ВОЙНА И ВРЕМЯ

ЛЕОНИД  Иванов

на афганской войне

Записки рядового

Леонид Александрович Иванов не дожил до публикации своих «Записок». Он умер в жаркую июльскую пору минувшего лета от тяжелого инфаркта. Ему был пятьдесят один год...

Его военная служба началась в 1979 году в Польше, в отдельном реактивном дивизионе системы «Град». В декабре 1980 года их дивизион был переброшен в Афганистан, где Леонид Иванов служил старшим вычислителем батареи реактивных установок.

Вернувшись с войны домой, он продолжил прерванное обучение на географиче­ском факультете Ленинградского университета, по окончании всю жизнь работал во ВСЕГЕИ (Всероссийском геологическом институте) ведущим инженером отдела Урала.

Возможно, на его раннюю смерть повлияло и пережитое в Афганистане.

                                                                                                                                  Редакция

Борису Михайловичу Михайлову, чей каторжный труд по созданию книги «На дне блокады и войны» сподвигнул меня на написание этих «Записок», посвящаю

Мы сами пижонами слыли когда-то,

А время пришло, уходили в солдаты.

                                        Ю. Друнина

Военкомат

Весной 1979 года я получил повестку из военкомата. Мне надлежало такого-то числа в такое-то время прибыть в такой-то кабинет. Вообще-то, предписания подобного рода мне были до лампочки, тем более за повестку я не расписывался, ее просто бросили в почтовый ящик, но сходить я все-таки решил. Во-первых, почему бы официально не прогулять пару лекций, а во-вторых, мне захотелось устроить небольшой скандальчик дяденькам из военкомата. В то время я был студентом 3 курса географиче­ского факультета ЛГУ (дневного отделения) и имел «бронь».

В указанный день и час, с видом человека, который знает что почем, но в настоящий момент сильно занят, я вошел в кабинет военкома и молча протянул ему повестку и студенческий билет. Сидевший за столом майор внимательно изучил то и другое, достал из шкафа папку с моим личным делом, выудил из нее какую-то бумажку и также молча протянул мне. В ней говорилось, что я за неоднократные пропуски занятий по военной подготовке отчислен с военной кафедры, лишен «брони» и вполне созрел для выполнения своей почетной обязанности — службе в рядах СА. Это был удар ниже пояса. Я стоял ошеломленный. <...> Да, я действительно прогулял несколько занятий по «военке», но никак не ожидал такого быстрого и мощного контрудара. Майор, как по книге, читал все переживания, отразившиеся на моем лице, и было видно, что это доставляет ему удовольствие. Он вынул бумагу из моих ослабевших пальцев, всунул билет и направление на медосмотр и, дружески подталкивая в загри­вок, выставил меня в коридор. Отмечать повестку смысла уже не было.

Минут через пятнадцать я застал себя сидящим на скамеечке в сквере и обдумывающим известный русский вопрос — «что делать?». В памяти всплыл Новиков-Прибой, с его матросами, топором рубившими себе пальцы, чтобы избавиться от службы. Затянувшись беломориной, этот вариант я отверг как слишком радикальный. Пришлось обратиться к опыту некоторых моих знакомых студентов, которые на время сессии находили прибежище в психушке. Вариант был беспроигрышный. Прикинуться дуриком и переждать опасное время. Однако и он не прокатывал. Требовалась тщательная подготовка, не­однократные обращения к врачу, недюжее актерское мастерство. Нашего брата, студента, хорошо знали в заведениях такого рода. <...>

Выкурив полпачки папирос, я неожиданно поймал себя на мысли, что лгу самому себе. Мне были противны всякого рода отмазки. Если я поставил себя в такое положение, то самое честное, что я могу сделать, — пойти служить и служить по возможности добросовестно. Облегченно вздохнув от принятого решения, я встал с лавочки и отправился домой. <...>

Марш-бросок

Польша—Афганистан

Новый 1980 год я встретил в карауле, но не особо переживал по этому поводу, так как 1 января в честь праздника нам обещали на обед котлеты. Но, как это часто бывает в армии, вместо котлет пришла новость — в часть из Москвы едет генерал.

Дивизион был поднят по тревоге. Высшие офицеры были у нас редко­стью, а здесь — из самой Москвы, да еще неизвестно с какой целью, а вдруг проверка. В помещениях казарм закипела работа. Что-то подкрашивали, что-то чистили и натирали. По ниточке равняли табуретки и тумбочки в спальных помещениях. Да что там тумбочки. В столовой по нитке проверяли расположение кружек на столах, чтобы через ручку одной на первом столе можно было видеть ручку кружки, расположенной на последнем. Особенно мне понравилось выравнивать сугробы вдоль дороги, проходящей по части. Их следовало сделать одной высоты, причем лицевая сторона должна была находиться под углом 90° к верхней. То есть сделать сугробы практически квадратными.

Генерал собрал офицеров в ленинской комнате нашей батареи. Часа через два командный состав вышел с далеко не счастливыми лицами. Дивизион был по­строен, и на нас посыпались новости. Во-первых, мы едем в Белоруссию на учения «Щит». Это, кстати, было неудивительно. Учения «Щит» проводились ежегодно странами Варшавского договора. Удивляло другое. Почему мы должны законсервировать технику и вооружение и оставить все это в ангарах? С чем мы будем воевать? Почему приехавшие с генералом снабженцы (то ли таджики,
то ли узбеки, в общем, что-то похожее на персонажей из «Ходжи Насреддина») выдают нам новое обмундирование — х/б с отложным воротничком и широкополые шляпы (напомню, стояла зима и мороз был за 20°). В целях какой секретности на территории военного городка закрывается почта и почему нам запрещено отправлять домой письма? Почему, когда я пошел в санчасть вырвать зуб, медсестра высунулась из кабинета и прокричала, что те, кто едут в Афганистан, могут пройти вне очереди?

Впрочем, все разрешилось через несколько дней, когда дивизион был погружен на самолеты Ту-154 и отправлен на учения. Как студент 3-го курса географического факультета ЛГУ, я приблизительно знал, сколько занимает полет от Польши до Белоруссии. Так что когда часа через четыре мы приземлились на дозаправку и в иллюминаторе я увидел аэропорт города Уральска, все стало на свои места. Еще несколько часов — и Самарканд. Ночью нас вывезли за пределы города и поселили в каких-то оврагах. Выдали палатки и печки. Правда, без всякого топлива. С этого дня в течение нескольких недель, исключительно по ночам, мы ездили на станцию, куда эшелон за эшелоном приходили с «нуля» техника и вооружение, снаряды и патроны, автоматы и гранатометы.

Мне впоследствии на гражданке, как геологу, пришлось много работать на Крайнем Севере — Новой Земле, Полярном Урале, Пай-Хое, но руки я отморозил только в тот раз — в Самарканде, на разгрузке снарядов.

Самаркандский период был самым тяжелым из всей моей службы в армии. Мы оголодали. Постоянная борьба с холодом и каторжная работа требовали все новых и новых калорий, а их не было. Полевые кухни готовили какую-то лабуду из картофельных хлопьев. По внешнему виду, да и по вкусу, она больше всего напоминала клейстер. Польза от такой еды была минимальная. После ужина солдаты толпами ходили побираться к поварам-узбекам. «Нон бар?» — слышался вопрос. «Нон йок», — раздавалось в ответ. Они бы, может, и рады были бы дать нам кусок хлеба, да где его взять, привозят строго по норме (ну, может, чуть меньше, снабженцам тоже жить хочется, а на армии, да еще во время войны, во все времена и в любой стране не наживались только полные идиоты).

Когда мы улетали из Польши, по приказу замполита в подсобном хозяйстве был заколот поросенок. Сало посолили и дали нам в дорогу. Все от него отбрыкивались. И так летишь неизвестно куда, да еще с полной выкладкой, а тебе навязывают килограмм 15 шпика, по чьей-то странной прихоти завернутого в простыню. Не помню, кто взвалил на себя этот груз, но сало все-таки долетело с нами до Самарканда и осело в палатке нашего ВУБ (взвода управления батареей). Оно стало нашим спасением. Да что нашим, некоторые офицеры, под видом проверки, после отбоя приходили к нам и «навинчивали» его без всякого хлеба за милую душу.

Офицерам, конечно, было немного легче. Раз в неделю они ездили в город и могли подхарчиться по-человечески. Как-то раз мне повезло. Я был назначен ночным истопником в палатку, где проживали офицеры нашей батареи. Тепло, подкидывай себе уголек в буржуйку да кемарь в перерывах. Когда все уснули, я, как крыса, стал шарить по углам в поисках чего-нибудь съедобного. Естественно, ни в какие сумки и вещмешки я не заглядывал, это было не принято. Но вдруг чего-нибудь выпало, закатилось под койку, а хозяин забыл. Я нашел большую зеленую, но сладкую, как мне показалось, грушу. Очень хотелось растянуть удовольствие. Съесть немного сейчас, кусочек утром, остальное оставить на обед. Но, конечно, я не выдержал. Я съел ее целиком, не отрываясь, довольно урча и захлебываясь слюной. Груша была жесткая, но это только раззадоривало. Интересно, что на следующее утро старший офицер батареи долго выяснял, куда делась его маргеланская редька. Я сказал, что не знаю.

Но бог с ним! Вспомним Гиппократа: «Пациент, помни: залог твоего здоровья — постоянное чувство голода». В этом отношении мы были здоровее здоровых. А вот с личной гигиеной возникли трудности. В част­ности, с умыванием. Нет, вода была, была пробурена артезианская скважина, и оттуда к услугам всех желающих бил небольшой фонтан. Но мы были настолько промерзшие, что раздеться и окатиться ледяной водой было выше наших сил. Самое большее, на что нас хватало, — сполоснуть руки и морду (именно морду, а не лицо; то, что у нас находилось между шапкой и ватником, по-другому было назвать нельзя). Мыла не было. Руки были черны, заскорузлы и покрыты трещинами. Как-то раз нас отвели в баню. Когда мы разделись и посмотрели друг на друга — удержаться от хохота было невозможно.

Однако все плохое, как, впрочем, и хорошее, когда-то заканчивается. К концу января был сформирован реактивный полк, который объединил наш, «польский» дивизион, дивизион из Германии и дивизион на ураганах (очередная модификация катюш — пакет 16 стволов, длина снаряда 5 метров, вес снаряда 250 кг) с финской границы.

Закончив комплектацию и успешно проведя показательные стрельбы перед членами ЦК Компартии Узбекистана, мы погрузились в эшелоны и отправились в Кушку.

Три тонны удобрения для вражеских полей —

сорок человечков иль восемь лошадей.

Так пели, отправляясь на Первую мировую войну. Ну, насчет лошадей не знаю, а вот норма солдат у нас в вагоне была превышена в несколько раз. Правда, ехали мы не в теплушках, а в плацкарте, но полки были заняты все, в том числе и багажные. Худенькие мы были, могли впихнуться. А вот остальным пришлось стоять в проходах, меняясь по времени с лежачими. Но ничего, ничего. Мы ехали на юг, солнышко пригревало по-весеннему, косточки стали оттаивать, да и вагоны по ночам разгружать было не надо, так что, можно сказать, отдохнули. <...>

В Кушке события стали развиваться еще стремительней. Разгрузив с платформ технику, зарядив орудия и получив патроны, полк вытянулся в колонну вдоль берега какой-то речушки. Памятуя золотое солдатское правило — в бой идти в чистом, нас направили на помывку в баню. При воспоминании об этом событии у меня до сих пор по телу бегают мурашки. Нас загнали в маленькую душевую, где работал в лучшем случае один «сосок» из пяти. Но страшно было не это и даже не тоненькие струйки холодной воды, а отсутствие стока. Вероятно, сток был, но засорился, а потогонная система не давала времени на его починку. Нам пришлось мыться стоя по колено в воде, в которой мылись тысячи солдат перед нами. Чего там только не плавало!

И вот мы, условно чистые, стоим навытяжку пред светлыми очами москов­ского генералитета. Сытые и довольные дядьки объявили, что наша часть переводится в Афганистан. «Но там идет война, и вы в мирное время не обязаны подвергать свою жизнь опасности, это дело добровольное, так что, кто трусит, сделайте шаг вперед. — Не успели мы изумиться постановке вопроса, как генерал продолжил:  — Я рад, что среди вас не нашлось предателей. По машинам!»

Через несколько часов мы проезжали город Герат.

Вместе с нами входили колонны автобата и стройбата. Машины шли на предельно возможной скорости через перевалы и по ущельям. Приказ был строг: «Не останавливаться!» Сломавшуюся машину сталкивали в пропасть и продолжали движение. Мы понимали справедливость этого. Сожженные остовы советских БТР и танков были немым свидетельством опасности. Тогда их было еще немного. Через несколько лет картина изменилась, увы, не в лучшую сторону. В этот раз нам повезло. Без особых приключений мы добрались до места нашей дислокации, так называемой Долины смерти. Это местное название, полученное из-за жары и безводности. Располагается она в районе
города Шиндант. Там мы и встали на ночь. Наш полк и автобат — с одной стороны дороги, стройбат — напротив. Измученным водителям разрешили отдыхать; из тех, кто сумел немного поспать в кузовах, были сформированы караулы.

Первая ночь в боевой обстановке, страшно. Караульный из автобата увидел фонарик нашего разводящего и открыл по нему огонь из автомата. Наши, не разобравшись, ответили. Перестрелка набирала силу. Проснулся стройбат. Я теперь понимаю, почему в Союзе им не давали оружие. Они не стали размениваться на мелочовку, а, выкатив БТР, покрыли оба лагеря из крупнокалиберного пулемета. Начинала заниматься заря. Перестрелка стихала. Первые сутки на земле Афганистана заканчивались. К счастью, без жертв.

Афганистан
 
Лагеря

То, что нас не убивает, — нас закаляет.

Ф. Ницше

Время, проведенное на войне, можно условно разделить примерно на две равные части: жизнь в лагерях и боевые рейды. О рейдах мы еще поговорим, а сейчас расскажу о солдатском житье-бытье в лагерях.

Не помню, кто сказал, что «армия, оторванная от тылов, обречена на поражение». Наверное, какой-нибудь француз. Эта сентенция, как я убедился на собственном опыте, на российского солдата не распространяется. Российский солдат только крепчает и становится злее (до определенной степени, конечно).

Остановившись в Долине смерти, мы стали возводить лагерь. Были поставлены большие армейские палатки, в которых из досок, привезенных с собой, мы сколотили длиннющие нары и спали на них вповалку, укрывшись шинелями и прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Ни матрасов, ни одеял у нас не было. В каждой палатке жило человек по тридцать. Постоянная связь с Кушкой еще не была налажена, и есть приходилось только то, что привезли с собой. Сухари и каши плотно и надолго вошли в наш рацион. Но и их катастрофически не хватало. Наконец наступил день, когда, вскрыв послед­ние мешки с сухарями, полученные еще в Союзе, мы обнаружили, что там вовсю кишат черви, что-то типа опарышей. Получив на обед по паре таких «мясных бутербродов», озлобленный народ валом повалил на переднюю линейку, требуя командира дивизиона. «Да вы что, вы что, — кипятился комдив, — какие же это черви, это так, тьфу, личинки. Они совершенно безвредны, выковыряй их палочкой и смело ешь». Хилые потомки (матросов с «Потемкина». — Ред.), мы пошли в палатки ковырять червей, а ведь аналогичный случай, получивший широкую огласку благодаря таланту Эйзенштейна, закончился совсем по-другому.

Иногда какой-нибудь колонне удавалось пробиться к нам, но здесь вступал в силу другой фактор — отсутствие хранилищ. Наступила весна и солн­це пригревало «по-взрослому». Если крупы какое-то время можно было сохранить, то как быть со скоропортящимися продуктами? Случалось так, что раз в месяц нам на взвод (около 20 человек) на завтрак давали 25-килограммовую коробку масла. «Ешьте, к обеду все равно испортится». Сколько мы могли съесть? Даже самые изощренные гурманы, стосковавшиеся по жирам, осиливали только несколько ложек. А потом наступала расплата в виде скрюченного брюха и ночных (да и дневных) бдений у выгребной ямы.

В один из дней нам привезли картошку. Гнилую, конечно, но картошку, невиданный по тому времени деликатес. Колонна несколько раз подвергалась обстрелу. Был убит солдат, еще один солдат и прапорщик тяжело ранены. В наряд на кухню заступила одна из батарей третьего дивизиона. Ночью командир полка сам решил проверить, а не готовит ли кухонный наряд себе праздник в виде жареной картошки. В Польше, кстати, у офицеров это была постоянная «фишка». Оголодав, дежурный по дивизиону ночью совершал набег на кухню якобы с проверкой. На самом деле проверка проводилась с одной целью — найти сковородку с картошкой, отнять ее у солдат и съесть самому. Не положено солдатам есть в неурочное время. Что интересно — находили, как бы мы ее ни прятали. Все-таки сказывался опыт. Так вот в этот раз было выявлено более серьезное нарушение. Как солдаты чистят картошку? Днем, вместо занятий, да небольшое количество, вроде как и ничего. А ночью, когда хочется спать после трудного дня, да на весь полк! Рубили солдатики ножами эту картошку, делали из нее кубики, выбрасывая в очистки бЛльшую часть.

Наутро полк был построен на передней линейке. Командир объявил: «Батарея, солдаты которой несли наряд на кухне, занимается физической подготовкой. Всем, включая командиров взводов, одеть ОЗК, противогазы, разобрать оружие и провести марш-бросок на 10 км. Комбат и замполит бегут вместе с солдатами». Утро-то утро, да жара уже под тридцать. И сто метров в ОЗК и противогазе при такой погоде — подвиг, а здесь десять километров. Впрочем, их никто и не пробежал. Позади солдат ехал грузовик, и фельдшера из медчасти складывали
в него потерявших сознание. Самые стойкие выдержали километра три. <...>

Но не еда была владычицей наших дум и ночных бдений. Каково бы ни было ее качество и количество, к этому можно привыкнуть, если не обращать внимания на постоянное чувство голода. В крайнем случае можно было наловить сусликов и зажарить. Вода была нашим кумиром, вода занимала все наши мысли. Солдатам выдавали на сутки 500 грамм воды (не считая кружки чая на завтрак, обед и ужин), и все. Ты мог поступать со своим «пол-литром» как заблагорассудится — постирать подворотничок, почистить зубы или помыться, а мог и просто выпить, твое дело. Это был кошмар, продолжавшийся несколько месяцев.

Лет через пять-шесть мне довелось работать в Монголии, на геологической съемке. Как-то раз из Ленинграда, из моего института, приехало начальство (доктора, профессора) с целью посетить кладбище динозавров в пустыне Гоби. Монгольские власти им отказали. По существующим нормативам на каждого человека, работающего в жарких условиях пустыни, положено сорок (!) литров воды в сутки.

На полк привозили на день пару бойлеров воды. Откуда ее брали — не знаю, подозреваю, что прямо из мелкой речушки Адраскан, протекавшей в десятке километров от лагеря. Пить ее было нельзя, свирепствовала желтуха. По слухам, из гератского пехотного полка дорвавшихся до воды и напившихся несмотря на всяческие грозные запреты прямо из реки было госпитализировано в один день 250 человек. Не успевали бойлеры прибыть в часть, как фельдшер засыпал в них по полведра хлорки. Вода становилась горькая, как хина,
и приобретала голубовато-зеленый цвет. Именно эта вода и шла на приготовление пищи, чая, кофе. Остатки кипятили и раздавали солдатам, как я уже говорил, по пол-литра на человека. Другой воды не было, хотя в банные дни, приблизительно раз в две недели, по паре шаек для помывки и постирушки нам доставалось. Самые смелые из нас (или доведенные до отчаяния) ночью ужом проползали на кухню и, улучив момент, когда караульный отвернется, при помощи клещей, сделанных из штык-ножа, отвинчивали краник («барашек» с крана кухонный наряд предусмотрительно снимал и прятал) и наполняли флягу. Нам снилась не запотевшая бутылка «Жигулевского», на которой остаются отпечатки пальцев, когда достаешь ее из холодильника, не «шипящий в горле нарзан», не молоко из погреба. Нам снилась вода. Ключи, родники, криницы, деревенские колодцы — и ты пьешь, пьешь.

Как-то раз в Ленинграде в кабинет к моей матери зашла ее сотрудница. Она попросила отпустить ее пораньше, в связи с тем что из Афганистана приехал ее зять, капитан медицинской службы. В то время это были первые ласточки, вернувшиеся с войны. Естественно, мать поинтересовалась, в каких войсках он служит. <...> Это оказался начальник медсанчасти моего полка. Надо ли говорить, что мама с ним встретилась и упросила взять для меня небольшую посылку. Когда капитан вернулся в часть, он вызвал меня к себе в палатку. Выдав посылку и передав приветы, он спросил, что может сделать для меня. Посылка жгла руки, я торопился откланяться, да, в общем-то, что я мог пожелать? «Я уезжаю опять в Союз, буду сдавать экзамены в Военно-медицинскую академию, так что много для тебя сделать не могу, но кое-что, кое-что…»
С этими словами он открыл холодильник, единственный на весь полк (там, по идее, должны были храниться сыворотка и лекарства), и достал обычный алюминиевый ковшик. В нем была чистая питьевая холодная вода. Утверждал и утверждаю, ничего вкуснее я не пил ни до этого, ни после!

Впоследствии рядом с частью были пробурены две скважины с относительно хорошей водой, и недостатка в ней мы больше не ощущали. Но эти первые, «безводные», месяцы мы запомнили на всю жизнь.

Через некоторое время остро встал вопрос нижнего белья. Если верхней одеждой мы были укомплектованы довольно сносно, то трусы и майки уже истлели на солдатских телах. У большинства трусы приобрели форму стрингов (для тех, кто не в курсе, — резиночка вокруг и ниточка поперек). Это сейчас модно, да и то на молоденьких девушках, а тогда мы выглядели несколько вызывающе. Глядя на майки, создавалось впечатление, что по ним стреляли крупной дробью. Наконец прошел слух, что из Кушки очередной колонной доставлено свежее белье.

Побатарейно нас повели в импровизированную баню — большую палатку с бочками нагретой на солнце воды. Свершилось, мы во всем свежем. Бельишко явно не новое, но чистое и прикрывает все, что положено прикрывать. Неделю мы наслаждались. Но вот стали обращать внимание: то один, то другой яростно чешет живот и подмышки. Сняв белье и внимательно изучив его на ярком солнышке, мы окаменели. Оно кишело вшами. Трусы и майки, привезенные с армейских складов, оказались зараженными гнидами. Попав в благоприятные условия, они моментально превратились во вшей. По сча­стью, это были так называемые «бельевые» вши, а то я слышал еще об одной их разновидности, правда, у нас они появиться не могли, не было, как бы это точнее сказать, почвы, что ли.

Полк оживился. Эрудиты вспоминали Шолохова, Гашека, этих «певцов» солдатского быта и их рецепты избавления от такой напасти, а кто просто чью-то мать и остервенело давили вшей пальцами.

Не могу не похвалить фельдшерскую службу полка. В данном случае она сработала быстро и четко. Нас опять повели в баню. Всех «чесоточных» заставили выбрить волосы везде ниже шеи. В кипящие на кострах чаны с хлоркой полетело белье. Прапорщики из санчасти сварили мыло с добавкой, по-моему, той же хлорки и выдавали по кусочку каждому солдату. После помывки мы получили продезинфицированное белье, но надевать его было еще нельзя. Все встали в очередь за утюгами, дабы подвергнуть его «прожарке». «Тети Аси» тогда не было, и вы можете себе представить, во что превратилась наша одежда. Но главное было достигнуто. Вши были ликвидированы.

Кто-то, вероятно, получил по шапке, и в дальнейшем белье поступало без признаков насекомых.

Раз зашел разговор о живности, хочу рассказать о фауне Афганистана. Это не будет лирическим отступлением. Она была частью нашего быта и оказывала влияние на нашу жизнь.

Не знаю, как в местах, не затронутых войной, но в районе лагеря нам приходилось встречаться только со змеями, скорпионами, фалангами, хомя­ками и мухами. Я выстроил эту цепочку по принципу вредности, причем в порядке возрастания.

Змей было не так много, и в палатки они не забирались, но само соседство с ними удовольствия не приносило. Что это были за гады, выяснить не удалось, хотя я и расспрашивал узбеков и таджиков. Аналогичный случай произошел со мной спустя много лет, когда я работал на полуострове Мынарал, что на Балхаше. Я, как юный натуралист, спросил у местного казаха:

— Ата, как называются эти змеи?

— Змеи, — ответил он.

— Это понятно, — продолжал я, собрав терпение в кулак, — но ведь они разные, есть черные, есть зеленые. Вот, к примеру, как называются черные змеи?

— Черные змеи.

— А зеленые? — Я уже догадывался, каким будет ответ.

— Зеленые змеи.

Вот и поговорили.

Могу сказать одно: змеи, которые нам попадались, не были королевскими кобрами, так как не имели капюшона. Но, с другой стороны, они его раздувают в минуту опасности и раздражения, а дразнить их нам как-то не хотелось. Так что и тут я не уверен.

Скорпионы также не представляли собой большой угрозы. Черных «королевских» скорпионов я не видел. Наши были маленькие, желтого цвета, «сары чаян» по-узбекски. Нам удалось развеять миф о том, что в минуту опасности скорпион убивает себя ударом хвоста по голове. Ничего подобного. Мы, в порядке природной любознательности, выкладывали из веточек круг, сажали в центр скорпиона и зажигали огонь. Окруженный со всех сторон пламенем скорпион действительно бил себя хвостом по голове и замирал. Но это было не самоубийство, а легкий наркоз. Стоило огню погаснуть, он «брал себя в клешни» и преспокойно убегал.

Другое дело фаланги. Эти твари сильно портили нам жизнь. Испытывая тягу к жаре, они забирались в палатки, на кровати, в сапоги. Убить их было довольно сложно из-за колоссальной реакции и быстроты. Допустим, ударишь фалангу палкой от швабры и промахнешься на сантиметр. Она молнией взлетает по палке и норовит тебя укусить. Тот, кто видел пасть фаланги, понимает насколько это неприятно. Благодаря строению своих жвал она не кусает, а вырывает куски мяса. Сами по себе фаланги неядовиты, но, питаясь в том числе и падалью, накапливают на зубах трупный яд.

Это случилось с моим другом, старшим вычислителем ВУД (взвода управления дивизионом). Ночью он проснулся от сильного ожога на ноге. Это был укус фаланги. Раздавив членистоногое, он лег спать. В 6 утра он не смог выйти на развод и едва доплелся до медчасти. Нога распухла и покраснела. В машину, пришедшую часа через два для отправки в госпиталь, его уже заносили. Температура тела зашкаливала за 40, место укуса начало чернеть. Недели через 2—3 (точно уже не помню) он вернулся в часть и рассказывал, как проходила операция. Разрезав место укуса и выпустив гной, хирург скальпелем отрезал омертвевшие ткани и, используя салфетки, прочищал рану. В разрезе была видна белая сахарная косточка. За несколько часов нога прогнила до кости.

Возможно, мой приятель немного приврал. Но через полгода, уже уезжая на дембель, он все еще хромал.

Сильно доставали хомяки. Хотя это было скорее анекдотично, чем трагично. Раз в несколько месяцев в лагерь приезжала автолавка. Ничего особенного, печенье, конфеты, мыло. Но когда не видишь даже этого, то воспринимаешь каждую мелочь как счастье. Солдатские денежки (я получал в районе 30 сертификатов в месяц) улетучивались в минуту. Если, конечно, сможешь пробиться к лавке. Закупив «деликатес», получаешь массу проблем. Первая — как не съесть все сразу, а вторая — как уберечь от товарищей. Были у нас крысятники, ничего не попишешь. Но я относился к ним более-менее терпимо. С высоты своего возраста (на 2 года старше сослуживцев) я прекрасно понимал, какое это испытание на честность. Пачка сахара в тумбочке у товарища была сродни искушению Христа в пустыне. Иисус выдержал. Мы тоже. Но не все. Об этом я еще, наверное, напишу. А пока вернемся к хомякам. Эти не испытывали угрызения совести ни на йоту. Стоило появиться в палатках чему-то съедобному, как целые легионы грызунов приходили на праздничный обед. Если поведение фаланг в минуту опасности можно назвать слепой яростью, то поведение хомяков смело уподоблю безбашенному пофигизму. Странно, но людей они не боялись. Им не важно было, что тащить. Печенье, добытое с боем в автолавке, или 2—3 кусочка сахара, оставленные после ужина на вечерний час «кейфа». Годились мыло, зубная паста (единст­венное, что они не трогали, — солдатский одеколон, да и то потому, что такой роскоши у нас практически не было). А вот распотрошить пачку сигарет — милое дело. Они хотели жрать и жрали.

Как-то раз я проснулся ночью от шуршания в тумбочке. Чиркнув спичкой и открыв дверцу, я увидел следующую картину. Здоровенный хомяк, со щеками, уже вполне сопоставимыми с моими, разорвав обертку, «навинчивал» добытое в автолавке с боем печенье. Глаза-бусинки светились от наслаждения. Увидев руку, хомяк решил, что это новое лакомство. Резво подбежал и стал обнюхивать пальцы. Не знаю, как ему удалось, но, разочаровавшись в своих надеждах, он умудрился скорчить на морде мину брезгливости, а затем вернулся к прерванному занятию. Такая наглость вызывала уважение. Вместо того чтобы треснуть его по загривку, я аккуратно взял нахала за шкирку и положил на пол. В зубах хомяк продолжал держать недоеденное печенье.

Нашим основным бичом, к счастью сезонным, были мухи. Такого количества я не видел нигде и никогда. Мириады этих созданий роились в палатках, отхожих местах, на кухне. Мы начали болеть. Мухи разносили инфекцию. Желтуха и другие подобные заболевания косили солдат десятками. Только
в один день наша батарея (50—60 человек) отправила в госпиталь с гепатитом семерых. О расстройстве желудка и говорить не приходится. Этим страдали все. Посидит муха в отхожем месте или на трупике животного, а потом забирается в солдат­ский котел. Дизентерия, в лучшем случае, обеспечена. Все это происходило на фоне жары, плохой пищи и воды. Солдаты превращались в доходяг. Способов борьбы с этой напастью не было. Однажды, в целях эксперимента, я ладонью шлепнул по стенке ангара, где эти «пернатые» грелись, подставляя бока весеннему солнышку. На ладони осталось 38 трупиков. Ну и кто после этого «храбрый портняжка», что «одним махом семерых побивахом»? Да никто!

Внутри палаток для создания красоты и удобства мы натягивали белую ткань. Представьте себе, когда поутру открываешь глаза и видишь, что потолок не белый, а черный и шевелится. Дело происходило в конце зимы — начале весны. Ночи были относительно холодные и мухи были квелые. Задача дежурного по палатке состояла в следующем. После подъема, когда батарея уходит на зарядку, он скручивал листы газеты, поджигал и этим самодельным факелом водил по потолку. Пламя было довольно слабое и не могло вызвать пожар (хотя такой случай и был), но мухам доставалось, они тысячами падали на пол и не могли взлететь. Дежурный сметал мух с кроватей, останавливал проезжавшую в это время водовозку и сильной струей из шланга смывал с пола из палатки эту нечисть.

Ближе к концу весны <...> мухи исчезали. Даже они не выдерживали того пекла, которое приходило с наступлением лета.

Приблизительно раз в полгода-год солдаты должны сдавать нормативы по боевой, строевой, физической и политической подготовке. Для проведения этого мероприятия в подразделения направляется специальная комиссия либо из Москвы, либо из других воинских частей. К нам любили приезжать москвичи. Вроде находишься в безопасности, а числишься на войне. Хорошие командировочные, отметки в личном деле. Но не суть.

Проверок мы не боялись. По боевой подготовке самый ленивый из нас мог перекрыть существующие нормативы в полтора-два раза. Сказывался постоянный опыт боевых рейдов. Физическая подготовка тоже не представляла большой угрозы. Мы были уже не зелеными призывниками, а солдатами, закаленными в боях. Что ни говори, но армия формирует из мальчишек мужчин. Подтягивание, отжимание, кроссы если и не доставляли нам особого удовольствия, то и отвращения не вызывали. Что касается основы основ армейского физического воспитания — подъем переворотом, его умели делать все или почти все, точнее все, кроме меня. Ну не получался он никак. Но и здесь находился выход.
В день сдачи физо меня назначали в какой-нибудь наряд, например дежурным по штабу полка (согласно распоряжению начальника штаба для несения этой службы привлекались только старшие вычислители батарей). Зато день сдачи по политической подготовке был моим звездным днем. Я выходил первым, тянул билет и, отвечая на вопрос, заливался соловьем. Наши офицеры просили меня рассказывать как можно подробнее и по возможности тянуть время в надежде, что проверяющему надоест. В тот раз экзамен принимал пожилой, уставший от жизни майор. Для него эта проверка была, наверное, тысячной. Он видел все, удивить его было нельзя. С плохо скрываемой скукой в голосе он зачитал вопрос билета: «Расскажите мне о революции 1905 года». Мои глаза нехорошо блеснули, этот вопрос мне попадался на выпускных экзаменах
в школе и на вступительных в университете. Майор даже не понял, как он попал, но что-то он все-таки почувствовал и нервно заерзал на стуле. Меня понесло. Я рассказал о предпосылках, о революционной ситуации, о военной политике, проводимой в то время царским правительством. Вскользь затронул положение в сельском хозяйстве и промышленности. Красной нитью проходила Русско-японская война, подвиг «Варяга» и «Корейца». По-моему, я даже спел пару куплетов знаменитой песни. Затем перешел к аналогиям. Уж не знаю почему, но минут через пятнадцать я заговорил об опричнине Ивана Грозного. Проверяющий закрыл глаза, видимо, пытаясь сосредоточиться и разобраться в логике ответа. После фразы о том, что отличительным символом опричников являлась голова собаки с зажатой в пасти метлой, он меня остановил. Подойдя к старшему офицеру батареи, майор тихо спросил:

— Они у вас все такие?

— Все, — убежденно ответил старший лейтенант и, поколебавшись несколько секунд, добавил: — Ну, может, чуть похуже.

Проверяющий вздохнул. Больше он никого не спрашивал. Батарея получила отличную оценку, а я очередную благодарность. За время моей службы, если мне не изменяет память, у меня было девятнадцать поощрений, из них двенадцать — благодарственные письма на родину. Что характерно, ни одно из этих писем не было не то что отправлено, а даже написано. Просто объявляли тебе, и все, кто писать-то будет?

Как ни странно, но наиболее нелюбимым предметом для нас была сдача стрелковой подготовки. <...> Солдатам, только что вернувшимся из боевого рейда, солдатам, у которых еще не прошли синяки на правом плече, солдатам, чьи гимнастерки насквозь пропахли порохом, предлагают идти на стрельбище и пострелять из автомата по мишеням! Мало того, неоднократная замена автоматов приводила к необходимости расстрелять накопившийся у солдат запас патронов. Каждый второй имел, на всякий случай, заныканный в машине цинк с боеприпасами. Так что удивить нас, а тем более порадовать возможностью пострелять было мудрено. Мы выпрашивали у сержантов наряд, чтобы не присутствовать на этом мероприятии. <...>

Не могу не упомянуть еще об одной стороне нашей жизни. Это наркотики. Хотел написать — «позорной стороне», но не хочу лукавить. Что было, то было. Не считали мы это за криминал. Афганистан — это страна, которая живет за счет наркотиков, и было бы удивительно, если бы у наших солдат их не было. Один мой знакомый поменял у афганца за 9 упаковок сахара «Дорожный» кусок анаши размером с детский кулак, да еще в придачу получил итальянские солнцезащитные очки (ширпотреб, конечно) и два нательных крестика. Это, кстати, удивительно: мусульманская страна, с неверными грех даже разговаривать, но через месяц после нашего входа самым прибыльным бизнесом
у местных «маркитантов» было производство символа христианства. При всем моем уважении к религиям, мне кажется, что в мире доминирует одна — религия золотого тельца.

Продолжим о наркотиках. Их не запрещали, но, естественно, и не одобряли. Их игнорировали. Делали вид, что такой проблемы не стоит. Да она и не стояла. «Боевые сто грамм» в Советской армии начала 1980-х годов не практиковались. Вместе с тем нервное напряжение было серьезным. Как снять стресс? Выкуренный раз в неделю втихаря косячок на трех-четырех человек давал возможность забыться на какое-то время. Другое дело — сильные наркотики. Но их у нас и не было. Я про них даже не слышал.

Никто из моих друзей и знакомых не пристрастился к этой отраве. За прошедшие четверть века мне не приходило в голову достать и покурить анашу. Это объяснимо. Употреблять наркотики, как бы это помягче сказать, удовольствие для одного. Нет настоящего удовлетворения! На мой взгляд, в жизни наиболее ценна радость человеческого общения. Накрытый стол, запотевшая бутылка «беленькой» (или пирожные с ароматным свежезаваренным чаем, фрукты и хорошее сухое вино — кто что любит). И друзья. Главное — друзья. Мы сидим за столом, разговариваем, подымаем за здоровье друг друга. Мы любим друг друга. Разве это может сравниться с наркотой — тьфу на нее!

И серьезно. На дембель я ехал через Ашхабад. Поезд был полон «афган­цами». Все были в эйфории. Но я видел ребят со стеклянными глазами. Видел, как они выходили в тамбур, чувствовал запах конопли. К одним из них я подошел и предложил водки. Они рассмеялись. «Нет, браток, нам этого не надо. Мы теперь и в Союзе ее пить не будем. Вот он, кайф. Курнуть хочешь?» Я отказался.

Боюсь, это была первая волна чудовищного явления — наркомании. Она тихо и незаметно катилась на Россию в плацкартном поезде «Ашхабад—Москва».

Потихоньку-полегоньку жизнь в лагерях налаживалась. В Герате и Шинданте, городах, расположенных ближе всего к лагерю, заработали аэропорты. Появились одеяла и простыни, кровати, более удобные палатки. Мы обзавелись тумбочками и табуретками. Офицеры переехали из палаток в дощатые казармы. Были выкопаны склады, где при помощи холодильных установок поддерживалась температура, пригодная для хранения продуктов. Во всю задымили солдатские кухни, в дивизии в строй вступила хлебопекарня. Пробуренные скважины в избытке давали так необходимую нам воду. Более того, на территории лагеря был вырыт бассейн. Но это отдельная история.

Все началось с того, что в полку была введена новая должность — замкомандира по физической подготовке. Это был, пожалуй, самый вредный элемент из офицерского состава. Прекрасно понимая свою ненужность (занятия по физической подготовке, как, впрочем, и другие, строго регламентированы уставом, и ничего нового ты ввести уже не можешь), капитан, назначенный на эту должность, все-таки нашел выход. Он стал устраивать так называемые «спортивные праздники». В чем это заключалось? День солдата, как я уже говорил, расписан по минутам. Но ведь есть еще и воскресенье, единственный выходной. Капитан решил воспользоваться этим упущением. С тех пор день отдыха проходил у нас следующим образом. В 6.00 подъем и марш-бросок 6 км или кросс 3 км, через раз. Затем уборка постелей, завтрак и непосредственно «праздник» — подтягивание и отжимание до обеда. Так как спортивная площадка ввиду военного времени была оборудована не должным образом и перекладин на всех не хватало, то полк делился на две части: половина делает подъем переворотом, а вторая — упор лежа принять. Потом меняются. Штанг и гантелей, естественно, не было. Для поднятия тяжестей мы использовали траки (звенья гусениц) от подбитых танков. Команда «разобрать траки» всегда вызывала веселый хохот у солдат-грузин. Дело в том, что «траки» по-грузин­ски — это, как бы сказать, все равно что «дупа» по-польски, а на русском… Впрочем, посмотрите в словаре сами. Так мы и «праздновали» свой выходной. А за­тем по части прошел слух — копают бассейн. Надо ли говорить, с каким нетерпением мы ждали этого события. И вот бассейн был готов, но «не для нас был этот праздник», как говаривал Солженицын. Пользоваться им могли только офицеры. Физорг полка зорко следил, чтобы ни один солдат не подошел к воде. Как-то раз одуревший от жары молодой солдатик бросился в бассейн прямо в одежде. Он плавал минут десять, дурным голосом крича от страха, так как капитан бегал по периметру и бросал в парня камни размером с кулак. На крики сбежалось полчасти, к счастью, и несколько офицеров, которые скрутили капитана и дали возможность парнишке выйти из бассейна. Воду в бассейне пришлось менять. А вы что думали? Если в голову валуны летят, любая неожиданность с человеком приключиться может.

Где-то через полгода-год вспомнила о нас и советская эстрада. Первыми приехали (не к нам, конечно, а в Кабул, кто к нам в глухомань приедет!) одна известная ленинградская певица, полячка по национальности, и один известный московский певец, еврей по происхождению. Дали концерты (мы хоть и не присутствовали, но искренне были им благодарны, их поступок произвел большое впечатление). Певица улетела, а вот с певцом случился казус. Задержали его на таможне: по слухам, он пытался провезти в Союз то ли девять, то ли двенадцать дубленок. Редкий дефицит по тому времени. Хотя… может, у него семья большая.

Отдельно хочется рассказать о караульной службе. Это один из столпов любой армии, а уж в боевых условиях — один из шансов выжить. С первой достопамятной ночи в Афганистане мы стали значительнее мудрей и опытней. Друг по другу огонь уже не открывали. Вообще несению караула, как я уже говорил, в нашем дивизионе уделялось повышенное внимание. Уснув в Афганистане на посту, ты имел большой шанс не проснуться. Это понимали все или почти все. В те годы душманы еще не были вооружены мощными высокотехнологическими орудиями убийства. Они не могли напасть на полк в надежде нанести серьезный урон. Но вырезать нескольких караульных было им вполне по силам. В дивизии был случай: задремал парнишка в «собачий час» (примерно от 4 до 5 утра, когда веки наливаются свинцом и победить дремоту ты не в силах), ну и сняли его бандиты. А на следующий день подбросили. Только уже без кожи. А чтобы можно было определить, что это именно он, оставили небольшой кусочек на запястье. Там у него была татуировка. Горы, море, чайки, солнце, что-то из южной мирной жизни. И принесли солдатика на переднюю линейку, и водили роты смотреть на него. Думаю, правильно делали. Своей жизнью, вернее смертью, он спас многих от подобных ошибок. Ну, этому я не был свидетелем, а вот на реке Гельмент, под Кандагаром, где мы работали совместно с пехотой, танкистами, гаубичниками, был снят один караульный из соседнего полка и уведен в плен. Полночи мы стояли в окопах и, до боли сжимая зубы, слушали его дикие крики. Его пытали. Самое страшное, что нам оставалось только слушать, мы ничем не могли помочь. Нас разделяла река, подходы заминированы. Когда на следующий день мы все-таки разобрались с этой деревней, тела так и не обнаружили. Хотя, мне кажется, обнаружили — зачем оно душманам — просто побоялись показывать. И опять-таки — правильно. Правда,
я слышал, что, проезжая через Кандагар (город весьма населенный), товарищ погибшего остановил машину, вышел на улицу и разрядил в толпу все три магазина из подсумка. Опять же без комментариев.

Итак, по углам периметра нашего лагеря были вырыты капониры, в которых на ночное дежурство выставлялись БТР (бронетранспортеры) и БРДМ (бронированные разведывательно-дозорные машины) с полным экипажем, т. е. командир, водитель, пулеметчик и связист. Естественно, все машины были оснащены приборами ночного видения. Чуть выдвинувшись вперед, нес свою службу ночной боевой дозор. Это небольшие группы солдат (в нашем случае, как правило, из двух человек), которые ходят вокруг лагеря, все время видя впереди себя такую же пару дозорных. Метрах в двухстах позади них идет третья пара, четвертая… В случае нападения в считанные секунды мы можем сбиться в «кулак» и продержаться до подмоги. Особо важные объекты (водокачка, автопарк, склады с боеприпасами) и непосредственно сам лагерь охраняются караулом. Караул, конечно, круглосуточный. Не спят и дневальные в палатках, составляя четвертый круг обороны. Как видите, служба была поставлена долж­ным образом. Если и были нарушения, то небольшие, такие, к примеру, как у меня. Находясь с приятелем в боевом дозоре, мы решили придвинуться к лагерю метров на сто. Дело в том, что на водокачке нес караул наш новый сослуживец. Буквально на днях он, в порядке наказания, был переведен из другого дивизиона в нашу батарею. Нет, вовсе не потому, что мы представляли собой что-то вроде штрафбата (хотя, по правде говоря, мы были единст­венной батареей в полку, которая, благодаря своей выучке, принимала участие во всех боевых рейдах), просто мы уже все были «дедушками», а у парня в своем подразделении возникли какие-то неурядицы с молодежью. У нас, конечно, покомандовать ему было некем. Грузин по национальности, он оказался добрым и хорошим товарищем. Так почему бы не зайти к нему на пост и быстренько не выкурить на троих сигаретку? Но только мы скрылись в тень водокачки и перебросились парой слов, как услышали топот от множества ног. Выглянув из-за угла, мы увидели приближающихся начальника караула, проверяющего и нескольких солдат
из бодрствующей смены. Положение было критическим. Яркая луна заливала светом всю долину, мы были бы как на ладони. Положение спас наш новый товарищ.

— Стой, кто идет! — закричал он, сильно утрируя свой грузинский акцент.

— Начальник караула и проверяющий.

— Не понимай! — во всю глотку заорал часовой и влепил длиннющую очередь поверх голов, а затем, обращаясь к нам, тихо добавил: — Бегите, ребята, секунд тридцать я им головы от земли оторвать не дам.

Мы понеслись на свой маршрут как угорелые. Сзади слышались выстрелы и вопли «Не понимай!» и «Я начальник караула!». Наконец мы вышли на свою тропу. Впереди и сзади стояли другие пары из дозора. Как опытные солдаты, они моментально оценили происходящее, и было видно, что их буквально трясет от смеха. Однако все хорошее когда-либо кончается. Часовой увидел, что мы на маршруте, и душную афганскую ночь прорезал вопль:

— Вах, товарищ старший лейтенант, извини, дорогой, совсем не узнал, подходи, конечно, и товарищей захвати.

Услышав это, дозорные просто рухнули на землю. Злой как черт начкар и проверяющий принялись распекать парня, и сидеть бы ему на «губе», да на следующий день — боевой рейд. Война все спишет.

Запомнилась мне ночь, проведенная в карауле с 31 декабря 1980 года на 1 января 1981-го. Я нес вахту с 12 до 2 часов ночи, т. е. как раз в Новый год по местному и московскому времени (разница составляла 2 часа). Я был хорошо экипирован: на боку висела фляжка со слабенькой брагой, а в нагрудном кармане лежала и грела сердце настоящая беломорина.

Дело в том, что если в адресе воинской части указаны буквы «п/п» (полевая почта), то посылки и бандероли, содержащие продукты и табак, не принимались. Иногда, конечно, нашим родителям удавалось обмануть бдительность почтовых служащих (а чаще, я думаю, те просто входили в положение солдатских матерей) и запихнуть пару пачек сигарет между журналами. Но такие бандероли, как правило, все равно приходили выпотрошенными. В дело вступали дивизионные почтари. Они над паром расклеивали письма в поисках денег, уж не знаю какими способами подковыривали сургучные печати и выуживали те небольшие подарки, которые присылались из дома. Это было воровство в чистом виде, притом подлое, но на войне проходят и не такие вещи.

<...> Беломором угостил меня один приятель, ленинградец. Ему прислали две штуки в обычном письме. Чтобы было не очень заметно, письмо было проглажено утюгом. Папиросы стали плоские, но все-таки это была частичка мирной жизни.

Увидев, что минутная стрелка на моих часах приближается к 12.00, я внимательно оглядел территорию своего поста в поисках проверяющего (бдительность — вот что отличает хорошего караульного от плохого). По счастью, никого не было. Я поднял фляжку, поздравил себя с Новым годом, сделал первый глоток… И тут же поперхнулся. Ночное небо Афганистана словно взорвалось. Трассеры всех цветов летели к звездам. Все части, расположенные в Долине смерти, торопились отметить первый Новый год Советской армии на чужой земле. В ход шло практически все, что стояло на вооружении. Первое место, конечно, захватили автоматы и пулеметы, но я буду не я, если сквозь их трескотню не прорывалось глухое буханье гранатометов, пушек, танков. Десятки, сотни осветительных ракет висели над долиной, заливая ее бледным светом. Зрелище было завораживающее, сказочно красивое и в то же время пугающее. Так продолжалось минут двадцать, затем все стихло. Наконец-то я смог допить свою бражку и выкурить папироску (оглядевшись, конечно, в поисках проверяющего). В 2 часа ночи (Новый год по Москве), когда я уже возвращался в караулку, все повторилось вновь. Правда, уже не так красочно.

Об офицерах и сержантах

Что представляет из себя армейская дедовщина, известно. Но это в мирной обстановке, в Афганистане ситуация была совсем иная. Мы варились в одном котле, солдаты, сержанты, да и офицеры. Из рук сержантов был выбит их любимый козырь — наказание в виде наряда вне очереди. Слишком тонок и сложен механизм «боевой машины», чтобы они могли выдирать из него «винтики» по своему усмотрению. Слишком огромен был объем работ, выполняемый нами. В наряды ходили не те, кто провинился (по мнению сержанта), а те, кто в настоящий момент представлял меньшую ценность для батареи. Если бы в боевом рейде я, или наводчик, или водитель доложили комбату, что получили наряд, скажем, за неотдание чести, он просто бы расхохотался. Однако при стрельбе прямой наводкой, когда моя ценность была равна нулю, я не вылезал из нарядов, отсыпаясь в машине во время перемещений. И другой пример. Как-то в лагере батарея заступала в караул, а я потребовался начальнику штаба полка для боевой работы. Картина была еще та. Командир взвода, лейтенант, орал на начштаба: «Товарищ майор, мне некого назначить вместо него, все люди заняты». — «А вы назначьте меня, меня назначьте, товарищ лейтенант», — вежливо отвечал ему старший офицер. Такое возможно только на войне, среди людей, искренне переживающих за общее дело. Попробовал бы лейтенант поднять голос на майора в мирной обстановке. Звездочки лишился бы сразу.

В Польше у сержантов был еще один любимый способ «воспитания молодых». Чтобы справиться с навалившимися физическими нагрузками, надо много есть. Кормили обильно, но организм еще не перестроился, калории сгорали моментально, в общем — не хватало. Некоторым молоденьким ребятам удавалось припрятать кусок хлеба, чтобы хоть как-то утолить чувство голода перед сном. Их беспощадно вычисляли, строилась батарея, провинившиеся выходили из строя, начиналась экзекуция. «Что, не хватает? — орал сержант. — Жри перед строем своих товарищей, пусть тебе будет стыдно!»

В первые месяцы входа в Афганистан не хватало уже всем, были проблемы с доставкой продовольствия. И те же «воспитатели» первыми бросались к термосу, принесенному с кухни: «Эй ты, ну-ка положи мне побольше». Но мы уже были другими. «Не хватает? — ехидно спрашивал раздающий. — Подходи, когда покормлю всех, дам облизать термос». И отходил сержант, пряча глаза, и не поднимал вой, и не качал права, потому что понимал — заводить врагов среди друзей в боевых условиях может только человек с ярко выраженными суицидальными наклонностями. Много, много уже ходило рассказов о том, чем заканчивалось такое противостояние. И в 90 % случаев это была не тривиальная пуля в спину, отнюдь. Просто в бою тебя не прикрывали, не рисковали своей жизнью ради тебя. Этого хватало.

Как-то мне пришлось разговаривать с десантниками. По правде говоря, я не очень любил эту публику. Наш кинематограф искусственно культивиро­вал из них этаких элитных суперменов, «соль войны». И все бы ничего, да только они стали относиться к другим родам войск как ко второсортному сырью, как к вспомогательным войскам, созданным для грязной работы. Впрочем, за всех сказать не могу. Они работали в основном на Кабульском, Баграмском, Джелалабадском направлениях, и наши пути редко пересекались.

Так вот, они рассказывали, что такие понятия, как «губа», или другие формы наказания у них в частях практически отсутствуют. Во время зачистки местно­сти провинившихся (два-три человека) пускают в боевой дозор впереди роты. Естественно, первый залп достается им. Рота успевает залечь, засекаются цели, и только тогда начинается атака. Если выживешь — наказание снимается. Если выживешь.

Другие отношения установились у нас с офицерами. Они строились на основе профессионализма. Здесь главную роль играли не требовательность или благодушие по отношению к солдатам, а их мастерство. Мы прекрасно понимали, что наша жизнь зачастую зависит от опыта офицера, а те в свою очередь в бою могли рассчитывать только на нашу выучку. То есть мы, как некий симбиоз, не смогли бы выжить друг без друга. Да, старший офицер батареи строго сохранял дистанцию между собой и солдатами, был требователен, суров, но не мелочен. Командир ВУБ, наоборот, всегда готов был пошутить с нами и легко прощал не очень серьезные нарушения. Мы относились одинаково хорошо к одному и другому, потому что это были настоящие мастера своего дела и мы могли доверить им свои жизни.

Были офицеры и совсем другого пошиба. Молоденький лейтенант из нашей батареи уехал в отпуск, строго следуя солдатской поговорке, — зимой.

Солнце жарит и палит —

В отпуск едет замполит.

В октябре, продав кобылу,

В отпуск едет зам по тылу.

На дворе январь холодный,

В отпуск едет Ванька-взводный.

Уехал и не вернулся. Месяца через три его начали искать, уж не знаю какие органы. Нашли. Нашли в Ташкенте, где он жил у женщины легкого поведения. Форму он продал, носил какие-то тряпки. Под конвоем его, синего от пьянства, доставили в часть. Состоялся офицерский суд. Даже я не мог впоследствии выведать подробности и вердикт, все хранилось в тайне. Однако оставшийся до моего дембеля месяц или два он продолжал служить в батарее. Лейтенантика явно пожалели. Да и солдат­ское отношение к нему было жалостливое, покровительственное. Он был неплохим парнем, просто сломался, не выдержал, это бывает даже с хорошими людьми. Вот только идти в бой с ним нам как-то не хотелось.

Я до сих пор поддерживаю отношения с командиром моей батареи. Он заканчивал ЛАУ (Ленинградское артиллерийское училище) и был женат на ленинградке. Когда он уезжал в отпуск в Союз, он захватывал мои письма, возвращаясь, привозил небольшую посылочку. Так же поступал и я.

Комбат уже давно на дембеле, живет под Краснодаром, у него свой домик, садик, огород, где он копается целыми днями. Он и его жена прекрасные, отзывчивые люди. В прошлом году моя мама ездила к ним отдохнуть на несколько дней и осталась очень довольна. Счастлив ли комбат на гражданке? Думаю, да. Ушел ли из армии он сам или его выкинули, как стреляную гильзу? Не знаю. Мне кажется, что с его опытом и знаниями он мог бы воспитать еще не одно поколение солдат, ведь ему только-только пятьдесят.

Отдельно хочется рассказать о начальнике штаба полка. Простой русский мужик, в самом хорошем смысле этого слова, он был образцом офицера, эталоном, на который нужно равняться. Не помню, в какой книге и про какого военачальника как высшая похвала говорились слова: «Он был прост в общении с солдатами». Таким был и наш майор. Именно прост, прошу не путать с панибратством, этого он не допускал никогда.

Приведу пример. Я шел со своим приятелем по части, мимо проскакивал уазик начштаба. Вдруг он резко затормозил. Из машины выскочил майор и подбежал к нам. «Ребята, как жаль, что вы не видите себя со стороны. Вы же настоящие красавцы, вы настоящие солдаты, с вас картину писать можно. Вы гордость нации, вы наше будущее. Молодцы». Выпалив все это одним духом, начштаба вскочил в машину и уехал. Мы остались стоять. Польщенные, мы критическим взглядом оглядели друг друга. Нам стало понятно, что хотел сказать офицер. Здесь, в России, я с горечью смотрю на старослужащих. Они считают, что чем ближе срок демобилизации, тем больше они могут распускаться. Висящие на ж.... ремни, плохо выбритые лица, грязная, неряшливая форма. Нет, начштаба увидел в нас иное. Перед ним стояли два «деда» с бронзовыми от загара лицами, с накачанными телами, с уверенным взглядом солдат великой армии. Мы разбива­лись в лепешку, но в любой ситуации гимнастерки и брюки были чистыми, подогнанными по фигуре, а если возникала необходимость — аккуратно заштопанными. Бляхи на ремнях сверкали на солнце, а в сапогах можно было увидеть свое отражение. На какие только ухищрения мы не шли, но каждое утро на гимнастерке был пришит белоснежный подворотничок. Именно аккуратность и чистота были отличительной чертой «дедушек» того времени. Для опустившегося солдата из всего разнообразия «могучего и великого» у нас было выбрано одно слово — «чмо!»

Как-то раз на дежурстве по штабу мне довелось наблюдать такую картину. Толпа замполитов всех батарей возвращалась со своего «боевого» задания,
а именно «потрошения» колонны. Это не специфический термин военного времени, просто когда приходили машины с Кушки, их останавливали в километре от лагеря и заместители командиров батарей по политической части шерстили колонну в надежде найти и отобрать у солдата бутылку водки. Они считали это одной из главных своих обязанностей, конечно, после читки нам на политзанятиях передовиц из «Правды». Не нашли они в тот раз водку, да и вообще никогда не находили, как ни старались. Не дураки были водители, не хотели они поить замполитов за свой счет. Если и везут бутылку, то так запрячут, что с собаками не найдешь. И вот это «спецподразделение», проходя мимо казармы, встретило начальника штаба.

— Как жаль, товарищ майор, что вас с нами не было. Уж вы бы точно нашли!

— Я? — майор даже поперхнулся. — Да за кого вы меня держите? У солдата это, может быть, единственная отдушина. Если он раз в несколько месяцев, вернувшись из рейда, вместе с друзьями сделает пару глотков, поминая товарищей, он что, по-вашему, — преступник? Нет, наши солдаты — герои и на свои сто фронтовых имеют полное право.

Я слушал их разговор из окна штаба и всей душой поддерживал майора. Вот только за всю афганскую эпопею мне не удалось не то что поднять
100 грамм, а даже видеть «беленькую».

Но, конечно, не эти примеры делали героя из начальника штаба, хотя двумя-тремя брошенными вскользь фразами, как в первом случае, суметь поднять в человеке чувство самоуважения и достоинство — дорогого стоит.

На Кушку шла колонна машин за продовольствием. Возглавлял колонну начштаба на БТР, замыкал БРДМ. Не знаю как, но БРДМ отстал, совсем немного, но этого хватило, чтобы душманы успели подложить мину. Взрывом были убиты командир и водитель. В живых оставался пулеметчик. Придя в себя, он увидел, что бандиты окружают машину. Задраив люк, солдат открыл огонь. Он расстрелял все патроны до последнего и стал готовиться к смерти. По счастью, тогда у афганцев еще не было тяжелого вооружения, по крайней мере у этой группы, поэтому не мудрствуя лукаво они решили сжечь БРДМ. В это время в головной машине обратили внимание на отсутствие связи с замыкающим. Развернув БТР, майор бросился назад. Он сильно рисковал, оставляя колонну без пулеметного прикрытия, но выручать попавших в беду тоже надо. Он успел вовремя. Душманы, подтащив к БРДМ сухие ветки саксаула, поливали их бензином. Запел свою песню пулемет, ему вторили автоматы. Через минуту все было кончено.

Эту историю мне рассказал мой приятель, связист, который находился с начштабом в одной машине. А еще он рассказывал, как они через люк доставали ребят. «Это было легко, — говорил он, прикуривая одну сигарету от другой и смотря невидящими глазами куда-то вдаль. — Они же там были по половинкам».

Через несколько месяцев пришли наградные листы, полк был построен на передней линейке. Зачитали приказ. «За успешные действия в боевой обстановке наградить орденом Красного Знамени командира полка (?!) подполковника…» — «Служу Советскому Союзу». — «Орденом Красной Звезды начальника штаба полка майора…» Начштаба вышел вперед, остановился перед строем солдат и вдруг низко поклонился нам. Это был не кивок головой, это был полноценный русский поясной поклон. В наступившей тишине загремел его голос: «Солдаты, спасибо вам за то, что ваша кровь и ваш пот отлились в мой орден. Спасибо вам. — И только после этого привычное: — Служу Советскому Союзу».

В этот день, вернее в ночь, старшие офицеры отмечали свои награды, по-русски, как они считали, то есть в баньке, построенной к этому времени
в части, с водкой и музыкой. У нас в полку был организован ансамбль из четырех человек, мы даже выезжали с концертами в соседние части. Я, кстати, подвизался в нем в качестве конферансье. Ребята играли в основном «Машину времени», ну и солдатские песни, конечно. Их разбудили, и всю ночь напролет они музицировали для пьяных офицеров. Что интересно, их заставляли петь одну и ту же песню:

Пропала собака,

Пропала собака,

Пропала собака

По имени Пес.

Начальника штаба полка среди них не было.

Забыл упомянуть еще одно немаловажное звено армейской иерархии — прапорщики. Но здесь, собственно, рассказывать и нечего. Слишком быстро менялись они у нас. И я их прекрасно понимаю. Мы, солдаты, — люди подневольные, куда пошлют, туда и едем. Так же и офицеры. С прапорщиками дело обстояло по-другому. Как я уже говорил, полк в основном был укомплектован подразделениями, базирующимися за границей — в Польше, Германии и т. д., то есть из стран с сытой и богатой жизнью (по сравнению с Союзом, разумеется). Солдаты, которым по вкусу пришлись армейские будни, подавали заявления в школу прапорщиков и через полгода возвращались в свои части, имея на плечах две звездочки. Хорошая зарплата, непыльная работа, доступ к материальным ценностям делали должность старшины батареи весьма привлекательной. Трех- или пятилетний контракт, который они заключали, давал весьма весомое подспорье в дальнейшей жизни. Кто мог предположить, что жизнь подложит им подлянку в виде войны в Афганистане. Они начинали болеть. Не успеют назначить одного, как его увозят в госпиталь в Союз, откуда он уже не возвращался.

Прапорщики старались, конечно, хоть как-то окупить свое пребывание в этих условиях. Так, один из них доставал, уж не знаю откуда, десятками наручные часы. Часы красивые, с оригинальным дизайном, но имеющие недостаток — это была штамповка. На циферблате была надпись: «1 камень». Взяв себе в помощь солдатика, специалиста по рисованию и каллиграфии, он снимал стекла и пририсовывал перед единицей двойку, отчего ценность часов сразу возрастала. Куда он девал их впоследствии, не знаю, да и знать не хочу. Человек делал свой маленький «гешефт» и никому не мешал. Но все это было не то, всего этого было мало. Вот и приходилось им болеть.

Наконец кому-то наверху данная ситуация надоела, и прапорщики на батарею приезжать перестали. Ключи от каптерки были переданы одному из сержантов, и проблем больше не возникало.

Кстати, звание прапорщика было введено в Советской армии где-то году в 1974-м. Мой комбат, тогда еще курсант военного училища, находился в отпуске или командировке, не суть. Главное, что он не знал о введении нового звания. Так вот, вернувшись в училище, он встретил генерал-лейте­нанта, идущего ему навстречу по коридору (у прапорщиков и генерал-лейтенантов одинаковое количество и расположение звезд на погонах, размеры, конечно, разнятся, но кто ж тогда знал). Вытянувшись в струнку, приложив руку к головному убору и чеканя шаг, комбат поприветствовал генерала. Тот благосклонно кивнул головой в ответ. Не успел комбат перевести дух, как из-за угла появился второй генерал-лейтенант, а за ним и третий. И вот в этом третьем комбат с изумлением узнал своего старшину. Долго потом курсант приходил в себя, переживая увиденное. <...>

О боевых рейдах

За поворотом, в глубине

Лесного лога,

Готово будущее мне

Верней залога.

Его уже не втянешь в спор

И не заластишь,

Оно распахнуто, как бор,

Все вглубь, все настежь.

Б. Пастернак

Вот оно, страшно и весело.

Л. Толстой

В мирное время в армии команда «тревога!», как правило, вещь предсказуемая и заранее известная. Проводится она в целях тренировки в начале «учебно-строевого» периода (есть еще «парково-хозяйственный»), т. е. — несколько раз в год. О «тревоге» заранее сообщают младшим офицерам и сержантам, а те в свою очередь предупреждают солдат. Кому хочется, чтобы его взвод или отделение было отстающим? Так что фраза, обращенная к дневальному: «Разбуди меня минут за десять до тревоги», не является нонсенсом.

Проходит данное мероприятие по щадящей программе. Без десяти 6 утра (в 6 часов — подъем по распорядку) раздается сирена и крик дневального: «Батарея, тревога!» В течение 45 секунд мы обязаны одеться и построиться в коридоре. На этом обычно веселье заканчивается. Офицеры проверяют экипировку, делают замечания и отпускают нас умываться. <...>

Все это было применительно к Польше. В Афганистане ситуация сложилась иная.

Первый месяц мы обустраивали быт, ходили в караул, несли боевое охранение. Не забыты были и такие элементы солдатского обучения, как строевой тренаж и политзанятия. На последних мы с удивлением узнавали, что «совет­-с­кие войска стоят на границе с Афганистаном, готовые в любой момент дать отпор агрессору». Но основной упор делался на боевую и физическую подготовку.

Уже первые бои показали, что среднестатистический советский солдат уступает в открытом столкновении душману. Да и как могло быть иначе? Разве может сравниться в силе 18—20-летний пацан с 30—40-летним мужиком, всю жизнь занимавшимся тяжелым физическим трудом? Были введены занятия по рукопашному и штыковому бою. Они не прижились по ряду причин. Первая и основная — не было настоящих инструкторов. Кто-то что-то где-то видел и должен был научить нас. Как правило, занятия по штыковому бою сводились к классическим образцам времен Гражданской войны: «Длинным — коли! Коротким — коли!» Наш командир дивизиона и начальник штаба пришли посмотреть на тренировку. Через полчаса комдив выдал сентенцию, запомнившуюся мне на всю жизнь: «Ох, не понимаю, что это за приемы с автоматом, мы такого не проходили. Лично я знаю только два. Берешь автомат и стреляешь, пока не кончатся патроны, а затем кладешь его на землю и поднимаешь руки. Зачем забивать себе голову всякой глупостью?»

Нашим козырем были техника и вооружение. Именно поэтому их освоению отводилась львиная доля времени. Умение быстро разобрать и собрать автомат стало не веселой игрой, а шансом сохранить себе жизнь. Кстати, об автоматах. В течение службы несколько раз нам пытались заменить АКМ на АК-74, но в конце концов мы вернулись к АКМ. АК-74 (автомат Калашникова 1974 года выпуска) себя не оправдал. Он слишком привередничал в боевых условиях. Не выносил песка, требовал постоянного ухода. Слишком маленький калибр (5,25 мм в отличие от 7,62 мм в АКМ) и «венец» инженерной мысли — пуля со смещенным центром тяжести — делали его не только малопригодным, но и опасным. С ним хорошо стоять на посту — он легкий; удобно стрелять в тире — слабая отдача делает АК-74 более «метким», но для подавления огневых точек противника автомат не годился. Пуля не пробивала укрытие, а отскакивала и начинала рикошетить по такой замысловатой траектории, что приходилось прятаться самому.

Сам не видел, но слышал, как пытливые солдатские умы проводили эксперимент. Накрывали каской кочан капусты и расстреливали с близкого расстояния. Мощности пули не хватало, чтобы пробить каску навылет, и она металась внутри. Зато кочан можно было сразу засаливать, так тонко он был нашинкован. Не знаю, не знаю, не видел. Но вот прапорщика из пехоты, которого свой же солдат случайно ранил в бедро, мне видеть довелось. Пуля обошлась с его внутренностями так же, как с капустой, и вышла через шею.

К чести, могу сказать, случайные ранения были редкостью. Оружие воспитало в нас уважение к нему, и направить автомат, даже в шутку, даже незаряженный, в сторону товарища было моветоном. За такой проступок наказывали на месте, незамедлительно и жестко. Невзирая на срок службы. Впрочем, незаряженный автомат в наших условиях был нонсенсом.

И вот наступил день. Точнее, вечер. Мы пришли в палатки после ужина и ждали команды на вечернюю поверку.

«Дивизион, тревога!»

«Батарея, тревога!»

Здесь этим не шутили. Секунда — автомат в руках, подсумок с запасными рожками на бедре, каска на голове, шинель в скатке, и мы несемся в парк. Водители с бешеными глазами обгоняют нас и впрыгивают в кабины «Уралов». Машины грозно урчат и вытягиваются в колонну. Мы готовы. Нас готовили к этому много месяцев. Теперь дело за нами.

Мы стоим вдоль машин. Второй, «польский», дивизион построен. Восемна­дцать БМ (боевая машина), восемнадцать ТЗМ (транспортно-заряжающая машина), семь ГАЗ-66 — машины отделений разведки и связи батарей и ВУД, три БРДМ, БТР, приданные полковые бензозаправщики, два ПХД (пункт хозяйственного довольствия — сиречь кухня, метко прозванная солдатами, как бы это помягче сказать, «последнему фиг достанется»), полковые машины с ЗАС-аппаратурой (засекреченная связь), уазики старших офицеров.

Мы готовы. Появляется командир полка. Он тоже после ужина, вот только стол у нас разный. Солдата, вопреки известной русской пословице, после этой еды можно смело «брать на охоту». А вот «полкана» нельзя. Он осовел. Сыто отдуваясь и цыкая зубом, он зачитывает нам приказ. До­словно, конечно, не помню, но смысл следующий. Пехота окружила бандитскую группировку в горах, в районе города Фарах (ох уж мне эта формулировочка — «бандитская группировка»; под Фарахом, например, их численность составляла 40 тысяч человек, гератская насчитывала 60 тысяч. А это были не самые крупные. Ни фига себе бандформирование! Хотя, по правде говоря, такими косяками они не бегали). Удерживая противни­ка, пехота несет потери. Ваша задача — в кратчайший срок прибыть к месту боевых действий и огнем поддержать солдат.

Ситуацию прояснил начальник штаба полка. Про него я рассказывал в предыдущей главе. Он этого достоин. Понятия «офицер», «честь» и «совесть» в его лице слились воедино.

— Ребята, там пехота гибнет. Надо выручать.

Ничего больше нам объяснять было не надо. Но начштаба пробежал вдоль колонны и тихо, чтобы не слышали командир и замполит полка, шептал нам на ухо: «Братцы! Запомните одно, мне заправленные койки Героев Советского Союза в полку не нужны».

— По машинам!

Из Долины смерти в душную афганскую ночь выползала километровая змея. Одна из самых страшных, придуманных хомо сапиенс. Ее укус был безжалостен. Умирали не отдельные люди. Она сравнивала с землей все, что встречалось на ее пути. Умирала история. Умирали города, воспетые Фирдоуси и Низами. В небытие уходили общины и кланы со всеми своими надеждами и чаяниями.

Аркадий Аверченко готов был забить глотку немецкому Кайзеру, объявившему Первую мировую войну. А я начал бы с Каина! Будь он проклят!

Мы ехали без остановок около 20 часов. Когда я говорю «без остановок», так это действительно без остановок. Не могли мы себе позволить выходить даже по-маленькому. Курьезы были, но опустим над ними завесу. Мы приехали вовремя. Пехота уже оттянулась с гор и зализывала раны. Был момент передышки. Наши водители выпадали из машин и, свернувшись клубком, засыпали под колесами. Командир дивизии отправился в штаб пехотинцев на рекогносцировку.

— Командира ВУБ-2 и старшего вычислителя ко мне!

Пришлось рысцой бежать к комдиву.

— Завтра утром пехота повторит атаку. Вот координаты целей, по которым в 6 утра батарея должна открыть огонь. Вы, лейтенант, и вы, ефрейтор, через час после наступления темноты, в целях скрытности, на ГАЗ-66 разведаете дорогу и обустроите огневую позицию.

— Есть.

Разбудив водителя и затолкав его в кабину, мы стали готовиться. Хотя что значит «готовиться»? Автомат, подсумок на месте, машина на ходу. Бросили
в кузов на всякий случай пару банок каши перловой с мясом из «сухпая», гранатомет да несколько боеприпасов к нему (больше трех-четырех выстрелов все равно сделать не успеешь, по вспышкам вычислят и накроют). Смеркалось. Времени оставалось «на одну сигаретку». Наконец со скал полетело долгожданное «Аллах акбар». Вечерний намаз, можно ехать.

Езды было всего несколько километров, но мы прошли их за несколько часов. Фары включать нельзя, так, по долинке, под звездный свет. Дорогу несколько раз преграждали сухие русла рек. Мы искали наиболее безопасные переправы. Наконец на месте. Площадка как специально подготовлена под огневую позицию. Ровная, широкая. Стали из камней складывать пикеты, чтобы машины с разворота могли приступать к боевым действиям. Под камнями отдыхали скорпионы. То есть я так думаю. То есть я сейчас так думаю. Тогда было наплевать. Все готово, возвращаемся в лагерь. Три часа ночи.

— Товарищ подполковник, ваше задание выполнено. Маршрут нанесен на карту.

— Отдыхайте, час у вас еще есть.

И на том спасибо.

Четыре утра. Подъем. Завтракаем чем бог послал (немного он послал, ох немного) и садимся в машины. Наша головная, едем по проторенной ночью дорожке. Но не тут-то было. Комдив посчитал, что машины, идущие колонной, более легкая цель, и приказал выстроиться цепью. Смотрелось это красиво, ничего не скажешь. Вот только половина застряла в сухих руслах. Пришлось вытаскивать, терять время. А пехота наступала по согласованным планам, по маршрутам, проложенным ее разведкой.

Без десяти минут 8. Мы на позиции. Нет, не зря нас натаскивали. Очень красиво, наверное, было смотреть на это со стороны. Колонна с похода разворачивается к бою. Расчеты действуют как единый механизм. Восемь утра.

— Огонь!

Залп. От командного пункта пехоты отделяется БТР и несется к нам на полной скорости. Без всяких мегафонов слышен крик: «Товарищ подполковник, вы что, ох…., там уже час как наши солдаты!» Через секунду спокойный рассудительный голос комдива: «Перенести огонь».

Бои продолжались несколько дней. Наш противник был у себя дома и знал каждую горную тропку. Не отягощенный тяжелым вооружением и привычный к горам, он мог за несколько часов легко переместиться на десяток-другой километров. Разведка получала новые данные, колонны машин передвигались на новые огневые рубежи, пехота опять лезла в горы. Но вместо укрепленных позиций ребят ждали только пустые стоянки с еще дымящимися кострами и остатками бивуака да еще пяток снайперов, рассаженных и замаскированных так умело, что продвижение останавливалось на несколько часов, а то и дней.

Я разговаривал с пехотинцами. По их словам, душманы применяли следующую тактику. При отходе основных сил снайперам оставляли суточный запас воды и продовольствия, сажали в небольшие пещеры или углубления в скалах, из которых наиболее удобно простреливались тропы, и замуровывали их, оставляя небольшое окошко. К счастью, у афганцев тогда еще не было на вооружении современного стрелкового оружия, но и со старыми снайперскими винтовками (с надетым на кончик ствола резиновым шлангом, чтобы не было видно вспышки) они умудрялись наносить серьезный урон. Конечно, если удавалось засечь эту «волчью нору», участь снайпера была решена в течение нескольких минут. Два-три снаряда — и все кончено. Но попробуй засеки. По звуку в горах не сориентируешься, да еще эхо. Сумевшие выжить афганские «кукушки» ночью разламывали каменную кладку и уходили к своим. Игра начиналась по новой. Герилья велась по всем правилам.

Во время этих бесконечных перемещений мы, артиллеристы, впервые попали под автоматно-пулеметный огонь. Скорее всего, в ту ночь партизаны не смогли далеко уйти, а может, наша разведка сработала на совесть. Мы их до­гнали. Противостоять огневой мощи, готовой в любую минуту обрушиться на вражеские позиции, не смог бы никто.

Узкая долина между двух горных массивов. Мы в долине, вводим послед­ние данные. Сейчас будет приказ открыть огонь. Град пуль, вздымая фонтанчики песка, забарабанил по нашему расположению. Отрядив группу смертников, противник обошел наши позиции. Они не могли нанести нам ощутимый урон. Их задачей было нас задержать. Это им удалось. Пока доорались (уж какая тут связь по рации, если прячешься под машиной) до КП дивизиона, пока выслушали мнение комдива — «наверное, это наши солдаты балуются», пока развернулась батарея гаубичников и открыла огонь, прошел час. Пехота после говорила, в горах была кровь, были бинты, все засыпано осколками, но основные силы душманов успели уйти.

Наконец все закончилось. Банда растворилась в горах, воевать не с кем. «Усталые, но довольные пионеры возвращались домой».

Подведем итоги. Срок рейда — одна неделя. За этот рейд только одна моя батарея выпустила более 700 снарядов. Наши потери — один человек. Парень, сомлев от жары, заснул под колесами бензозаправщика. Сигнал «перемещение» он не услышал. Водитель под машину не посмотрел. Вы скажете — глупая смерть. Но, пожалуйста, назовите мне умную. Есть смерти неожиданные и долгожданные, есть случайные, нелепые, героиче­ские. Но глупых — нет. Может, было бы красивей, если бы в него попала пуля? Поговорите с его мамой — что ей больше понравилось бы?

О потерях противника не знаю, данных не было. Но какое-то время в этом районе было затишье. Значит, мы победили?

Когда-то в далеком детстве я услышал фразу, оброненную знакомым нашей семьи, о том, что он ставит подвиг Рихарда Зорге выше подвига Александра Матросова. Была в этой фразе какая-то неточность, неправильность, что ли, но она врезалась в память, и время от времени я к ней возвращался. Подвиг, в том смысле, который вкладывал наш знакомый, не может быть выше или ниже. Подвиг — это момент наивысшего состояния духа, когда человек кладет свою жизнь на алтарь человечества, приносит себя в жертву ради других. Есть, конечно, и другие варианты, например подвиг тружеников тыла. Да что там говорить, прожить на ту пенсию, которую старикам сейчас выплачивает государство, тоже подвиг, да еще какой! Но мой знакомый говорил о ситуации, когда на кон была поставлена жизнь. И все-таки я понял, что он имел в виду. Для этого мне пришлось только один раз поваляться под автоматным огнем, отвечая пулей на пулю.

Бог милосерден и милостив, когда он создавал человека, он это делал хорошо. В минуту смертельной опасности в организме включается защитный механизм в виде адреналина, выбрасываемого в кровь. Человек перестает быть рассудительным. Нет, он не перестает здраво рассуждать, он прекрасно понимает нависшую угрозу, но он ее не боится. Он смотрит на себя как бы со стороны, его действиями руководит не разум, а какие-то другие, скрытые механизмы. В таком состоянии он сам бог, он может все. Но вот бой закончен. Раздается приказ: «По машинам!» Сколько продолжалась стычка? Несколько часов? День? Судя по наручным часам — пятнадцать минут! Я вздыхаю, до­стаю сигарету и начинаю ее разминать. В руке остаются крошки табака и клочки бумаги. Вторую ожидает та же участь. Я смотрю на свои руки — они трясутся. Это отходняк после боя. Это расплата за минутное всемогущество. Это утреннее похмелье после весело проведенного вечера. За все надо платить.

Так вот о чем говорил мой знакомый. Он учитывал фактор времени, продолжительность подвига, если так можно выразиться. Балансируя на грани между жизнью и смертью, человек в слепой бесшабашной ярости может броситься грудью на пулемет, направить горящий самолет на вражескую колонну, может сделать то, что в нормальной ситуации ему бы даже не пришло в голову. В эти последние минуты он светит, как звезда, а затем гаснет, гаснет, как сердце Данко, выполнив свой долг. Разведчику, следуя уже приведенному сравнению, приходится «светить» постоянно, многие годы. У него нет звездного часа, только каторжный труд, без права на ошибку. Представьте себе минера, выкручивающего взрыватель. Малейшая не­точность, перекос — и все. И этот взрыватель надо выкручивать годами, без остановки. Какие люди могут это выдержать? Мне — слабо.

Но, конечно, все списывать на ярость боя глупо. Существуют и другие факторы. Воевали миллионы, а грудью на пулемет ложились единицы. Вечная им СЛАВА!

Так закончился мой первый «тревожный» рейд. Сколько их было после этого! Память услужливо стирает даты, имена погибших, названия разрушенных городов и деревень. Перед глазами проносятся сожженные дома и горящие машины, разрывы снарядов и трупы людей. Череда эпизодов, склеенных рукой мастера. Без начала и конца. Сплошная лента, в ней нет точной временной
и географической привязки. Просто это было на войне.

Эпизод. Перед комдивом стоят старейшины, человек пять, при помощи толмача объясняют: «Мы мирная деревня, находимся километрах в десяти, мы не хотим воевать, но каждую ночь приходят душманы (это слово уже прочно вошло в обиход), забирают скот, продовольствие, помогите». Комдив внимательно изучает карту. «Старший вычислитель, рассчитайте координаты, старший офицер батареи, дайте залп из первого и третьего». Не хочу даже думать, что это были за координаты. Надеюсь, что бандитов, а не деревни. Хотя откуда у нашего подполковника на карте расположение повстанцев?

«Идите, больше вас не потревожат».

Ну-ну.

Эпизод. По дороге едет колонна. Мы, пехота, гаубицы, танки. Визг тормозов, колонна останавливается. В боевых условиях это подобно смерти. Слишком хорошая цель для гранатометчиков. С головы слышно «стаккато» крупнокалиберного пулемета. Едем дальше. Я — старший машины. Из окна видны пять трупов в белых одеждах, на каждом чалма. Вечером объяснили: афганские террористы, вооружившись охотничьими ружьями, открыли огонь по шедшему впереди танку. Стрелок полоснул очередью. Как это вам — выходить с дробовиками против танков? Да и не видел я у них оружия. Ну не понравились они танкисту. Хотя камнем могли в танк бросить.

Эпизод. Огромная бахча и маленькие-маленькие арбузы, с три-четыре муж­ских кулака, еще не созревшие. Машины останавливаются. Сотни солдат вылетают из кузовов и набивают их в гимнастерки. Несколько минут, и машины едут дальше. Арбузы есть нельзя, зеленые, мы их выбрасываем. Посреди разоренной бахчи стоит старик и, опираясь на клюку, смотрит нам вслед. По-моему, он плачет. Больше ему здесь делать нечего. В этом году его внуки будут голодать.

Эпизод. Преддверие боя. Почему-то именно в этот момент, момент высшего душевного напряжения, и происходят интересные события. А может, они просто лучше запоминаются?

Батарея развернута, я на КП, цели нанесены. Все внимание приковано к рации. В горах наша разведка; как только они передадут данные, а я сделаю расчет, можно открывать огонь. К рации подключен громкоговоритель. Так надежнее и быстрее, не надо тратить время на повтор, да и связист может допу­стить ошибку в координатах. Накроем своих. Все замерло. И вдруг из рации чистый и звонкий женский голос: «Вася, я же тебе сказала, переведи тепловоз на запасной, по основному проследует состав с углем. Бригадиру сцепщиков зайти в диспетчерскую. Тебе жена уже дважды звонила по поводу…» Дослушать не удается. Хрипом врывается голос комбата: «Батарея, стой! Стрелять батарее… взрыватель… основное направление…» Так во время боя и переплетались эти два голоса, голос жизни и голос смерти.

После боя мы долго думали, откуда, с какой станции долетела до нас эта волна. Не знаю, да и кто знает.

Эпизод. Жара и солнце. Мы опять в машинах и едем в очередной рейд. Дорога в Афганистане одна. Она полукольцом опоясывает страну, начинаясь от Кушки и заканчиваясь в Термезе. Дорога хорошая. Через перевалы, по долинам, по ущельям струится серая лента. Автомат скользит в потных руках. Засада может поджидать за каждым поворотом. По обочинам встречаются обгоревшие остовы машин. Очередной поворот, сердце замирает. У края дороги выси­тся памятник. Он сделан в виде стелы из белого камня. Успеваю прочитать русские слова: «Здесь, во время селевого потока, в 1968 году погиб строитель этой дороги… и его жена…» Не помню я их фамилий. Жену звали Галина, его вроде Сергей, кажется, Столетовы. Не вините меня. Это было секундное видение два­дцатипятилетней давности. Так устроен человек. Мы помним Герострата, но в каких анналах записаны имена тех, кто строил и восстанавливал храм Артемиды в Эфесе?

Наши войска уже больше года находились на территории Афганистана. Велась война против всего, что связано с Союзом. Но на этом памятнике я не заметил ни единой щербинки от пуль. Все-таки что-то святое у каждого народа есть всегда.

Было опасно, но я сорвал с головы каску. Разговаривая вечером на привале, я узнал — так поступили многие. Поступили, не сознавая, что они делают. Это было выше страха. Это был наш долг, уж извините за банальность, впитанный с молоком матери.

Эпизод. Мы едем по городу, вечер. Освещенные улицы, крики муэдзинов, чайханы заполнены посетителями. Проезжаем мимо оружейной лавки. Ничего особенного — холодное оружие. Правда, очень красивое. Встречаюсь глазами с десятилетним мальчишкой, сидящим на ковре в центре помещения. Отец ушел по делам, младший сын остался за хозяина. Мальчик ловит мой взгляд, хищно улыбается, отработанным движением достает из-за пояса кинжал, одной рукой берет себя за нос и поднимает голову, вторая, с кинжалом, скользит поперек горла. Это то, что, по его мнению, нас ожидает. У меня свой взгляд на этот вопрос и доказательство в руках. Через окно я показываю автомат. Мой аргумент явно сильнее. Пацана сдувает словно ветром.

Эпизоды, эпизоды. Частички памяти. Но давайте вернемся к более связному повествованию.

Воспоминания еще об одном рейде проходят красной нитью по «волнам моей памяти».

Кандагарский рейд. Вообще-то, мы «обслуживали» западную часть Афгани­стана — Герат, Фарах, Шиндант, а здесь пришлось забраться на юг, юго-восток страны. Рейд не был «тревожным», те времена давно прошли. Это была тщательно планируемая акция по усмирению (умиротворению) населения, не желающего принять правила нового порядка. По времени рейд длился около полутора месяцев, протяженность — тысячи километров.

Мы были хорошо подготовлены. Были матрацы и одеяла, рассчитаны марш­руты и места стоянок, составлен рацион, загружены палатки.

Не знаю, кто кому придавался, но колонна состояла из пехоты, танкистов, гаубичников, афганской пехоты, минометчиков. По маршруту нас сопровождали истребители и бомбардировщики. Все как и положено. Цель — зачистка территории.

Не буду «растекаться мыслью по древу», а постараюсь рассказать главное.

Наш путь пролегал вдоль реки Гельмент. Гидросеть Афганистана, как вы понимаете, довольно убогая. Мало там рек! (Моя ехидная натура получала настоящее удовольствие, читая в газетах, что мирная жизнь в Афганистане налаживается, бандиты практически уничтожены, а те, что остались, не представляют опасности. Народ их не понимает и не поддерживает. В связи с этим надобность в большинстве воинских формирований отпала, и они выводятся из страны.) Мы знали, что выводят понтонёров и ракетные войска, которые были там не пришей кобыле хвост. Об этом писали газеты 1981 года. Ничего вам не напоминает? Ну как же, газеты 2000—2004 годов. «Жизнь в Чечне нормализовалась, и по указу президента оттуда выводят войска». Я думаю, понтонёров.

Боевая задача. Колонна продвигается вдоль реки. Жители покинули деревни и ушли в горы к бандитам. Любое проявление жизни расценивать как угрозу. Открывать огонь без промедления. Животные — пособники, на верб­людах и лошадях душманы могут передвигаться и перевозить вооружение. Подлежат уничтожению. Снопы сена — пища для тягловой силы, уничтожать. Хлеб — пища для бандитов, уничтожать.

      Этот абзац я выделил специально. Можно было бы взять его в кавычки, поскольку именно так нам и приказывали. Но я не хочу. Во-первых, не дураки начальники. Приказ был словесный, в письменном виде вы его не найдете. И еще я вынул из него несколько фраз, правда, куда более страшных.

      Вы знаете, мне было стыдно за «афганцев» только один раз. Когда на Первом съезде депутатов парень, потерявший обе ноги и взобравшийся на трибуну на костылях, гневно бросал оскорбления в лицо Андрею Сахарову, утверждая, что тот лжет, говоря об этой войне. Брат мой, он не лгал, он говорил правду, и ты это знаешь, может быть, как никто другой!

И еще: я далеко не уверен, что это опубликуют. Так почему же это не вспомнить для себя и своих друзей. Мой шеф по институту, воевавший
в Великую Отечественную, написал книгу «На дне блокады и войны». Он честный человек и отказывался выпустить ее с теми купюрами, которые предлагали ему редакторы. Он ждал пятьдесят лет. Он дождался. Удастся ли это мне, не знаю. Прошло всего двадцать пять. Я потерплю.

Мы ехали вдоль реки. Тянулись деревни. Это у нас в России много рек. Где хотим, там и ставим избы. В Афганистане жизнь привязана к воде. Трое суток мы ехали вдоль сплошной вереницы домов по главным улицам. Где начинался один поселок и кончался другой, сказать было трудно. Дома стояли чистенькие, аккуратные, утопающие в зелени (по тем меркам, конечно). Вот только ощущение нереальности происходящего не покидало нас. Не было людей. Все было: и детские игрушки, разбросанные возле заборов, и гостеприимно распахнутые двери чайханы, и нетронутые витрины магазинчиков (не успели еще разграбить), а людей не было.

К исходу вторых суток нас наконец-то обстреляли. Говорю «наконец-то», потому что так ехать было невыносимо и страшно, а здесь хоть какая-то жизнь. Пусть и враждебная, но жизнь. Обстреляли с отчаяния. Просто у человека не выдержали нервы, и он дал очередь по этой нескончаемой «ленте» из автомата. Колонна остановилась, солдаты выскочили из машин и залегли под колесами. Шквал автоматного огня обрушился на домик, из которого велся обстрел. Наконец все стихло. Раздалась команда: «По машинам». Я думал, что все закончено. Ничего подобного, это был, так сказать, «аперитивчик». Машины, развернувшись перпендикулярно дороге, отъехали метров на семьсот и, привычно заняв боевые позиции, открыли огонь. Стреляли все — танкисты, артиллери­сты, минометчики. Часа два стреляли, не меньше, с небольшими перерывами. Затем на прочесывание пошла афганская пехота и вторым эшелоном наша. Смотреть, как они возвращались, было сплошное удовольствие. Никого, естественно, они не нашли. Даже если там и оставались бандиты, уцелеть в этой мясорубке не представлялось возможным. Зато сколько добычи! Чего они только не тащили: швейные машинки и одеяла, халаты и ковры, казаны и другую посуду, мне показалось, что в руках у одного был граммофон, но здесь могу ошибаться. Огромные мешки с барахлом заставляли пехоту сгибаться в три погибели. По счастью, это касалось в основном афганских солдат. Хотя, судя по вздувшимся карманам, и наши ребята не были обижены.

В нашем полку тема мародерства даже не обсуждалась. Не представляю, что бы с нами сделали, если бы поймали за этим занятием, причем необязательно офицеры, но и свои товарищи. Это считалось постыдным. Нет, я не идеализирую ребят. «Зашарить» на продуктовом складе мешок сахара или ящик тушенки, пригнать в лагерь отбившуюся от стада овцу, обтрясти фруктовое дерево было делом если не запрещенным, то условно наказуемым. В других частях дело обстояло примерно так же. Однако мне доводилось видеть подразделения, где боевые машины были завешаны афганскими коврами ручной работы. Очевидно, их начальство считало это боевой добычей и позволяло солдатам «маленькие радости». А еще я слышал, что в эту часть как-то неожиданно приехала проверка. Дальнейшие слухи разнятся — от дисбата до расформирования, но то, что мало не было, это точно.

Закончив зачистку и оставив за спиной несколько гектаров выжженной земли, колонна двинулась дальше.

В этом рейде запомнился еще один случай. К нам приехала проверка из Москвы, то ли генерал, то ли маршал, точно не знаю, на огневые позиции офицеры такого ранга не забирались. Пишу без всякой иронии. Они приезжали контролировать работу целых соединений, а не отдельно взятых батарей. В горах заранее была окружена группировка противника, координаты известны, но в стрельбе с подготовленных огневых позиций мало шика, что ли. Поэтому было решено сделать так: колонна едет по долине как бы ничего не подозревая. Поступает приказ, передаются коор­динаты, машины на полном ходу разворачиваются и готовятся к бою, огонь открывается по готовности, проверяющий с секундомером в руках проверяет выучку. Так же значительно красивей, правда? Вот тут-то и случился казус. Заболел наводчик первой БМ, который отвечал за установку и поверки буссоли. Закончив свою работу, я выкроил несколько секунд и установил прибор, а вот поверки делать не стал, считая это юрисдикцией офицера. Старший офицер, напротив, подумал, что прибор выверен и ничтоже сумняшеся снял с него данные. Через считанные минуты мы были готовы к стрельбе.

— Интересно, — сказал я, — как-то странно развернуты орудия первой и третьей батарей.

— Действительно странно, — согласился офицер. — Я все делал по буссоли. Ты правильно произвел поверки?

— Я думал, их сделали вы!

Он медленно перевел взгляд на меня и начал открывать рот.

— Огонь! — раздалось из динамиков.

— Огонь, — прошептал офицер.

И грянул гром. Двести сорок снарядов, окрасив небо огнем, полетели в свой последний путь. Через несколько секунд все смолкло. Тишина была оглушающей. Затем начали стрелять первая и третья батареи, в отдалении вторили гаубицы. Всё. Мы обреченно смотрели друг на друга. Говорить было нечего.

— Спасибо за службу, — раздался по рации командный голос, усиленный громкоговорителем. — За отличную выучку и проявленное мастерство представляю старшего вычислителя второй батареи к ордену Красного Знамени и награждаю краткосрочным отпуском на родину. Старшего офицера батареи — к присвоению внеочередного воинского звания.

Мы опять выкатили глаза друг на друга.

Никакого ордена я, естественно, не получил. Наград такого уровня не было в то время даже у командира полка, не получил новую звездочку и старший лейтенант. Однако, набравшись наглости, через несколько месяцев я спросил у него, как там с наградами. Его ответ я приводить не буду, боюсь, он был малоинформативен, хотя с точки зрения филолога представлял определенный интерес.

А в отпуск я все-таки поехал. Правда, получил я его за другой рейд, но это уже совсем другая история. <...>

Следующий случай произошел без меня. Я уже полгода был на дембеле. Рассказывал комбат, приехавший в отпуск. Батарея не вылезала из рейдов. Они работали на границе с Пакистаном, где им противостояли так называемые «черные робби» — пакистанские войска, носившие униформу черного цвета. Представьте себе ситуацию: долина, выход перегораживает довольно высокий холм,
с одной стороны наша артиллерия, с другой — неприятель. На холме закрепилась десантура. Все ждут рассвета. Наши БМ и гаубицы соседей стоят на огневых позициях, прицелы выверены до миллиметра. Теперь небольшое пояснение. Дальность стрельбы гаубицы зависит в том числе и от количества пороха, заложенного в гильзу снаряда. Порох собран в пакеты, забыл, как они называются точно. Минимальное количество — 1 пакет, максимум — 4. Продолжим. Ночь была прохладной, и молоденький парнишка — часовой, охраняющий огневую позицию, замерз. Не придумав ничего лучше, он стал вытаскивать из подготовленных снарядов пакеты с порохом, поджигая маленькими порциями и грея руки. Из нескольких снарядов по одному пакету, подумаешь. Наступил рассвет, десант на вершине холма приготовился к бою. Но сначала, как полагается, огневая подготовка. По одному пакету. Их как раз и не хватило снарядам, чтобы перелететь холм. Весь первый залп пришелся по расположению десанта. Я не хочу рассказывать дальше. Думаю, вы и так всё поймете.

Грустная глава

Мне часто, по ночам, снятся люди, которых я убил в детстве.

А. Голиков (Гайдар)

В то время я валялся в палатке с какой-то болезнью. Что это было — не знаю. С утра температура 35,2, через два часа поднималась до 40,2. Так — несколько раз в течение дня, недели, почти месяца. Я, конечно, сходил в санчасть, мне дали таблетку (аспирин, что ли) и отпустили с миром.
От госпитализации я решительно отказался, не хотелось покидать батарею, да и в госпитале можно было подцепить что угодно. У меня в голове почему-то стоял образ кадета Биглера, и я решил, что лучше умереть мужчиной, чем, мягко скажем, от дизентерии. Очень показательно — наш командир дивизиона не мог спокойно смотреть не только на лежачего солдата, а на просто идущего. «В армии все должно делаться бегом», — говорил старина подполковник. В его понимании все больные были саботажниками, «самострелами» и подвергались незамедлительной экзекуции. Ну не верил он, что солдат может заболеть. Так вот, ко мне в палатку он заходил раз в несколько дней, по-отечески хлопал по плечу, незамысловато, «по-армейски» шутил. Я понял, дела мои плохи. Не жилец я, ох не жилец. Спасло чудо. Как-то комдив зашел вместе с замполитом. «Помнишь, Иванов, — сказал замполит, — несколько месяцев назад мы предложили тебе на выбор, в порядке поощрения, либо медаль, либо отпуск. Ты тогда отпуск выбрал. Так вот, через две-три недели планируем отправить
в Союз первую группу, не поправишься — не поедешь».

К этому времени я не ел уже три недели. Ну как не ел, ребята исправно приносили из столовой чай, компот и то, что в армии называется кофе.
В тумбочке у меня стоял «зашаренный» мешок сахара, и недостатка в глюкозе не ощущалось. Но ходил я плохо, плохо ходил. Дойти до туалета была целая проблема, иногда терял сознание. Спасало одно, что в туалете мне, вообще-то, делать было нечего. Но отпуск, отпуск! Нет для солдата ничего более дорогого. И я встал. Примерно неделю мои друзья таскали меня в строю на руках. Запихивали в середину и волочили. Молодой организм победил. Я почувствовал себя лучше, стал есть, переставлять ноги. Бледненький и слабенький, дней через десять к отпуску был готов. Фига! Боевой рейд, и не один. Кто же отпустит вычислителя.

Однако это сантименты. Вернемся к началу эпизода. Я валялся в палатке с какой-то болезнью. Наша батарея заступила в гарнизонный караул. Это было редкостью. Мы охраняли себя, а здесь пришлось охранять объекты, расположенные в Шинданте, в 30—40 км от места дислокации. Штаб дивизии, оружейные склады, гауптвахту. Я остался в палатке один. Вечером следующего дня я услышал веселый гомон, возвращался караул. Влетев в палатку и обступив койку со всех сторон, ребята наперебой заговорили: «Я ему сюда, а он вот так, тогда я бабах, а я другого…» Через некоторое время картина стала вырисовываться, причем это было настолько страшно, что я даже не поверил. Начальник гауптвахты дивизии, которому непо­средственно подчинялся караул, по­строил бодрствующую смену из 6 человек и зачитал приказ, смысл которого сводился к следующему. Охранением на подступах к нашему расположению были задержаны шестеро афганцев. Есть основания считать их вражескими лазутчиками. Поэтому по закону военного времени приказываю их расстрелять. Наших ребят посадили в ГАЗ-66, где уже лежали связанные афганцы, и вывезли за пределы дивизии, в пустыню. «Один из них так умолял меня взглядом дать покурить, — рассказывал мой приятель, — что я вложил ему в рот зажженную сигаретку. Ты бы видел, как жадно он затягивался». Наскоро выкопав братскую могилу, перед ней выстроили пленных. С речью выступил начальник гауптвахты. Он приказал поставить автоматы на одиночные выстрелы, чтобы не тратить лишние патроны на «эту мразь». Огонь.

Я не буду рассказывать вам подробности, кто стрелял в сердце, а кто мишенью выбрал голову, скольких и как пришлось добивать и какие по размеру получаются дырки. Я смотрел с тоской на неестественно оживленных ребят и понимал, что не один раз в будущем им приснится этот расстрел, эта сигаретка и будут просыпаться они по ночам с криком и в холодном поту, со слезами на глазах, пугая своих жен и детей. Если, конечно, останутся людьми и не зачерствеют сердцем.

Я не ханжа и не без греха. Мне доводилось убивать. По моим расчетам летели снаряды. Моя ошибка на несколько миллиметров дарила жизнь одним и отнимала у других. И далеко не всегда эти другие были бандитами. Я не­однократно принимал участие и в автоматных боях. На самый популярный во­прос на гражданке: «Скольких ты убил?» — я всегда отвечал: «Не знаю». Это правда. Стреляют по мне, я отстреливаюсь. Бой затихает, противник прекращает огонь. Убит ли он или у него кончились патроны, а может, он перезаряжает? Не знаю и знать не хочу. Мне и в голову не приходило после огневого контакта пойти и посмотреть, попал ли я и куда? Это извращенное любопытство. Мне отрезанные уши в доказательство не нужны.

Но были и другие люди, которые в силу своего интеллекта не понимали, что такое сострадание и гуманность к поверженному врагу. У них особым шиком считалось сесть на труп убитого душмана, открыть банку тушенки и съесть. И обязательно сфотографироваться. Девятнадцатилетние мальчики считали, что это показатель крутизны и мужественности. А ведь эти фотографии они отсылали своим матерям.

История с расстрелом получила продолжение, да какое! Над огневой позицией во время боя завис вертолет. Из него выскочили несколько офицеров, не помню, в каких чинах и с какими эмблемами, я был занят работой и не мог отвлекаться. Предъявив комбату какие-то бумаги, они прямо из боя вытащили шестерых участников расстрела, посадили их в вертолет и улетели. А ведь среди них были наводчики и водители. С ребятами мы встретились уже в лагере через неделю. Им инкриминировали то, что перед расстрелом должны были зачитать постановление трибунала. А так стрелять незаконно, нехорошо, можно и самим угодить под суд. Наши оправдывались тем, что караул непосредственно подчинен начальнику гауптвахты и его приказания должны выполняться беспреко­словно, иначе расстреливать будут уже тебя. И вообще, технологию расстрела мы не проходили, так что с нас взятки гладки. Наказывайте начальников.

Отступлю от правила рассказывать только о том, что видел, и приведу слухи (из вполне, впрочем, достоверных источников). Весь сыр-бор разгорелся из-за того, что трое из казненных оказались лидерами коммунистического движения, а двое — родственниками тогдашнего президента Афганистана. Начальника гауптвахты и еще одного высокопоставленного офицера из штаба дивизии приговорили к восьми годам. Но и это еще не все. Оказалось, что эти двое старших офицеров присвоили себе деньги, солдатское жалование, привезенное вертолетом. Уничтожили экипаж и сожгли машину, свалив все на душманов. А чтобы замести следы, схватили первых попавшихся (а может, свидетелей?)
и приказали расстрелять. Их дело было пересмотрено, и трибунал вынес смерт­ный приговор. Вот так.

Были у нас и самоубийцы. К счастью, это явление было довольно редким. Я помню буквально 2—3 случая. Когда нас вводили в Афганистан, брали солдат, отслуживших полгода и год. Молодые и старослужащие оставались в частях. И это правильно. Зачем посылать на войну необученных рядовых. Да и военнослужащие последнего срока службы, мечтающие о доме, вряд ли были бы хорошими исполнителями. Затем ситуация в корне переменилась. На войну погнали молодежь. В части приходило пополнение из зеленых юнцов, только-только прошедших курс молодого бойца и едва выучившихся держать автомат в руках. Не знаю, с чем это связано, возможно, не хватало людей. А скорей всего, наше правительство и генералитет начитались центральных газет, которые, кстати, сами и контролировали. А в статьях было все гладко. Присутствовал благодарный народ Афганистана, встречавший цветами советских солдат-освободителей (вот только от кого?). Лишь отдельные уголовные элементы, науськиваемые натовскими поджигателями войны, пытались отдалить светлое будущее народа, вставшего на путь социализма. Но они не пройдут! Трудящиеся Афга­нистана прокляли грязных отщепенцев и гонят их поганой метлой из своей свободной страны. Земля горит под ногами убийц и предателей. А советские войска введены только для того, чтобы псы империализма остерегались вмешиваться в дела вольнолюбивого народа.

Вот так или примерно так освещали эту войну газеты того времени. А если все хорошо и нас так любят, то почему не послать в дружественную страну молодежь со школьной парты. И посылали. Отсюда и самоубийства. Не выдерживала психика вчерашнего школьника. И засовывал он себе в рот ствол автомата, и снимал с ноги кирзовый сапог, чтобы можно было надавить на спусковой крючок пальцем ноги. И летел в Союз «Черный тюльпан» с очередным грузом 200, и приносили в чей-то дом похоронку.

Я помню троих, а сколько их было за все годы да во всем контингенте? <...>

До чего нужно довести солдата, чтобы он сбежал в Афганистане, что должно твориться в его голове, это я не пойму, хоть убейте. А ведь убегали! Правда, при мне в нашем полку таких случаев не было, но в других частях иногда происходило, нам об этом доводили. Как-то раз нас построили на передней линейке и зачитали приказ, точнее не зачитали, а устно изложили. Не любит наше начальство оставлять письменные свидетельства, очень оно осторожно, понимаете? Так вот, смысл приказа заключался в следующем: солдаты, бежавшие из части, являются не только дезертирами, но и предателями. У них нет другого выхода, кроме как сдаться врагу и воевать на его стороне (что, в принципе, логично), поэтому при обнаружении таковых военнослужащих в переговоры не вступать, а открывать огонь на поражение. Данный указ доведен до вертолетчиков. Более того, расстреляв солдата с воздуха, они должны не забирать труп, а оставить его гнить на месте.

Война!

И еще один страшный эпизод занозой сидит в моей памяти. Случай настолько дикий, что я сомневался, стоит ли его включать в «Записки». Дело было в гарнизонном карауле, где нашей батарее выпала «честь» охранять гаупт­вахту. Наш сержант с парочкой солдат принесли заключенным термосы с обедом. Сержант обратил внимание, что одну миску с порцией каши штрафники поставили прямо на земляной пол, а затем позвали: «Машка, Машка, иди жрать». «Наверное, какую-нибудь собаку подкармливают», — подумал сержант. Каково же было его изумление, когда из-под нар выползло существо, только отдаленно напоминающее солдата. В грязной, засаленной гимнастерке, с синим от побоев лицом, существо проворно подползло к еде и по-собачьи принялось вылизывать миску. Ложка ему не полагалась. Сержант был опытный, прошедший все издевательства в учебке, но такое видел в первый раз. Всему же есть предел. Он немедленно доложил о происшествии начальнику караула, а тот в свою очередь побежал докладывать начальнику гарнизонной «губы».

— Вы просто не в курсе, лейтенант, — отреагировал капитан на доклад. — Этот солдат оказался пидорасом и за 600 афганий (12 рублей. — Л. И.) отдался афганским торговцам. Сидит у нас уже вторую неделю, не знаем, что делать.

Н-да, я лично тоже недолюбливаю эту публику, но, с другой стороны, правильно говорила Фаина Раневская — каждый волен распоряжаться своей задницей. И уж совсем нельзя было сажать солдатика в общую камеру.

Не знаю, как сложилась его судьба, но думаю, освидетельствовала его медицинская комиссия, признала психически больным и отправила в Союз. Если он, конечно, дожил до комиссии.

Заключение

Вернувшись после службы домой, проведя пару дней с родными и близкими, я бросился к друзьям, на мой любимый географический факультет ЛГУ. Я находился в состоянии эйфории. Голова походила на скороварку, готовую взорваться из-за огромного количества мыслей, рассказов, баек, которые нельзя было прочитать в газетах ТОГО времени. Все это я собирался выплеснуть на своих друзей. Как они будут ахать и охать, с каким восторгом на меня будут глядеть молодые студентки.

Как часто, неся боевое дежурство, я представлял себе миг возвращения. На мне будет строгий темно-синий костюм, на груди приколота орденская планка (именно планка, а не орден, я же сама скромность), седые виски как свидетели пережитого (это обязательно) и легкая хромота (результат старого ранения, умело маскируемый при помощи изящной трости). Боже, каким я был мальчишкой! Господи, как бы я хотел им остаться!

К счастью, седых висков и трости не было, не было и планки с костюмом, но это уже к сожалению. Однако я вернулся. Были объятья и поцелуи, дружеское похлопывание по плечу, пожимание рук. Прозвенел звонок, возвещающий о начале лекций, народ рассосался. Осталось трое или четверо. Мы зашли в свободную аудиторию. Откашлявшись, я приготовился к рассказам. Меня перебили одним вопросом: «Сколько ты убил?» Я опешил. «Не знаю, не считал». Глаза у ребят поблекли, как у того хомяка в моей тумбочке, они потеряли интерес. Разговор повели они. Кого исключили, как на днях хорошо посидели в пивной, какой доцент имярек тупица, кто с кем сошелся (или развелся). Мои рассказы были им неинтересны. В паузах я пытался что-то вставить, меня вежливо слушали, одобрительно кивали головой и переводили разговор на свое, то, что для них было действительно важно.

С тех пор я не рассказывал о моей войне никому и никогда. Только изредка, отдельными эпизодами, если очень просили. Да и то я старался придать рассказам форму анекдота. Я не обиделся, упаси боже, нет. Просто я понял, надо жить сейчас, а для воспоминаний время еще придет. <...>

Я писал правду, и только правду. О том, что пришлось пережить лично мне, или о том, чему были свидетелями мои друзья, честность которых я не подвергаю сомнению. Одну правду, но далеко не всю. Кроме государственной цензуры есть и другая — цензура памяти. Именно она не позволяет вытаскивать на свет божий всю грязь войны. А война — это грязь (хотя, конечно, и не такая, как политика).

Остаюсь искренне ваш, гвардии младший сержант запаса Л. А. Иванов.

декабрь 2004 — февраль 2005,

Санкт-Петербург

Публикация Аллы Ивановой