НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

 

 

Рид Грачев

 

Облако

 

«В этой книге собрано все, что удалось собрать» — такими словами кончается аннотация к последнему, самому на настоящий момент полному изданию Рида Грачева (1935—2004), книге «Ничей брат» (М., 1994). С тех пор в архиве писателя найдено еще множество материалов: более 20 законченных рассказов, драм, фельетонов, около 30 незаконченных, множество эссе — целых и отрывков, ярких автобиографических материалов, стихов, не печатавшихся ранее. Все самое значимое оттуда в дополнение к составу книги 1994 г. войдет в готовящееся сейчас собрание сочинений Рида Грачева.

Публикуемый здесь рассказ «Облако» Рид Грачев поначалу не собирался включать в первую свою книгу, составленную в 1963 г., хотя написан он в 1958—1960-х. Получив отрицательный отзыв от издательства «Советский писатель» (один из внутренних рецензентов писал: «...читатель должен встретить наших современников — людей ясной цели, волевых, живущих большими интересами страны, своего народа, умеющих бороться и отстаивать эти интересы. Выпустить же книгу Рида Грачева в представленном виде значит не только оказать плохую услугу читателю, но и поставить под удар молодого одаренного писателя»), Рид Грачев пытался изменить состав сборника, в частности включив в него «Облако», рассказ, тема которого, по автокомментарию писателя, — «утверждение подлинных человеческих чувств против псевдодружбы и псевдобратства». Это не помогло. Писатель не шел на компромиссы, которых от него требовали. Вместо книги, да и то лишь четыре года спустя, вышла тонкая брошюрка, абсолютно не представлявшая автора, по его мнению (Где твой дом? М.—Л., 1967). Следующей книгой Рида Грачева стал «Ничей брат». Ни в ту ни в другую книгу «Облако» не попало. И, кажется, в обе — по эстетическим причинам: сочетание фрагментарности, сокрытости сюжета с потоком восприятий, даже не мыслей, оказалось слишком необычным как для 1960-х, так и для 1990-х.

Именно стиль «Облака» был неприемлем для советской печати 1967 г., а в 1994-м при составлении книги, очевидно, рассказ показался слишком экспериментаторским, он не вписывался в прозрачную, иногда почти аскетическую манеру письма зрелого Рида Грачева. Да, наверное, поэтому писатель и сам изначально не хотел включать «Облако» в свою книгу.

Между тем в «Облаке» прозвучали местами открыто и сильно, местами были только обозначены главные темы и мысли всего творчества Рида Грачева, и в рассказах и в эссе. Но важны не только и не столько мысли и мотивы, а самый нерв, напряженность художественной атмосферы.

Первое название «Облака» — «Морок». В соответствии со словами писателя об утверждении подлинного против мнимого мы можем предположить, что «морок» (или «облако») — это один из слоев реальности: либо это мир производственных, семейных, коммунальных, официальных, медицинских отношений героя, либо мир его травмы — раны, крови, задумчивости, непонимания, припоминания, солнца, луны и, наконец, главного — возвращения в детство, разговора с дедушкой. Что тут «морок»? Неожиданно сразившее героя, токаря Округина, безумие или мир социальных отношений? То, что стало для него единственной реальностью, или всеобщее представление о нормальном? Необычное или автоматическое? Можно ответить и так и так, в заглавии есть ирония. Если идти по этому пути, то в основе рассказа оказывается несложная и, в общем-то, характерная для молодой литературы 1950—1960-х антиномия, правда совсем не по-детски, жестко сформулированная: или жить на конвейере, как все, или уйти совсем в иные пространства души, где только и возможны настоящая любовь и нежность. В этом уже чувствуется рука Рида Грачева.

Но это совсем не объясняет странности формы, «экспериментальной» части рассказа. При чтении первых страниц сразу же приходит мысль о кино: монтаж сначала бессвязных эпизодов, которые постепенно превращаются в цельное повествование. Как только выясняется, что, собственно, произошло (конец 1-й части), повествование возвращается к началу, все проигрывается еще раз, как во сне или при галлюцинации.

Откуда психологически происходит этот повтор? Похоже, он основан на неразберихе чувств героя. Можно сказать, что, уйдя с работы, не доточив втулку, он просыпается от автоматизма жизни и на него обрушивается хаос чувственных впечатлений: теплый станок, шершавые доски, красное солнце, синее облако, скользкая клеенка, белая грудь женщины на коврике… Поранив руку, получив удар «хаоса», он просыпается вторично, начинает искать важное, глубинное во всех этих впечатлениях. Появляются кинематографические метафоры: солнце — вращающаяся втулка, облако — резец, шершавые теплые доски — ладонь дедушки. Округин поражен всем этим, ему нужно разобраться, поэтому он дважды заходит в одну и ту же ситуацию, проигрывает отрывки своей жизни. И повторяет при этом: «Нет-нет… Подо­ждите… Правильно… Неправильно…» Он предшественник самого яркого героя прозы Рида Грачева — Адамчика из одноименной повести. Адамчик — тоже молодой пролетарий, наив­ный, еще только рождающийся человек, он постоянно говорит: «Не понимаю!» И в этой tabula rasa для писателя надежда: у человека все еще впереди, впереди вообще подлинная жизнь человечества. Первая половина века разрушила все культурные и социальные связи — человеку предстоит их восстановить, и для этого у него есть огромный запас душевных сил — нежности и боли.

«Облако» можно было бы назвать «Скромным обаянием пролетариата» — здесь герой 1960-х начинает свой путь. Через десять лет Бунюэль обозначит тупик этого пути. Вместо человека, идеально открытого миру, человека чистой возможности, он поместит в схожую ситуацию запутавшегося времени человека уже ни на что не способного, такого же интеллектуально неразвитого, но при этом полностью закрытого для мира — буржуа.

Но не будет ли натяжкой описывать манеру «Облака» в терминах кино? Так уж ли важно оно было для Рида Грачева? Да, в его эссе и заметках 1960-х гг. появляются имена Годара, Антониони, Вайды, Цибульского и других героев эпохи. Антониони посвящены две статьи. И вместе с тем в том же «Облаке» задумавшийся Округин отказывается идти в кино... Статьи об Антониони, по сути, отрицают все специфически художественные средства кинематографа.

Было другое искусство, значившее для писателя гораздо больше, чем кино, литература, искусство вообще. «Прекратите эту профанацию культуры, жизни и музыки», — пишет он в 1976 г. Музыка была с Ридом Грачевым всегда — с конца 1940-х, когда он учился в музыкальной школе в Риге, и в 1950—1960-е, и потом — во все годы его душевной болезни, когда он продолжал играть на пианино. В незаконченном рассказе «В пятьдесят втором году» Рид описывает свои впечатления от ля-минорной мазурки Шопена — в детстве и сейчас. «Только много лет спустя я понял, что эта мазурка совсем не лирична и в ней вовсе нет грусти об утраченной любви. В первой части есть тема воспоминания, но это воспоминание о мятеже, о подъеме, а кончается она мазурочным приплясом — как бы щелканьем каблуков — он сменил мятеж, стер подъем. Но не может быть, не может быть, неужели все кончилось? — это вторая часть — и снова припоминание, а в конце — отдаленный, отодвинутый всплеск мазурки; она тоже выглядит теперь прекрасной, такой же прекрасной, как мятеж, такой же далекой. <…> Третью часть я не мог понять тогда и не играл ее: она казалась мне скучной. А это была ирония, злая насмешка над курами, раскудахтавшимися после драки, гротескная музыка. <…> А после этой музыкальной ругани все-таки — отдаленные, затихающие раскаты мятежа. Он не кончился, он всего лишь отдалился». Не здесь ли более точная аналогия с «Облаком»? Воспоминания о мятеже — танец — ирония — снова воспоминания о мятеже. Прозрение героя «Облака» — тоже своего рода воспоминание-любовь-мятеж, мятеж природы, подлинно человеческого против нормальности механического мира.

Здесь отчасти и история всех метаний Ридовой жизни.

Борис Рогинский

 

Часть первая

1

Двадцатого апреля в четыре часа дня начальник механического цеха вышел из конторки и прошел между станками. Рабочие убирали стружку. Начальник цеха посмотрел на новые металлические ящики для стружки и подумал, что теперь в цехе образцовая чистота.

«В этом квартале получим переходящее знамя, — подумал начальник и с удовольствием прочел на железных ящиках: — „Вьюн“.„ Дробленая“. „Чугун“».

 

2

Степан Ишкидеев поздоровался с начальником цеха. Он подумал: «Хороший начальник, начальник умный». «Общий наряд, — подумал Степан Ишкидеев, — красивое слово — общий наряд. Все теперь одинаково: что Округин, что я. Начальник говорит — „для общего дела“. Хорошо говорит».

 

3

— Таня, — сказала Света, — дай пять рублей. В столовой апельсины дают. Вовке моему…

— Сейчас посмотрю, — ответила Таня и открыла сумочку. — Три, четыре… Ой, Свет, не хватает…

 

4

«Чего она не дает сигнал? — подумал шофер, глядя в зеркальце, как прыгают люди в дверь. — Автобус не резиновый».

Он включил скорость и увидел, что люди остались.

 

5

«Сейчас загадаю, — подумала Галя, протягивая чек: если хлеб вчерашний, Ваня сердитый, если свежий — Ваня веселый».

 

6

— А ты ему не потакай, — сказала Марья Ивановна и поставила кастрюлю на керосинку. — Оденься во все лучшее, как на свадьбу, губы покрась, волосы завей — и на танцы. Пусть он со стороны позавидует.

— Да он когда как, — сказала Галя. — Мне бы только поправиться…

— А ты пиво пей, — сказала Марья Ивановна. — Знаю я их, мужиков…

 

7

А. Даранов поднял рюмку и посмотрел сквозь нее на солнце. Коньяк стал красный, на лицо легли косые красные полосы.

— Уже закончил вторую книгу «Огней над тайгой», — сказал он. — Вот как надо работать, молодой человек.

— Сколько? — спросил его собеседник.

— Двадцать восемь листов. Терпением надо брать, терпением. «Гений — это терпение», — говорил Лев Толстой.

8

— Товарищи, — сказал председатель горисполкома, — открывая настоящую выставку народного творчества, мы преследуем цель вовлечения в вышивание и кружевное дело самых широких трудящихся масс.

 

9

— Механический, — попросил секретарь комитета. — Механический? У вас завтра премии вручают? Позвоните, хорошо? Я приду. Да, для торжественно­сти… Да-да, хорошо.

 

10

Диктор взял со стола текст, полистал и сказал режиссеру:

— Обращение исполкома — тридцать минут…

— Ничего, поскучают немножко, — ответил режиссер.

«Ну, и я поскучаю, — подумал диктор. — Не забыть позвонить жене, чтобы проверила у дочки дневник».

 

11

— Ну, как твой? — спросила Марья Ивановна.

— Тихий пришел, — сказала Галя. — Приснилось ему что-то. Забыл и сердиться.

— Саня, — сказала Марья Ивановна. — Ты бы политуру на самом деле прибрал. Пахнет от нее…

— Ничего, — сказала Галя. — Мне — ничего.

 

12

Кондуктор Цветкова пробиралась на свое место, прячась от красного солнца за спинами пассажиров. Пассажиры говорили: «Ишь, пригревает. Прямо весна…»

— Граждане, берите билеты! — говорила кондуктор Цветкова.

 

13

Женщина-вахтер посмотрела на дорогу и увидела, что автобус остановился. Люди выпрыгивали из обеих дверей, сталкивались и разбегались. Она подумала, что это опоздавшие, и стала смотреть на тех, кто шел к проходной.

 

14

На токарном участке мастер встретил начальника цеха.

— Там у вас Округин пьяный пришел, — сказал начальник.

— Округин? Не может быть! — ответил мастер. — Сроду не бывало.

Он увидел, что начальник остановил Округина и что Округин покачал головой и улыбнулся. Он посмотрел, как быстро Округин зажал втулку в патроне и включил станок.

 

15

— А то бывают совсем нахальные пассажиры, — рассказывала кондуктор Цветкова. — Я ему: «Берите билет!» А он руками вцепился в сиденье и глазеет. Я ему: «Берите билет, гражданин!» А он глазеет. Там говорят: «Дергай его за рукав, чего он в самом деле». Потом заплатил. У него ослы в голове.

16

«Ишкидееву за ним не угнаться, — думал мастер. — Глазу у него нет. На него Округин работает. Тоже мне — „общий наряд“. Куда же он руку сует? Сдурел…»

Мастер подбежал к Округину и увидел у него на руке кровь. Ранка была небольшая, и мастер быстро перевязал Округину руку.

 

17

Когда люди захлопали, секретарь посмотрел на Округина и увидел, что он прячет руку.

Конверт с премией упал на красный стол, секретарь быстро поднял его и сунул Округину в карман спецовки. Все захлопали.

 

18

— Чего только деньги с человеком не делают, — сказала подавальщица. — Стоит, глаза выпучил, и не знает, что ему — щи или борщ. Выронил тарелку, а из руки кровь.

 

19

— Чего, Иван, представляешься, брось, — сказал Олег Семенов.

— Слышал, сестра сказала, — заскок у него, — шепнул Пухов.

 

20

— Ой, — сказала медсестра Катя. — Нельзя же так больно! Сегодня одному руку перевязывала, так он вцепился, что медведь. Ну дай поцелую…

 

21

Женщина-редактор вежливо улыбнулась и сказала секретарю:

— Посидите, ваше выступление через пятнадцать минут.

— А то я еще могу рассказать, — ребята у нас скромные, — стесняясь, сказал секретарь. — Сегодня вручали одному отличному токарю премию, так он брать не хотел. Говорит, недостоин. Другие лучше работают…

— Это интересно, — вежливо сказала женщина-редактор. — Нам пора. Идемте в студию.

 

22

«Коврик надо снять, — подумала Галя. — Правильно та женщина говорила: пошлость. Нужно, чтобы красиво и похоже на природу. Я цветы вышью, тогда сниму. Ване костюм куплю с премии да с получки…»

 

23

— Семенов!

— Есть.

— Пухов!

— Я.

— Округин! Нет Округина?

— Он руку порезал!

— Премию обмывать пошел!

— Пухов, что у вас за словечки — «обмывать»!

— Так правда же, Вера Андреевна!

— Начнем занятие, — сказала учительница и подумала: «Славное лицо у Округина. Старательный. Только все время на грудь смотрит. Неудобно».

 

24

— Нервы у них у всех хлипкие, — сказал доктор. — Дети. На вид богатырь, а порежет руку — забудет, как звать. А если еще похвалят на людях да за красный стол посадят — совсем скиснет. Зато с ними просто: крикнешь построже, сразу в форму приходят.

 

25

— Твой, слышала, премию получил, — сказала Марья Ивановна. — Сколько?

— Да он молчит… — сказала Галя.

— Как же это так, чтоб жене деньги не отдать?

— Ничего, — сказала Галя, — пускай. Мне не жалко.

 

26

— Какое милое лицо! — сказал А. Даранов. — Девушка, неужели вы пьете коньяк? Может быть, составите мне компанию? С лимоном, а?

— Есть у меня с кем пить, — ответила Галя и покраснела.

 

27

— Ты смотри-ка, — сказал Александр Семенович, — правда, клопами не пахнет… Дорогой, наверно. Маша, грибочков нам…

— Понял, Семеныч, какое дело, — сказал Иван Округин. — Вот весь день дедушка блазнился. Помаячит и уйдет, помаячит и уйдет…

— С утра надраться успел? — спросил Александр Семенович.

— Да трезвый я был, совсем вот трезвый!

— Ну, это ты врешь, — сказал Александр Семенович и засмеялся.

 

28

Галя села на кровать и стала гладить Ивана по спине. Спина была горячая, Иван вздрагивал и чмокал губами. Галя посмотрела на луну и заплакала. Потом она посмотрела на коврик и увидела белесые ноги красивой женщины.

Она быстро разделась и закрыла Ивана одеялом. Иван заворчал и отодвинулся, когда она легла.

Часть вторая

 

В четыре часа Иван Округин выключил станок. Заготовку он оставил в патроне. Он выгреб из-под станка стружку, отнес ее в ящик, вернулся к станку и убрал инструмент в тумбочку. Постоял, подумал, стоит ли кончить втулку самому или оставить сменщику. В десять минут пятого он хотел включить станок, но тут пришел сменщик Степан Ишкидеев.

— Дай, — сказал он, — доделаю сам.

— Восемь соток осталось, — ответил Иван. — Покури.

— Беги, Иван, домой, жена ждет, — сказал Ишкидеев. — Жена ждет, мне работать пора. Иди обедать, Иван.

Иван отвернулся и услышал, что Ишкидеев включил станок.

«Подождать, пока он кончит, — подумал Иван. — Не стоит, нет».

Он пошел в душевую. Разделся до пояса, постоял, нагнувшись, открыл горячую воду и посмотрел, как вода течет из крана. В воде он увидел, как Ишкидеев приставил к втулке нутромер. Он подумал: «Сейчас Ишкидеев снимает втулку, сейчас ставит на другие. Вот он зажимает в патроне новую заготовку. Ему работать пора».

Иван умылся и пошел к проходной. Он увидел двух девушек в платочках. Одна рылась в сумочке и сказала другой:

— Не хватает…

«Не хватает…» — подумал Иван и вспомнил, что он не кончил втулку.

По тротуару шли люди к остановке. На грязном снегу лежала вода. Иван увидел, как подошел автобус и люди кинулись к дверям. Внезапно автобус тронулся, и несколько человек пробежали немного за ним, а потом вернулись на остановку.

Автобуса долго не было, и Иван, стоя в очереди, смотрел на голубое небо, на грязное шоссе, на длинный дощатый забор, уходящий далеко влево и вправо вдоль дороги. Несколько раз он оглянулся на солнце. Оно было красное и висело низко.

Когда подошел автобус, Иван успел ухватиться за поручни и попасть внутрь. Он купил билет и стал смотреть, как убегает назад забор и как выскакивают из-за него редкие верхушки лиственниц… Ивану хотелось, чтобы забор кончился скорее, но он все не кончался и кончился потом, когда Иван перестал ждать. Начался город. Автобус проехал мимо ресторана «Байкал», и Иван подумал, что он хочет
в ресторан, автобус проехал мимо кинотеатра «Художественный», и Иван подумал, что хочет в кино. Потом он перестал думать и не думал до самой своей остановки.

На остановке стояли люди. Они торопились сесть в автобус, но сели не все. Несколько человек остались и стали топать на месте, глядя на огоньки уходящего автобуса. Иван посмотрел на людей и вспомнил, что он что-то не успел сделать, но что именно — вспомнить не смог. Он рассердился на себя за это, но сразу же сказал: «Ну и пусть».

Иван пошел по тротуару из досок к своему дому. Теперь он увидел солнце слева. Оно было красное, плоское и заметно опускалось за лес на горе. Ивану показалось, что солнце вертится быстро-быстро, и там, где к нему прикоснулся резец, вьется тонкая красная стружка. Потом Иван увидел, что солнце зажато в патроне, в черном патроне, но догадался, что это у него темнеет в глазах. Он закрыл глаза и вспомнил, что не кончил растачивать втулку и что ее расточил до конца Ишкидеев.

Он нахмурился и быстро зашагал по скользкой грязи, глядя на дома из хороших кедровых брусьев, на столбы и на белые уборные.

Иван шел и хотел есть. Он шел быстрее и сильнее хотел есть. Около дома он остановился. Он подумал, что дома нечего делать, что надо было купить билеты в кино, что Галя, наверное, не захочет пойти в кино и будет вышивать думку.

Соседка Марья Ивановна крикнула в форточку:

— Что, Иван, задумался?

Иван хотел ответить, но только кивнул и вспомнил: «Не хватает». Он покачал головой и вошел в дом.

В передней пахло керосином, щами и жареным мясом. Галя стояла в комнате спиной к двери и расчесывала волосы: у нее были голые плечи, поднималась и опускалась правая лопатка. Спокойные ноги в босоножках стояли твердо.

Она увидела Ивана в зеркале и повернулась к нему. Иван подумал, что сейчас она улыбнется, а он отвернется. Она улыбнулась, а он отвернулся
и повесил плащ на гвоздь за шкафом.

— Дай поесть, — сказал он и сел.

Он сидел и слушал, как Галя торопилась на кухне, и гремела, и спешила. Он смотрел на коврик над железной кроватью. На коврике лежала голая женщина, покрытая красной тряпкой до груди. Губы у женщины были фиолетовые, глаза грустные. Груди были большие и белые. Клеенка под кулаками Ивана была скользкая.

Он ел щи и все хотел сказать Гале, что нельзя же каждый день щи, что в столовой на заводе тоже щи и что варит же Марья Ивановна борщ и рассольник своему Александру Семеновичу.

Ел Иван котлеты с жареной картошкой и думал, что в картошке много луку, смотрел на Галю и видел, что она не хочет смотреть на него, а думал, что боится.

Пообедав, Иван вышел на кухню и стал смотреть, как Александр Семенович красит стул.

— Ты бы, Александр Семенович, не вонял тут своей политурой, — сказал Иван напрямик и стал ждать, что ответит Александр Семенович.

— Ты не нюхай, — ответил он.

— Правильно, — сказал Иван и ушел к себе.

Галя сидела на диване и вышивала думку.

— Дай сюда! — сказал Иван. — Розочки. Всё розочки, цветочки… — и крикнул: — Волосы прибери, растрепа!

— Ваня, — спросила Галя, — хочешь, в кино пойдем?

— Не хочу, — ответил Иван и включил телевизор. Из рябой мути на экране составилось лицо и сказало: «…род в настоящий город-сад…»

Иван выключил звук и стал смотреть, как лицо открывает и закрывает рот. Он сказал:

— Галя, говори, чтобы я не слышал. — Галя стала говорить губами. Он посмотрел на нее немножко и сказал:

— Закрой рот.

Он взял с этажерки книгу и лег на диван. Прочел из середины: «Машины въезжали на эстакаду. Моторы тяжело гудели. Первые глыбы базальта медленно скользнули вниз». На другой странице Иван прочел: «Любовь — это такое чувство, — сказала Иннокентию Галя, — когда…»

— Какое чувство любовь? — спросил Иван.

— Ты какой-то сегодня, — сказала Галя и откусила нитку.

— Какой? — спросил Иван. — Ладно, не говори.

— Ваня, — спросила Галя, — я за маленькой схожу?

— Сходи! — сказал Иван. — Или не надо.

Он положил книгу и стал смотреть на коврик через Галину спину. Женщина на коврике была красивей, чем Галя. У нее были стройные ноги. Грудь была большая, а бедра — широкие.

Потом Иван разулся, снял с себя все и стал смотреть на эсминец на груди. Он подумал, что грудь — это море, а эсминец настоящий плывет. Он увидел свою зенитку и себя на палубе. Но сразу же передумал, потому что был он здесь, на кровати, а эсминец не настоящий, хотя и похожий, синий, а грудь розовая, и завтра надо помыться в душе.

Ему приснился Ишкидеев. Совал Ивану под нос чугунную втулку, кричал: не хватает, не хватает… Иван взял у Ишкидеева втулку, включил станок. Резец подходил почему-то снаружи, но Иван не стал думать, в чем дело, и передвинул рукоятку суппорта на восемь соток. Втулка вертелась очень быстро и стала похожей на солнце. Большое красное солнце заслонило станок. Сбоку подошел резец из быстрореза, от солнца потекла красная стружка.

Это был не резец, а синее облако, Иван понял, что облако, но не успел разобраться, что к чему. По ноге его скользнуло холодное, стало тепло боку, волосы жены заслонили рот и мешали дышать. Иван отвернулся.

Теперь он окончательно проснулся, приподнялся на локте и долго смотрел на ее бледное и мокрое лицо. Губы были приоткрыты, два передних зуба стояли косо, нос сморщился и чихнул, но она не проснулась.

Тогда Иван вылез из-под одеяла и посмотрел на будильник. Было три. Потолок был совершенно темный, и что-то там шевелилось, шевелилось, но он не мог понять что: мысли были сонные, неповоротливые. Что-то будто плавало на потолке и стало вдруг похоже на круг, Иван подумал, что там чего-то не хватает, потому что если это патрон, то должна быть еще круглая латунная заготовка, или медная и красная, тогда это солнце, и должен быть резец…

Проснулся он оттого, что Галя пошла на кухню греть котлеты на завтрак.

«Не хочу котлеты», — подумал Иван и стал смотреть, как висит с кровати одеяло. Посмотрел в потолок и вспомнил, что там что-то было.

Пришла Галя и сказала, чтобы он вставал. Иван поворочался и сказал:

— Сон….

— Что? — спросила Галя.

— Какой мне сон приснился? — спросил он и закрыл глаза.

— Про малину? — спросила Галя.

— Про малину вчера, — сказал Иван.

— Тогда не знаю, — ответила Галя.

— Ну и не говори, — сказал Иван.

— Плохой сон? — спросила Галя.

Иван подумал и ответил:

— Нет, хороший… Завтрак давай.

Галя ушла на кухню, а Иван сел. Он спустил на пол ноги, и по ногам побежали с пола холодные мурашки, забрались в спину, и Ивану стало смешно.

— Мурашки… — сказал он весело. — Му-мурашки…

Галя пришла за кастрюлькой и спросила:

— Мурашки приснились?

— Дура, — сказал Иван и встал.

Он посмотрел в окно и подумал, что теперь не вспомнит, потому что нельзя смотреть в окно, если хочешь вспомнить сон или не сон, а что-то вчера было такое, что нужно вспомнить. «Клеенка», — подумал Иван и потрогал кулаком стол. Клеенка была холодная и скользкая.

— Нет, — сказал Иван и посмотрел на Галю, а Галя хотела включить свет и держала руку на выключателе.

— Правильно, не зажигай… — сказал Иван и стал одеваться и смотреть в окно. В окне все казалось лохматое и темное. Темное, потому что лохматое.

«Теплое», — подумал Иван. Взять и потрогать. Потому что дом показался вроде бы зверь, один глаз желтый, другой — синий.

«Это свет, — подумал Иван. — Надо умываться».

На кухне Александр Семенович умывал шею и трогал пальцами в мыле красные морщины.

— Здорово, — сказал Иван. — Чего свет зажег!

— Много не нагорит, — сказал из воды Александр Семенович.

— Не нагорит, а светло! — сказал Иван и стал слушать, как журчит вода, но Галя стукнула кастрюлькой, а Мария Ивановна затопала, и запахло керосином и политурой.

— Навоняли тут, — сказал Иван.

— Чего? — спросил из воды Александр Семенович.

— Навоняли, говорю, тут! — сказал Иван. — Политуру свою не закрыл, что ли?

— Вредный ты, Иван, — сказал Александр Семенович и стал растирать красные морщины белым полотенцем.

Иван открыл воду, поглядел, но ничего в воде не увидел, а нужно было что-то увидеть, что забыл, и обязательно вспомнить, но в воде ничего не было, а воняло политурой и керосином.

— Сам ты вредный, — сказал Иван. — Вредный ты старик. Старикан ты, Александр Семенович, старикашка…

И стал мыться, а вода была холодная и капала за рубашку, а главное — текла просто так, и ничего нельзя было вспомнить.

— Поешь, Ваня! — сказала Галя. — Уже пора.

— Сам знаю, — сказал из воды Иван. — Дура, отстань.

Он ел котлету и вспомнил, что вчера было много луку, надо все съесть, потому что до обеда далеко, и посмотрел на часы.

Было семь часов десять минут.

Галя надела пальто и стала застегивать ботики, а Иван посмотрел в окно и увидел желтый дом из кедровых брусьев и белую уборную, потому что стало светло, а уборная голубая еще, а не белая, и сейчас под окном пройдет Галя к себе на швейную фабрику и будет слышно, как стучат ботики и гнутся доски на тротуаре. Она пройдет, и ее не будет.

— Галя, — сказал Иван, — обожди, вместе пойдем.

Она подняла красное лицо и топнула ботиками, поглядела на часы и сказала:

—Ладно.

Но за окном стало стучать сапогами и прошел Александр Семенович, шея в морщинах и красная из верного воротника, а нос такой прямой, ему политура не пахнет.

— Ладно, иди, — сказал Иван. — Я сам.

Галя ушла, а Иван встал и надел плащ, и, когда по тротуару застучало, вышел из комнаты, чтобы не видеть, как она уйдет и ее не будет, а что-то забыл вспомнить, обязательно сегодня или вчера, тогда это сон, приснилась малина, нет, малина вчера приснилась, а сегодня не надо смотреть в окно, иначе забудешь сон. Главное — на работу пора.

«А потом — обедать пора, — подумал Иван, — а потом домой пора, Ишкидеев придет. Чудной Ишкидеев».

Он захлопнул дверь и пошел на тротуар, было пусто, все уже ушли, а на досках были разводы от воды или иней засох, подумал Иван и посмотрел
в комнату. Там лежала на коврике толстая женщина с нарисованными грудями. Груди были большие и белые, как не бывает.

«Так не бывает», — подумал Иван и посмотрел на часы, и увидел, что двадцать минут восьмого и нельзя опаздывать на работу. Тогда он побежал по тротуару мимо желтых домов, мимо белых уборных, но уборные стали красные, а почему, Иван додумать не мог, потому что надо было бежать и думать, что уйдет автобус, а тогда опоздаю на работу, нельзя опаздывать, нехорошо.

Он увидел, как на остановке забегали люди, и понял, что идет автобус, а было еще далеко, и Иван побежал быстро и глядел, как пришел автобус, — красные стекла, и люди с красными головами толкались у черных дверей и всё не могли забраться.

«Не успею, — думал Иван, — не успею, как это так можно: не успею». Люди не все забрались, а автобус ушел, и несколько человек побежали за черной дверью, но дверь захлопнулась и стала сверху красная, а люди вернулись на остановку и стали переступать ногами и смотреть сначала вперед, а потом назад.

«Все равно», — подумал Иван и пошел шагом, и увидел, что небо над дорогой голубое, уборные все красные, красные совсем.

«Так не бывает», — подумал Иван и оглянулся.

Он увидел, что лес за домами низкий и черный, а небо голубое и что-то там еще — сразу не понять, так много и красное, — половина круга.

 

                                                                  Солнце

Иван остановился, повернулся назад и стал смотреть, и увидел, что это в самом деле солнце. Узкое облако, синее и твердое, резало его не там, где надо.

«Все правильно, — подумал Иван. — Втулка. Резец. Ишкидеев. Не втулка, латунь. Быстрорез. Восемь соток не успел, Ишкидеев доделал. Все правильно. Не хватает. Чего не хватает? Скользкая клеенка. Нет, не то. Галя. Не то. Груди большие и белые. Так не бывает. Не хватает, не хватает… Желтые брусья. Вот. Как тогда. Мохнатое и теплое».

Он сошел с тротуара и дотронулся до брусьев, где было гладко и скользко, и холодно, а надо, чтобы не так, чтобы мохнатое и тепло. Он провел рукой по бруску, где было шершаво и тепло, и сразу посмотрел на солнце. Стало только шершаво и тепло, и солнце. Все правильно. Как надо и еще не хватает. Солнце выкатывалось из-за леса, и это было правильно. Облако пересекало солнце,
и это было ничего. Доска была теплая и шершавая, как надо, а главное — лес на холмах черный и ровный, как отвал в Черемхово, и солнце как что?

К остановке подходил автобус. Люди затопали на месте.

«Скорее, — подумал Иван. — Скорее, а то опоздаю. Ну скорее же, скорее. Солнце как что?».

Автобус открыл черную дверь.

«Скорее, — подумал Иван, — а то побегу».

Люди стали прыгать в черную дверь.

«Какое чувство — любовь? — подумал Иван. — Не то. Скорее, опоздаю. Солнце».

Он увидел, что красное выкатилось наверх, а облако осталось над лесом. 

«Так надо, — подумал Иван, — скорее так, а то опоздаю».

А люди прыгали в автобус, и автобус гудел.

«Опоздаю, черт с ним, — подумал Иван и отнял руку от бруса. Черт с ним, не солнце — луна».

— Луна! — сказал Иван. — Правильно. — И побежал к автобусу, и запры­гнул последний, где тепло и лохматое.

Он взялся за поручень и закрыл глаза.

Над отвалом вставала луна. Круглая вставала луна, выкатывалась из синих облаков, а черные листья закрывали луну, а потом перестали закрывать, когда запахло болотом и ветер стал глиняный с отвала, с болота сырой.

— Кто еще билетик не взял?

А с болота ветер сырой. И от ветра холодно. Луна застряла над отвалом красная, и нет ничего, только луна. Иван положил лицо в луну, и она стала пахнуть глиной и болотом, ничего больше не надо луне, только мурашки по коже — хорошо.

Сзади, сбоку стоит дедушка, смотрит на луну.

— Дедушка, — сказал Иван, — дедушка… Нет, ничего, дедушка, хорошо… Руку дай, дедушка…

Теплая, шершавая дедушкина рука, старая, морщинки…

— Дедушка, — сказал Иван. — Нет, ничего, дедушка… — И луна придвинулась, закрывая лицо, затонули руки в луне, и спина, и ноги. Мурашки… Воздух как вода. Облило всего…

— Дедушка…

— Вы на меня, гражданин, не смотрите. Вы билет берите… Получите…

— Дедушка, — спросил Иван, — где мама?

— Мама придет, — ответил дедушка. — А ты грейся…

— Дедушка, почему луна холодная?

— А ты погрейся… Костерок недаром горит…

— Дедушка, почему во дворе костерок?

— Погрейся, подожди…

— Хорошо, дедушка, хорошо… Почему ты такой старый, дедушка?

— Вырастешь — узнаешь… а мама скоро придет…

— Ты только не уходи, дедушка…

Красный огонь у костерка, угли стреляют, ветер снизу поддувает, огонь улетает, улетает… дедушка, откуда ты пришел?.. Не говори, деда, я знаю… ты ко мне пришел... руку только не отпускай, ладно, дедушка?.. Можно, я дом потрогаю? Там такие доски, серые, шершавые… Я тебя не отпущу, дедушка. Не ходи, там луна больно большая… Он вышел из автобуса и шел, покачиваясь,
к проходной. Из-под ног брызгала мелкая вода. В проходной женщина в шинели посторонилась, посмотрела внимательно, сняла трубку.

— Механический? Там шестьсот двенадцатый опоздал, пьяный, кажись…

— Ну-ка дыхни! — сказал начальник цеха. — Еще разок… Она что там, ошалела?

— Нет, — сказал Иван и улыбнулся. — Мне работать пора…

Начальник покачал головой и убежал. Иван включил мотор и погладил суппорт, укрепил заготовку и стал работать. Завыл станок.

— Дедушка, — сказал Иван, — не уходи только, ладно?

— Я тут…

Костерок разгорался, разметывая лохматые огоньки. Там, где крутилась болванка, стала луна.

— Дедушка, — сказал Иван, — гляди, луна стоит… Так бывает, дедушка, что луна стоит… так надо, хорошо…

— Хорошо — луна стоит, — сказал дедушка, — а мама скоро придет, ты грейся…

— Не надо, только ты не уходи, дедушка, — сказал Иван. — А как ты узнал, что я тебя жду?

— Вырастешь — узнаешь, — ответил дедушка и погладил Ивану ладошку.

— Еще, дедушка, — сказал Иван. — Там луна, а здесь костер, дом шершавый… Глиняный ветер сухой с отвала… Я луну потрогаю, можно?

— Не надо, — сказал дедушка, — будет больно, — стой так, а мама скоро придет, скоро-скоро…

— Я потрогаю, дедушка, — сказал Иван. — Круглая луна — понимаешь, стоит на месте…

— Иван, берегись! Эх! Да выключи же станок, так твою… Стой, сам перевяжу! Или руки тебе не нужны?

— Нет, — сказал Иван, — ты не бойся, ничего…

— Улыбается еще, — сказал мастер, — чуть без руки не остался…

— Ничего, — сказал Иван, — хорошо… мне не больно, дедушка, только жмет сильно, какая у тебя крепкая рука.

Болото сильно пахло прелью, и спине делалось холодно…

— Костерок-то не зря… — сказал дедушка.

— А мамка скоро придет, — сказал Иван, — только ты не уходи, дедушка, как же луна, если ты уйдешь?

— Да выключи станок, — сказал мастер, — что ты сегодня как в воду опущенный… в красный уголок ступай, премию будут тебе давать…

Иван посмотрел на часы и увидел, что время — обед. Он сел за столом в президиуме на какой-то стул и спрятал забинтованную руку.

— Ты не думай, дедушка, — сказал Иван, — я тут, только держи меня крепче, а то луна уйдет, хорошо, дедушка?

Дедушка кивнул.

— Все вы, товарищи, знаете токаря Ивана Округина, — сказал секретарь. — Он молодой, а с него можно брать пример…

— Где ты был, дедушка? — спросил Иван и погладил ладошкой ему руку…

— Руку-то протяни, Иван! — шепнул в ухо мастер.

Секретарь улыбнулся и заглянул Ивану в лицо. Он протягивал ему руку и что-то говорил, говорил, улыбался…

— Телевизор, — вспомнил Иван и протянул руку… — Нет, дедушка, останься, я тебя ждал, ждал… ты не уйдешь, правда, дедушка, пока луна стоит красная…

Конверт выпал из руки Ивана и упал на красное сукно. Секретарь поднял конверт. Кругом смеялись. Секретарь покраснел и улыбнулся, схватил конверт и впихнул Ивану в карман спецовки…

— …скажи… — прошептал в ухо мастер…

— Правильно, — сказал Иван, — спасибо…

Он вцепился в руку дедушки, сзади метнулся по земле огонь… дедушка смотрел на луну и гладил Ивану ладошку…

— Ишь качается, — говорили, проходя мимо Ивана, — от счастья, поди…

— Сколько отвалили? — спросил кто-то.

— Нет, — сказал Иван и улыбнулся.

Кто-то сказал:

— Совсем обалдел…

Его толкали, проходя в столовую, и он пошел в столовую, потому что время — обед.

— Тебе щи? — спросила подавальщица.

— Нет, — сказал Иван и покачал головой.

— Борщ? Лапшу, значит… Сколько отвалили, Иван? Тарелку уронишь! Помогите, да помогите ему! У него ж рука в крови. Эх!

— Дедушка… — сказал Иван, — дедушка-дедушка… Мы с тобой хорошо стоим, только бы луна осталась. Ветки подкинулись в костер, ветер с отвала… У тебя рука вроде дерево… доски на бараке… Ты как хочешь мне руки жми, не больно, а сильно… Ты не можешь больно.

— Готово, — сказала сестра. — Идите. Вам выпишут освобождение…

— Нет, — сказал Иван, покачал головой и улыбнулся.

— Как — нет? — рассердилась сестра. — С такой рукой работать нельзя… Зачем вы садитесь? Да поднимись же, там люди ждут! Кто его привел? Он совсем пьяный!

Кто-то сказал:

— Это от радости. Он премию получил. Говорят, сто рублей…

— Правда, не пахнет, — сказала сестра. — Ну-ка отведите. К невропатологу, вторая дверь налево.

— Так-так, — сказал врач. — Так-так. Занятно. Какое сегодня число?

— Нет… — сказал Иван и сильно покачал головой.

— Так-так, — сказал врач. — Значит, нет числа… Комсомолец?..

— Нет, — сказал Иван, сел и взялся рукой за спинку стула.

— Иван Округин, — сказал доктор, показывая на лампу, — это что?

— Что-что? Лампа? Ах нет… Луна?

— Слушай, Иван Округин, это — лампа. Электрическая лампа, настольная… Посмотри как следует.

— Не-ет! — сказал Иван.

Если бы дедушка не приходил, знаешь, как плохо… луны не будет, ветер прохладный… коричневый отвал… пусть лучше мама не приходит, пусть лучше ты, дедушка…

— Не бойся, — сказал дедушка, — я с тобой. Никуда не уйду, пока луна.

— А луна стоит?

— Стоит…

— Пусть она стоит, ладно, дедушка? Так хорошо. И костер пусть трещит…

— Не валяй дурака, Округин, — сказал доктор. — Ну, брось. Ничего такого нет. Я доктор. Это — стол. Это — лампа. Ты — Иван Округин, токарь.

— Не-ет, — сказал Иван. — Подождите. Нет-нет…

… Дедушка, дедушка хороший, какая у тебя старая ладошка, какие на руке морщинки… ты от меня не уйдешь? Не уходи, дедушка, дедушка хороший…

— Подумай, Иван, хорошенько, — сказал доктор. — Это стул. Почему ты держишься за стул? Это просто стул. Ты хочешь, чтобы тебя увезли в больницу, посадили за решетку? Там ведь завода нет и работать нельзя… А жена Галя будет плакать, нельзя оставлять жену, Иван… Скажут, что ты сумасшедший. Сумасшедший, сумасшедший Иван!

— Не-е-ет, — сказал Иван и жалобно улыбнулся. — Не-е-ет!

Подожди, дедушка, пусть луна стоит, только руку не убирай, я сейчас. Я сейчас вернусь, хорошо, дедушка?..

— Я Иван Округин, токарь в механическом цехе. Сегодня двадцать первое апреля… Мне работать пора…

— Руку! — крикнул доктор. — Убери руку! Ну! Быстро! Пошлю за санитарами! Санитары, эй!

— Не хочу, дедушка, — крикнул Иван. — Держи меня, дедушка! Пусть луна постоит, я сейчас…

— Что-что? — спросил доктор. — Что ты бормочешь? Выпей это… Так. Можешь идти… Помогите ему. Сейчас пройдет…

— Смотри-ка ты, медведь какой, — сказала сестра. — В руку вцепился, вся побелела… С ним что?

Кто-то сказал:

— Шок у него. Руку резцом поранил, вот и шок…

… Дедушка, — сказал Иван. — Почему ты раньше не приходил? Ветер мокрый какой… Луна красная. Облако синее, дедушка… Облако. Ты смотри, костер погаснет… Дедушка, дедушка, почему рука такая холодная, скользкая? Почему, а, дедушка? Если ты уйдешь, я заплачу. Почему луны нет?

Кто-то сказал:

— Осторожно, Иван, стекло раздавишь!

— Не-е-ет, — сказал Иван и улыбнулся, и убрал руку со стекла. А глаза были мокрые, и Иван закрыл глаза локтем и вытер рукавом мокрое.

Он пришел в цех и посмотрел на часы. Было четверть пятого.

— Здоруво, Иван, — сказал Ишкидеев. Ты что, руку порезал? Нехорошо, Иван. Что это ты — пять втулок запорол. Все на восемь соток меньше. Нехорошо, Иван, — точная работа. Премию сколько получил? Я — шестьдесят… Жене на платье, мне на брюки. Ну беги, Иван, жена ждет. Мне работать пора…

Иван нагнулся и развязал завязки у кальсон, а потом завязал, потому что рука болит и в дэше нельзя. Он открыл воду и взял горсть опилок. Мыться было неудобно, вода была горячая, но Иван вымыл глаза. Он нащупал в кармане рубль и видел лиственницы над забором, мелкую воду и автобус. Иван побежал, а когда платил, потрогал конверт и подумал, что Гале нужен плащ и туфли, а ему нужен костюм.

«На костюм мало», — думал Иван, а забор бежал перед глазами назад, стал город и ресторан «Байкал».

«Хочу в ресторан, — думал Иван, — заливное, балык. И в кино хочу — „Карнавальная ночь“, чудак один там — „пять звездочек“, а это не Марс,
а коньяк… Коньяк пахнет клопами, туфли, пожалуй, Галя подождет, ей не на танцы, говорят „Юбилейный“ клопами не пахнет».

Иван вышел из автобуса и увидел, как не все люди влезли в дверь и стали топать ногами, а сначала побежали.

«Правильно, — подумал Иван, — надо быстрей поворачиваться». Он шел по тротуару и хотел есть.

— Что бежишь, Иван? — крикнула из окошка Мария Ивановна. — Премию жене несешь?

— Может, и несу, — сказал Иван, — а тебе что?

Галя принесла кастрюльку, а клеенка была скользкая.

— Нельзя каждый день лапшу, — сказал Иван. — В столовой тоже лапша, а Марья Ивановна варит щи своему старикану, а ты не можешь…

— Ваня, — сказала Галя, — я премию получила. Давай купим тебе на праздники костюм…

— Сколько? — спросил Иван и посмотрел на коврик.

— Пятьдесят, — сказала Галя.

У женщины на коврике были грустные глаза, большие груди и полные ноги.

— Губы хоть бы покрасила, — сказал Иван, — никакой костюм на пятьдесят не купишь. Купи себе туфли.

В семь часов он включил телевизор, из пестрого тумана появилось лицо и сказало:

— Отличные производственники… настоящие комсомольцы…

«Секретарь!» — подумал Иван и выключил звук. Полное лицо говорило, и Иван вспомнил «спасибо»… Он посмотрел на Галю и увидел, что она вышивает думку.

— Дай посмотрю, — сказал Иван, посмотрел и сказал:

— Красиво. А губы зачем накрасила? Думаешь, лучше накрашенная?

— Мы в кино пойдем? — спросила Галя.

— Нет, — сказал Иван. — Купи коньяк. «Юбилейный»… А себе купи туфли и плащ, мне костюм не надо.

— Дай авоську, Ваня, — сказала Галя.

— Поди сама. Там старик политурой навонял, — сказал Иван.

Галя ушла, а Иван взял книжку и прочел: «Любовь — это такое чувство, — сказала Галя, — когда у человека…»

— Какое чувство любовь? — спросил Иван.

— Я скоро, Ваня, — сказала Галя. — Я сейчас…

— Лександр Семеныч, — сказал Иван, — брось ты свою табуретку, пойдем коньяк пить. «Юбилейный».

— Что у тебя с рукой? — спросил Александр Семенович.

— Да разрезал, — сказал Иван.

В десять часов Иван сел на кровать.

— Ваня, — сказала Галя. — Смотри, луна.

— Не луна, а солнце, — сказал Иван, — не ври.

— Ваня, Ванечка, — сказала Галя, — возьми меня за руку. Ванечка, посиди со мной, не ходи никуда.

— Сними ботинки, — сказал Иван и отобрал руку. Галя нагнулась, а он провел рукой по спине.

— Отощала, — сказал Иван.

— Я поправлюсь, Ваня, — сказала снизу Галя. — Вот увидишь, Ванечка, я пиво буду пить…

— Так не бывает, — сказал Иван, упал на кровать и закрыл глаза. Галя раздела Ивана и закатила под одеяло. Он услышал, как щелкнул выключатель и скрипнула кровать.

— Убери ноги! — сказал Иван.

— Ладно, Ванечка, — ответила Галя. Иван открыл глаза и посмотрел в потолок.

— Слушай, — сказал Иван, — у меня был дедушка… Старый дедушка, там еще луна.

— Это сон тебе такой приснился, да? — спросила Галя и придвинула бок к Ивану.

— Ничего не сон, — сказал Иван. — Дура!

Он отодвинулся и заснул.

 

1958—1960-е.