ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

 ПАСУЩИЕ И ПАСОМЫЕ

В статье «История с математикой» («Звезда», 2010, № 8) Владимир Якобсон ставит любопытный вопрос: почему обращение математиков к проблемам истории часто приводит к весьма прискорбным результатам. Хотя, казалось бы, «математики — люди, привычные
к строгой логике, к тщательной и полной доказанности любых построений, выводов и утверждений, люди, додумывающие все до конца».

По моему опыту, именно это математикам и мешает. Они верят в могущество логики, не догадываясь, что всякое мышление есть подтасовка, развитие предвзятости в сторону желательности, а потому доказанных утверждений не бывает — бывают лишь психологически убедительные. Мы принимаем за истину то, что способно убить наш скепсис, а скепсис может быть убит лишь достаточным сходством с тем, в чем мы уже были уверены.

В итоге истина вырастает из личного опыта, как дерево из семени (см. мою статью «Ствол и семя», «Октябрь», 2008, № 11), — у каждого из своего. А поскольку опыт общения с физическим миром у всех примерно одинаков, в естественных науках и возможно относительное согласие. Но так как социальный опыт у разных групп и поколений часто бывает совершенно разным, то и согласия в общественных науках быть не может. Невзирая ни на какие аргументы и факты, каждая группа все равно будет руководствоваться…

Чем? За мой ответ «чем» я и угодил в «список Якобсона»: «Последний математик (пусть даже бывший), о котором я хотел бы рассказать, это известный и в самом деле хороший писатель А. Мелихов. Его постигла весьма, к сожалению, распространенная среди русских писателей беда: он возжелал, как называл это Николай Гумилев, «пасти народы». <…> А. Мелихов просто обозвал все побудительные мотивы человеческой деятельности и все виды мировосприятия, кроме очевидно чисто биологических, грезами, фантомами, мечтами, сказками, химерами и прочими уничижительными именами».

Хороший художник и никудышный мыслитель — таким сочетанием в истории русской литературы не раз характеризовались несопоставимо более крупные писатели, и это совсем не плохо. Художник нуждается в похвале, а мыслитель — в критике, ибо изделие художника есть конечный продукт, а произведение мыслителя всегда лишь ступень. В серьезной дискуссии выигрывает проигравший, потому что именно он выходит обогатившимся. В том случае, разумеется, если его мысли не искажают, если его оппоненты не занимаются чтением мыслей на расстоянии — обсуждают лишь его суждения, а не его мотивы. Если В. Якобсон не ясновидящий, откуда ему может быть известно, что движет мною желание «пасти народы», а не, напротив, желание не быть пасомым ни народами, ни их вождями?

Но путь свой я начинал с многолетнего стремления строить социальные модели по образу и подобию математических теорий, все «строго доказывая». Прошли годы, прежде чем я понял, что всякое доказательство убедительно лишь внутри какого-то контекста, сознаваемого или не сознаваемого, но сам этот контекст обоснован может быть лишь в другом, в свою очередь тоже необоснованном контексте. В конечном же счете всякое достаточно глубокое утверждение может быть обосновано лишь при помощи себя самого.

То есть принято на веру.

И как же я должен назвать психологически убедительные, но не выдерживающие стандартных верификационных процедур гипотезы и модели, если не грезами, фантомами, мечтами, сказками, химерами — именами для меня ни­сколько не уничижительными, с тех пор как я понял, что это главное, чем люди живы. Только воображаемый контекст, в котором мы представляемся себе значительными, сильными, красивыми и в каком-то смысле даже бессмерт­ными, позволяет нам забыть о нашей мизерности, беспомощности и кратковременности в бесконечно огромном и безжалостном космосе. Именно потому, что наши фантазии столь драгоценны, они оказываются и тем главным, во имя чего люди убивают друг друга.

Что же в этом порочного — искать пути к тому, чтобы наши сказки защищали побольше, а убивали поменьше?

Последствий разрушения утешительных сказок В. Якобсон опасается вполне основательно: «Что будет, если все или очень многие поверят, что понятия, имеющие для них первостепенную важность, суть не более чем сказки, утешительное и одурманивающее вранье? Страшновато даже подумать о том, во что превратятся эти люди».

Они превратятся примерно в то, что мы видим: рост алкоголизма, наркомании, самоубийств, немотивированной (якобы) агрессии — все это последствия упадка воодушевляющих фантазий. А националистические чрезмерности суть попытки хоть чем-то компенсировать этот упадок. Стремление связать свою жизнь с чем-то могущественным и долговечным и есть попытка нейтрализовать абсолютно обоснованное ощущение человеческой мизерно­сти, которое всю жизнь терзало даже таких гениев, как Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тютчев, Толстой, Левитан, Бунин… Но у них была возможность заглушать экзистенциальный ужас красотой, а чем прикажете утешиться простому смертному, если он не хочет глушить водку? Какие еще институты, кроме наций, для «простого человека» хотя бы имитируют работу на вечность?

Национальные грезы настолько важный элемент экзистенциальной защиты, что ни один народ их без боя не сдаст: фашизм последнее оружие оскудевших наследственными иллюзиями. И серьезную угрозу своим сказкам они ощущают вовсе не со стороны жалких интеллектуалов-скептиков, а со стороны столь же мощных, но чужих национальных химер, которые В. Якобсон велит называть более благопристойно — духовными ценностями, культурами, однако я предпочитаю играть открытыми картами. Мне интереснее понять, как народам удается, иногда подолгу, уживаться друг с другом, не нанося смертельных ран чужим сказкам, а значит, с ворчанием, но без кровопролития, — и я не сумел найти иных многонациональных образований, кроме империй, которые удерживали бы соседствующие народы хотя бы от массовых смертоубийств.

Мою склонность считать разумно организованные империи наименьшим межнациональным злом В. Якобсон интерпретирует так: «Оказывается, он (я. — А. М.) — поклонник империи. Так и попробовал бы, прежде чем давать советы правителям империй, определить содержание этого термина».

Я не настолько самонадеян, чтобы пасти правителей, но хотел бы либерально-попугай­ское отношение к империям заменить аналитическим. Содержание термина я определил в статье «Империя: пересмотр судебного дела» («Знамя»,  2009, № 5): империя — это преодоление этнического эгоизма во имя более высокого и многосложного целого. По мнению же В. Якобсона, империи вследствие глобализации сегодня не имеют ни экономического, ни культурного, ни даже политического смысла, поскольку богатство, сила и влиятельность государства зависят не от территории, населения и природных богатств, а от количества умных голов и умелых рук, а также от их «правильного» использования, что может быть достигнуто «только при демократическом строе».

В. Якобсон, боюсь, упустил из виду, что сегодняшняя главная функция как культуры, так и государства — экзистенциальная защита. И невозможно получить такую защиту от культуры, созданной другим народом для собственной обороны. Потому-то, будучи оторванным от собственных воодушевляющих фантазий, погружаясь в чужие, человек особенно остро ощущает свою мизерность и беззащитность. Отсюда и рождается нарастающее сопротивление этой самой глобализации, ибо проигрывающие в межнациональной конкуренции народы воспринимают ее как экономическое и культурное порабощение — международный терроризм лишь первые цветочки этого «резистанса». Глобализация порождает и встречные людские потоки от слабых к сильным, и этот демографический (и культурный!) реванш тоже порождает нарастающий отпор, который, впрочем, вполне возможно, окажется недостаточным, и давно предрека­емый закат Европы наконец сделается реальностью. Причем будет еще не так плохо, если останется кому ее оплакивать.

Пишущий эти строки не сумел разглядеть в истории иных сил, порождающих и поддерживающих межнациональную толерантность, кроме прагматизма победителей, желающих спокойно наслаждаться плодами своих побед: никаких глобализаций — молитесь, судитесь, женитесь, трудитесь и развлекайтесь как вам нравится, только платите дань и не посягайте на «федеральный» порядок. Источники же нетерпимости чаще всего таились и таятся в среде побежденных. В том числе среди «талантливых людей любого цвета кожи», которые (один из тысячи) и впрямь могут учиться «в лучших университетах мира» и возвращаться домой, пылая ненавистью к обучившей их стране. Ибо собственная культура перестает защищать, сталкиваясь с торжеством иной культуры, для которой твои святыни, твои наследственные грезы — ничто. Мудрая имперская власть старалась нейтрализовать потенциальных лидеров национальных движений, открывая им путь в имперскую элиту (немцы очень хорошо потрудились на российскую империю, равно как и евреи на советскую, покуда ей не вздумалось двинуться в сторону национального государства). Глобализация же разрушает сложившиеся структуры, не предлагая войти в новую, более могущественную и долговечную, — и тем самым оставляет без экзистенциальной защиты необозримые массы униженных и оскорбленных. И тогда ради ответного унижения им не жаль мобилизовать все свои преимущества — территории, население, природные богатства…

Которые и сейчас очень даже работают — сравните международную влиятельность Бельгии и Китая, Финляндии и Саудовской Аравии. Но главный фактор — готовность к самопожертвованию, на наше счастье, пока что задействован лишь в гомеопатических дозах. Зато при столкновении целых народов… Рациональный мир во второй половине XX века проиграл едва ли не все войны с восставшими национальными чувствами: Франция проиграла Алжиру, Америка Вьетнаму, Советский Союз Афганистану… Грезы Давидов оказались сильнее интересов Голиафов. Именно поэтому Голиафам следовало бы объединиться: рациональным и сильным — против иррациональных и слабых, но об этом я уже писал («Эхо Цхинвала», «Звезда», 2009, № 1), а теперь пора перейти к последнему моему мыслепреступлению
в «Новой газете» от 4. 02. 2010 — к статье «Перековать интеллигентов в аристократов».

«Аристократ склонен помнить о достижениях — интеллигент об их цене. Аристократ движитель — интеллигент тормоз» — эта моя формула и возмущает В. Якобсона: «Романтических аристократов, интересующихся только достижениями и презирающих всякие упоминания об их смысле и цене, мы уже видели — и в нашей стране, и в фашистской Германии. Их и сейчас немало и у нас, и во многих других странах».

А вот мне кажется, что очень мало, и фашизм своим агрессивным романтизмом как раз и заполняет пустоту, оставленную романтизмом созидательным. Аристократы — служители наследственных грез — стремятся творить великие дела, оставляющие след в вечности, вследствие чего и простые смертные обретают чувство причастности к Истории и укрепляют свою экзистенциальную защиту. Подвиг Королева и Гагарина до сих пор защищает от экзистенциальной униженности всех или очень многих. Но в конце концов народ, лишенный аристократического авангарда, обречен сойти с исторической арены. Ча­стенько еще и проходя при этом через агонию фашизма.

Да, аристократизм созидания мне ближе, чем аристократизм борьбы, — и в этом мое последнее мыслепреступление: В. Якобсона возмущает мое отношение «к правозащитникам, диссидентам и вообще к несогласным с властями». Снова чтение мыслей: откуда В. Якобсону известно мое отношение к «несо­гласным с властями»? Согласие или несогласие с властями настолько грубый параметр, что как среди согласных, так и среди несогласных всегда имеются как святые, так и чудовища. Я даже вообще не понимаю, как можно быть согласным с властями, пребывая в совершенно иной зоне ответственности, решая совершенно иные задачи; другое дело — не видеть лучшей альтернативы. А симпатию или антипатию вызывают не столько поступки, сколько мотивы, и несогласие с властями может порождаться как обостренным чувством справедливости, так и неумеренным апломбом, завистью неудавшегося тирана к более удачливым соперникам. Но чтобы судить о мотивах конкретных наших современников, у меня нет достаточных данных. Зато если говорить о прошедших эпохах, то «несогласный» террорист Морозов мне крайне симпатичен, а «несо­гласный» Нечаев наоборот.

И о воспоминаниях Сахарова я в свое время написал нежную рецензию, хотя его размышлизмы о конвергенции и национальном умиротворении представляются мне до крайности наивными. А вот о Лимонове я писал без всякого пиетета, хотя его талант и даже воля для меня очевидны. Но главным его мотивом мне представляется зависть к тем, кто имеет наглость быть счастливым в мире, где Лимонов не находит себе места — собственного дела, не зависящего от властей. Впрочем, я могу и ошибаться, но если человек избирает в качестве партийного слогана считалочку «Сталин, Берия, ГУЛАГ», если образцовыми для себя политиками печатно называет Ленина, Сталина, Гитлера, Муссолини — неужто и эти несогласные тоже входят в список любимчиков В. Якобсона?

Спасибо В. Якобсону, он избирает для меня еще сравнительно мягкое средство перевоспитания — наставления друзей и знакомых. Пасти же остальных он предлагает железным посохом. «Чтобы выправить последствия отрицательной селекции советского периода, может помочь только одно средство» — опять только одно: «Только воспитание человеческого до­стоинства, долгое, терпеливое и, если надо, суровое». Суровое воспитание достоинства — это как, батогами? Да нет, покруче: «Государственных чиновников, а особенно сотрудников правоохранительных учреждений (прежде всего судей, прокуроров и милиционеров) за совершение преступления следует наказывать, как военнослужащего за переход на сторону врага во время войны. А за унижение человеческого достоинства следовало бы наказывать как за убийство, ведь это и есть убийство всего лучшего в человеке или по крайней мере покушение на такое убийство».

Это по-демократически! Хотя, согласен, именно унижения, разрушение экзистенциальной защиты, а вовсе не экономика являются причиной самых страшных («немотивированных») злодеяний, но если карать за хамство как за убийство, это вряд ли повысит ценность человеческой личности. Да и страна скоро останется без населения. Однако мне представляется, что ожесточает людей, заставляет их видеть друг в друге врагов не что иное, как борьба. Причина любой агрессии — страх, а страх излечивается только покоем. И я надеюсь, два-три десятилетия спокойной жизни, в которой не нужно бороться с согражданами, сделают людей мягче и сострадательнее друг к другу и без военно-полевых судов.

Именно поэтому те, кто развязывает гражданские смуты без самой крайней необходимости, на мой взгляд, пробуждают в народе озлобленность, за которую расплачиваются целые поколения. Разумеется, поджигатели будут настаивать, что мы как раз и пребываем в ситуации крайней необходимости, что жизнь уже и так совершенно невыносима, но если бы это было правдой, люди бы и не стали ее выносить. Не надо собственные интересы выдавать за всеобщие. Это крайне недемократично.

                                                                                                                  Александр Мелихов