ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

 

Яков  Гордин

Ермолов: солдат и его империя

Главы из книги

ПОХОД В ЕВРОПУ

1

«1 января 1813 года, — вспоминает Норов, — по совершении Божественной литургии и воздаянии и благодарности Всевышнему, благословившему наше оружие, мы перешли Неман».

Начался новый этап мировой истории. От степени решимости русского императора зависел дальнейший ход событий.

Трудно сказать, насколько Александром руководили некие геополитичес­кие соображения, а насколько — мстительное чувство неоднократно оскорбленного нервного и легкоуязвимого человека: Аустерлиц, Фридланд, Тильзит.

Александр чувствовал себя униженным и не мог простить этого Наполеону. Как и в 1812 году, он намерен был идти до конца...

Прежде чем говорить о ключевых событиях кампании 1813 года, в которых принимал непосредственное участие Ермолов, необходимо представить себе общую ситуацию на начало кампании. И здесь имеет смысл снова прибегнуть к за­пискам Норова и сказать несколько слов об истории записок.

Василий Сергеевич Норов, ветеран наполеоновских войн, офицер героического лейб-гвардии Егерского полка, тяжело раненный под Кульмом, писал свои записки в Бобруйской крепости, где значился «крепостным арестантом без означения срока». Член Союза благоденствия, а затем и Южного общества, Норов не проявлял особой политической активности, но тем не менее был осужден по второму разряду как особо опасный преступник. Он пал жертвой мстительности молодого императора Николая Павловича, с которым имел столк­новение в бытность того великим князем: оскорбленный Николаем капитан Норов потребовал сатисфакции и был поддержан другими офицерами лейб-гвардии Егерского полка. Скандал привел к аресту Норова на 5 месяцев и переводу в армию. Великий князь от дуэли отказался, попав, таким образом,
в весьма неудобное положение, и, когда Норов был арестован в январе 1826 года, Николай ему все это припомнил, хотя, по заключению Следственной комиссии, Василий Сергеевич «прервал все по обществу сношения».

Очевидно, режим в Бобруйской крепости для бывшего подполковника и кавалера многих боевых орденов был не слишком строгий, если ему удалось написать за два года пребывания в арестантской роте основательный мемуарно-исторический труд. Судя по обширной осведомленности Норова, он собирал материал для записок еще до ареста. Он имел постоянную связь со своим братом Авраамом Сергеевичем, потеряв­шим ногу на Багратионовых флешах, автором пристрастной критики «Войны и мира» «с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника».

Авраам Сергеевич, будущий министр просвещения при Александре II, делавший успешную карьеру — в конце 1820-х годов и в 1830-е он был крупным чиновником в Министерстве внутренних дел, — принимал самое горячее участие в судьбе брата и в судьбе его записок. Получив рукопись арестанта, он провел ее через цен­зурный комитет и в ноябре 1832 года выпустил записки в свет без фамилии автора. Не исключено, что он снабжал брата необходимыми материалами.

Василий Сергеевич продолжал работать над своим сочинением, дополняя и исправляя его. Но мы цитируем именно первое издание, поскольку цитируемые тексты не подверглись исправлению.

В начале второй части записок, посвященной заграничному походу 1813 года, Норов рисует широкую панораму событий и расстановки сил противоборствующих сторон в первые месяцы кампании, предшествующие решающим сражениям.

«Прусский король, находившийся в Бреславле, разорвал тягостный союз с Наполеоном и прибыл в Калиш. Прусская армия, сформированная в три большие корпуса, собрана была в Силезии, и уже некоторые отряды ее сменили наши войска при блокадах крепостей Глогау, Штетина и Шпандау.

В половине марта все наши войска двинулись вперед; Витгенштейн и Винценгероде, оставя Берлин, к Магдебургу; Милорадович от Глогау двинулся через Брунцлау, Герлиц и Бауцен к Дрездену. Главная наша армия выступила из Калиша через Сулмержицы к Штенау, где перешла Одер и сле­довала за Милорадовичем; между тем все крепости на Висле были осаждены или находились в тесной блокаде: Торн был осажден корпусом Барклая, Левиз блокировал Данциг, Паскевич Модлин, Рот Замостье. Но прежде чем приступим к дальнейшему повествованию о военных действиях, кинем быстрый взгляд на положение неприятеля в исходе марта.

Резервы, оставленные в Германии, сильная конскрипция, доставившая На­полеону до 350 000 человек, неутомимая его деятельность, врожденная храб­рость французов и способность их к войне породили новую сильную армию, пылавшую мужеством и поклявшуюся отомстить русским за поражение 1812 года. Вице-король Италианский, Евгений Богарне, которого дарованиям и твердости духа одолжена французская армия своим преобразованием, соединил все свои силы на реке Саале. Левое его крыло упиралось к крепости Магдебургу, центр стоял в Галле, правое крыло в Вейсенфельсе и Намбурге, посылая разъезды по дороге к Ерфурту. Здесь стал он твердою ногою и ожидал прибытия Напо­леона, который был тогда в Майнце. Корпус Нея стоял в Ерфурте; Даву, оставя Дрезден, прибыл в Целе; Вандам находился в Бремене на Везфе; гвардия была на подходе к Ерфурту.

В то время, когда 180 000 человек собрались на берегах Саалы, от Эбро и Пиренеев шли старые легионы Наполеона, уже пять лет сражавшиеся на полуострове Иберийском; дороги от Байоны до Майнца покрыты были войсками; другие колонны шли из Италии и, через Симилон, Граубинден и Швабию, спешили в Германию. Итак, с обеих сторон сдвигались огромные армии и готовились вступить в решительную роковую борьбу, которой неминуемым следствием должно было быть порабощение или независимость Германии. Пруссия, горевшая нетерпением отомстить за поражение при Иене, последовала приме­ру генерала Иорка: сильная армия собралась в Силезии. Там стекались под Прусские знамена пылкие юноши из университетов: Геттингена, Иены, Лейпцига, с пламенным усердием умереть за независимость Германии. Государи Рейнского Союза, прикованные к колеснице Наполеона, еще с повиновением жертвовали ему последними своими войсками.

Австрия, колеблемая между желанием возвратить Ламбардию и приморские свои владения на Адриатическом море и страхом, внушенным ей победами Наполеона и восьмью пагубными походами, еще медлила, но собирала свои армии в Богемии и на берегах Инна.

Испанцы, храбрые испанцы, столь сильно воспомоществуемые Англией, достигли наконец желанной цели после геройских усилий. Минута их избавления приблизилась. Французы, принужденные вывести из Испании до 50 000 лучшего своего войска для остановления русских, отступали к Пиренеям, сражаясь оборонительно, помышляя уже не о завоеваниях, но о средствах прикрыть полуденные свои провинции от набегов раздраженных, мстительных каталонцев.

Таково было положение дел в марте 1813 года. Многие думали, что участь Наполеона решена и что сей год мы будем в Париже. „Наполеон потерял пол­миллиона лучшего своего войска в России и в Испании; у него остались одни конскрипты и слабые немецкие полки Рейнского Союза; кавалерия и артиллерия его истреблены“. Так рассуждали многие, не знавшие ни способностей Франции, ни духа ее народа, ни великих дарований управлявшего ею человека. Те, которые рассуждали таким образом, забыли, что Франция показала в 1792 году — как легко конскрипты ее перерождаются в старых и опытных солдат; что все лучшие ее генералы спаслись из России; что никто не мог сравниться с Наполеоном в способности собрать, образовать большую армию и располагать ею на поле битвы. К тому же если французская армия состояла большею частию из конскриптов, то и наша и прусская армии также наполнены были рекрутами».

Ценность этой картины в том, что начертана она не просто человеком, изучившим соответствующий материал, но и участником событий, сумевшим через двадцать без малого лет вычленить из обширного пространства памя­ти главные моменты живого прошлого.

2

Как и в описании кампании 1812 года, мы не будем углубляться в подробности первого периода военных действий — множество локальных столкновений, в которых, как правило, русские и прусские войска отбрасывали не-многочисленные французские части, были прологом основных, ключевых событий этого решающего года.

Ермолов начал новую кампанию, как мы знаем, в новом качестве, отнюдь его не радовавшем. Командование всей артиллерией русских армий было, ра­зумеется, почетным постом, но он мечтал о другом. В этой новой должности на него навалилась масса разнообразных проблем небоевого характера.

Причем решение многих из этих проблем зависело не от него. Формирование батарей из тех орудий, что остались под Вильно, и обучение рекрутов, назначенных в артиллерию, происходило без его участия. Он был в наступающей армии.

Одной из главных задач было снабжение артиллерии зарядами. Но он далеко не всегда мог контролировать движение парков, застревавших на зимних дорогах и не поспевавших за армией. Доставка снарядов и пороха из России тоже была фактически вне его контроля.

Зная Ермолова, мы может смело утверждать, что он делал все, что бы­ло в его силах...

16 апреля в Бунцлау умер Кутузов. Главнокомандующим всеми силами союзников в Северной Германии, где разворачивались основные события, Александр назначил Витгенштейна.

В это же время активизировались французы и нанесли союзникам ряд частных поражений.

На театр военных действий прибыл Наполеон.

20 апреля произошло первое большое сражение у города Лютцена. Поскольку непосредственного участия в сражении Ермолов не принимал и только его печальный финал резко отразился на его положении, подробно описывать ход битвы мы не станем.

Приведем лишь соображения участника сражения, близкого к Ермолову молодого офицера, который затем будет служить у Алексея Петровича на Кавказе, а во время Крымской войны возглавит Кавказский корпус, — Николая Николаевича Муравьева. «Одна из причин, по которой нас под Лютценом разбили, состояла в том, что у нас не было настоящего главнокомандующего. Государь приказывал; Витгенштейн приказывал как нареченный главнокомандующий; князь Волконский приказывал как начальник штаба всех наших армий; Дибич приказывал как генерал-квартирмейстер Витгенштейна; Толь приказывал по званию, им перед тем при Кутузове носимому; прусский король приказывал как король... <...> Приказания часто перечили одно другому; случалось, что и флигель-адъютанты приказывали. Видя беспорядок, корпусные командиры стали сами распоряжаться, так что все приказывали при совершенном отсутствии общей диспозиции... <...> Войска наши были разбиты и на сем Фланге вынуждены были отступить, что было, однако, сделано в лучшем порядке, чем на правом Фланге. Внезапное нападение было учинено теми неприятельскими колоннами, которые я еще поутру заметил и донес Волконскому и на которые он тогда не обратил внимания. Колонны сии обошли наш фланг по Вейсеншельской долине, окружили его и атаковали. Финлянд­ский и егерский гвардейские полки храбро защищались, но, понеся значительный урон, они вынуждены были отступить.

Итак, французы одержали совершенную победу».

Эйфория, которая владела русской армией после триумфа 1812 года — от сол-дата до императора, — кончилась. Было ясно, что Наполеон остался Наполеоном.

Союзники потеряли около 20 000 человек.

Очевидно, кое-кто вспоминал мрачное предсказание Кутузова, сделан­ное в частном разговоре: «Как воротимся? С мордой в крови!»

Старый фельдмаршал лучше, чем кто бы то ни то ни было, понимал, что победа над Наполеоном отнюдь не обеспечена.

В марте он писал своему родственнику Л. И. Голенищеву-Кутузову: «Отдаление наше от границ наших, а с тем вместе и способов, может показаться нерасчетливым...» В том же марте он писал рвущемуся вперед Витгенштейну: «Я не спорю, сколь полезно было бы захватить более Германии и тем ободрить и поднять народы, но польза сия равна ли будет той опасности, которая нам предстает от последственного ослабления нашего самым тем отдалением и усиливанием неприятеля по той же самой пропорции».

Но теперь уже не он определял стратегию.

Поражение при Лютцене отрезвило Витгенштейна, но провал этот надо было как-то оправдывать. Репутация самого удачливого из генералов была поставлена на карту.

Муравьев передает немедленно возникшие слухи: «Говорили, что Государь хотел на следующий день возобновить сражение, но не сделал сего по причине недостатка в артиллерийских снарядах оттого, что парки наши отстали».

Михайловский-Данилевский в своих «Записках о походе 1813 года» представляет ситуацию несколько по-иному: «Граф Витгенштейн, доложив Импера­тору, что еще на некоторое время останется на поле для распоряжений к завтрашнему наступлению, приказал из парков Главной квартиры армии, только что в этот день поступившей под предводительство его, снабдить снарядами орудия, бывшие в деле. Генерал, в ведении которого сии парки находились, донес, что они далеко отстали и что снарядов нет. „Так извольте же о сем лично доложить Государю“, — отвечал ему граф, который единственно по причине недостатка в снарядах принужден был отменить намерение свое дать вторичное сражение и на следующий день отступил».

Михайловский-Данилевский не любил Ермолова, которому фактически не нашлось места в его истории наполеоновских войн, и потому охотно в своей официальной версии событий принял личную версию Витгенштейна.

Вполне возможно, что снарядов и в самом деле не хватало. Но причина отступления союзников была куда серьезнее.

Обратимся снова к запискам Норова. «...В семь часов вечера весь корпус Макдональда, 18 тысяч, под начальством вице-короля Италианского, с многочисленною артиллериею, заходит в тыл нашего правого крыла. Принц Евгений Виртембергский и храбрые его солдаты сражаются, как львы в деревне Эйсдорф, но наши ряды поминутно редеют, убийственная картечь разрывает колонны, они смыкаются вновь и кидаются на неприятеля с холодным ружьем. Я видел, как ручей, протекающий через селение и поля вокруг оного устилались телами русских; неприятель ежеминутно подвигал новые свежие колонны — наши не могли победить, но нашли смерть славную, за­видную!»

Участник этого свирепого боя, Норов, так же как и Муравьев, свидетель­ствует об отсутствии сколь-нибудь единой системы управления армией. — «После сего можно ли удивляться, что, при одинаковой храбрости, победа склонилась на ту сторону, которая была сильнее и где все в мгновение ока приходило в исполнение по повелению одного, опытного и великого полководца».

Предлагает Норов и более правдоподобную причину отступления после тяжких потерь, понесенных русской и прусской армиями. «Впрочем, ничто еще не было потеряно; мы были отражены, но ночевали на месте сражения. К тому же гвардия, исключая стрелков некоторых полков, не была в деле. Тридцатитысячный корпус Милорадовича не сделал еще ни одного выстрела, и с рассветом должен был присоединиться к армии. Он имел довольно сильную артиллерию, следовательно, мог на другой день возобновить сражение; между тем подоспели бы наши парки. Но союзные государи, быв свидетелями сильного урона и узнав, что Лористон занял уже Лейпциг, приказали отступление».

Главная причина отступления союзных армий заключалась в тяжелых потерях и опасении проиграть Наполеону маневренную войну — оказаться ата­кованными во фланги и в тыл.

Александр хорошо помнил Аустерлиц, а Фридрих Прусский — Иену. Немало­важным фактором, заставившим их принять решение об отступлении, был страх перед Наполеоном. Они не хотели рисковать. Продолжение битвы могло закончиться катастрофой. И они проявили благоразумие.

Версию самого Ермолова, как это часто бывало, закрепил Денис Давыдов: «Так как деятельность Ермолова в войне 1812 года и в начале войны 1813 года уже известна, я перехожу прямо к сражению при Люцене.

Граф Витгенштейн, не отличавшийся большими умственными способностями, потерпел здесь поражение; он приписал, как известно, свою неудачу недостатку снарядов к артиллерии, это несправедливое обвинение, повторяемое позднее нашими военными историками, опровергается следующим: во-первых, положительно известно из достоверных источников, кои некоторые наши военные историки не хотели принять во внимание, что Ермоловым, бывшим начальником артиллерии всех армий, было приготовлено снарядов более, чем было их выпущено в Бородинском сражении; а во-вторых, парки, наполненные зарядами, оставались нетронутыми в течение боя, во все время лишь в шести верстах от поля сражения».

К последней фразе Давыдов сделал примечание: «Все мною здесь сказан-ное основано на документах, хранящихся в артиллерийских архивах».

И далее: «Ермолов, лишившийся поста вследствие этого вполне недобросовестного обвинения, был заменен мужественным, деятельным и остроумным князем Яшвилем <…> который, будучи старее его в чине, находился, однако, под его начальством в этом сражении. Ермолову, кроме того, было приказано главно­командующим доложить нашему Государю и королю Прусскому о неблагоприятном исходе этого сражения; таким образом, Витгенштейн, желая еще более повредить ему в глазах Его Величества, избрал его вестником не­удачи».

По докладу Витгенштейна Александр снял Ермолова с должности началь­ника артиллерии армий.

Ермолов этой должности, как мы помним, не хотел и рад был бы от нее избавиться, но — не таким образом и не при таких обстоятельствах. Это был тяжелейший удар по его самолюбию. Никогда еще за всю службу его не обвиняли в нерадивости и не объявляли виновником поражения.

17 мая он отправил свидетельствующее о его крайней угнетенности и раздражении письмо Аракчееву:

«Во время пребывания в Дрездене, ваше сиятельство, рассчитав средства к укомплектованию артилле­рии людьми, лошадьми и снарядами, определить изволил пять дней срока на приведение того в исполнение. Прибывшие в Дрезден люди, лошади и парк № 1-го доставили мне возможность исполнить то прежде, а мая ко 2-му числу прибыли к армии и вообще все парки, которые имел я в моем распоряжении. К 7-му числу представил я подробнейший обо всем отчет начальнику артиллерии г. генерал-лейтенанту князю Яшвилю.

Представляя при сем записку и ведомости обо всем, что зависело от моего распоряжения, какие вообще имел я средства, просить всепокорнейше ваше сиятельство осмеливаюсь представить их по рассмотрению Вашем Государю Императору.

Долгое время имевши честь служить под начальством вашего сиятельства, не мог я укрыть от вас образа поведения моего по службе, и не сомневаюсь, что известно вашему сиятельству, что я никогда и ничего не достигал происками, не дозволял их себе и не терпел в подчиненных моих.

По справедливости, ваше сиятельство, никогда не останавливался я обращаться с полною моею к вам доверенностию и теперь, не изменяя пра­вил моих, вас же всепокорнейше упрашиваю представить Государю Императору мои бумаги.

Общая молва обвиняет меня недостатком снарядов. Я все то имел при армии, что имел в распоряжении; более не мог иметь того, что мне дано. Записки мои объяснят вашему сиятельству точное состояние артиллерийской части. Если что упущено мною по нерадению о должности, по недостатку деятельности, я испрашиваю одной и последней милости — военного суда, которого имею все причины не страшиться и единственным к оправданию средством».

Судя по этому письму, дело было уже не только в потере должности, но и в страхе потерять с таким напряжением завоеванную репутацию в армии. «Общая молва обвиняет...» У недругов Алексея Петровича появилась сильная карта.

Очевидно, после Лютцена эта карта была умело и напористо разыграна, и Алексей Петрович почувствовал изменение атмосферы вокруг себя.

Возможно, началось это изменение несколько раньше.

2 апреля 1813 года, незадолго до поражения при Лютцене, Александр Чичерин, поручик лейб-гвардии Семеновского полка, входившего в гвардейскую дивизию, которой Ермолов будет командовать при Кульме, где Чичерин героически погибнет, занес в дневник удивительную запись: «Ермолов был чрезмерно любезен; это его обычная манера, под этой маской он скрывает от тех, кто приближается к нему, свою лукавую прозорли­вость и незаметно, за шутливой беседой изучает людей.

В начале кампании все верили в чудо: Ермолов был героем дня, от него ждали необыкновенных подвигов. Эта репутация доставила ему все: он получил полк, стал начальником штаба, вмешивался во все, принимал участие во всех делах; это постоянное везение вызвало зависть, его военные неуспехи дали ей оружие в руки, герой исчез, и все твердят, что хоть он и не лишен достоинств, но далеко не осуществил то, чего от него ожидали.

Между тем, насколько я мог заметить, он по характеру свиреп и завистлив, в нем гораздо больше самолюбия, чем мужества, необходимого воину <...>. Ермолов хорошо образован и хорошо воспитан, он стремится хорошо действовать — это уже много».

В этом пассаже есть вещи заведомо несправедливые. Мужества Ермолову было не занимать. Но то, что оно подогревалось гипертрофированным самолюбием, — несомненно.

Вообще в восприятии Ермолова и за пределами армии была некоторая странность. Жуковский в знаменитом сочинении «Певец во стане русских воинов», написанном в сентябре 1812 года, вслед за славословием Кутузову провозглашает:

 

Хвала сподвижникам-вождям!

Ермолов, витязь юный,

Ты ратным брат, ты жизнь полкам,

И страх твои перуны.

 

Во-первых, любопытно, что Ермолов стоит первым в славном ряду — за ним следуют и Раевский, и Милорадович, и Витгенштейн, и Платов, и другие. Самый младший по чину, он стоит — первым. И характеристика его — это характеристика не штабиста, но артиллериста — «страх твои перуны».

Но главное — «витязь юный». Юному витязю было в ту пору 35 лет. Для того времени отнюдь не малый возраст. В армии были генералы куда моложе Алексея Петровича. Но он воспринимался обществом как новое лицо. Его слава только начиналась. И как внезапно она возникла, так же мгновенно могла она и погаснуть.

Ермолов эту опасность остро ощущал.

К тонкой характеристике, предложенной Чичериным, мы еще вернемся. Сейчас нам важно понять, что отношение к Ермолову в широких армейских кругах было отнюдь не единообразным — от восхищения и преклонения до настороженного скептицизма и разочарованности. Потому так болезненно воспринял Алексей Петрович обвинение Витгенштейна и слухи о его вине в провале первого наступления на самого Наполеона.

Непонятно, о каких «военных неуспехах» идет речь. Когда Ермолову удавалось принять непосредственное участие в боевых действиях 1812 года, он проявлял себя ярко и успешно. Но настойчивый слух о том, что из-за него было проиграно сражение, и в самом деле мог пагубно сказаться на его репутации.

Отсюда этот ход ва-банк — требование военного суда.

Военный суд не состоялся. Очевидно, оправдания Ермолова произвели впечатление и на Аракчеева, и на Александра. Высшее руководство осознало, что Ермолов стал жертвой обстоятельств, что он и в самом деле «не мог иметь более того», что было у него в наличии, а движение парков он не контролировал.

Ермолов получил в командование ту самую 2-ю гвардейскую дивизию, с которой ушел в начальники Главного штаба.

У него наконец появилась возможность воевать так, как он и мечтал.

3

Письмо Аракчееву было отправлено 17 мая. Ко 2 мая Алексей Петрович наладил снабжение артиллерии зарядами. 7 мая он представил полный отчет о положении в той сфере, за которую недавно отвечал, и передал де­ла новому командующему.

А 8 мая началось сражение при Бауцене — второе полномасштабное сра­жение кампании, в котором союзники рассчитывали взять реванш за неудачу при Лютцене.

В отличие от Бородина — с фронтальным столкновением войсковых масс, под Бауценом происходила сложная маневренная игра.

Чтобы представить общую картину этого сражения, в котором Ермолов, оказавшийся наконец на строевой должности, сыграл одну из серьезнейших ролей и доказал, что именно руководство войсками в бою и есть его истинное призвание, стоит обратиться к знакомому нам Чандлеру. Английский историк восстанавливал боевые ситуации кропотливо и беспристрастно:

«Бауцен стал местом двухдневного, крайне ожесточенного сражения, где удача переходила то на одну, то на другую сторону. Если русских было намного меньше, чем французов, зато они хорошо укрепились, имели перед собой реку, тогда как у Наполеона большинство соединений состояло из плохих солдат — и измотанных, и неопытных. С самого начала Наполеон по­ставил перед собой две задачи, а именно — обойти правый фланг союзников и захватить деревню Хорхирх. Этого было бы довольно, чтобы отрезать противника от Силезии и тем самым отдать его полностью на милость французов. Его план был достаточно прост <...>.

В то время как Мармон, Макдональд и Удино будут осуществлять фронтальную атаку противника, сковывая его и изматывая людской состав, Ней и его второстепенные силы обойдут правый фланг союзников, заставив этим Витгенштейна ввести в бой свои резервы и ослабить свой пра­вый центр <...>. Затем, в критический момент свежий корпус Бертрана начнет главную атаку против этой ослабленной части основной линии союзников. Учитывая силу позиции противника и то, что Ней 7-го еще не занял намеченную позицию, император решил, что весь первый день будет посвящен боевым действиям, ориентированным на измор противника, а тактический обход и конечная атака будут отложены на 9-е, так как к этому сроку все силы полностью к ней подготовятся. Со своей стороны союзники рассчитывали сдерживать напор французов и изматывать их, а затем начать контратаку вокруг левого фланга французов. Царь был убежден, что Наполеон направит свои главные усилия против левого фланга союзников, с тем чтобы от­теснить их от австрийской границы. Поэтому войска были сосредоточены к югу, в силу чего их правый фланг удерживался довольно слабо».

Александр, жаждавший одолеть Наполеона на поле боя, фактически взял командование на себя...

Первый день не принес решающего перевеса ни одной из сторон. На что, впрочем, противники и не рассчитывали.

События второго, решающего дня имеет смысл увидеть глазами непосредственного участника сражения Василия Норова. Лейб-гвардии Егерский полк, офицером которого был Норов, как и вся гвардия, находился в резерве под командованием Ермолова. До поры у Норова была возможность наблюдать ход сражения со стороны. Его описание событий, несмотря на то, что многие из них он воспроизводит по памяти, в основном совпадает с картиной, реконструированной на основе документов Чандлером. Но в его рассказе присутствует то яркое ощущение напряжения и тревоги, которого не может быть у историка, отделенного от событий полутора столетиями.

Норов видел, как Наполеон постепенно и сосредоточенно переигрывает союзников, и по его настроению мы можем понять и настроение Ермолова.

«9 мая погода была прекрасная. Лишь только солнце показалось на горизонте, раздался пушечный выстрел в неприятельской линии, тучи стрелков рассыпались по полям, и началась перестрелка. Под прикрытием своих стрелков и под гром артиллерии подвигались медленно неприятельские колонны, стремившиеся на наш центр и на левое крыло. Но это было ложное нападение, скрывавшее маневр Наполеона противу нашего правого крыла».

К этому абзацу Норов сделал примечание, совершенно совпадавшее по смыслу с наблюдением Чандлера относительно замысла Наполеона. — «Соображение Наполеона основано было на решительном нападении главными сила­ми на правое наше крыло и на занятие Вюртена и Горхирха, чтобы отрезать нам отступление в Силезию и прижать нас к Богемским горам, к коим упиралось левое наше крыло. Тогда Австрия была еще в нутралитете и после нашего поражения не позволила бы нам вступить в Богемию. Итак, если бы Наполеон успел отрезать нас от Силезии, то положение наше было бы отчаянное. Конечно, мы пробились бы силою, но потеря наша была бы ужасна, и, вероятно, мы не в состоянии были бы продолжить кампанию».

Мы так настойчиво обращаем внимание на возможность катастрофы, потому что в спасении армии одну из ключевых ролей сыграл, как мы увидим, именно Ермолов...

«Тогда открылась сильная канонада, — продолжает Норов, — с большой центральной нашей батареи (гвардейской артиллерии), которой командовал капитан Жиркевич; пехота французская наступала скорым шагом, держа ружья под курок; целые ряды падали, осыпанные картечью, другие следовали за ними, как волна за волной, стремились на приступ, восклицая „en avant! Vive l’Empereur!“ Вольтижеры не раз перескакивали ров и влезали на бруствер, но взятые во фланг нашею пехотой, прогоняемы были штыками, устилая поле мертвыми телами.

Маршалы Мармон и Удино, после неоднократных неудачных нападений, при­крыли расстроенную свою пехоту резервною своею артиллерией; но наша, поставленная на выгоднейшем местоположении, господствующем над неприятельскою позициею, и, может быть, действовавшая искуснее, — ибо в неприятельской находилось множество молодых неопытных канониров, — не раз сбивала неприятельские батареи; наконец, удачные нападения нашей конницы заставили неприятельское правое крыло не только оставаться в оборонительном положении, но и отступить к самому Бауцену.

Но когда все шло хорошо в центре и на левом крыле, когда внимание наших генералов обращено было на правое крыло неприятельское, вдруг, около трех часов по полудни, загорелся жаркий бой близ Вюртена: там Сульт и Ней разили наше правое крыло с тыла. Сей превосходный маневр был плод великих соображений Наполеона. С самого утра занимая нас беспрерывными и жаркими нападениями на центр и левое крыло, он приготовил сей, верно разочтенный удар. Колонны Сульта и Нея, маскированные лощинами и курганами, неприметно стянулись к селению Вюртену, обошли наше правое крыло и, по данному знаку, поднялись из лощин и атаковали Барклая и Блюхера в превосходных силах. Французы заняли Креквицкие высоты и деревню Буртиц, но минутный наш беспорядок был вскоре поправлен».

То, что далее рассказывает Норов, для нас принципиально важно. Во-первых, Норов подтверждает тот печальный для русской армии факт, что командование взял на себя Александр. Если Витгенштейн, не блиставший, скорее всего, полководческими талантами, был по крайней мере опытным профессионалом, то Александр блистал лишь самоуверенным дилетантизмом, сыгравшим роковую роль под Аустерлицем. Во-вторых, мы уже не первый раз сталкиваемся с ситуацией, когда в самый драматический момент в огонь направляли именно Ермолова.

«Император Александр велел генералам Ермолову и Толю вести на подкрепление правого крыла гренадерские полки, Перновский, Кексголъмский, гвардейский Егерский и гвардейский Морской экипаж, что составляло 8 отборных баталионов. Тогда было около четырех часов по полудни; в сие время не только наш правый фланг сбит был с своей позиции, но и корпус Йорка, стоявший в центре, близ деревни Литен, пораженный перекрестным огнем неприятельской артиллерии, действовавшей с отлогой высоты за сею деревнею и с высокого кургана на хребте Креквицких гор, начинал отступать уступами, упираясь левым крылом к батарее и деревне Литен, для избежания продольных выстрелов, поражавших пруссаков с Креквицких гор. Неприятель поминутно усиливал свою артиллерию и приметно направлял ее на упомяну­тую батарею, дабы, сбив орудия наши и завладев деревнею Литен, прорвать в сем месте наш боевой порядок.

От прежней нашей позиции до деревни Литен оставалось около двух верст ходу; уже поле на сем пространстве начинало покрываться ранеными и рассеянными толпами; в сию минуту генерал Толь, подъехав к голове нашей колонны, где находился генерал Ермолов (стало быть, Ермолов возглавлял по обыкновению движение своего отряда по этому смертоносному пространству. — Я.  Г.) — „посмотрите, — сказал он, — какой они открыли нам ад; я полагаю, что нам нельзя терять ни минуты; Йорк отступает, если мы займем его место, тогда все упрется в нас или соберется за нами“».

Толь был квартирмейстерским штабным офицером и был, скорее всего, придан Ермолову для содействия в выборе позиции, а собственно командные функции выполнял именно Алексей Петрович. В данном случае, трезво оценив ситуацию, Толь предлагал Ермолову отступить, чтобы избежать окружения или опасности быть смятыми превосходящими силами противника.

Реакция Ермолова чрезвычайно характерна для его боевого стиля — игнорируя превосходство противника, «драться со всею отчаянностью».

Норов, лейб-егерский офицер, находился рядом с Ермоловым и мог с точностью воспроизвести дальнейшие события. (Как мы увидим, его сообщение подтверждается документально.)

«„Вперед, ребята! — закричал Ермолов вместо ответа. — Государь смотрит на вас“. Мы подошли уже под пушечные выстрелы, в сие время гранаты нас осыпали и с треском лопались среди колонн; потом, обратясь к генералу Бистрому: „Когда первый ваш баталион придет к той деревне, что горит (Литен. — Я. Г.), вы его остановите и в ту же минуту вышлите застрельщиков вперед и рассыпьте их между Нилусовой батареей и пруссаками: между тем, я выдвину головы колонн вперед на линию и мы будем деплонировать* влево по первому взводу вашего баталиона; — вперед, ребята, ружья наперевес, бегом!“ В несколько минут мы были на назначенном месте и выстроились в развернутый боевой порядок за батареей полковника Нилуса, упираясь правым флангом к деревне Литен, а левым к прусской, 6-пушечной батарее. Все это было выполнено с быстротою и в порядке под сильнейшим огнем неприятельских батарей».

(Карл Иванович Бистром, выполнивший со своими лейб-егерями этот героический маневр, остался в истории не только своей безоглядной доблестью на поле боя, но и тем, что 14 декабря 1825 года, будучи командующим гвардейской пехотой, до последней возможности удерживал преданный ему лейб-гвардии Егерский полк от присяги Николаю. Он был одним из участников генеральской оппозиции великому князю, действовавшей параллельно с тайным обществом. Одной из причин нелюбви Бистрома к Николаю была уже рассказанная нами история — когда великий князь грубо оскорбил капитана Норова, героя Лютцена, Бауцена, тяжело раненного под Кульмом, а демарш лейб-егер­ских офицеров расценил как «дерзкую глупость»…)

«Генерал Ермолов послал тот же час уведомить Блюхера о своем прибытии, и ожидал от него приказания. Йорк остановил отступное свое движение и построился позади нас в колонны, а прусская гвардия сделала сильное нападение на деревню Буртвиц, вытеснила из нее неприятеля и принудила один Виртембергский баталион положить ружье.

Неприятель отступил на хребет Креквицких гор и продолжал бой одной артиллерией, действуя на выходящий угол, образованный нашею линиею и за­гнутым правым крылом. Обе армии не двигались с места и продолжали истреблять себя артиллериею. Уже до 30 000 убитых и раненых с обеих сторон свидетельствовали о чрезвычайных усилиях сражающихся, но бой не переставал».

Несмотря на героическое равенство усилий, сражение под Бауценом союзники проиграли. Норов пишет об этом кратко, неохотно, но ясно.

«Французы завладели высотами, повелевающими правым нашим крылом и могли отрезать нам Вейсенбергскую дорогу, но нам оставалась еще Лобауская: к тому же, стоило только подвинуть гвардию, и Креквицкие высоты бы­ли бы возвращены, ибо, по причине их крутизны, легко можно было подбежать под выстрелы; но император Александр не мог решиться жертвовать последними войсками для одного тщеславия завладеть полем битвы».

Если речь идет о блокировании дороги для возможного отступления, стало быть, окружение становилось для союзной армии опасной реальностью.

Креквицкие высоты, возможно, и были бы отбиты, но это не спасало союзников от глубокого охвата французами их правого фланга. При численном перевесе противника и отсутствии резервов — если бы гвардия пошла в огонь, — это привело бы к тяжелейшим последствиям.

Взявший на себя командование Александр счел за благо отступить.

Реванша за Лютцен не получилось.

Но миссия Ермолова в Бауценском сражении еще не закончилась.

Мы так подробно рассказываем о сражении при Бауцене, потому что «подвиг» Ермолова в этом бою стал прологом его скорого триумфа, о близости которого он еще не подозревал.

Ермолов, как мы видели, предотвратил прорыв центра союзной позиции, бросив вперед, вопреки советам благоразумного Толя, свои восемь батальонов с лейб-егерями на острие атаки. Это предотвратило разгром, но не предотвратило поражения. Но для того чтобы дать возможность армии отступить в порядке и с минимальными потерями, необходимо было сдержать преследуеющего неприятеля.

И эту чисто самоубийственную задачу поручили решать Ермолову.

Николай Николаевич Муравьев, как и Норов, находившийся поблизости от Ермолова, дал лапидарное, но вполне информативное описание происшедшего: «В Бауценском сражении мы конечно сделали ошибки; но должно преимущественно приписать сие превосходству сил неприятеля. Витгенштейн также (как и при Лютцене. — Я. Г.) именовался главнокомандующим. Говорят, что распоряжения были такие же смешанные, как во время Лютценского сражения.

Наполеон направил все силы на Барклая де Толли и отрезал его от главной армии. Он не мог удержаться с 8000 против всей неприятельской армии (это существенное преувеличение, — против правого фланга союзников действовали корпуса Нея и Лористона. — Я. Г.), но не менее того он долго держался и только к вечеру принужден был отступить. Тогда французские линии стали правым флангом под острым углом к большой дороге, что и за­ставило нас поспешно отступить».

Речь идет о том самом охвате французами правого фланга союзников и опасности блокирования Вейсенбергской дороги, о чем сказано у Норова.

«Командование ариергарда было поручено А. П. Ермолову, — пишет Мура­вьев, — у него нечаянным образом оказалось до 60-ти орудий, которые не успели уйти. Орудия сии остались без прикрытия и они спаслись по особенному счастию. Причиною беспорядка в нашем отступлении было то, что все главнокомандующие и цари уехали, не сделав никакой диспозиции».

Неизвестно, смог бы Витгенштейн в этой неблагоприятной ситуации противостоять Наполеону, но он считал, что Александр своим вмешательством погубил дело, и подал рапорт об отставке.

Десятки орудий, брошенные своим командованием, спаслись не просто по «особенному счастию», но по «особенному счастию» Алексея Петровича.

Денис Давыдов: «После сражения под Бауценом 9 мая 1813 года А. П. Ермолов, находясь в ариергарде, блистательно выдержал главные натиски французов, коими близ Рейхенбаха предводительствовал сам Наполеон. Дойдя до знаменитой позиции, некогда занятой великим Фридрихом после Гохирхенского сражения, Ермолов отразил здесь все натиски неприятеля. Граф Витгенштейн, отдавая ему здесь полную справедливость, доложил по этому случаю Государю: „Я оставил на поле сражения на 1 ¹/₂ часа Ермолова, но он, удерживаясь на нем со свойственным ему упрямством гораздо долее, сохранил тем Вашему Величеству около 50 орудий“».

Дело было, таким образом, не просто в упрямстве Ермолова, он удерживал противника, давая возможность артиллерии выйти из сферы преследования.

Давыдов здесь, будучи по сушеству прав, смешал, однако, два события.

Бой у Рейхенбаха произошел на следующий день, когда арьергард Ермо­лова, по-прежнему прикрывавший отход армии, был атакован кавалерийским корпусом героя Бородинской битвы генерала Латур-Мабура и пехотой генера­ла Ренье.

Чандлер пишет: «3а это двухдневное сражение каждая сторона потеряла около 20 000 человек. Поражение отразилось на состоянии морального духа союзников; их счастье, что французское преследование было относительно медленным и малоэффективным. Оно началось только 10 мая, и его непосред­ственным результатом была жестокая схватка с союзниками у Рейхенбаха».

Арьергардный отряд Ермолова принял на себя первый, самый ожесточен­ный натиск преследователей, а затем был сменен войсками Милорадовича, как и Ермолов, мастера арьергардных боев.

Но дело 10 мая было эпизодом второстепенным. Главное было 9 числа.

Денис Давыдов недаром писал: «граф Витгенштейн, отда­вая ему здесь полную справедливость...». Под Лютценом справедливости не было. Ермолов сделан был виновником поражения. Но под Бауценом его за­слуги были столь очевидны, что Витгенштейн, не питавший к Алексею Петро­вичу особых симпатий, не мог покривить истиною на глазах у всей армии, столь многим обязанной Ермолову в этот день.

Витгенштейн доносил Александру о заслугах Ермолова: «В начале сражения при Бауцене 9-го мая, командуя гренадерскими полками Кексгольмским и Перновским и гв<ардейским> экипажем, к которым присоединены были два баталиона л.- гв. Егерского полка, по приказанию моему сменил прусские войска корпуса генерала Йорка, шедшего на подкрепление генералу Блюхеру, и, получив еще один баталион прусской пехоты и часть артиллерии, защищал деревню Литен, владеющую дорогами, по обеим сторонам идущими, и препятствовал атакам неприятеля с таким мужеством и упорною храбростию, что и тогда даже, когда прусские войска оставили высоты в центре нашей позиции и неприятельские колонны на них явились, а сильная батарея вступилась про­тив правого крыла его отряда и устроилась на продолжении всех его батарей, не отступал до тех пор, пока не получил на то моего повеления; когда же неприятель, преследуя прусские войска, занял деревню Башуц, находящуюся в тылу его, и я поручил ему ариергард, отступавший через Виршен, и не­приятельские колонны, двинувшиеся на Башуц, были уже ближе к большой дороге, дабы отразить его от оной, то, соединяя примерную храбрость свою с решительностию, он обратил конную артиллерию свою на сии колонны и, не взирая на жесточайший огонь с придвигавшихся неприятельских батарей, удержал стремление колонн и, прикрыв отступление свое кирасирами, вы­шел на большую дорогу и отступил в Виршен, где присоединился к прусскому корпусу генерала Клейста и, составив левое крыло его, дал сильнейший отпор неприятелю и, защищаясь в дефилеях и садах, отступил к ночи на позицию при деревне Кетиц в совершенном порядке, оказав во время сражения отличное искусство в распоряжении и примерную храбрость и мужество, оду­шевлявшие подчиненных среди самых опасностей».

Такого подробного дифирамба Ермолов, пожалуй, не удостаивался никог­да. Восторженные рапорты Милорадовича в ноябре 1812 года носили, как мы помним, довольно общий характер.

Помимо того что Ермолов и в самом деле сыграл выдающуюся роль 9 мая, Витгенштейн, возможно, испытывал некоторые угрызения совести по поводу лютценской истории и старался загладить несправедливость. Недаром в воспоминаниях встречаются указания на его рыцарский характер.

Со стороны Витгенштейна это было тем более благородно, что после отпуска он был отправлен в отставку и главнокомандующим стал Барклай де Толли.

Стоит обратить внимание, что решающим средством для отражения губительного маневра французов, пытавшихся отрезать отряд Ермолова от выхода на большую дорогу, оказалась конная артиллерия — его любимый род войск, в котором он и заслужил первоначально свою высокую репутацию в 1805—1807 годах.

Витгенштейн в коротком рапорте очертил все стороны участия Ермолова в сражении — и спасение им центра позиции, и отчаянное сопротивление наседавшим французам при командовании арьергардом.

Спасение десятков орудий было лишь одной из составляющих этого много­сложного «подвига».

Как писал много позже Ермолов в составленном им формулярном списке: «Мая 9-го при Бауцене, где командуемый мною отряд обращен в ариергард, прикрывший отступление значительной части артиллерии и большей части войск, за что получил алмазные знаки Св. Александра Невского».

Если Александру и Витгенштейну не удалось взять реванш за Лютцен, то Ермолов без всякого сомнения взял таковой под Бауценом.

Казалось бы, он мог быть удовлетворен — он получил строевую должность, он с блеском распоряжался своими солдатами в тяжелейших обстоятельствах, ему доверяли ответственнейшие задания, от успеха выполнения которых зависела судьба армии. Это было так, если мерить обычными мерками, кото­рыми пользовались даже самые честолюбивые генералы русской армии.

К Ермолову это, однако, не относится.

Сопоставляя реальность и требования своего «необъятного честолюбия», он был, мало сказать, неудовлетворен.

Недели после Бауцена были — как это ни парадоксально — едва ли не самыми мрачными в его военной жизни...

18 мая между воюющими сторонами начались переговоры о перемирии.

Инициатива принадлежала союзникам. Русскую сторону представлял генерал-адъютант граф Павел Андреевич Шувалов, тот, что летом 1812 года активно поддержал Ермолова в его борьбе против Барклая, а теперь сос­тоял при особе императора. От французов был дивизионный генерал А. О. Коленкур, от пруссаков — генерал-лейтенант Ф. Г. Клейст.

И та, и другая сторона в значительной степени истощили свои ресурсы. И той, и другой стороне нужно было время, чтобы привести в порядок армии и подтянуть пополнения.

Наполеон снова побеждал. Но это были уже не те победы, что под Аустерлицем или Иеной. Он вынуждал противника отступить, но разгромить его
в процессе преследования не мог. Одной из главных причин была слабость французской кавалерии, лучшие кадры которой — и люди, и лошади — остались в России.

Россия и Пруссия, несмотря на безусловную деморализацию, — после ужасающего поражения в России Наполеон возродился как Феникс! — рассчитывали на свои резервы, далеко превосходящие возможности Франции, и на вступление в войну Австрии с ее многочисленными свежими дивизиями.

Переговоры продолжились, и 24 мая было заключено перемирие до 8 июля. Во время этого перемирия Австрия, выступившая в роли посредника, должна была предъявить Наполеону согласованные всеми союзниками условия, на которых они готовы были заключить мир и признать право Наполеона на французский престол.

4

Вскоре после объявления перемирия Алексей Петрович написал и отпра­вил с оказией обширное письмо лучшему своему другу Казадаеву. Письмо это — поразительный документ, куда выразительней, чем все ермоловские мемуары, рисующий мировосприятие Ермолова, его мрачный и тревожный внутренний мир, столь сильно контрастирующий с внешним рисунком поведения Алексея Петровича — энергичного, изысканно вежливого, саркастически остроумного.

Не забудем, что письмо это было написано после Бауцена, в очередной раз прославившего имя Ермолова, после признания его заслуг Витгенштейном и высокой награды, полученной от императора.

В верхнем правом углу первого листа письма Ермоловым была начертана красноречивая фраза, свидетельствующая о степени откровенности автора: «Прошу изодрать письмо!»

«Почтеннейший и любезный друг Александр Васильевич! Напрасно стал бы я писать извинения в том, что не писал к тебе. Скажу правду! Пустого писать не хотел, а о деле писать не смел... Представил­ся верный случай, и я душевно рад поговорить с другом, от которого никогда не укрывал чувств моих.

Мы отдыхаем! Не после побед, не на лаврах! Отдыхаем после горячего начала кампании. Перемирие наложило на нас узы бездействия. Скоро оно окончится, и нет сумнения, что действия начнутся с жестокостию. Многие думали, что перемирие сие приведет к миру. Обольщенные надеждою на содействие австрийцев, мнили, что они дадут мир Европе. Дипломаты наши как неким очарованием опоевали нас. Но кажется, что нельзя уже обманываться, а остается только благодарить ловкость дипломатов за продолжительный обман. Австрийцы, кажется, уже не союзники нам. Наполеон господствует над ними страхом, над Францем II родством и законом, к которому привязан он с возможным малодушием.

Перемирие дало нам время усилить нашу и прусскую армии значительно, но я думаю, что Наполеон еще с большею пользою употребил время.

Недавно еще верили мы, что когорты его не согласятся перейти Рейн, набраны будучи для внутренней обороны отечества, что не посмеют пред­стать пред лицо наше, что страх и ужас в сердце их. В Люцерне встретили мы силы превосходные, сражению дан был вид победы, но по истине она не склонилась ни на ту, ни на другую сторону. Мы остались на поле сражения и на другой день отступили. Армия прусская, потеряв много, имела нужду устроиться и граф Витгенштейн не видал возможности противустоять на другой день. Далее и далее, мы перешли Эльбу и принесли с собою неудачи. Под Бауценом решились дать сражение, многие полагали выгоднее отступить в ожидании, что австрийцы начнут действовать и неприятель, следуя за нами, удобнее даст им тыл свой. Многие из самого преследования неприятеля уразумевали, что Наполеон без уверенности в австрийцах не шел бы с такой дерзостию и так далеко. Бауценское сражение было плодом дерзо­сти людей, счастием избалованных. Граф Витгенштейн желал его, Дибич, достойнейший и знающий офицер, поддерживал его мнение. Говорят, что Яшвиль уверял в необходимости сражения. Могущество Витгенштейна облекло Яшвиля в великую силу. Государь приписывает ему сверхъестественные дарования и с удивлением говорит о нем. Сказывают, что он был причиною сего сражения. Оно было не весьма кровопролитно. Артиллерия игра­ла главную роль. Атак было весьма мало или почти не было, и потому и потеря умеренная. Неприятель искусным движением своих войск, может быть и превосходством сил, а более, думаю, Наполеона искусства и головы растянул нас чрезвычайно и ударил на правое крыло, где Барклай де Толли с известной храбростию и хладнокровием не мог противиться. На центр явились ужасные силы и генерал Блюхер, опрокинутый, отступить должен был первым. Левое крыло наше по слабости против него неприятеля имело в продолжении всего дня успех, но только отражало неприятеля, а никому не пришло в голову атаковать его и тем отвлечь от прочих пунктов, где мы были преодолеваемы. Я с небольшим отрядом стоял в центре, сменивши корпус генерала Йорка, который послан был в подкрепление Блюхеру. Сей последний, отступая, завел за собою неприятеля в тыл мне. Я с одной стороны был уже окружен и вышел потому только, что счастие не устало сопровождать меня. За три часа до захода солнца определено отступление армии. В 6 часов не было уже никого на поле сражения. Остались три ариергарда, из которых находящийся по центру, самый слабейший дан мне в команду. Я имел на руках шестьдесят орудий артиллерии, должен был отпус­тить их и дать время удалиться. С особенным счастием исполнил сие. Главнокомандующий с удивлением кричал о сем, конечно говорил Государю, который и сам видел, где я находился, ибо сам дал мне команду и послал туда. Но мне не сказано даже спасибо, не хотят видеть, что я сделал и невзирая, что граф Витгенштейн говорил, что я подарил 60 орудий. Государь относит искусному распоряжению князя Яшвиля, что артиллерия не досталась в руки неприятеля. В люцернском деле также многое приписывают ему, хотя он бомбардировал только двумя артиллерийскими ротами. Ему тотчас дана Александровская лента. Я был
в должности начальника всей артиллерии, но и доложить не хотели, что я был в деле, хотя сверх того особенно употреблен был Витгенштейном.

Помню одно письмо твое, чувствительно меня тронувшее, в котором ты с сожалением говорил, что ни в одной реляции не было упомянуто обо мне. Письмо это разодрало сердце мое, ибо я полагал, что ты заключил обо мне как о человеке, уклонявшемся от опасностей. Нет, любезнейший, я не избегал их, но я боролся и с самим неприятелем и с злодеями моими Глав­ной квартиры, и сии последние самые опаснейшие. Они поставили против меня слабой и низкой души покойного Фельдмаршала. Он уважал меня до смерти, но делал мне много вредя. Я в оправдание мое кратко скажу тебе, что в последнюю войну я сделал. Ты, как друг мой, оцени труды мои и никому не говори ни слова.

Против воли Барклая, дан я ему в начальники Главного Штаба, а он не любил меня и делывал мне неприятности. Доволен был трудами моими, уважал службу мою. За сражение 7 августа при Смоленске представил меня в генерал-лейтенанты, относя ко мне успех сего дела. За Бородино, где в глазах армии отбил я взятую у нас на центре батарею и 18 орудий, Барклай представил меня ко 2-му Георгию, весьма справедливо, что его не дали, ибо не должно уменьшать важность оного, но странно, что отказали Александра, которого просил для меня Светлейший, дали анненскую наравне с чиновниками, бывшими у построения моста. В деле против Мюрата я находился. В Малоярославце я был в городе с 7 полками и удержал его до прибытия армии. Награжден одинако с теми, кто не был там. В реляциях обо всех делах нет имени моего.
В Вязьме командовал я правым флангом. Нет имени моего, и что странно, что все по представлениям моим награждены, обо мне нет слова. В деле при Красном также ничего не сказано и слышу, что даже и награжден шпагою за несколько дел, когда были обо мне истиннейшие представления. Словом, от Малого Ярославца и до Вильны я был в авангарде и никогда в Главной квартире и никто об этом не знает. Успел придти на Березине к делу Чичагова. К несчастию моему увидел, что Витге­нштейн не то делал, что должно, и не содействовал Чичагову. Светлейший велел дать себе о происшедшем записку. Витгенштейн сделался мне злодеем и могущественным. Получа командование армиями, первое, что он сделал, ис­требил меня и самым несправедливейшим образом. Обратил на меня недоста­ток снарядов, тогда как их было довольно. Никто не хотел слушать моих оправданий, никто не хотел принять моих бумаг, ясно показывающих недостаток данных мне средств, о которых всегда прежде известно было начальству. У меня взяли командование самым подлейшим образом. Наделали ты­сячу оскорблений. Вскоре увидел я падение Витгенштейна, от которого он не восстанет. Командовавши 20 т. иметь дело с маршалом Удино, которого и французы удивляются невежеству, и с Наполеоном, разница (имеется в виду прославившая Витгенштейна победа над Удино, шедшим на Петербург. — Я.  Г.). Никто лучше не доказал истину: tel brille au second rang qui s’eclipse au premier*, как Витгенштейн. Он в полном свете явил свою неспособность. Признаюсь тебе, что редко можно видеть человека столь неспособного для военного ремесла. Храбрость в нем одно достоинство военное. Как человек имеет он прекрасные свойства.

Место его заступил Барклай, человек мне уже хорошо известный. Он да­леко превосходит его способностию, и если в наших обстоятельствах нужен выбор, то кажется мне наилучший. Несчастлив он, по-моему, что кампания 1812 года не в пользу его по наружности, ибо он отступал беспрестанно, но последствия его совершенно оправдали. Какое было другое средство против сил всей Европы. Рассуждающие на стороне его, но множество или нет, кои заключат по наружностям против сего. Сих последних гораздо более и к нему нет доверия. Я защищаю его не по приверженности к нему, но точно по сущей справедливости. Он весьма худо ко мне расположен. Успели расст­роить меня
с ним. Узнал он, что бывши начальником Главного Штаба я писал Государю, может быть и открыли, что писано было. Беспрестанное отступ­ление, потерянный Смоленск и некоторые прежде сделанные ошибки и наконец приближение к Москве, конечно, не давали мне случая утешать Государя, а сие и сделало мне его неприятелем. Теперь представь, любезный друг, мое положение. Был Витгенштейн главнокомандующим, меня истребил; теперь Барклай истребляет. Что же наконец из меня выйдет? Отняты у меня все средства служить, ибо я сделан начальником 2-й гвардейской дивизии, из четырех полков состоящей, когда прежде командовал я всею гвардиею. Случ­аи отличиться или сделать себя полезным в гвардии весьма редки, а между тем Барклай, делая расписание армии, дал корпуса младшим, и без всякого самолюбия сказав истину, гораздо менее способным. Мне преграждены все пути. Я хотел просить увольнения в Россию, ник­то не отпускает.

Итак, с охлаждением к службе и погасшим усердием и отвращением к ремеслу моему должен я служить. Тяну до окончания войны с сожалением о теряемых трудах моих. Война кончена, и я не служу ни минуты! Я умел постигнуть ничтожность достигаемой людьми ремесла нашего цели. Исчезло предубеждение, что одно только состояние военное насыщать может честолюбие человека. Военное состояние терпит каждого человека, но надобно быть или верховных дарований, чтобы насладиться преимуществами оного, или быв обыкновенным человеком в степени моей бежать неразлучних с ним неприятностей. Я себя чувствую, знаю и клянуся всем, что свято, не служить более. Хочу жить, не быть игралищем происков, подлости и самопроизвольства. Не зависеть от случайностей. Мне близко уже к 40 годам. Ничем не должен, исполнил обязанности. Излишне балован не был, не испортился. Служить не хочу и заставить меня нет власти.

Рекомендую тебе подателя сего адъютанта моего капитана Поздеева, бывшего прежде адъютантом покойного Александра Ивановича. Он его любил и он его вспоминает с особенным чувством. Офицер предобрый, получивший ор­ден из первых трех в армии. Он служил при мне и тебе все обо мне сказать может.

Дай Бог мира по многим причинам. Я и для того хочу, чтобы обнять тебя, любезный друг. Прощай! Не скучай, что я намучил тебя бесконечным письмом моим. Прости резкость его. Мое почтение Надежде Петровне и благодарность за благосклонное ее расположение ко мне, которое я душевно уважаю, как доброй родной моей. Поцелуй сыновей и агличанина, который будет необыкновенным человеком. Научи их мерзить военной службой для их счастия. Лю­би меня как прежде. Я тебя и знать и почитать умею. Прощай!

Верный Ермолов».

Мы целиком привели этот обширный текст, потому что в нем значимо все, каждая деталь. Полагая Витгенштейна не без оснований своим недоброжелателем, Алексей Петрович считает необходимым напомнить, что «как человек имеет он прекрасные свойства». Весьма любопытно и то, что говорит Ермолов о Барклае и его безусловной правоте и о несправедливости отношения к нему многих.

Создается впечатление, что он и в самом деле готов оставить военную службу и отдает долги.

При этом он, как всегда, скромен, он ни слова не говорит о том, что при Бауцене спас от прорыва русский центр.

Загадочное дело — почему Александр, получив восторженный рапорт Витгенштейна, как утверждает Ермолов, даже не поблагодарил его? Все еще гневался за лютценское дело? Но если бы гневался всерьез, то вряд ли доверил гвардейскую дивизию?

Странно. И таких странностей в карьере Алексея Петровича немало.

В его сетованиях на равнодушие и коварство начальников и сослуживцев слышится какая-то детская обида. Он забывает об особенностях своего характера. Он объясняет враждебность к себе исключительно своей прямо­той и неумением скрывать свое мнение — и в случае с Барклаем, и в случае с Витгенштейном и Чичаговым.

О его неуживчивости говорят многие из мемуаристов, но крайне редко приводятся конкретные примеры. Собственно, кроме писем Александру лета 1812 года, записки Кутузову в защиту Чичагова и нескольких злых сарказ­мов против «немцев», нам ничего неизвестно.

Скорее всего, дело было отнюдь не только в этом.

Дело было в его грандиозной самооценке (что бы он ни писал Казадаеву о своей заурядности), в стиле его поведения — под изысканной вежливостью и настойчивой приветливостью к низшим и твердостью по отношению к высшим чувствовалось нечто более глубокое: от него исходила эманация гордой значительности, которую ясно ощущали окружающие — от прапорщика до императора. Одних это восхищало, других настораживало.

Его внутренняя надменность, которую он старался скрыть под личиной фрондера, остроумца и мастера обаяния, исконное высокомерие, которое — он это знал — было неприемлемо для вышестоящих и могло отпугнуть стоящих ниже, требовали постоянного самоконтроля.

Его часто подозревали в двуличии. Он не был двуличен. Просто ему приходилось постоянно и мучительно играть с самим собой. И эти усилия не удавалось скрыть. Вспомним сколь недружелюбную, столь и проницательную характеристику Щербинина.

Тоньше всех это понял Пушкин, написавший после длительной беседы, что Ермолов становится орга­ничен, только когда задумывается, то есть перестает контролировать се­бя — играть.

Можно было по-разному относиться к Раевскому, Воронцову, Милорадовичу, Коновницыну, но они были — понятны. Ермолов был непонятен. Его нужно было разгадывать.

Великий князь Константин Павлович, ему искренне симпатизировавший, упрекал его в скрытности. А он не мог стать открытым. Было бы еще хуже…

С обычной точки зрения, несмотря на все несправедливости, которые он испытывал, дела его были вовсе недурны. За несколько лет он, «заваляв­шийся в подполковниках», стал генерал-лейтенантом, возглавлял Главный Штаб армии, получил несколько орденов и шпагу за храбрость, начальство­вал теперь над гвардейской дивизией, что было весьма почетно.

Но разрыв между реальностью и «необъятным честолюбием», тем, кем он был по своему положению, и тем, кем он хотел бы себя видеть, — был мучителен. В этом состоянии любая, даже мелкая несправедливость казалась смертельным оскорблением.

Приведенное нами письмо — образец такой горько напряженной рефлексии, на которую вряд ли был способен кто-либо из его друзей.

Если бы он ушел в отставку, это было бы для него катастрофой. Он был беден. Он был неспособен к статской чиновничьей службе. Только на военной службе, только на полях сражений мог он хотя бы в какой-то степе­ни воплотить мечты о будущем величии, возникшие некогда под влиянием чтения Плутарха, а потом Цезаря.

И последнее. Для передачи этого письма, которое ни при каких обсто­ятельствах не должно было попасть в чужие руки, он выбрал капитана Поздеева, бывшего адъютанта погибшего Кутайсова, с которым они читали Оссиана в канун Бородина, того Поздеева, который рядом с ним отбивал у французов батарею Раевского и защищал ее. Он оставил Поздеева при себе. Он не хотел расставаться с ним в память о Кутайсове. Заметим, он не пишет о привязанности Поздеева к нему, Ермолову, он пишет о его верности погибшему Кутайсову. И это он, Ермолов, в нем ценит.

Алексей Петрович оставался все же — «шевалье».

5

Случай — «могучее орудие Провидения», как сказал Пушкин.

Если бы Ермолов, обуреваемый обидой, добился отпуска в Россию, то и его жизнь принципиально изменилась бы, да и на отечественной истории это ощутимо сказалось бы.

Уехав на время в Россию, Алексей Петрович мог пропустить битву при Кульме, свой звездным час в наполеоновских войнах, когда его упрямое мужество спасло русскую армию и предотвратило провал всей кампании.

Наполеон мог удержаться на троне, заключив выгодный мир, а Ермолову не бывать проконсулом Кавказа...

Когда Алексей Петрович писал свое — к сожалению, недатированное — письмо Казадаеву, он еще не знал, что император решил наградить его по представлению Витгенштейна алмазными знаками ордена Св. Александра Невского.

Это в известной степени сгладило ситуацию.

После многочисленных локальных столкновений, которые приносили успех то одной, то другой стороне, армия Наполеона и русско-прусско-австрийские войска сошлись в Саксонии у Дрездена.

Из переговоров во время перемирия, как и следовало ожидать, ничего не получилось. Россия, Пруссия и Австрия твердо решили уничтожить импе­рию Наполеона. Австрия, выступая в качестве посредника, предложила Наполеону заведомо неприемлемые условия — он должен был отказаться от созданного им герцогства Варшавского, то есть предать поляков, самоотверженно за него сражавшихся, вернуть Австрии основную часть от­торгнутых у нее земель, восстановить Пруссию в границах до разгрома 1805 года, распустить Рейнский Союз, его любимое детище, то есть вернуть Францию в границы до наполеоновских побед.

Наполеон, только что одержавший две победы над союзниками, разумеет­ся, отказался.

Австрия объявила войну Франции.

Гигантскими усилиями и та, и другая стороны сосредоточили на будущем театре военных действий огромные армии. Общая численность войск союзников, к которым присоединилась шведская армия во главе с французским маршалом Бернадоттом, ставшим наследником шведского престола, достигала 800 тысяч штыков и сабель. Наполеон мог рассчитывать на 700 тысяч.

И у той, и у другой армии были свои сильные и слабые стороны. Но во главе одной из них стоял Наполеон...

14 августа союзная армия безуспешно штурмовала Дрезден. Во время штурма к Дрездену прибыл Наполеон с гвардией. Союзники отступили.

Решающее сражение началось на следующий день.

В фундаментальной работе А. А. Подмазо «Большая Европейская война. 1812—1815. Хроника событий» дана лапидарная и четкая картина битвы. Мы ограничимся этими и еще немногими сведениями, так как гвардейская дивизия Ермолова в сражении не участвовала. Она была отправлена к Богемским горам на помощь корпусу принца Евгения Виртембергского, ослабленного большими потерями.

Но представлять себе ход сражения под Дрезденом нам полезно, ибо его исход определил дальнейшие события и участие в них Ермолова.

«Под Дрезденом неприятель предпринял атаку на оба крыла союзной ар­мии и занял Корбиц и Зейдниц. Австрийский генерал-майор Д. Андрасси убит. Смертельно ранен ехавший возле императора Александра I дивизионный генерал Моро. (Существует легенда, что орудие, чей выстрел оказался роковым для Моро, знаменитого французского генерала, перешедшего на сторону союзников, наводил сам Наполеон. — Я. Г.) Австрийская дивизия фельдмаршала-лейтенанта Л. Меско у д. Плауэн была отрезана неприятелем <...> и сдалась в плен в полном составе. В плен взяты фельдмаршал-лейтенант Меско и генерал-майор Ф. Сечен. Вечером маршал Ней с молодой гвардией предпринял нападе­ние на правый фланг союзников и захватил Лейбниц. Фельдмаршал князь К. Ф. Шварценберг (верховный главнокомандующий союзной армией. — Я. Г.), видя полный разгром своего левого крыла и узнав о появлении в своем тылу корпуса дивизионного генерала Д. Ж. Вандама, приказал всей армии отступать» .

Австрийский фельдмаршал князь Шварценберг, судя по всему, обладал достаточно скромными военными талантами. Его назначение на пост главнокомандующего основной — Богемской — армией союзников было шагом полити­ческим — нужно было поощрить Австрию, решившуюся выступить против Напо­леона.

То, как он расположил армию под Дрезденом, предопределило поражение. Николай Николаевич Муравьев констатировал: «Союзные войска были расположены без всякого знания дела».

Норов конкретизировал этот приговор: «Левое крыло под начальством фельд­маршала-лейтенанта Мецко совершенно было отделено от центра круто-береговою рытвиной, где протекает река Вейериц <...> Одним взглядом Наполеон открыл ошибку Шварценберга и вмиг сделал свои распоряжения к нападению: он решился одновременными атаками опрокинуть оба крыла союзников.

Пользуясь ретраншементами, прикрывавшими его центр, и сильным дождем, скрывавшим все его движения, выдвигает из города корпусы Мармона, Мертье и всю кавалерию Мюрата <...>. Мюрат и Мармон должны были напасть на австрийцев, которые, быв отделены от центра оврагом, не могли во­время получить подкрепление; Мортье с гвардией назначен был для нападения на русских и пруссаков, составлявших правое крыло.

Скрытые туманом и проливным дождем латники и копейщики Мюрата бросились на австрийскую пехоту, не дав ей осмотреться. Некоторые полки не успели построиться в каре. Весь корпус генерала Мецко был изрублен или взят в плен. До 13 000 австрийцев одним разом бросили ружье».

Несмотря на то, что русские и пруссаки отразили первый натиск, разгромленный левый фланг, открывший французам путь в тыл армии, и упорный натиск молодой гвардии на правом фланге делали положение безнадежным.

Результат нам известен.

Это было третье поражение союзников, причем чреватое самыми тяжки­ми последствиями.

Если не вдаваться в военно-географические подробности, то дело обстояло так: отброшенная от Дрездена союзная армия должна была отступать по гористой местности, по узким долинам. Если бы Наполеону удалось за­блокировать выход армии на свободное пространство близ города Кульма, то русские, австрийцы и пруссаки вместе с русским императором оказывались в ловушке. Обеспечить возможность выхода армии из горных дефиле должны были 2-й корпус принца Евгения Вюртембергского и 1-я гвардейская дивизия Ермолова. Начальство над этим сводным отрядом поручено было генерал-лейтенанту графу Остерману-Толстому.

Барклаю де Толли, отправившему Остермана и Ермолова на подкрепление 2-го корпуса, было понятно, сколь сложную задачу ставит он перед этими двумя генералами, известными своей неустрашимостью и готовностью стоять до конца в любых обстоятельствах. Есть свидетельство, что, напутствуя Остермана, он сказал ему: «Вы найдете там перед Кенигштейном принца Евгения с семью баталионами. Идите на смерть. Вы не получите подкреплений».

Норов дает выразительное представление о том положении, в котором оказалась союзная армия: «16 августа, в то время когда как Мюрат теснил ариергард союзников в Фалкенгайнском дефиле, загроможденном пушками, повозками, ранеными, когда войска, сжатые в узкой долине, должны были подниматься на крутые горы по дорогам, сделавшимися почти непроходимыми от проливных дождей, — вдруг разнесся слух, что первая гвардейская дивизия и второй корпус отрезаны неприятелем, и что сей последний овла­дел Теплицкою дорогою. Сей город был единственным пунктом, где Богемская армия могла выйти из гор. Опасность была очевидна; ибо если бы неприятель завладел Теплицем прежде прибытия туда сей армии, то она была бы атакована спереди и с тыла, и принуждена броситься в горы по тропинкам, ведущим в Цинвальдскую долину, покинув артиллерию, обозы и раненых, чтобы длинным обходом достигнуть берегов реки Эгера; между тем неприятель завладел бы Прагою и отрезал союзников от Вены».

Во время мирных переговоров Наполеон посулил Меттерниху встречу в Вене.

Теперь эта встреча становилась реальностью. Вена в очередной раз могла оказаться в руках Наполеона, что, с высокой степенью вероятности, означало выход Австрии из войны.

«Итак, участь кампании зависела от действий одной дивизии», — констатировал Норов.

Норов и сам служил в этой дивизии, а командовал ею — Ермолов.

Ему снова предстояло спасать армию.

6

Поскольку битва под Кульмом была, как уже сказано, звездным часом всей российско-европейской военной карьеры Алексея Петровича и, в частности, обеспечила ему «кавказское проконсульство», то рассказать о ней имеет смысл со всей подробностью. Тем более, что недостатка в материале нет. Кульм потряс воображение русского офицерства и, соответственно, породил мемуарный всплеск.

Начнем с любезного нам Норова, непосредственного участника сраже­ния, тяжело в нем раненного.

Путь к Теплицу, куда надо было успеть раньше французов, состоял из боев разного масштаба. Причем заранее было ясно, что войскам, на ко­торые возложена задача такой важности, будут противостоять силы превос­ходящие. И 2-й корпус — вернее то, что от него осталось, — и 1-я гвардейская дивизия находились к Теплицу гораздо ближе основных союзных сил, и, как трезво заявил Барклай, скорых подкреплений ждать не приходилось. Отправляя в этот роковой пункт именно Ермолова и подчиняя весь отряд Остерману, Барклай знал, что делал.

Флегматичная отвага Остермана была известна. Когда во время истребительного боя — французская артиллерия крушила его корпус — к нему обратились с вопросом: «Что делать?» — он невозмутимо ответил: «Стоять и умирать».

В этом случае они составили с Ермоловым идеальную пару. Смысл этого сочетания заключался еще и в том, что Остерман отнюдь не был болезненно честолюбив и, зная цену Ермолову, не ревновал к его репутации.

Состоявший при Алексее Петровиче Муравьев вспоминал: «Я отыскал Остермана. Он сидел на барабане среди чистого поля; войска его стояли в колоннах... <...> Пожав мне руку, он приказал сказать Алексею Петровичу, что ожидает его с нетерпением, ибо советы Ермолова будут служить ему приказанием, хотя Ермолов в чине был и моложе его. Я выехал к Ермолову навстречу, и он соединился с Остерманом».

С третьим генерал-лейтенантом, командиром 2-го корпуса принцем Евгением Вюртембергским, дело обстояло значительно сложнее.

2-й корпус после нескольких тяжелых боев находился в состоянии весьма плачевном. Норов, наблюдавший полки принца Евгения сразу после соединения войск Остермана и Ермолова с войсками принца, писал: «В полдень 14 числа первая гвардейская дивизия, составленная из трех гренадерских полков, одного Егерского и 24 орудий, из коих 12 конной артиллерии, при­шла на высоты над Пирною, возвышающиеся со стороны Дрезденской дороги. Мы были в первой линии в баталионных колоннах к атаке; второй корпус, в прошедшую кампанию претерпевший сильный урон, и в коем оставалось не более 1800 человек, выстроился во второй линии. Полки сего корпуса были так слабы, что состояли из одних разодранных знамен, окруженных небольшими кучами от 80 до 100 человек; но все были храбрые солдаты, по­крывшие себя бессмертной славой, особенно при Валутине и Эйсдорфе; ими начальствовал неустрашимый принц Евгений».

(Мемуаристы — участники Кульмского сражения — приводят разные данные о составе отряда Остермана—Ермолова. А. Г. Кавтарадзе, автор содержательной монографии «Генерал А. П. Ермолов», к которой мы уже обращались, предлагает свой вариант: «1-я гвардейская дивизия под командой А. П. Ермолова (Преображенский, Семеновский, Измайловский, Егерские полки, гвардейский экипаж; Кирасирский, Гусарский, Татарский уланский полки общей численностью 8,5 тысяч человек; 2-й пехотный корпус под командованием генерала Евгения Вюртембергского общей численностью до 7 тысяч человек; корпус понес в предыдущих боях большие потери) и т. н. «Особый отряд» генерала Б. Б. Гельфрейха (численностью до 2 тысяч человек). Таким образом, общая численность войск под командованием Остермана-Толстого не превышала 18 тысяч человек»).

Пожалуй, историк несколько формально подошел к подсчетам. Его цифры слишком явно расходятся с подсчетами участников сражения.

А. Г. Кавтарадзе, очевидно, не учел деморализованность и изнуренность 2-го корпуса, часть которого не представляла реальной боевой силы.

Очевидно, не учтены потери, понесенные гвардейской дивизией в боях, предшествующих Кульму.

Если попытаться суммировать все свидетельства, то можно с основанием предположить, что численность отряда Остермана—Ермолова составляла от 13 до 15 тысяч штыков и сабель. Численность артиллерийской прислуги была незначительна.

В любом случае силы Вандама превосходили русский отряд как минимум в два раза.

Принц Евгений оставил подробные воспоминания о кульмском деле. Нам они важны не столько описанием собственно боевых действий — мы располагаем и другими выразительными источниками, — сколько иной, вполне уникальной информацией. Воспоминания принца Евгения дают — в очередной раз — представление о характере взаимоотношений в генеральской среде русской армии, а главное, — выявляют истинную роль Ермолова.

Мы приведем несколько фрагментов из этих воспоминаний, посвященных интересующему нас сюжету.

«Рано утром, 27-го августа (воспоминания были написаны через много лет, и принц пользуется новым стилем. — Я. Г.) я узнал, что командир гвардейского корпуса генерал-лейтенант Ермолов (Алексей Петрович только что был назначен временным начальником гвардейской пехоты. — Я. Г.), находив­шийся лично при 1-й гвардейской дивизии, явился к графу Остерману и соединился с ним. Ермолов был моложе меня по службе и отношение его к Остерману я мог принять за одну лишь формальность; но обстоятельства требовали от меня большой осмотрительности...»

Если учесть бытующие тогда нравы, ситуация сложилась щекотливая.

Из трех генерал-лейтенантов Остерман был старшим в смысле получения чина. Принц Евгений был кузеном императора, он принадле­жал к августейшей фамилии, и это давало ему несомненные преимущества.

Но Барклай де Толли счел нужным прислать в качестве главного начальника графа Остермана, которому полностью доверял.

И недаром принц Евгений говорит о формальных отношениях между Остерманом и Ермоловым. Он подозревал — и не без оснований, — что главную роль предстоит играть именно Ермолову.

«Хотя я уважал генерала Ермолова, но мне не приходилось, однако, ему подчиняться, так как я был старше его в чине; я не получил никакого приказания, которое бы предлагало мне передать начальство Остерману. Старшинство в чине при настоящем положении графа не было достаточно, а Ермолов без Высочайшего разрешения, даже и по званию начальника штаба (шестидесятидевятилетний принц — воспоминания помечены 1857 годом, годом его смерти, — несколько запутался: Ермолов уже давно не был начальником штаба. — Я. Г.), не имел права взять на себя ответственность в распоряжениях, как в служебном, так и в нравственном отношениях. Я же не мог отказаться от своего права, чего и не сделал». И далее следует значимая фраза: «Мне до сих пор неизвестно, не прислал ли Барклай Ермолова действовать своим влиянием на Остермана; я заключаю это потому, что Ермолов взял к себе всех ординарцев графа и его именем отдавал приказания».

Судьба армии висела на волоске.

А между тремя генерал-лейтенантами не было согласия относительно полномочий.

Принц Евгений пишет: «В моем штабе было какое-то неудовольствие против генерала Ермолова, которого обвиняли в том, что он, прикрываясь личностью Остермана, хотел быть сам главным распорядителем».

Скорее всего, так оно и было. У Ермолова был этот опыт со времен кампании 1812 года, когда он отдавал приказания именем сперва Барклая, а потом и Кутузова, не ставя их в известность.

В данном случае было еще проще. Мы помним заявление Остермана, переданное через Муравьева, что «советы Ермолова будут служить ему приказанием».

Принц Евгений с каждым часом укреплялся в правоте своих подозрений: «Из донесения адъютанта я узнал, что он нашел Остермана сидевшим на ба­рабане и пристально смотревшим в землю. Вахтен обратился к Ермолову, который в ту же минуту дал приказ на выступление».

И еще одна выразительная фраза: «Граф Остерман, сколько мне известно, почти во все время битвы находился вблизи генерала Ермолова».

Не Ермолов вблизи своего командующего, но — наоборот. Принц Евгений хотел тем самым закрепить впечатление о подчиненном положении Остермана.

Подробный рассказ Николая Николаевича Муравьева, помимо всего про­чего, подтверждает впечатление принца Евгения.

«Оставив квартирьеров в Теплице, мы поскакали к селению Кульм, где происходило сражение, и явились к Ермолову, который тут начальствовал вместе с Остерманом. Ермолов расспрашивал нас, скоро ли к нему придет подкрепление, где находятся войска наши, государи и проч. Австрийцы, собрав части разбитой армии своей, вместо того, чтобы подкрепить Ермолова, ушли, полагая все пропавшим. Остерман и Ермолов были отрезаны от главных сил, когда они дрались под Приной. Узнав о поражении и отступлении союзников, они общим советом положили отступать к Теплицу <...> Отряд их состоял из 1-й гвардейской дивизии (8000), двух эскадронов лейб-гусар и нескольких слабых баталионов, оставшихся от сильно пострадавшего корпуса Остермана (Муравьев оговорился — речь идет о 2-м корпусе принца Евгения Вюртембергского. — Я. Г.). Вандам, командовавший неприятельским войском, имел до 40 т. людей. С неприятелем на плечах Остерман и Ермолов стали спускаться с гор и решили во что бы то ни стало держаться и защищать Теплиц и то ущелье, из которого мы (то есть русская армия. — Я. Г.) по одиночке выходили. Если б Вандам успел занять это ущелье, то дело наше было бы кончено. <...>

Сражение было уже в полном разгаре, когда я и Даненберг (квартирмейстерские офицеры. — Я. Г.) явились к Ермолову и просили у него позволения состоять при нем. <…> Я застал Ермолова уже вместе с Остерманом, который ему твердил: „Приказывайте, а я исполнять буду“. Они стояли несколько слева от большой дороги; между ними пылало селение (помнится мне, Дален). Селение Кульм лежало с версту впереди и было занято французами. <…> Перед Даленом были рассыпаны наши стрелки; за Ермоловым стояло около пяти гвардейских баталионов в колоннах, и это было все, что у него оставалось в резерве: ибо прочие баталионы вели несколько налево жаркую перестрелку. Они сражались в тесной местности, пересеченной болотами и ка­менными стенками, стояли не цепью, а толпами и дрались отчаянно против превосходных сил. Тут и происходило настоящее дело. Артиллерия наша действовала по неприятельским колоннам, поддерживавшим своих стрелков. Конницы у нас было два эскадрона лейб-гусар, но весьма слабых, и один эскадрон австрийских легкоконных, которые неизвестно откуда взялись и стояли целый день с обнаженными палашами направо от большой дороги.

Мы держались у подошвы гор, а французские резервы стояли частию на полу­горе, частью же на спуске у подножья гор. Орудия их действовали по нашим колоннам. На правом фланге нашем вовсе не было войск, кроме вышеупомяну­того австрийского эскадрона. С этой стороны расстилалась обширная равнина и прикрывавшая нас незначительная речка; у французов показывалось с этой стороны несколько конницы. Непонятно зачем они не послали ее к нам во фланг. И пехота их легко могла бы предупредить нас сим путем в Теплице, отрезать или истребить; но кажется, что Вандам презрел малым числом нашим, ибо он постоянно оставался в горах и посылал войско в бой только малыми частями. <...>

Спустя час после приезда моего к Ермолову он послал какое-то приказание на левый фланг. Мы с Даненбергом бросились, чтобы передать оное, но как Даненберг опередил меня, то я возвратился, не отскакав более 20 или 30 сажен. Возвратившись к Ермолову, я застал гр. Остермана только что раненного. Он не свалился с лошади, но отбитая ядром выше локтя рука его болталась. Он был бледен, как смерть. Двое из окружавших поддерживали его на седле под мышками. Его отвезли назад, где отрезали ему руку <…>.

После гр. Остермана Ермолов оказался главным начальником в сем сраже­нии, где, в сущности, участвовала только его гвардейская дивизия, по­тому что 2-й корпус, изнуренный от трудов и много потерпевший в прежних делах, совершенно исчез. У рассыпавшихся по кустам сзади людей (2-го корпуса. — Я. Г.) гвар­дейцы отбирали патроны. (Очевидно, в силу этого обстоятельства принц Евгений больше не претендовал на первенство. — Я. Г.) Силы наши приметным образом уменьшались, а подкрепления ниоткуда не приходило. Неприя­тель начал сильно напирать, но Ермолов, разъезжая шагом среди огня, с необыкновенным хладнокровием одушевлял солдат, разговаривал с ними, объяснял им важность удерживаемого пункта, обнадеживал скорым появлением подкрепления и тем поддерживал в них дух. Несколько раз посылал он в Теплицу узнать, не идет ли Раевский ему на помощь, но никто не показывался. Однако на выходе иа ущелья засветились медные оклады ка­сок наших кирасир, заиграли трубы, и вместе с сим просияла искра надежды в сердце каждого солдата <…>».

Но это был еще отнюдь не перелом ситуации.

«Наконец Вандам предпринял атаку, которой надеялся решить победу на свою сторону. Он собрал густые колонны и послал их на штыки взять батареи подполковника Бистрома (младший брат генерала Бистрома. — Я. Г.), который с четырьмя орудиями храбро действовал целый день и наносил большой вред неприятелю. Французы опрокинули сперва пехоту нашу <…>, потом они бросились к орудиям; тщетно стреляли по ним картечью, ничего не могло их остановить. Казалось, в сию минуту все должно было решиться, ибо коннице невозможно было в таких местах действовать.

Ермолов приказал 2-му баталиону л.- гв. Семеновского полка идти на защиту орудий. Никогда не видел я что-либо подобное тому, как баталион этот пошел на неприятеля. Небольшая колонна эта хладнокровно двинулась скорым шагом и в ногу. На лицах каждого выражалось желание скорее столкнуться с французами. Они отбили орудия, перекололи французов, но лишились всех своих офицеров, кроме одного прапорщика Якушкина, который остался баталионным командиром. (Это был известный декабрист, в 1817 году вызывавшийся убить Александра I. — Я. Г.)».

Семеновский полк вообще играл одну из ключевых ролей в кульмском сражении, а одним из активнейших действующих лиц был командир батальо­на этого полка подполковник Павел Сергеевич Пущин.

Биограф Пущина писал: «Шестнадцатилетний подпоручик, удостоенный ордена за бесстрашную штыковую, атаку под Аустерлицем, ротный командир на Бородинском поле, командир батальона в сражении под Кульмом, активный деятель тайного декабристского общества, генерал, получивший отставку от службы за свои убеждения, — вот лишь некоторые вехи его биографии».

В биографии Пущина был и еще один чрезвычайно значимый момент — он оставил подробный дневник походов 1812—1813 годов.

Разумеется, сражение под Кульмом заняло в дневнике подобающее место.

«17 августа. Воскресение.

Сражение под Кульмом. Французы атаковали наши аванпосты. С рассветом наша дивизия колоннами побаталионно отступила от Кульмских высот. Она остановилась при входе в ущелье, упираясь левым флангом в лесистые возвышенности. Здесь был получен приказ не отступать ни на шаг, так как главная армия, потерпев неудачу под Дрезденом, спешила нам на помощь через Теплиц. Этот приказ однако не так легко было исполнить. Мы имели дело с генералом Вандамом, у которого было 40 000 человек, а помощь, которую нам обещала главная армия, не могла скоро подоспеть, во-первых, потому, что на нее наступал восторжествовавший неприятель, а во-вторых, ей нужно было пройти ущелье гор, отделяющих Саксонию от Богемии. 2-й корпус, сражавшийся в течение 5 дней, насчитывал уже мало людей, а наша дивизия в составе четырех полков тоже понесла большие потери. В общем наши силы не превышали 10 000 человек.

Несмотря на это, мы немедленно перешли к нападению. Первая линия оборотилась лицом к неприятелю и налетела на французов, только что появившихся из ущелья на Кульмскую долину. Большая часть корпуса Вандама находилась еще в ущелье, когда его авангард, не ожидавший вовсе этого нападения, был опрокинут и обращен в бегство. В то же время гвардейские егеря зашли в лес, находившийся от нас слева, и атаковали неприятельских застрельщиков с присущей им отвагой. Сначала они взяли перевес, но скоро их отвага должна была уступить численному перевесу. 3-й баталион семеновцев, находившийся во второй линии, послан был в подкрепление, он вошел в лес, вытеснил французов за мельницу, которую, они занимали, но так как французские стрелки, стараясь захватить верхушку возвышенности, обходили наш левый фланг, то 1-я рота семеновцев Его Величества зашла в лес, и равновесие установилось настолько, что к 12 часам 3-й баталион мог снова выйти из леса и остановиться на опушке в резерве.

В промежуток этого времени французы, оправившиеся от первой неожиданности, почти все вышли из ущелья на равнину и атаковали центр наших позиций превосходящими силами. С этого момента вся пехота была в деле. В резерве оставались только две роты Его Величества — одна преображенцев и одна семеновцев. Полки Кавалергардский и Конногвардейский, прибывшие в это время (Это те самые кирасиры, о которых, говорил Муравьев. — Я. Г.), заняли позиции на крайнем правом фланге и находились за оврагом, единственной защитой на этом крыле.

Это был ужасный момент».

«Это был ужасный момент». Для сдержанного Пущина это чрезвычайно сильное выражение.

Но ужас этого момента с присущей ему темпераментной подробностью подтверждает Норов. — «Около двух часов по полудни мы были атакованы с фронта шестью колоннами и множеством стрелков; между тем до 7000 пехоты обошли нас справа и овладели деревнею Пристеном и неустрашимо шли дальше по Теплицкой дороге густою колонною с барабанным боем. Полки Измайловский, Егерский и Семеновский уже много претерпели; многие полковники, большая часть офицеров были ранены или убиты; вся первая линия, вытесненная из садов и деревни, отступала, отстреливаясь, устилая поле телами. Должно признаться, что тут одна удачная кавалерийская атака могла бы нанести сильный удар. <…>

Около четырех часов усмотрели пыльные тучи, несущиеся по Теплицкой дороге; наконец показались гвардейские уланы и драгуны под предводительством Дибича. Тогда вся наша пехота, сомкнутая в колонны Ермоловым, двинулась вперед, чтобы одновременным нападением положить конец утомительной битве. Настала решительная минута! Увидели второе Моренго».

Любопытно. и симптоматично, что Норов в качестве сравнения выбрал одно из самых драматичных наполеоновских сражений, в котором Бонапарт, казалось, уже проигравший австрийцам, получил неожиданное подкрепление и разгромил противника.

Наполеон был не только врагом, но и высоким образцом...

Пущин: «После геройской защиты численный перевес французов начал брать верх. Егеря отступали по всей линии равнины, и неприятель завладел окончательно деревнями, которые занимал наш центр, наступал повсюду, кроме леса, где его успехи были не так значительны. В это время прибыл на поле сражения генерал Дибич и во главе нескольких эскадронов гвардейских уланов и драгун атаковал с беспримерной стремительностью неприятельские колонны. Французы побежали, наша пехота перешла в наступление и быстро кинулась вперед. Это был сигнал к полному расстройству неприятельской армии…».

Как и Ермолов, Пущин почти ничего не пишет о своем участии в бою, кроме одного частного эпизода: «В лесу на нашем левом фланге неприятель снова взял мельницу; меня послали с двумя ротами 3-го баталиона в помощь егерям, чтобы отобрать мельницу. Я это скоро исполнил, лишившись тем не менее нескольких офицеров».

У этой категории офицеров были особые принципы в отношении описания своего участия в боях. Это были — и Пущин, и Норов, и Муравьев — будущие деятели тайных обществ, те, кого мы позволяем себе определить как людей дворянского авангарда. Достаточно вспомнить цитированные нами воспоминаниями Левенштерна, чтобы понять фундаментальную разницу. Тот же Норов ни единым словом не упомянул, что под Кульмом он был тяжело ранен.

Однако есть свидетельства поведения Пущина под Кульмом. Якушкин, офицер 2-го баталиона семеновцев, единственный, как мы знаем, уцелевший
в баталионе после одной из штыковых контратак офицер, вспоминал: «Под Кульмом две роты третьего баталиона Семеновского полка, не имевшие в сумках ни одного патрона, были посланы под начальством капитана (ошибка Якушкина. — Я. Г.) Пущина, но с одним холодным оружием и громким русским ура прогнали французов, стрелявших с опушки леса».

Пущин ни разу не упоминает Ермолова. Но он не называет ни одного из генералов, кроме явившегося в решающий момент Дибича.

Он фиксирует события.

Надо сказать, что кризисных эпизодов под Кульмом было немало. И каждый раз Ермолов решительно восстанавливал статус-кво.

Норов вспоминает: «Уже целый час горел жестокий бой в лесу; несмотря на отчаяннейшее сопротивление полковник Петин принужден был отступить из лесу на большую дорогу. Два орудия, стрелявшие картечью, взяты были неприятелем, успевшим наконец завладеть отлогими высотами, повелевавшими Гисгюбельским дефилеем». Это означало, что отряд Остермана и Ермолова оказывался отрезан от Теплица и, если бы такое положение сохранилось, не смог бы выполнить свою задачу — контролировать выход из гор, а союзная армия, как и планировал Наполеон, попала бы в ловушку.

Норов: «Французы стояли в колоннах, в двух линиях с артиллерией и совершенно перерезали дорогу. Здесь-то Преображенский полк покрыл себя безмерною славой: под предводительством генералов Ермолова и Розена, он атаковал неприятеля холодным ружьем, истинно суворовским ударом опрокинул и загнал его в лес. Таким образом дорога, устланная неприятельскими трупами, была для нас открыта, движение продолжалось».

Стало быть, Ермолов не только командовал, но и в критические моменты мог возглавить штыковую атаку.

Следующий пассаж в воспоминаниях Муравьева принципиально важен для нас — он свидетельствует, что в сознании молодых офицеров Ермолов, «русский Роланд», был противопоставлен армейским вер­хам, группировавшимся вокруг императора. — «Между тем, как Ермолов держался с 6000 против 40 т., государи (Александр и прусский король. — Я. Г.) в сопровождении своих главных квартир выбирались из ущелья, в котором остановилась вся артиллерия. Некоторые из них, любопытствуя, подъехали к большой дороге, чтобы видеть ход дела; другие же забрались на Шлосберг (высокая гора с рыцарским замком) и оттуда любовались сражением, потом отправились в Теплиц, где заняли себе квартиры и отдыхали. Многие из них, однако, не остались без награды. Приехал и Милорадович, когда уже миновала критическая минута. Он, помнится мне, был тогда командиром всей гвардейской пехоты (точнее — Милорадович командовал всеми гвардей­скими частями союзных армий, включая и русскую, и, стало быть, являлся прямым начальником Ермолова. — Я. Г.). По праву старшего он давал прика­зания Ермолову, который хотя и молчал, но внутри не мог не досадовать, видя эту налетную личность, совавшуюся в распоряжения, без которых обходились, когда была опасность все потерять. Барклай под конец тоже приехал и получил за успех дела, в котором он не был участником, Георгия 1-й степени».

Император Александр, очевидно, только теперь понял степень грозившей опасности. То, что изначально осознал Ермолов, решившийся умереть со своими солдатами, но не отступить.

Норов свидетельствует: «Генералы граф Остерман и Ермолов объехали ряды и объявили, что решено было не отступать более ни шагу, что здесь надо было победить или умереть. Им отвечали восклицаниями: ура! по всей линии».

По окончании боя — Вандам, скованный баталионами Ермолова, был окружен подошедшими силами главной армии и попал в плен — Ермолов, наученный долгим опытом, понял, что теперь начнется дележ успеха, и постарался по возможности защитить от несправедливости своих офицеров и солдат: «В 9 часов вечера пришел гренадерский корпус Раевского, у которого было не более 8000 под ружьем. Хотя Ермолов и был дружен с Раевским, но он не позволил ему занять в ту ночь передовые цепи для того, чтобы в этот знаме­нательный день не торжествовали другие войска, кроме одних гвардейцев 1-й дивизии, коим исключительно принадлежал успех. Сам он ездил по цепи, уговаривая людей своих терпеливо провести еще сию ночь в караулах».

В своих опасениях Алексей Петрович не ошибся.

Муравьев: «Слава битвы 17 августа под Кульмом должна была принадле­жать одному Ермолову; но многие воспользовались сим случаем. Милорадович действовал под советами состоявшего при нем какого-то капитана Аракчеева, Измайловского полка. Генералы Главной квартиры тоже хлопотали, когда все кончилось. Они хвастались своими подвигами и получали награды. Удивительно, что и генерал-интендант Канкрин не получил тоже 1-го Георгия за сие сражение, ибо он, помнится мне, был в то время в Теплице <...> Пребывая в Теплице многие из членов нашей Главной квартиры заботились о приписании себе чести победы, тогда как настоящий победитель, Ермолов, оставался с войсками на поле сражения и мало беспокоился о том, что говорили».

Вот тут Муравьев был совершенно не прав. Ермолова очень заботила реакция императора на его «подвиг». Но реакция армии, офицерской молодежи, солдатского сообщества заботила его ничуть не меньше. Он сознавал шат­кость своего положения перед лицом враждебного генералитета и в той игре, которую он полуосознанно вел, ему необходим был противовес этой враждебности.

Герой выигранной спасительной для армии битвы, ночующий со своими солдатами на поле боя, вместо того чтобы праздновать победу в уютном Теплице в кругу высших, — это был персонаж складывающегося мифа.

7

В воспоминаниях Норова, Муравьева и дневнике Пущина содержатся некоторые частные неточности. Так, например, соотношение сил под Кульмом было не 6000, или 8000, или 10 000 штыков и сабель у русских против 40 000 у Вандама, а около 13 000 вместе с остатками 2-го корпуса против 30 000 у Вандама.

Но картина событий, данная ими, вполне подтверждается другими свидетельствами.

Принц Евгений Вюртембергский утверждал, что в конце сражения дивизия Ермолова отошла в резерв и была заменена гренадерами Раевского. Но Муравьев, как мы помним, предлагает иную версию. И она подтверждается воспоминаниями адъютанта Ермолова Матвея Муромцева: «Приезжает генерал Раевский, ушедший с корпусом прежде всех, с тем, чтобы наш корпус сменить для отдыха, а свой поставить на наши места. Но Ермолов отклонил это распо­ряжение тем, что ночью может произойти беспорядок; настоящая же причина была та, что после в реляции сказали бы, что Раевский, а не Ермолов окончил сражение. Так, по крайней мере, думал Ермолов».

Воспоминания Муромцева благодаря своей бесхитростности выглядят особенно убедительно. Так он с полным просто­душием подтверждает версии о верховенстве Ермолова во время Кульмской битвы: «Прислали графа Остермана нами командовать. Хоть он был чрезмерной храбрости, но никаких не имел способностей распоряжаться, и потому можно сказать, что всем делом управлял Ермолов».

В отличие от напряженной патетики Норова и сосредоточенности Муравьева на собственно боевых эпизодах, Муромцев естественным образом пере­межает рассказ о жестоком кровопролитии неизбежными бытовыми сценами: «Накануне Кульмского дела мы, дравшись целый день, поздно вечером остановились в Пирне в королевском замке. Затопили камин, и Ермолов, сняв сапоги, поставил их сушить. Мы все дремали, как вдруг начинается канонада. Все вскочили, чтобы ехать. Алексей Петрович хочет надеть сапоги; оказалось, что один сгорел. Денщики, Бог знает, куда девались. К счастью, на рассвете отыскал я камердинера его Ксенафонта, и генерал надел сапог. Алексей Петрович бывал всегда в неприятном нраве, когда намочит ноги, и тогда адъютанты избегали входить к нему в комнату. Он зовет, никто не идет. Наконец адъютанты меня просят войти к нему. Я предварительно взял стакан чая, до которого Алексей Петрович был охотник. Вот, сказал генерал, ты меня любишь и не забываешь меня. Дурное расположение духа прошло, и адъютанты вошли к нему смело». И следом за этим анекдотическим случаем: «В это ужасно жаркое дело у меня были изранены пулями две лошади, но одну я тут же купил у раненого Обрезкова. Под Фон-Визином убито пять лошадей. Позицию отстояли. Дороги, по которым ретировалась вся армия от Дрездена, были нами защищены; в противном случае Бог знает что произошло бы. Подписали бы постыдный мир!»

Разумеется, делу под Кульмом уделяют самое пристальное внимание биографы Ермолова Денис Давыдов и Погодин.

Денис Давыдов: «Знаменитая Кульмская победа, в первый день этого великого по своим последствиям боя, принадлежа преимущественно Ермолову, служит одним из украшений военного поприща этого генерала. Здесь, как под Витебском в 1812 году, где лишь вследствие настойчивых и резких его представлений, Барклай не принял сражения сперва под городом, а по­том позади него, как и при Малоярославце, суждено было Ермоло­ву ниспровергнуть замыслы врагов наших, спасти наши армии от поражения, последствия которых могли быть неисчислимы. Хотя и не подлежит ни малейшему сомнению, что победой при Кульме Европа в особенности обязана Ермолову, но многочисленные и сильные враги его силились и силятся дока­зать противное: по мнению некоторых, главным героем дела был граф Остерман, по мнению других — принц Евгений Вюртембергский, по мнению Барклая, весьма не благоволившего к Ермолову, — квартирмейстерский офицер Диест, мужеству и советам которого наша гвардия будто бы обязана своею блестящею победой. Такое разноречие во мнениях относительно одного из важнейших событий войны 1813 года проистекает, во-первых, из весьма естественного желания иностранных писателей выставить принца Вюртембергского главным героем подвига, в коем этот мужественный и достойный генерал принимал деятельное участие, а, во-вторых, из недоброжелательства мно­гих наших соотечественников к Ермолову, блестящие достоинства которого возбуждали в них чувства зависти».

Поскольку оценка роли Ермолова под Кульмом, декларированная его апологетом Давыдовым и близкими к нему Норовым, Муравьевым и Муромцевым, совпадает с точкой зрения явно ревновавшего к репутации Алексея Петровича принца Евгения, то оценку эту — в данном случае — можно считать безусловной.

Разумеется, недруги Ермолова прекрасно понимали, что признание его ведущей роли в кульмской победе и, стало быть, признание его спасителем армии поднимает военный авторитет Ермолова на высоту, труднодостижимую для интриг. Единственным средством хотя бы отчасти нейтрализовать последствия этого признания было выдвижение вперед еще ряда претендентов на героическую роль. Что и было сделано.

Однако в данном случае интрига, судя по всему, удалась только в малой степени.

По свидетельству Давыдова, узнав обстоятельства сражения, император Александр сказал: «Ермолов укрепил за собою гвардию».

Погодин, со своей стороны собиравший материалы, в том числе и о Кульмской битве, сделал к тексту Давыдова любопытное примечание: «У меня слова эти приписаны великому князю Константину Павловичу. Сражение Кульмское решило судьбу кампании и погибель Наполеона. Государь был в восторге. На месте битвы он надел на победителя орден Св. Александра Невского, а великий князь Константин Павлович сказал: „Ермолов укрепил за собою гвардию“. До Кульмского сражения Ермолов имел гвардии только ad interim».

На Алексея Петровича обратили благосклонное внимание как австрийская императорская чета, так и прусский король.

С этого момента карьера Алексея Петровича, которую еще несколько недель назад он считал конченной, получила новый сильнейший импульс, равно как его мечты о необыкновенном будущем...

У Давыдова, в связи с Кульмским делом, приводится эпизод, свидетельствующий, что успехи Алексея Петровича — и прежде всего победа под Куль­мом — базировались не только на его абсолютном мужестве, умении стре­мительно ориентироваться на поле боя и готовности «драться со всей жестокостию», но на фундаментальном профессионализме, чего так не хватало большинству русских генералов-храбрецов. — «Съехавшись с Остерманом среди дороги между Доной и Пирной и объявив ему об истинном движении со­юзников, поспешно отступающих в Богемию, Ермолов настоятельно требовал немедленного движения всего отряда на Петерсвальде. Как бы предчувствуя, что гвардии придется отступать в Богемии, Ермолов послал заблаговременно адъютанта своего Фон-Визина и состоявшего при нем лейб-гусара Мамонова для осмотра дорог <...>. Ермолов, основательно изучивший классические страны: Саксонию и Богемию, и имевши при себе всегда карту Бакенбергера, объяснил по ней Остерману всю необходимость движения на Петерсвальде. „Прибыв лишь накануне из Гигсгобеля, где я обедал у Цесаревича (вряд ли случайное упоминание. — Я. Г.), я еще короче ознакомился с этой местностью, которую уже хорошо знаю из походов великого Фридриха. Если вы направитесь на Максен, продолжал он, то весь отряд наш будет неминуемо окружен неприятелем и не избегнет совершенного поражения“».

Он оказался прав. Часть обозов, направленных этим путем, попала в руки французов.

Наиболее осведомленные современники понимали, что роль Ермолова в реализации кульмского чуда не ограничилась его собственно боевыми заслугами. Адъютант Ермолова, участник боя, Михаил Фонвизин, в будущем видный член тайного общества и глубокий исторический мыслитель, утверждал: «Главная заслуга генерала Ермолова, что он доказал графу Остерману-Толстому необходимость для спасения отступающей от Дрездена армии остановиться, не доходя до Теплице, и во что бы то ни стало не допустить французов овладеть этим городом, владеющим выходом из гор».

Граф Остерман, в отличие от принца Евгения, на всю жизнь сохранил благодарность Ермолову за Кульм.

Погодин рассказывает: «В одно из моих путешествий, кажется в 1846 году, мне случилось встретиться в Париже с женевским священником Каченовским, который передал мне, что старик Остерман, живший тогда в Женеве, велел ему непременно достать портрет Ермолова. Я тогда же передал это желание Алексею Петровичу и оно доставило ему большое удовольствие».

Через пять дней по завершению Кульмского сражения Ермолов отправил несколько оправившемуся от раны Остерману рапорт, излагающий обстоятельства боя. Остерман ответил ему запиской, написанной неразборчивым почер­ком уцелевшей правой рукой: «Довольно возблагодарить не могу ваше превосходительство, находя лишь только, что вы мало упомянули о генерале Ермолове, которому я всю истинную справедливость отдавать привычен».

Этот подробный рапорт необходимо здесь привести, посколь­ку он систематизирует события, а главное, в очередной раз демонстрирует особость характера Алексея Петровича — удивительное сочетание высочайшей самооценки с некой демонстративной скромностью.

«г. Теплиц в Богемии

22 августа 1813 г.

№ 1296

Г. Генерал-лейтенанту и кавалеру

графу Остерману-Толстому

Командующего 5-м корпусом

Генерал-Лейтенанта Ермолова

РАПОРТ

Имевши честь находиться в команде Вашего Сиятельства Лейб-Гвардии с 1-ю дивизиею, о действиях оной покорнейше представляю донесение.

По воле Вашего Сиятельства заняв 15 числа позицию против Пирны, по направлению на местечко Дона, вместе с 2 корпусом генерал-лейтенанта принца Евгения Виртембергского, отрядил я генерал-майора Бистрома с Лейб-гвардии Егерским полком в деревню Цегист для восстановления соединения с генерал-майором Гельфрейхом, коего отрезанный неприятелем отряд к ней приближался. Генерал-майор Бистром преодолел усилия неприятеля, отряд генерал-майора Гельфрейха соединился беспрепятственно.

16 числа Ваше Сиятельство объявить изволили о движении подчиненных Вам войск на Петерсвальде по дороге в Теплиц. Когда по приказанию Вашему отряд генерал-майора Гельфрейха пошел занять селение Гросс-Котта и 2-й корпус двинулся заслонить дорогу от Цехлота до оной лежащую, неприятель, усмотря отделение значущей части войск, устремился прервать с ними связь. Надобно было отдалить неприятеля. Необходимо было атаковать высоту Кольберг, чрезвычайно крутую и по причине распустившейся от дождя земли почти неприступную. Едва получил генерал-майор Бистром повеление атаковать, как на вершине горы появился лейб-гвардии Егерский полк, исчезли препятствия. Исчез неприятель! Свободно прошла Лейб-Гвардии дивизия трудное дефиле Цегист. Посланный в подкрепление егерям Лейб-Гвардии Измайловский полк отклонен был появившимся на другом пункте неприятелем; 3-й баталион Лейб-Гвардии Се­меновского полка пришел им на помощь, и гора Кольберх удержана во власти нашей. В третий раз взята она была 2-м Лейб-Гвардии Егерского полка баталионом.

Лейб-Гвардии дивизия прошла Гросс-Котту и войска спустились в ужасное дефиле при Гизгебеле. В голове колонны был Преображенский полк. За ним 24 орудия артиллерии; едва показался он из дефиле, встретил неприятеля в довольном количестве на дороге стоящего. Генерал-майор барон Розен приказал стрелкам идти вперед, первому баталиону принять вправо, а второму баталиону ударить в штыки. Ваше Сиятельство были свидетелем успеха в распоряжении. Ничто не сравнится с стремительностью 2-го Преображенского баталиона и неприятель бегством открыл путь следующим войскам; спасена артиллерия и Лейб-Гвардии Егерский полк сменил 2-й баталион Преображен­ского полка. Егерей сменили вой­ска 2-го корпуса.

Еще раз предупредил нас неприятель, заняв при селении Еллендорф дефиле и высоты окрест лежащие. Еще раз надо было открыть путь оружием! Генерал-майору Потемкину поручено было Лейб-Гвардии с Семеновским полком ударить на неприятеля, дорогу занимающего, ничего не противустало. Первый и второй батальоны не допустили неприятеля остановиться. Самая крутизна гор не защитила. Артиллерия прошла безопасно.

Ваше Сиятельство приказали принцу Евгению Виртемберскому удерживать неприятеля, утомленной гвардейской дивизии приказали дать отдохновение.
С темнотой ночи кончилось дело. Ночлег был при Петерсвальде».

Эта первая часть рапорта уже достаточно показательна. Ермолов представляет себя исключительно как исполнителя указаний Остермана. Хотя, как мы знаем, дело обстояло как раз наоборот.

Так, маршрут на Петерсвальде выбрал именно Ермолов и убедил в своей правоте Остермана. В рапорте же об этом ни слова — выбор решения отнесен к Остерману.

В отличие от мемуаров с их неизбежной фрагментарностью, рапорт, как военный документ, дает четкое и последовательное представление о двух днях, предшествующих сражению при Кульме. Из рапорта ясно, что это были дни постоянных и тяжелых боев с противником, пытавшимся не допустить отряд Остермана к ключевой позиции. Как правило, гвардейцам Ермолова приходилось прокладывать себе путь штыками.

Не менее показательна и вторая, основная часть рапорта, повествующая о самом сражении.

«17 числа перед рассветом Ваше Сиятельство приказали мне с Гвардейскою дивизией отойти и неподалеку расположиться в позиции. Я стал на высотах при Ноллендорфе, за коим тотчас начинается крутой спуск через хребет гор. Вскоре прибыл 2-й корпус. За ним идущий неприятель встречен был сильным с батареи огнем и стрелками, полков Лейб-Гвардии. 2-й корпус устроился.

Ваше Сиятельство приказали мне сойти с гор и занять первую удобную позицию для удержания неприятеля, сами остались при 2-м корпусе, дабы усмотреть намерения неприятеля. (Лю6опытная деталь — принц Евгений утверждает, что Остерман находился все время сражения близ Ермолова. А оказывается, что на первом этапе Остерман для того, чтобы ориентироваться в ситуации и, соответственно, сориентировать принца Евгения, остался при 2-м корпусе. Более того, Ермолов прямо пишет в официальном документе, что Остерман отдавал принцу приказания, что тот, как мы помним, отрицает. — Я. Г.)

Пройдя местечко Кульм, расположил я гвардейскую дивизию, левое ее крыло простиралось к горам, впереди лежащая деревня занята была баталионом Егерского полка, на правом фланге стала кавалерия.

В сем месте дожидались мы до прибытия сил неприятельских и они появились в большом превосходстве. Загорелся сильный огонь и батареи одна за другой противустали. Колоннами атаковал неприятель деревню и всю линию. По распоряжению Вашего Сиятельства подкрепил я сразившихся и в короткое время большая часть дивизии была в действии. Лейб-Гвардии Измайловский полк ударил в штыки, — ни силы неприятельские, несоразмерные, ни жестокий огонь его не остановили. Впереди полка находившийся генерал-майор Храповицкий проложил путь последующим за ним, тяжелая рана вывела его из боя, но полк покрыл долину телами неприятеля. Командовавший артиллериею полковник Байков и подполковник Бистром искусным действием батарей облегчили войск атаки. Сильные и большого калибра батареи умолкли.

Не скрыл я от полков Лейб-Гвардии, что армия наша в горах и скоро выйти не может, что ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР находится при ней и еще не возвратился. Не был я в положении поощрять солдат, столько неустрашимыми служащие им примером их начальники, столько каждый горел усердием, но нашелся в необходимости укрощать и тех, и других пылкость. Каждый себя превосходил. По долгом сопротивлении неприятель сильными колоннами прорвался в одном пункте и, пройдя лес, вышел на равнину. Лейб-Гвардии Уланский и Драгунский полки под командою генерал-майора Шевича с невероятным стремлением ударили на колонны. Одна скрылась в лес, другая огонь дерзости погасила в крови своей, охваченная со всех сторон легла мертвыми рядами на равнине.

Лейб-Гвардии Семеновского полка 2-ой баталион опрокинул колонну и очистил лес. Преображенский полк прошел по трупам дерзнущих противустать ему. Измайловского полка 1-ый баталион прошел во фланг неприятелю чрез пылающую огнем деревню. Лейб-Гвардии Егерский полк и 3-ий баталион Семеновского полка оттеснили неприятеля на оконечности левого крыла в больших силах бывшего».

Все это писалось не для Остермана, который до этого момента и сам видел ход битвы. Бравурный тон, форсированная интонация вообще-то для «римского стиля» Алексея Петровича нехарактерные, предназначались для высшего начальства, которому следовало проникнуться драматизмом происходящего.

Но достаточно лаконичный текст тем не менее дает яркое представление о смертельном напряжении боя, о стремительном маневрировании своими силами, втрое уступающими противнику, которое производил Ермолов, сочетая отчаянную оборону с не менее отчаянными штыковыми контратаками.

Он только не пишет, что некоторые из этих атак возглавлял он сам.

«Умолкли объятые ужасом неприятельские батареи! Две только роты остались у меня в резерве. Наступление было небезопасно, превосходство сил неприятеля очевидно! Я дал приказание отступить в лес.

Ваше Сиятельство, получа рану, принуждены были отъехать, мне поручить изволили начальство».

Заметим, не принцу Евгению, как полагалось бы по субординации, а Ермолову…

С этого момента Алексей Петрович, сообразуясь не только с фактической, но и с формальной стороной дела, перестает ссылаться на приказания Остермана.

«Оставя некоторую часть войск в лесу, поручил я генерал-майору Потемкину командование левым флангом и составить резервы. Все было в совершенном устройстве, в ожидании новых неприятеля нападений. Возобновились атаки его с жестокостию, но не в одно время и не во многих местах. Полки гвардии противустояли с неустрашимостью и Бог благословил совершеннейшим успехом.

Дело кончилось в 8 часу вечера».

Если Остерман был ранен в 4-м часу пополудни, а самая напряженная фаза сражения завершилась в 8-м часу вечера, то Ермолов руководил тяжелейшим боем около четырех часов без перерыва, причем в самой его критической фазе.

«Прибывшая с генерал-лейтенантом Раевским 1-ая гренадерская дивизия сменила резервы, но передовые посты и стрелки от полков Лейб-Гвардии оставались до самой ночи».

Он счел необходимым подтвердить то, о чем писали едва ли не все участники сражения, оставившие мемуары, — Ермолов задержал своих измученных солдат на поле боя, не разрешив гренадерам Раевского их сменить, чтобы его гвардейцам — и, естественно, ему самому — осталась вся полнота так тяжко доставшейся славы.

Он-то прекрасно понимал, что совершил он со своей дивизией.

Недаром позже кульмское противостояние стали приравнивать к подвигу трехсот спартанцев у Фермопил.

Но, опять-таки, Ермолов не был бы Ермоловым, если бы он, отнюдь не акцентируя собственные заслуги, не вывел на первый план своих боевых товарищей, своих подчиненных.

«Быв свидетелем усердия, неустрашимости и твердости г.г. генералов: дивизионного командира барона Розена (Григорий Владимирович Розен, с 1831 по 1837 год командовавший Кавказским корпусом, будет грубо и несправедливо снят Николаем I с должности и вскоре умрет от потрясения. — Я. Г.), Потемкина, Бистрома и Храповицого, с особенным уважением к заслугам ими в сей день оказанными, представить имею честь на благосклонное начальства внимание.

Не представляю особенно о подвигах отличившихся господ штаб и обер- офицеров. Из числа их надобно представить списки всех вообще. Не представляю о нижних чинах, надобно исчислить ряды храбрых полков, имеющих счастие носить звание Лейб-Гвардии ГОСУДАРЯ, ими боготворимого.

Списки от господ частных начальников мною получены; в подлинниках имею честь представить при сем. О прочих командирах первую Лейб-Гвардии дивизию не составляющих, но бывших в команде моей, равно о чиновниках, особенно мною употребленных, не промедлю представить».

Кульмский бой с особой ясностью дает возможность понять, каков был бы полководческий стиль Ермолова, если бы ему довелось командовать в европейской войне большими массами войск.

Судьба — с его помощью — распорядилась иначе: ему предстояло раскрыть свои таланты в войне совершенно иного типа.

Но об этом речь впереди.

Под Кульмом фундаментальные черты личности Ермолова проявились в концентрированном виде — роковые обстоятельства не оставили ему выбора.

С самого начала он взял на себя — вопреки армейской иерархии — фактическое лидерство и всю полноту ответственности. В один из критических моментов, когда Остерман усомнился в точности решения Ермолова, Алексей Петрович сказал ему, что он готов отвечать перед государем за судьбу его гвардии. В подобной ситуации неу­дача наверняка стоила бы ему карьеры и репутации. Нашлось бы немало лиц разного уровня, которые бы не упустили случая указать императору на бедствия, исходящие от самоуверенности и некомпетентности строптивца.

Он пошел на смертельный риск, веря в свое «особенное счастие». И выиграл. Он пошел на смертельный риск, потому что пора было пойти на него. Он чувствовал роковую необходимость прорыва, «подвига».

Он мог остаться на своем уровне, в тени Остермана и принца, и тогда, даже в случае поражения, в ответе были бы они.

Он вышел вперед.

Вторым его точным ходом был рапорт — образец скромности.

Эта ермоловская черта — стремление остаться в тени, рапортуя об успехах своих подчиненных, — резко выделяла его среди многих и обращала на него внимание высших.

Великий князь Константин Павлович не без удивления говорил: «Ермолов в битве дерется как лев, а чуть сабля в ножны, никто от него не узнает, что он участвовал в бою. Он очень умен, всегда весел, очень остер и весьма часто до дерзости».

«Он очень умен…» Это демонстративное сочетание — скромности, касающейся боевых заслуг, и дерзости во внебоевом обиходе — скорее всего было и органичным, но точно рассчитанным и очень действенным.

Особенно после Кульма.

Все в армии знали о его реальной роли, как знали и содержание рапорта. И это многократно усилило эффект «подвига».

Он «укрепил за собою гвардию».

Остерман, когда ему вручили Св. Георгия 2-й степени, сказал, что орден этот по праву принадлежит Ермолову.

Отсылая 26 августа свой рапорт главнокомандующему Барклаю де Толли, рапорт, скопированный почти дословно — включая красоты стиля, — с рапорта Ермолова, Остерман счел нужным сказать: «Потеряв левую руку, принужден был удалиться, генерал-лейтенанту Ермолову поручил команду». И, объяснил, почему он обошел принца Евгения Вюртембергского: «Я вверил войска генералу, которого во все время видел я усердие и деятельность».

Теперь сомнения, которые еще недавно — перед Бауценом — выразил Щербинин, оказались перечеркнуты. Скептики посрамлены. Лютценский инцидент отступил в туман забвения. Легенда была подтверждена.

Ермолов совершил чудо, которого от него ждали…

Он «укрепил за собою гвардию». У Алексея Петровича были по окончанию войны при соответствующем поведении все шансы войти в петербургскую генеральскую элиту. Командование гвардией означало близость к императору и двору, блестящую жизнь в столице, а в перспективе командование одной из армий и фельдмаршальский жезл.

Но об этом ли мечтал Ермолов?

7

Значение Кульма было понято всеми. Русский император и прусский король учредили специальный Кульмский крест для всех участников сражения.

После Кульма началась изнурительная маневренная война, в которой Наполеон со всем своим искусством и стремительностью пытался перело мить ситуацию в свою пользу. Ему несколько раз удавалось нанести союзникам поражения частного характера.

Но соотношение сил неуклонно менялось. Сателлиты Наполеона один за другим переходили на сторону союзной армии.

1 октября Наполеону изменил его давний и сильный соратник король Баварии.

Бывший маршал Франции Бернадотт, ставший наследным принцем Шведским, с сорокатысячной шведской армией примкнул к союзникам.

Владетели созданного Наполеоном Рейнского союза один за другим переходили к его противникам.

Война Наполеона с Россией, Пруссией, а затем и Австрией, превращалась в войну с Европой...

Русская и Прусская Гвардии, которыми командовал теперь Ермолов, не принимали активного участия в военных действиях на этом этапе. Они входили вместе с гренадерским корпусом и кирасирской дивизией в резервный отряд великого князя Константина Павловича.

Ермолов и великий князь снова стали боевыми товарищами.

Отряд был дислоцирован в районе Теплица, в местах ермоловского «подвига».

Излюбленный прием Наполеона — бить противника по частям, пользуясь быстротой и точностью своих передвижений, прием, который когда-то принес молодому генералу Бонапарту триумф в Италии, теперь оказы­вался неэффективным. Союзники применили новую стратегию — они отступали перед самим Наполеоном, активно действуя против его военачальников.

Наполеон тщетно пытался настичь и разгромить основные силы противника. Противник каждый раз ускользал.

Наконец в начале октября, когда численный перевес союзных армий на театре военных действий стал подавляющим, колеблющиеся государи, сильно опасавшиеся встречи лицом к лицу с «корсиканским чудовищем», решились на генеральное сражение.

Считается, что главную роль в принятии этого решения сыграл прусский маршал Блюхер, не раз Наполеоном битый и горевший патриотической жаждой мести.

Союзные армии и основные силы Наполеона начали стягиваться к Лейпцигу.

Войска Ермолова не играли центральной роли в тяжелом сражении под Лейпцигом, где армии союзников почти вдвое превосходили по численности силы французов. Поэтому мы не станем подробно рисовать сложнейшую картину этого воистину решающего сражения, чей результат в значительной степени был подготовлен победой у Кульма, сохранившей русско-прусскую армию.

Сражение проходило на большом пространстве, распадаясь на отдельные ожесточенные бои. И Наполеон, в отличие от Бородина, не мог контролировать действия своих маршалов, совершавших роковые ошибки.

Для того чтобы представить себе участие гвардейцев Ермолова в битве под Лейпцигом, стоит привести свидетельства двух участников событий — уже цитированных нами семеновца Павла Пущина и адъютанта Ермолова Муромцева.

Лейб-гвардии Семеновский, полк, бывший с Ермоловым под Кульмом, и здесь, соответственно, находился под его командой. И хотя Пущин не упоминает имени Ермолова (впрочем, он вообще не упоминает своих командиров), мы можем представить себе обстоятельства, в которых находился Алексей Петрович.

Дневниковые записи Пущина сделаны непосредственно после сражения, и в этом их особая ценность:

«4 октября. Суббота — 7 октября. Вторник.

Генеральное сражение под Лейпцигом. Мы оставили наш лагерь у Аудийгаста в субботу в 7 часов вечера. Наш корпус направился на Роту и, пройдя этот город, построился в боевом порядке, направился дальше к Лейпцигу, следуя дорогой от Борна, имея Плейзу справа.

В 10 часов он стал на позиции между Рота и Лейпцигом. Все союзные армии еще не прибыли, а у Наполеона все силы были уже стянуты. Наша кавалерия была отброшена к 4 часам дня, понеся большие потери, между прочим, лишились генерала Шевича, командовавшего гвардейскими гусарами. Чтобы предотвратить опасность, выдвинули наши колонны, и три сотни гвардейских казаков, составлявших конвой государя, напали на неприятельскую кавалерию и остановили ее преследование нашей кавалерии. Гвардейская пехота находилась под ружьем, осыпаемая неприятельскими ядрами до ночи. Полки Егерский и Финляндский приняли большое участие в деле. Все оставались ночевать на поле битвы в ожидании, что неприятельская пушка, огонь которой прекратился только вследствие ночной темноты, разбудит рано утром.

5, 6 и 7 октября. Воскресенье — вторник.

Проснувшись довольно поздно на том же месте, я очень удивился. Действительно, наш корпус не двигался целый день, и французы не делали никаких попыток. Они готовились дать сражение и все наши армии соединились в долинах Лейпцига. Армия наследного шведского принца и армия генерала Беннигсена вошли в первую линию и заняли позиции на правом фланге. В понедельник, в 10 часов утра атаковали французов, превосходящими силами. Они были совершенно уничтожены, ни одно их ядро не долетало до нас, находящихся в резерве. О других нельзя того же сказать, им досталось-таки хорошо. Французы особенно ожесточенно сражались в деревне Конневиц, которую они обороняли для прикрытия своего отступления, так как они сражались уже не в целях одержать победу, а защищаясь. Огонь прекратился лишь с наступлением ночи. Наш корпус ночевал в недалеком расстоянии от Конневица».

Подполковник Пущин, сосредоточившись, главным образом, на фиксации боевых эпизодов, тем не менее не отказал себе в удовольствии украсить текст живописной и идеологически не случайной сценой. — «Я не могу обойти молчанием одно маленькое обстоятельство, касающееся графа Аракчеева, происшедшее в 5 часов пополудни сегодня (4 октября. — Я. Г.), наша кавалерия была отброшена и наши колонны выступили в боевом порядке, чтобы остановить успехи неприятеля, Государь со своей свитой поместился за нашими линиями, и, пока казаки конвоя строились для своей лихой атаки, граф Аракчеев, отделившись от группы, проехал к баталиону, с которым я стоял, подозвал меня и завел приятельскую беседу. Как раз в этот момент французские батареи приблизились к нам, и одна из их гранат разорвалась шагах в 50-ти от места, где мы беседовали с графом. Он, удивленный звуком, который ему пришлось услышать впервые в жизни, остановился на полуслове и спросил меня, что это означает? „Граната“, — ответил я ему, приготовившись слушать прерванную так неожиданно фразу, но граф при слове: „граната“ переменился в лице, поворотил свою лошадь и большим галопом удалился с такого опасного места...»

Эта «объективистская» зарисовка на самом деле исполнена глубоким сарказмом. Трусов в армии презирали. К характеристике Аракчеева Пущину приятно было добавить и еще одну краску.

Вспомним, как на самом деле относился к графу Алексею Андреевичу Ермолов и как реагировали на эти чувства окружающие Алексея Петровича офицеры. Вспомним свидетельство Граббе.

Муромцев в своих воспоминаниях расшифровывает фразу Пущина отно­сительно «большого участия в деле» Егерского и Финляндского полков и рассказывает о единственном, очевидно, активном действии Ермолова в Лейпцигской битве.

«Все армии двинулись к одному пункту, к Лейпцигу. Наполеон, не дав нам соединиться, атаковал русскую, австрийскую и часть прусской, 4-го октября, атака была самая стремительная, и сражение завязалось жаркое на всех пунктах. В центре позиции была деревня Росса, которую мы все называли тогда „красная крышка“. Весь день посылали ее атаковать прусские войска, отбитые с уроном, потому что они действовали стрелками. После обеда Ермолов получает приказание непременно деревню взять штурмом. За каменными стенами засели французы и выбить их было трудно. Ермолов тогда командовал русскою и прусскою гвардиями. Он построил полки в колонны с флангов и в центре пошел с барабанным боем вперед, пустив гвардейских егерей врассыпную вперед. Французы, увидав наши колонны на флангах, должны были отступить, преследуемые егерями».

То есть Ермолов применил весьма эффективное сочетание атакующих густых колонн с рассыпанным строем. Он не стал атаковать сильную позицию в лоб, но создал угрозу окружения, что и заставило противника позицию оставить.

Подобными приемами часто пользовался Наполеон.

«Врага ненавидели, гению подражали».

«В середине деревни завязался бой в большом каменном доме (это и была красная крышка), егеря ворвались в него; много там было народу перерезано; стекла, зеркала перебиты. Из деревни французов выгнали. Из дома вынесли тела, и мы, адъютанты с нашим генералом его заняли».

Как и Пущин, Муромцев украсил свой лапидарный рассказ живым эпизодом, но иного свойства.

«В этот памятный день, 4-е число, было со мною несколько замечательных происшествий, которые я хочу рассказать. До полудня, когда наш корпус, т. е. командуемый генералом Ермоловым, еще стоял без движения, генералу вздумалось посмотреть на дело левого фланга, где корпус генерала Раевского был сильно атакован и с трудом удерживал свою позицию. Он взял меня с собою, и мы поскакали туда, версты полторы от нас. Побыв там, переговоря с храбрым Раевским, мы возвращались к своему месту. В левой стороне от нас шла гвардейская кавалерия, по три направо, и представляла длинную, но тонкую линию. Французы же стояли в эскадронных колоннах. Мой генерал сейчас заметил эту ошибку и говорит мне: «Вот посмотри, что французы бросятся и прогонят их». Едва он сказал, как французская кавалерия в них ударила. Вся линия дрогнула и полетела назад. Таким образом, мы с генералом очутились между бегущей нашей кавалерией и французами, но левее, так что мы имели впереди свободное пространство. Видим, что на нас скачут несколько французских кавалеристов, вероятно нас заметивших. Тогда мы пришпорили наших лошадей и благодаря их резвости довольно скоро от них отделались. Известно, что
у французов лошади тупо шагают (? — Я. Г.). С генерала свалилась шляпа; я успел соскочить с лошади, поднять ее и едва мог ускакать. Мы прискакали к плотинке ручья, отделявшего нас от Государя и всей его свиты, и тут встретили лейб-казаков — конвой Государя, посланный им поддержать нашу кавалерию. Эти молодцы немедленно опрокинули французов».

Поражение Наполеона под Лейпцигом стало моментом переломным.

Чандлер вполне рационально сформулировал неминуемые последствия этой грандиозной неудачи: «Это длительное сражение было самым тяжелым, за исключением Бородинского в наполеоновских войнах. Было сделано более 200 000 артиллерийских выстрелов, и к 19 октября французские ресурсы состояли только из 20 000 оставшихся комплектов боезапаса. Конечным результатом было уничтожение того, что оставалось от французский империи к востоку от Рейна. Бавария уже изменила Наполеону; Саксония <...> была оккупирована союзными войсками, и была вынуждена заключить соглашение. В течение нескольких дней правителю Вюртемберга пришлось последовать за Баварией, и это событие неизбежно подтолкнуло и остальные княжества Рейнской конфедерации отойти от Наполеона. С военной точки зрения Лейпциг нанес тяжелый удар по боевой репутации Наполеона и уничтожил свыше двух третей так трудно добытых военных сил (за пределами Испании)».

Потери союзников были тяжелыми — более 50 000 убитыми и ранеными. Боевые потери французов приближались к 40 000, но десятки тысяч оказались в плену.

Наполеон стремительно уводил уцелевшие дивизии к границам Франции. Правда, иногда жестоко огрызаясь. Так он разгромил сорокатысячный корпус баварцев, перешедший на сторону коалиции и пытавшийся преградить дорогу отступающим французам...

Для союзных армий и, в частности, для гвардейского корпуса Ермолова ситуация изменилась неузнаваемо. До поры до времени поход по германским землям превратился в военную прогулку.

В этом отношении прекрасной иллюстрацией является уже цитированный нами походный дневник подполковника Пущина, командовавшего батальоном в ермоловском корпусе.

«13 октября. Понедельник.

Я провел весь день в Веймаре. Театр мне очень понравился, ставили маленькую оперу „Доктор и аптекарь“, прекрасно исполненную. Старая герцогиня Веймарская, а также многие принцы были в театре все вместе в ложе герцогини. В антракте пили чай <...>

14 октября. Вторник.

День начался торжественным богослужением и молебном в благодарность за победу, одержанную под Лейпцигом. По окончании парада наш корпус выступил через Берк, Тандор и Кранихфельд, где и расположился бивуаком.

16 октября. Четверг.

Наш корпус выступил в 8 часов утра. Шел весь день проселочной дорогой, вступил в Тюрингенский лес, проходя местность очень гористую, и расположился на бивуаках, около полуночи у деревни Мехлис к северу от Зепау, в четверти милях от этого города, <...> я отправился в город позавтракать».

Ни о каких боевых действиях речи нет.

«28 октября. Вторник.

Дневка в Оффенбахе. В этом городе делают очень хорошие экипажи, но другого кроме этого замечательного ничего нет. Я квартировал у одного портного и развлекался тем, что ухаживал за кузиной жены хозяина, красавицей Елизаветой Сперль».

«Развлечение» кончилось столь страстным романом, что после выступления батальона Пущина, девица Сперль объявила себя его женой и отправилась за ним следом. Не без труда несколько ошеломленный такой решительностью Пущин сумел отправить красавицу домой.

«29 октября. Среда.

Мы вступили во Франкфурт очень торжественно через предместье Саксен-Гаузен, перешли мост на Майне, отделяющий предместье от города, и прошли перед обеими императорами (русским и австрийским. — Я. Г.), которые прибыли к заставе к нам навстречу».

«2 ноября. Воскресение.

Состоялся большой парад по случаю прибытия короля прусского во Франкфурт. Австрийские войска тоже были под ружьем, но все отдавали нам преимущество. После обеда я совершил поездку в Оффенбах. Там стоял Николай (кузен Пущина. — Я. Г.) и, кроме того, была девица Лиза Сперль, с которой я был в очень близких отношениях».

Разумеется, подобный жизненный стиль в этот триумфальный период присущ был не только Пущину.

Судя по позднейшей переписке Ермолова и Воронцова, молодые генералы отнюдь не чурались радостей жизни.

Поскольку не было возможности показать себя в бою, Алексей Петрович не упускал случая продемонстрировать свою особость иными способами.

Денис Давыдов вспоминал: «Проходя с гвардией мимо памятника великого Тюреня, находившегося близ Засбаха в Баденском герцогстве, Ермолов, невзирая на то, что мы были в то время в войне с Французами, решился отдать честь памяти этого полководца; напомнив в приказе, что права великих людей на уважение народов везде равны, он приказал войскам следовать мимо памятника в полной парадной форме и с музыкой».

Один из офицеров Гвардейского корпуса, участвовавший в этом необыкновенном событии, оставил подробное его описание: «Полки дивизии стройно прошли взводами мимо памятника. У памятника стояло засохшее дерево, под которым был убит Тюрень. На дереве висело на чугунной цепи роковое ядро, сразившее славного мужа. Под деревом стоял Ермолов и громко приветствовал взводы, из которых каждый своею стройностью старался превзойти другие. Затем полки остановились, водворилась тишина. Ермолов подал знак, и войска троекратным „ура“ почтили память великого полководца. После парада офицеры вошли в дом, выстроенный близ памятника. Ермолову подали книгу, и он написал, что генерал Ермолов, со всеми офицерами 2-ой дивизии русской гвардейской пехоты сего числа почтил память падшего французского полководца, отдав праху его подобающие воинские почести».

Во всей этой истории есть, правда, одна странность. Пущин в своем дневнике записал 19 декабря 1813 года: «Не доходя Ахерна, следуя большой дорогой, идущей от Раштадта, мы по приказанию генерала Милорадовича прошли церемониальным шагом мимо памятника, воздвигнутого на этом месте, где был убит великий Тюрен. Здесь показывают ядро, попавшее в него».

Объясняется это противоречие довольно просто.

Лейб-гвардии Семеновский полк, в котором служил Пущин, входил в 1-ю гвардейскую дивизию.

Автор «Походных записок о 1814 годе», которые мы только что цитировали, был офицером 2-й дивизии.

Милорадович, как мы знаем, командовал гвардиями всех трех армий — русской, прусской и австрийской.

Его рыцарские замашки были известны. Он вполне мог приказать 1-й дивизии, при которой находился в походе, отдать почести знаменитому полководцу.

Ермолов, очевидно, вел свою «коренную» 2-ю дивизию, с командования которой он и начал службу в гвардии.

И если Милорадович просто приказал 1-й дивизии пройти церемониальным маршем, то Ермолов устроил целый парад, который сам и принимал.

Подробное свидетельство офицера 2-й дивизии с характерными деталями не оставляет сомнений в том, что ермоловский спектакль в действительности состоялся.

Возможно, Ермолов последовал примеру своего непосредственного начальника, развернув и усложнив его простой замысел.

В отличие от Милорадовича, не отличавшегося широтой образования, Ермолов превосходно знал европейскую военную историю и в том числе биографию Тюренна.

То, что для Милорадовича было экстравагантным жестом, для Ермолова приобретало серьезный смысл.

Анри Тюренн, полководец Людовика XIV, отличился в Тридцатилетней войне, результатом которой, помимо всего прочего, было поражение императора Священной Римском империи германской нации, предшественника императора Австрийского. Как мы помним, Священную Римскую империю разрушил Наполеон. Франция расширила свои владения за счет Эльзаса. Таким образом, демонстративное чествование Тюренна было саркастическим напоминанием австрийцам о прошлых поражениях.

Тем самым подчеркивалась ведущая роль России, истинной победительницы Наполеона.

Надо сказать, что устроенный Ермоловым парад в честь Тюренна выглядел вызывающе по отношению к собственным высшим властям, к Александру
в частности.

Алексей Петрович стал демонстрировать независимость своего поведения. И это было не просто проявление характера. Вполне возможно, что в этом новом стиле его поведения был свой замысел.