и не велела укладывать свои сокровища; а Государыня Императрица Мария Феодоровна ежечасно в слезах, грустит и велела все собрать во дворце и училищах (подведомственных ей. — С. И.) и готовиться к отъезду; а сие, говорят, происходит от Графини Ливеной (Дарьи Христофоровны Ливен, урожденной Бенкендорф, фрейлины Марии Феодоровны. — С. И.), о которой разсуждают, что подкуплена Бонапартом, у двора в неограниченном кредите и первая подпора Графа Румянцева, Барклая де Толли и прочих Немцов, окружающих Государя. Сии же люди внушают ей свою систему и образ мыслей и таким образом пугают чрез нее Марию Феодоровну. А народ, смотря на Императрицу, приходит в смущение и опасается, что Она уговорит Государя к заключению мира с Франциею и к запрещению торговли с Англиею».²⁷ 

Сообщение отчасти перекликается с тем, что писал в своих воспоминаниях будущий товарищ президента Академии художеств граф Ф. П. Толстой, а именно, что, пока в Петербурге «казенные места спешили вывозить драгоценности Петербурга в места, безопасные от неприятеля», а «тысячи повозок приготовлялись в городе для вывоза оттуда во внутрь России обитательниц Смольного монастыря, институтов и двора», императрица Елизавета Алексеевна, когда ее спросили, сколько надобно будет ей подвод для вывоза вещей, отвечала: «Так как нет возможности спасти имущество всех жителей Петербурга до последней бедной, то и я должна терпеть одинаковую с ними участь».^{28  П}о словам Толстого, «эта кроткая, умная государыня во всех случаях поступала как истинная царица».

А вот что случилось, по воспоминанию племянницы Г. Р. Державина Елизаветы Львовой, с ее братом. Александр Николаевич, служивший до 1812 г. по статской, отправился на войну добровольцем, отличился в трех сражениях и был представлен командованием к золотому оружию. Находясь проездом в Рязани, Львов на обеде у губернатора в присутствии двух «молодых людей во фраках» рассказал, «какое дурное впечатление делает в народе, что все богатства из кабинета укладываются в лодки и отправляют в Вытегру; как недовольны отступлением Барклая де Толли и отъездом государя Александра Павловича из армии». Через некоторое время Львов был выслан из армии с фельдъегерем, при чем в дороге ему запретили бриться и пользоваться ножом и вилкой. В Петербурге же заперли в подвале дома главы Военного департамента Государственного совета графа А. А. Аракчеева, который, по учинении ничего не подозревавшему Львову допроса, доложил о нем государю, после чего объявил арестованному монаршее прощение. При расставании Аракчеев показал ему бумагу за подписью Барклая де Толли, из которой следовало, что за распускание вредных слухов Львов «в пример другим должен быть расстрелян».²⁹  Хорошо еще, что Аракчеев, как бывший военный министр, не ладил с Барклаем и не пропустил случая показать, что он тоже «в силе».

Война еще толком не началась, а между тем в Петербурге уже праздновали первые победы. Так, в записках Н. И. Греча есть рассказ о том, как некий «бедный чиновник, подгуляв на радости с приятелями по случаю поражения врагов, шел, пошатываясь и попевая, по иллюминованному Адмиралтейскому бульвару. К нему подошел какой-то иностранец и спросил учтиво: „Позвольте узнать, по какому случаю город сегодня иллюминован?“ Это взорвало нашего патриота. „Ах ты, заморская тварь, изменник, шпион! Вот по какому случаю!“ — закричал он и отвесил нескромному вопрошателю добрую пощечину. Поднялся шум; забияку схватили и представили в часть.

— Как вы смеете драться? — спросил пристав, — и можно ли бить ино­странца за то, что он вас спрашивает?

— Виноват, — отвечал подьячий, — но я ударил бы и ваше благородие, если бы вы спросили о причине нынешней иллюминации!

Добрый пристав успокоил немца синенькою бумажкою (5 рублей на те деньги. — С. И.), а рьяного патриота отпустил с увещанием не слишком увлекаться чувством народной гордости».³⁰ 

Рассказанный эпизод, вероятно, относится к торжеству получения известий о победе российских войск под командованием генерала от кавалерии Александра Петровича Тормасова над частью саксонского корпуса Великой армии под командованием генерала графа Жана Луи Эбенезера Рейнье при городке Кобрине Гродненской губернии в 85 км к западу от Брест-Литовска. Реляция
о ней была помещена в газете «Северная почта» 31 июля (№ 61): «Имею щастие всеподданнейше поздравить Ваше Императорское Величество с совершенным разбитием и забранием в плен, сего июля 15 числа, всего отряда Саксонских войск, занимавшего город Кобрин, и с большим упорством девять часов оборонявшего оный. Трофеи сей победы суть: четыре знамя, восемь пушек и большое число разнаго оружия; в плен взяты: командовавший отрядом Генерал-майор Клингель, полковников 3, штаб-офицеров 6, офицеров 57, унтер-офицеров и рядовых 2234, убитых на месте более тысячи человек; потеря же с нашей стороны не весьма значительна…»

Дело близ Кобрина носило характер частного успеха. Будучи удаленным от главного театра военных действий, оно не имело особого влияния на ход войны, но шумно праздновалось в Петербурге и способствовало поднятию патриотических настроений в российском обществе.

Предполагалось ли защищать столицу от наседавшего «француза»? Оказывается, предполагалось. Во всяком случае с тех пор сохранился весьма примечательный, вышедший из-под пера неустановленного сочинителя документ, из которого явствует, что на пути неприятеля предполагалось положить три «преграды», каждая из которых должна была защищаться артиллерией и регулярными войсками. Если бы ни одна из этих «преград» — ни «городской ров» (Обводный канал. — С. И.), ни Фонтанка, ни Мойка — не остановили французов, тогда оставались бы еще обе петербургские крепости вкупе со Шлиссельбургом, которые препятствовали бы высадке неприятеля на правом берегу Невы. «Мысль сия, — говорилось в записке, — при исполнении может в подробно­стях приведена быть в совершенство, успех оной тем кажется быть надежнее, что неприятель не может иметь сведения об укреплении города, уверенность же его войти в город без сопротивления обратится ему в пагубу. Переменяя расположение улиц новыми стенами, он в самом городе найдет в каждой улице, в каждой площади отдельные крепости, которыми без важной потери в людях овладеть не может, а напротив, защищающие, имея особые сообщении до Невы, как в нападении, так и в отступлении не будут подвергаться ударам неприя­теля».

Предполагалось, что последней преградой на пути французов станет Нева, а не уехавшее из столицы население переберется на Васильевский, Крестов­ский, Каменный и другие острова, а также на Выборгскую сторону, тогда как «сокровищи государственные кажется довольно будут обеспечены в крепости (Петропавловской. — С. И.) или в Кронштадте или где в другом месте по разсмотрению правительства».

Составитель примечательного документа полагал, что следовало озаботиться мерами с тем, чтобы лишить неприятеля съестных припасов; для этого предлагалось «барки с хлебом, идущие в Питербург и еще не вошедшие в Волхов, остановить в Новгороде, а прочие остановить за Боровичами, дабы ни одна не могла быть жертвою неприятеля». С той же целью автор предлагал «всех жителей на пространстве 150 и 200 верст от Петербурга переместить по удобности на правой берег реки Невы, других в уезды Лугской, Гдовской и Новогородскую губернию, имущество их вывезти прежде, а самим оставаться до того времени, как проходить будет неприятель, дабы не мог предузнать, что его ожидает здесь». Кроме этих мер предполагалось перегнать весь обретающийся в столице крупный рогатый скот на правый берег Финского залива, а собранный урожай зерновых укрыть в лесах «так, чтоб с трудом отыскать его возможно». На правый же берег и на Острова предлагалось переправить все находившееся в петербургских лавках и лабазах продовольствие, а также «переплавить» туда же все бревна и доски из Адмиралтейства и, разумеется, все барки и лодки.³¹ 

В то же время, вследствие общей неясности положения дел, к предположенным мерам решено было до поры до времени не приступать, однако подготовка петербургских учреждений к вывозу проводилась и далее.

Но случались в то время в Петербурге, хотя и далеко отстоящем от театра военных действий, истории воистину театральные.

Князь Петр Иванович Тюфякин, вице-директор Императорских театров, 8 апреля 1812 г. назначенный на эту важную должность, а в будущем и полно­властный директор, не только хорошо платил за переводы иностранных пьес и покровительствовал отличаемым им артистам, но был человек набожный и каждый церковный праздник посещал новопостроенный Казанский собор. Однажды во время богослужения князь увидел среди молящихся приятеля и заговорил с ним, как водится, по-французски. В толпе верующих стали переглядываться и перешептываться, но князь не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Патриотически настроенные граждане, подозревая в обоих французских шпионов, окружили собеседников. Кто-то дал знать квартальному, а тот предложил вице-директору проследовать за ним к главнокомандующему столицы Сергею Козьмичу Вязмитинову, в его дом на Большую Мор­скую (имя княжеского приятеля история не сохранила, и куда он тогда делся, неведомо). Толпа разгоряченных петербуржцев в желании расправиться с «французом» сопровождала Тюфякина с квартальным. Генерал-губернатор, лично хорошо знавший незадачливого и ничего не понимавшего князя, тут же отпустил его, посоветовав, однако, выйти по черной лестнице. Успокаивать толпу послали полицмейстера, которому пришлось объяснять, что Тюфякин отнюдь не шпион, а природный русский князь, хотя и плохо говорящий по-русски…³²

Вообще же «везде, где праздно ни толпился градской люд, — сообщал безвестный агент тайной полиции, — не проходило дня, чтобы кого нибудь не захватили и не привели в полицию яко французскаго шпиона». Большей ча­стью попадались люди ни в чем не повинные и выделялись из толпы лишь тем, что «не чисто говорят по-русски, не имеют средства вскоре опровергнуть обвинения», а когда вокруг набиралось изрядное количество народу, то и вообще терялись и попадали впросак, тем более что «зачинщики шуму всегда бывают какие нибудь пьяные или буяны, но народ берет охотно их сторону, будучи вооружен против французов». Бывали и печальные истории, например:
«...третьего дня один будошник остановил весьма порядочную женщину, называя ее шпионкою. В один миг набралось народу до ста человек. Едва она успела объяснить, что она здесь родилась, русская совершенно и по-французски не знает». Тем не менее даму «протащили две улицы», и только после того, как кто-то вступился за нее, толпа не стала более преследовать свою жертву. «Таковы поступки довольно умеренно начинающиеся, обыкновенно оканчиваются кровопролитием, — замечает полицейский агент, — и народ гласно говорит, что видно им самим должно отыскивать и ловить французских шпионов, когда полиция того не  желает».³³ 

Но в глазах обывателя особенного толку в отыскании и ловле французских шпионов не было, коли в столице давал свои спектакли французский театр и власти это, казалось, совсем не заботило.

Согласно одному из полицейских донесений, составленному на основании агентурных данных осведомителей 31 июля, «купечество и простолюдины
в Гостином дворе громко сетуют, что опять открыли Французский театр; они говорят, что обыватели всё готовы жертвовать для Отечества и Государя, чтобы истребить врага, котораго со всею его развратною нациею все человечество ненавидит; а им выставляют французские зрелища».³⁴ 

17 августа 1812 г. полицейский агент выражал уверенность, что «вчерашний шум в театре при объявлении французской пиесы конечно уже дошел до Вашего Превосходительства».³⁵ Что за шум имел место 16 августа в столичном театре — надо полагать, том, что назывался Малый (Деревянный) театр и находился близ Екатерининского сквера, — достоверно не известно. Вероятно, публика громко выражала свое возмущение тем, что актер французской труппы объявлял репертуар на родном языке.

28 августа министр полиции известился о том, что «третьего дня на бульваре близ кофейнаго дома некоторые хорошо одетые люди разговаривали о нынешних обстоятельствах и французских публичных представлениях, один из них сказал: что толковать о Театре? Вот мудрено; немых и глухих учат читать, писать и разуметь только по французски, а не по Русски, и вскоре увидим, что позволено будет и обедню служить на французском языке».³⁶ 

Патриотизм части публики, которая не могла взять в толк, почему ей по-прежнему предлагается смотреть французские пьесы с участием французских же актеров, порою готов был разразиться праведным гневом вплоть до применения радикальных мер воздействия. 12 сентября тайный советник Д. М. Алопеус, переходя через Полицейский мост, слышал разговор «некоторых идущих с дамами», выразившими желание посмотреть «французский спектакль», что «французские представления не прежде кончатся, покуда не зажгут актеров и зрителей вместе с театром». В темноте Алопеус не разглядел, кто были те ведшие разговоры о французском театре.

Несколько дней спустя после бородинских торжеств в Петербурге Александр I поручил генерал-адъютанту Комаровскому отправиться в Подольскую и Волынскую губернии, где собрать «вместо рекрут, по сделанному расчету до 20 000 лошадей» для пополнения кавалерийских резервов. Получив на следующий день необходимые бумаги у А. А. Аракчеева, Комаровский отправился к государю за последними указаниями, вошел в кабинет его Каменноостровского дворца и, некоторое время пребывая незамеченным, наблюдал, как император «в чрезвычайном смущении» рассматривал «секретную маршрутную» карту России. В последовавшем затем разговоре генерал-адъютант спросил, какой дорогой ему ехать, «ибо на Смоленск невозможно, — разве на Москву?» После некоторого молчания император ответил: «Ну конечно, на Москву; впрочем, поезжай, как Бог тебя пронесет…»

В тот же день, приехав «откланяться» к цесаревичу, Комаровский нашел у него знакомого ему шталмейстера и московского сенатора Петра Ивановича Озерова. На вопрос, можно ли еще проехать через Москву, сенатор отвечал: «Не знаю, когда я выехал оттуда, французы уже были на Воробьевых горах…»³⁷ 

Комаровский выехал из Петербурга 8 сентября, а накануне Александр I направил главнокомандующему письмо с требованием объяснить причины оставления Москвы: «С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 сентября получил я через Ярославль от московского главнокомандующего печальное извещение, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление…»³⁸

Около этого времени император получил письмо из Ярославля от своей любимой сестры, написанное 3 сентября: «Москва взята. Это не поддается никакому объяснению. Не забывайте же о вашем решении: никакого мира, и тогда у вас есть надежда восстановить вашу честь. Если же вы окажетесь в затруднениях, не забывайте о ваших друзьях, которые не замедлят поспешить к вам и счастливых уже тем, что готовы оказать вам посильную помощь; располагайте же ими. Любезный друг, никакого мира! Лучше уж отправляться в Казань, — никакого мира!»³⁹  «Казань» — название этого города взято, вероятно, из письма Ростопчина императору, о котором Екатерина Павловна, по-видимому, знала.

В ответном письме великая княгиня прочла: «Конечно, бывают на свете вещи, кои невозможно постигнуть. Но будьте уверены, что мое решение — бороться непоколебимо как никогда; я предпочту перестать быть тем, кем я есть, нежели договариваться с чудовищем, которое всему миру несет одно несчастие. Будьте уверены, что я твердо рассчитываю на вашу дружбу и таковую же Георга (муж вел. кн. Екатерины Павловны. — И. М.), полагая свои надежды на Бога, на вызывающий одно лишь восхищение характер нашего народа и на твердость, с каковой я решился не сгибаться под ярмо».⁴⁰ 

Утром 8 сентября император, все еще не имевший известия из первых рук, то есть от Кутузова, послал письмо графу Петру Александровичу Толстому, начальствовавшему в Нижнем Новгороде над третьим округом ополчения и имевшему «особые полномочия по гражданской части»:

«Время настало где вы можете оказать знаменитые услуги Отечеству и мне. По видимому враг впущен в Москву. Хотя я рапортов с 29-го Августа по сие число от Князя Кутузова не имею, но по письму от Графа Растопчина от 1-го Сентября через Ярославль извещон я что Князь Кутузов намерен оставить с Армиею Москву. Причина сей непонятной решимости остается мне совершенно сокровенна, и я не знаю, стыд ли России она принесет или имеет предметом уловить врага в сети.

В перьвом случае действии Ополчения вам ввереннаго становятся наиважнеишими. Я надеюсь на привязанность вашу к Отечеству и ко мне и на дух, оживляющий всех Руских, что вы не упустите ничего из виду дабы поразить врага и наказать его за без божное его вторжение».

Попутно государь счел нелишним сообщить Толстому о недавних высказываниях М. М. Сперанского. Опальный статс-секретарь в день Преображения за «обеденным столом» у епископа Моисея отозвался, что, по прошлому опыту, Наполеон всегда оказывал уважение к духовенству и приставлял к храмам караулы. Это, несомненно, служило указанием на «вредное направление мыслей», а по сему следовало отправить Сперанского далее — из Нижнего Новгорода в Пермь, «под тесный присмотр» губернатора.^{41  В} ответном письме от 17 сентября Толстой известил: «Получив высочайшее Вашего Императорского Величества повеление от 8 сентября, в ту же ночь отправил тайного советника Сперанского в Пермь, под присмотром полицейского чиновника…»⁴² 

Среди тех, кто едва ли не первым известил о вступлении французов в Москву, был барон фон Винцингероде, отправивший в Петербург с этой скорбной вестью находившегося под его началом графа Василия Васильевича Орлова-Денисова. Посланца, разумеется, задержали при въезде в столицу и доставили прямиком в особливый дом. Там граф Алексей Андреевич, отобрав у Орлова-Денисова депеши, удалился, не забыв запереть его в своем кабинете. Возвратившись, Аракчеев вручил посланцу Винцингероде конверт с предписанием. Затем Орлова-Денисова посадили в приготовленную тройку и в сопровождении казака отправили восвояси. В предписании значилось строжайшее наставление: о взятии Москвы французами никому и ни под каким видом не распространяться.⁴³ 

Таким образом, к тому моменту как кутузовский посланец — савойский уроженец, полковник российской армии и в будущем генерал-адъютант Александр Францевич Мишо (Кутузов поручал ему дела, требовавшие особого такта) — вошел в кабинет императора во дворце на Каменном острове, Александр I уже был готов к худшему.

Отправленный 4 сентября в Петербург рапорт М. И. Кутузова написан полководцем, который вполне отдавал себе отчет в том, что сделанного не воротишь:

«После столь кровопролитного, хотя и победоноснаго с нашей стороны, от 26 Августа, сражения, должен я был оставить позицию при Бородине <…>. После сражения того Армия была приведена в крайнее расстройство, вторая Армия весьма уже ослабела. В таком истощении сил приближались мы к Москве, имея ежедневно большия дела с авангардом неприятельским, и на сем не дальнем разстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностию принять неприятеля. Войски, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще притти; неприятель же пустил две новыя колонны — одну по Боровской, а другую по Звенигородской дорогам, стараясь действовать на тыл мой от Москвы, а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение остатков Армии, но и кровопролитнейшее разрушение и превращение в пепел самой Москвы…»⁴⁴ 

Сочиняя это письмо, Кутузов не мог не знать о взглядах императора на единственно возможный в то время способ ведения этой войны. Правда, Александр I, допуская мысль о потере обеих столиц, не вполне до конца осознавал ее реальность, но «одно упорство» считал «средством для излечения бедствий жестокой войны».⁴⁵ 

Как бы то ни было, «в таком крайне сумнительном положении, — продолжает Кутузов, — по совету с Первенствующими нашими Генералами, из которых некоторые были противнаго мнения, должен был я решиться попустить неприятеля взойти в Москву, из коей все сокровища, Арсенал и почти все имущества, как казенные, так и частные, вывезены, и ни один дворянин в ней не остался.

Осмеливаюсь всеподданнейше донести вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все рессурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленныя…» В заключение Кутузов, отводя от себя возможные нарекания, писал: «Впрочем, Ваше Императорское Величество всемилостивейше соизволите согласиться, что последствия сии неразрывно связаны с потерею Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал…»⁴⁶ 

О разговоре между императором и полковником Мишо, происходившем один на один, известно из записки самого Мишо, написанной в 1819 г. по просьбе флигель-адъютанта императора и историка А. И. Михайловского-Данилевского:

Александр I: «Вы привезли мне печальные вести, полковник?»

Мишо: «К несчастью, Государь, весьма печальные. Москва нами оставлена».

Александр I: «Как!? разве мы проиграли сражение или мою столицу сдали без боя?»

Мишо: «Государь, окрестности Москвы, к сожалению, не представляют выгодной позиции, если предполагается сражение силами, уступающими по численности таковым же неприятеля, а по сему маршал Кутузов был уверен, что избрал спасительную меру, сохранив Вашему Величеству армию, гибель которой не могла бы, конечно, спасти Москвы, но имела бы самые пагубные последствия. Теперь же армия, получив все назначенные ей Вашим Величеством подкрепления, каковые я всякий день встречал на своем пути, будет иметь возможность начать наступательные действия и заставить неприятеля, дерзнувшего проникнуть в самое сердце вашей Империи, раскаяться…»

Александр I: «Так неприятель вступил в Москву?»

Мишо: «Да, Государь, и в эту минуту она уже обращена в пепел. Я оставил ее объятой пламенем».

При этих словах государь прослезился, промолвив: «Боже мой, сколько несчастий! Что и говорить, печальные вести вы приносите мне, полковник!»

Мишо: «Не принимайте все сказанное близко к сердцу, Государь; армия Вашего Величества каждодневно умножается в числе…»

Александр I: «По всему вижу, что Провидение ожидает от нас великих жертв, особливо ж от Меня, и я готов покориться Его воле; но скажите мне, Мишо, в каком настроении оставили вы армию, когда она узнала, что древняя моя столица оставлена без выстрела? Не отразилось ли это на духе войск? Не заметили ли вы в солдатах упадка присущего им мужества?»

Мишо: «Государь, позвольте говорить с вами откровенно как честному солдату?»

Александр I: «Я всегда этого требовал, полковник, но теперь особенно прошу вас не скрывать от меня ничего и говорить мне всю правду…»

Собеседник сообщил императору, что оставил армию, начиная от главнокомандующего и кончая последним солдатом, охваченной страхом, и страх этот возник из опасений, что император может пойти на заключение мира, между тем как армия горит желанием сразиться с французами.

«Вы сняли у меня камень с сердца, полковник!» — воскликнул император и затем, коснувшись его плеча, продолжал: «Вы успокоили меня. Возвращайтесь же в армию и скажите нашим храбрецам, моим верным подданным всюду, где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, я сам стану во главе любезного мне дворянства и добрых моих крестьян, буду сам предводительствовать ими и использую все пособия, кои предоставляет мне моя Империя… Но ежели Божественным Промыслом роду моему не суждено более царствовать на престоле моих предков, то исчерпав все средства, кои будут в моей власти, я отращу бороду до сих пор — здесь император провел рукой до пояса — и скорее соглашусь питаться одним хлебом в недрах Сибири, нежели подпишу позор моего отечества и добрых моих подданных. Провидение испытывает нас: будем надеяться, что оно нас не оставит».

В заключение беседы Александр произнес знаменательные слова: «Запомните, что я скажу вам; быть может настанет время, когда мы вспомним об этом с удовольствием: „Наполеон или я, он или я — но вместе мы царствовать не можем. Я слишком хорошо узнал его: более он уж меня не обманет“».⁴⁷ 

Миссия Мишо увенчалась успехом, и Кутузов вполне мог быть доволен тем, что его расчет, если он существовал, оправдался: императору предпочтительнее было услышать неприятное сообщение об оставлении столицы и успокоительные известия о царившем повсюду воодушевлении из уст иностранца.

В ответном письме Кутузову от 14 сентября Александр I предписал полководцу при первом же одержанном успехе прислать сообщить об этом в Петербург именно полковника Мишо.⁴⁸

Между тем наступило 15 сентября — «царский день», последний в 1812 г. Агенты тайной полиции донесли, что «в день возшествия на престол Императора во время иллюминации ни в одном французском магазейне ни свечки зажжено не было и не токмо по боковым улицам, но и самом Невском проспекте». Забавно, но, согласно тем же донесениям, многие из петербургских францу­зов рассказывали, будто «по вступлении в Москву Наполеон велел произвести торжественное богослужение, и сам будучи в Церкви, крестился по русски, что русские все в Москве от него без ума и что все ожидали, что так им будут щастливы».⁴⁹ Стоило ли все это принимать всерьез даже в тогдашнем положении? Но находились, безусловно, и те, которые охотно верили и не таким слухам.

Оставление Москвы вызвало сильное раздражение против особы императора. В то время «общественное настроение было очень тревожно, — записал издатель «Русского архива» П. И. Бартенев со слов Анны Ивановны Васильчиковой (урожденной Архаровой), — и в гостиных шопотом говорили об устранении Александра Павловича и приглашении на престол Екатерины Павловны…».⁵⁰ По воспоминаниям митрополита Московского Филарета, к тому времени «правительство утратило доверие, Государя звали глухим тетеревом (император плохо слышал на левое ухо. — С. И.), Императрицу Марию коровницею (вероятно, из-за ее занятий молочным хозяйством в Царском Селе. — С. И.) и некоторые — пока Наполеон был вдали — ждали его как освободителя».⁵¹ Военные неудачи, в особенности вступление французов в Москву, подогревали общее недовольство политикой правительства. Среди столичного общества слышался глухой ропот, временами переходивший в едва прикрытое внешними приличиями салонное фрондерство. После занятия Москвы французами сомнение в успехе военного противоборства выражал, как и прежде, канцлер Н. П. Румянцев, но к его мнению присоединялись и те, кто прежде был среди самых решительных сторонников войны с Францией — императрица-мать и граф А. А. Аракчеев. В пользу мирных переговоров самым громким был голос цесаревича Константина.

Александр I писал сестре об «адских кознях», которые ему в то время угрожали, но, естественно, не мог сообщить обо всем, зная о недоверии, царившем в его собственной семье. При этом едва ли не единственным лицом из близкого окружения императора, кто со времени открытия военных действий во всем поддерживал его, была великая княгиня Екатерина Павловна — та самая сестра императора, в честолюбии которой «определенные круги» стремились найти опору своим замыслам, намереваясь выдвинуть ее на место брата.⁵² Она проявила себя как самый преданный ему человек. Екатерина Павловна всегда была откровенна с братом и в письме от 6 сентября из Ярославля не скрыла от него: «Недовольство достигло высшей степени, и вашу особу далеко не щадят. Судите об остальном по тому, что это доходит до моего сведения. Вас открыто обвиняют в несчастии, постигшем государство, в разорении общем и частных лиц, наконец, в том, что обесчещены и Россия, и лично вы. Не одно какое-либо сословие, а все возвышают глас в едином порыве противу вашей особы…»⁵³ Но в то же время она отнюдь не требовала перемен, наоборот, настаивала на продолжении войны и отказе от каких бы ни было мирных переговоров.

При отъезде Мишо из Петербурга, и уж подавно 15 сентября, упоминавшегося выше генерал-адъютанта Комаровского в столице уже не было. Занимаясь возложенным на него поручением, при проезде через Вышний Волочок он повидался с генерал-провиантмейстером Николаем Осиповичем Лабой, с которым был дружен. Лабе было поручено заготовлять провиант для Петербурга,
и в разговоре с приятелем он посетовал на затруднения, возникшие в связи с вступлением врагов в Москву. «Если французы пойдут московским трактом на Петербург, — передавал впоследствии его слова Комаровский, — непременно должно провиант истребить, а его находится <в Вышнем Волочке> на несколько миллионов рублей».⁵⁴ Тогда действительно в отношении дальнейшего развития событий была полная неизвестность.

15 сентября, «праздник Коронации Императора Александра I», значился, разумеется, не просто в числе табельных дней. По «Камер-фурьерскому журналу» он значился как один из «царских» дней, который из года в год отмечался с особой торжественностью.

Против даты 15 сентября в «Журнале» записано, что «на сей день повестки не было», — это означает лишь то, что все должно было происходить как обычно. Августейший выезд в Казанский собор состоялся после того, как в этот же день император и императрица прибыли в Зимний дворец из Каменноостровского, а императрица-мать с великими князьями Николаем и Михаилом и великой княжной Анной приехали туда же из дворца Таврического. Это имело место за полчаса до полудня, а уже в двенадцать часов состоялся выход всех собравшихся через половину Марии Феодоровны по «маленькой лестнице, что под воротами», где уже приготовлены были экипажи. В первой карете поместились Александр I, Елизавета Алексеевна, Мария Феодоровна и цесаревич Константин Павлович, во вторую сели великие князья Николай и Михаил, а также Петер Фридрих Людвиг герцог Ольденбургский; в остальных четырех каретах поехали великая княжна Анна и члены свит. Любимой сестры императора и ее мужа Георга принца Ольденбургского в тот день в Петербурге не оказалось.

Так называемый царский молебен отслужили в Казанском соборе еще до прибытия августейших особ, которые были встречены у западных дверей храма митрополитом Амвросием и прочим духовенством. По вшествии в собор императорская фамилия проследовала к Царскому месту. Божественную литургию отправлял митрополит; по окончании службы присутствовавшие возвратились в Зимний дворец без четверти два пополудни. В четыре часа во дворце начался обед, а вечером, в восемь часов, император уже занимался докладами с министрами.⁵⁵ Таким образом, коронационный день прошел на удивление буднично.

Фрейлина императрицы Р. Эдлинг сообщает в своих воспоминаниях некоторые дополнительные подробности того дня. Оказывается, приближенные «уговорили Государя на этот раз против обыкновения не ехать по городу верхом, а проследовать в церковь в карете вместе с Императрицами. В первый и послед­ний раз в жизни он уступил совету осторожной предусмотрительности; и по сему можно судить, сколь велики были опасения». Далее фрейлина пишет, что медленно продвигавшуюся по улицам карету окружала «бесчисленная, стоявшая в хмуром молчании толпа», а на взволнованных лицах рисовалось отнюдь не праздничное настроение. Когда же августейшие особы и их свиты начали вступать в Казанский собор, «можно было слышать одни только наши шаги, и я отнюдь не сомневалась, что достаточно было одной искры, чтобы вспыхнуло общее возмущение. Взглянув на Государя, я поняла, что происходило в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются».⁵⁶ 

Разумеется, Эдлинг по-своему преувеличивала опасность тогдашнего положения, ибо едва ли столичные дворяне-фрондеры могли решиться на какие бы то ни было радикальные действия, понимая, очевидно, что в условиях войны это вряд ли поможет. Но не исключено, что из толпы могли прозвучать и особенно неприятные в этот день для государя возгласы. Надо полагать,
по этой причине и царский молебен отслужили заранее, чтобы сократить время пребывания императора вне его резиденций. Александр I знал, что столичное общество, не стесняясь в выражениях, винит его в том, что государство оказалось на краю гибели, коль скоро французы вступили в Москву, для обороны которой «не было сделано ровным счетом ничего».

В «Воспоминаниях изгнанника» Н. И. Тургенева насчет оставления Москвы имеется примечание о том, что «московский полицмейстер» (вероятно, обер-полицмейстер Ивашкин) направил императору донесение и, «следуя оффициальной форме, употребляемой в подобных случаях, которая не позволяет довольствоваться „честью“ при обращении к императору, но требует, чтобы, говоря с ним, всякий раз упоминали о счастье», выразился следующим образом: «Имею счастье известить Ваше Величество, что французы заняли Москву и
т. д. и т. д.».⁵⁷ Примечание походит на «скверный» анекдот, но во всех прочих документах эпохи формула «щастие» непременно присутствует; таким образом, документ, хотя до сих пор не найден, вполне может существовать…

«Грустное это положение дел, неизвестность о будущем и самое осеннее время» заставляли императора, избегая неприятных разговоров, не покидать Каменного острова. В то же время граф А. А. Аракчеев, по свидетельству знавших его людей, «едва мог отделываться от приглашений императрицы Марии Феодоровны к обеду, зная, что она станет любопытствовать, а ему придется или лгать, или невежливо отмалчиваться и пожимать плечами».⁵⁸ Тягостное настроение государя в подобной обстановке, питаемой разного рода слухами
и противоречивыми известиями из армии, выразилось в его письме фельдмаршалу от 17 сентября: «…не могу скрыть от вас как собственного Моего по сему беспокойства, так и уныния, производимого сею неизвестностию в С.-Петербургской столице…»⁵⁹ К сказанному надо добавить, что император Александр к этому времени, в особенности после свидания со шведским наследным принцем в Або, куда ездил в сопровождении князя А. Н. Голицына, оказался весьма не чужд бесед на евангелические темы, к которым понуждаем был систематическими занятиями по изучению четвероевангелия вместе с будущим министром духовных дел и народного просвещения.

Обращение нравственно уже подготовленного и восприимчивого Александра I к религии отнюдь не препятствовало тому, что император и далее продолжал оставаться тверд в своем намерении следовать избранной им «системе» с тех пор, как стал в позу оскорбленного «вероломным» нападением посреди мира и союза. Память о собственном неприглядном состоянии вечером 2 декабря 1805 г., чему свидетелями были придворные и генералы, и поэтому жажда реванша за позор Аустерлица руководили всеми его поступками с 1807 г. Император настаивал на своем решении вести войну до конца, ни в коем случае не делая шаги навстречу мирным переговорам. За него были бескрайнее пространство его империи, ее огромные, неисчерпаемые силы и время, в котором он также не был ограничен. В этом он был непреклонен, тем более что вскоре опасность для его Северной столицы миновала, что, естественно, отразилось и на настроении петербургского общества самым положительным для императора и двора образом.

¹ Ф. В. Ростопчин — П. И. Багратиону, 6 августа 1812 // Русский Архив. 1896. № 4. С. 563.

² Тысяча восемьсот двенадцатый год в записках графа Ф. В. Ростопчина / Пер. с фр. И. И. Ореус // Русская Старина (далее — РС). 1889. № 12. С. 715.

³ Календарь Наполеона 1812 г.: Бородино по воспоминаниям кн. Вяземского; Березина по воспоминаниям Леглера и др. материалы. М., [1912]. С. 121—123.

⁴ Журналы Комитета Министров. Царствование Императора Александра I, 1802—1826 гг. Т. 2. СПб., 1891. С. 521—522.

⁵ Московский университет и С.-Петербургский учебный округ в 1812 г.: Документы Архива М-ва нар. просвещения / Сост. и ред. К. А. Военский. СПб., 1912. С. 277.

⁶ Там же. С. 277—278.

⁷ Там же. С. 355—356.

⁸ Там же. С. 368.

⁹ Там же. С. 319.

¹⁰ Там же. С. 335—336.

¹¹ Там же. С. 339—344.

¹² Там же. С. 386.

¹³ Там же. С. 413—416.

¹⁴ Архив СПб ИИ РАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 231. Лл. 85—87 об.

¹⁵ Архив СПб ИИ РАН. Кол. 115. Д. 475. Л. 9—11.

¹⁶ Там же. Л. 43—44 об.

¹⁷ Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь… М. 1866. С. 205—206.

¹⁸ Дубровин Н. Ф. Москва и граф Ростопчин в 1812 г. // Военный сборник. 1863. № 7. С. 436.

¹⁹ Архив СПб ИИ РАН. Кол. 226. Оп. 1. № 363.

²⁰ Архив СПб ИИ РАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. Л. 23.

²¹ Там же. № 297. Л. 44—45 об.

²² Марченко В. Р. Автобиографическая записка государственного секретаря…: 1782—1838 гг. // РС. 1896. № 3. С. 500.

²³ Архив СПб ИИ РАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. Л. 25.

²⁴ РС. 1885. № 9. С. 407.

²⁵ Там же. Л. 23 об.

²⁶ Архив СПб ИИ РАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. № 20. Л. 35 об.

²⁷ Там же. Л. 44 об.

²⁸ РС. 1873. № 2. С. 136—137.

²⁹ РС. 1880. № 9. С. 202—204.

³⁰ Греч Н. И. Записки о моей жизни. СПб., 1886. С. 225.

³¹ Российский государственный исторический архив. Ф. 1409. Оп. 4. Д. 14980. Л. 1—4 об.

³² Пыляев М. И. Старый Петербург. Разсказы из былой жизни столицы. СПб., 1889. С. 417.

³³ Архив СПб ИИ РАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. № 26.

³⁴ Там же. № 1.

³⁵ Там же. № 4.

³⁶ Там же. № 9.

³⁷ Комаровский Е. Ф. Записки / Ред. П. Е. Щеголева; Вступ. ст. Е. А. Ляцкого. СПб., 1914. С. 200—201.

³⁸ Сб. ист. материалов, извлеченных из Архива собств. Его Имп. Величества канцелярии. Вып. 2 / Под ред. Н. Ф.  Дубровина. СПб., 1889. С. 18.

³⁹ Вел. кн. Николай Михаилович. Переписка Императора Александра I с сестрою великой княгинею Екатериной Павловной. СПб., 1910. С. 83.

⁴⁰ Там же. С. 84.

⁴¹ Белокуров С. А. Письмо Императора Александра I графу П. А. Толстому по поводу оставления кн. Кутузовым Москвы. М., 1912.

⁴² Попов А. Н. Эпизоды из истории 1812 года // РА. 1892. Кн. 8. С. 410.

⁴³ Волконский С. Г. Записки Сергия Григорьевича Волконского (декабриста). С послесловием издателя князя М. С. Волконского. СПб., 1902. С. 183—184.

⁴⁴ Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П. И. Щукиным. Ч. 1. М., 1897. С. 95—96.

⁴⁵ См.: Письмо Александра I великой княгине Екатерине Павловне от 18 сентября 1812 // Вел. кн. Николай Михаилович. Переписка Императора Александра I… С. 91.

⁴⁶ Документы, относящиеся к истории 1812… С. 95.

⁴⁷ Военский К. А. Две беседы полковника Мишо с Императором Александром в 1812 году. СПб., 1904. С. 6—9.

⁴⁸ Сб. ист. материалов… Вып. 2. С. 32.

⁴⁹ Архив СПб ИИ РАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232.

⁵⁰ РА. 1906. № 10. С. 214.

⁵¹ Из воспоминаний митрополита Филарета // РА. 1906. № 10. С. 214.

⁵² Довнар-Запольский М. В. Речь, произнесенная в торжественном публичном заседании Совета Имп. Университета Св. Владимира, посвященном воспоминаниям 1812 года. Казань, 1912. С. 8.

⁵³ Вел. кн. Николай Михаилович. Переписка Императора Александра I... С. 83—84.

⁵⁴ Комаровский Е. Ф. Записки. С. 202.

⁵⁵ Камер-фурьерский журнал. 1812. СПб., 1911. Ч. 2. С. 129—133.

⁵⁶ Edling R. Mйmoires de la Comtesse Йdling (nйe Stourdza), demoiselle d’honneur de Sa Majestй l’Impйratrice Йlisabeth Alexeevna. Moscou. 1888. P. 79—81.

⁵⁷ Тургенев Н. И. Россия и русские. Т. 1 / Пер. с фр. Н. И. Соболевского; Под ред. А. А. Кизеветтера. М., 1915. С. 16.

⁵⁸ РС. 1896. № 3. С. 501.

⁵⁹ Сб. ист. материалов… Вып. 2. С. 33—34.