ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Светлана  Мосова

Из цикла «Василеостровские мечтатели»

ОБРЕТЕНИЕ БОГА

Сначала она увидела на Андреевском рынке мозги. Бараньи. Ну как увидела — обратила внимание. И они ее потрясли: стояла как вкопанная.

— Будете брать? — спросил продавец.

— Я?! — испугалась она. — Нет, ну зачем же…

— Что значит — зачем?! Есть будете! — настаивал продавец. — В муку обмакнете, солью присыпьте и на сковородочку — кра-со-та!

— Ужас, — сказала она.

— Почему ужас? — обиделся продавец.

— В мозгах остается информация, код…

— В чьих мозгах? — удивился продавец. — Бараньих?!

И они оба посмотрели на мозги.

Желе как желе. Влажное, червеобразное… Фи-и... Где тут код, где информация...

Потом она увидела мозг в Кунсткамере. Причем человеческий. (Но он мало чем отличался от бараньего.)

Смотрела и — постигала…

Значит так, все сигналы рукам и ногам, поджелудочной железе, тонкой кишке (и толстой тоже), а также всем тонким чувствам (и толстым иже
с ними), всем сложнейшим оттенкам зависти, неприязни, отвращению и тем слезам от набоковской строки про дом, который сейчас исчезнет и запомнится навсегда, — все идет отсюда?! Вот из этого безобразия?!

И внутри отторгло.

И возликовало:

— Бог есть! — громко сказала она.

…Каждый по-своему постигает Бога.

Иногда даже на рынке.

Иногда в Кунсткамере.

ДАВАЙ ПОСМОТРИМ В ОКНО

— Давай посмотрим в окно... По утрам, проснувшись, хорошо посмотреть в окно… на эту голую паутину веток… на этот бесснежный декабрь… Боже, когда же выпадет снег?! Какой-то сплошной ноябрь… Вот оно, глобальное потепление… Грядет, грядет конец света… льды растают, пингвины разбегутся и — потече-ет… сверху вниз, сверху вниз — глобус видела?!

— И что же делать?! Чем помочь?..

А ничем. Я больше ничем не могу помочь — ни этой стране, ни этому городу, ни даже Муниципальному округу № 8. Всех затопит к чертовой матери. Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени… все жизни, свершив свой печальный круг, угаснут…

— И все исчезнет?! И наш дом?!

И наш дом, и этот веселый дом напротив, и дом Заремы, и Париж, в котором мы с тобой никогда не были, и даже Муниципальный округ № 8…

— Боже!.. А ведь все началось с того, что мы просто решили с тобой посмотреть в окно…

МАТЬ

С раннего утра 4-я линия Васильевского острова оглашалась нечеловече­скими криками. Орала ворона, орали мать с ребенком и все, кому выпал жребий идти в этот день по 4-й линии близ реки Смоленки.

А дело было вот в чем: завидев прохожего, эта сумасшедшая ворона, без объявления войны, срывалась с ветки и булыжником летела вниз, в голову пешехода, била по лицу крылами, норовя при этом клювом раздолбать череп несчастного.

Внизу трепыхался выпавший из гнезда ее ребенок.

Нет, эта женщина, державшая за руку свое дитя, как мать, понимала ее — сама мать. Но!

Никто же не посягал на ее вороненка. Однако какое вороне было до этого дело — мозгов же нет. Одни инстинкты. И эти инстинкты велели ей мочить всех. Заблаговременно.

И эта женщина с ребенком, уже пострадавшие от этой ненормальной вороны, приняли сторону человечества. Это выглядело так: двое, мать и дитя (причем дитя попугаем во всем подражало матери), добровольно заступив на пост, при появлении на горизонте прохожего принимались истошно вопить, страшно жестикулируя и указывая в сторону опасной вороны.

— Не идите сюда!..

— Не идите сюда!.. — вторил ребенок.

— Назад!

— Назад!

— Ворона!..

— Вогона!..

— На другую сторону!..

— На дгугую стогону!..

Чего не идите, на какую сторону? — недоумевал народ, глядя на этих чокнутых, и перся, конечно, вперед, тут же получая вороной по башке.

Ни один не внял их предупреждению об опасности.

— Ненормальные!..

Это им и вороне. Человеческая благодарность.

И женщине это надоело, она передумала и взяла сторону вороны, то есть сторону матери, вдруг осознав всю безмерность ее горя и степень отчаяния: малое дитя воронье, беспомощное, глупое, с глазенками, не выросшими еще крылышками, беззащитный ребенок, а мир так опасен, о, мир очень опасен, — женщина это уже знала и даже готова была поговорить об этом с вороной, ну как мать с матерью…

Но вороне было не до разговоров, она моталась туда-сюда, многодетная мать, мать-одиночка, вниз, вверх — там тоже были ее дети — и снова пикировала вниз, в цель, энергично раздавая оплеухи очумевшим прохожим, причем выражение глаз у нее было такое: ну иди, иди сюда, зашибу, заклюю, не помилую.

Она мать — она и права.

И женщина с ребенком продолжали стоять и орать дурными голосами: «Прочь! прочь!», но уже беспокоясь не о дураках прохожих, а о нервах вороны, которая была уже за гранью нервного срыва. «Прочь!» — кричала женщина, чувствуя, что сама уже немножко ворона…

Так они и стояли, похожие — женщина с ребенком и ворона с вороненком. Охрипшие. Смотрели друг на друга. И понимали.

…Их видели дотемна, эту парочку, женщину с ребенком, хотя можно было уже уходить — причем со спокойным сердцем, потому что было совершенно очевидно, что мать-ворона будет стоять насмерть. Что она сумеет защитить не только свою родину — дерево, и свой дом — гнездо, но и улицу, остров и даже всю страну — поручи ей это, проголосуй за нее на выборах…

СОРИНКА

Одна женщина шла по пляжу и на полном ходу втемяшилась в железный столб. Из глаз незамедлительно посыпались искры и все такое прочее, что бывает, когда налетаешь на столб.

А втемяшилась она потому, что вот уже двенадцать лет не могла оторвать глаз от своего ребенка — так он ей нравился. И все это время столб терпеливо поджидал ее в городе Сочи — все двенадцать лет, пока она не сводила глаз со своего чада в Питере. И вот они встретились.

И женщина по этой уважительной причине впервые в жизни потеряла из виду своего ребенка (пока рассматривала искры).

А за день до этого, когда они вышли из поезда, в глаз мужа, идущего с гигантским воздушным змеем, влетела какая-то дрянь, соринка какая-то.

— А почему именно в твой? — недовольно спросила жена.

Нет, ну в самом деле, это ж надо было все так рассчитать!.. Эту минуту и этот глаз!.. Облюбовать его заранее. Учесть опоздание поезда на сорок минут, толкотню в тамбуре, время на покупку мороженого ребенку — чтобы, целясь, попасть именно в этот глаз, не такой уж большой и распахнутый, в уставший глаз уставшего человека.

— Черт, — сказал муж. — Посмотри, что с глазом.

А с глазом плохо. Глаз скребли в поликлинике, заливали антибиотиками, мазали мазями и в конце концов наложили повязку.

— Это вам воздушный змей в глаз попал? — спрашивали на пляже.

Идиоты.

— Зря я поехал с вами… — печально говорил муж. — Возись теперь со мной. Лучше бы я не поехал.

— Нет, это было бы гораздо хуже, — не соглашалась жена.

— Почему?

— Тогда бы та дрянь, которая летела в твой глаз, попала бы в мой. Нет-нет, хорошо, что ты с нами поехал.

А на следующий день этот столб. Шмяк!

Муж чуть не помер от смеху. Хотя это было совсем не смешно, но со стороны ведь всегда другое мнение.

Потому что так повелось, что со дня сотворения мира ничего нет смешнее, чем человек, налетевший на столб.

И она запомнит обиду.

— Посмотри, что с глазом, циклоп, — сказала она.

А с глазом плохо. Антибиотики, мази, повязка…

Два одноглазых циклопа с воздушным змеем в руках. Летняя картинка.

— Да… — вздыхали они по утрам, меняя друг другу повязки. — Удалась поездочка…

И смеялись. Почему-то смеялись. Хотя это было совсем не смешно. Но…

Это был знак свыше. Ведь ничего не бывает случайным. Это был знак свыше, чтобы они посмотрели друг другу в глаза. И они посмотрели.

Впервые за двенадцать лет.

До этого они смотрели только на ребенка. И вот случился повод посмотреть друг на друга.

Он взглянул на нее оставшимся глазом — она ответила ему последним.

Два глаза на двоих. Не так уж мало.

ФЕНИКС

Умерла Петушкова… Смешная, уютная Петушкова!.. Она покинула этот мир, такой приятный для нее мир — с крепким чаем, медовыми пряниками… Ты помнишь Петушкову?..

— Конечно! Она еще у вас в архиве кошельки воровала.

Боже мой!.. Ты о чем говоришь?!.

— О том, что она кошельки у вас воровала.

Ты с ума сошла!.. Как можно?!. В такую минуту!.. И тебе не стыдно?!

— Вот те раз — она воровала, а мне стыдно.

Да что же ты заладила: воровала, воровала!..

— Так воровала же.

Да при чем тут!.. Ну воровала. Но можно ли… в такую минуту!..

— А что ж ты смеешься — в такую минуту?

Да кто смеется?

— Ты.

Я?! Ну смеюсь. Потому что ты все испортила!..

— Что испортила?

Мою печаль. Мою возвышенную печаль… А может…

А может, наоборот? Ничего не испортила?

Потому что из пепла, как птица Феникс, вдруг восстала живая Петушкова — с чашкой чая в руке, сигареткой в клюве, страшная обжора, вруша, сплетница, большая охотница до чужих тайн и кошельков, равно любившая чай с медовыми пряниками и озорной анекдот, — коварная, опасная, неотразимая Петушкова и — живая, живая, живая!..

МОДЕСТ

«Он зовется Модест, он выходит в подъезд, громыхают в кармане ключи…» — спели эти двое, длинноволосый гитарист и рыжая скрипачка, спели на разломе, на развилке времен, всех удивив (ну что за имя — Модест?!), и ушли по своей дороге, в сторону Европы (туда многие тогда уходили, общий сценарий), и вот через двадцать лет во Всемирной паутине они нашлись, эта рыжая и гитарист, причем в исходной точке (то есть обратную дорогу нашли!), слегка пополневшие, но все также поющие о Модесте:

Он зовется Модест, он выходит в подъезд,

Громыхают в кармане ключи…

Клохчут спички в другом, и в ушах стоит гром…

Он выходит во двор и молчит.

Он куда-то идет, жизнь ему не идет…

То есть выяснилось, что и через двадцать лет этот Модест все выходит в подъезд… И молчит, и молчит, и молчит. Проблемы не рассосались. Его тоска по-преж­нему актуальна. Более того, она даже накопилась.

Но что мне до нее?

А мне до нее, как до того кефира в магазине за 29. 12. 09!..

А что мне до кефира?..

А то: дата!..

Потому что больше никогда не будет этого 29. 12. 09!..

И это надо осознать. Вот так, посреди бела дня, в магазине, стоять с кефиром, впав в глубокую задумчивость, тупо глядеть на дату и осознавать до слез. (Не забывая при этом коленкой придерживать корзину с продуктами.)

Да, ну так Модест.

Модест жив. И рассказал нам о многом. Во-первых, о том, что рыжая скрипачка и гитарист вместе, что они не расстались. А это удалось далеко не всем. Что они ушли и вернулись — видимо, кидали зернышки, чтобы не заблудиться (ну, сказку-то все помним). Что их по-прежнему трое — гитарист, скрипачка и Модест, этот «призрачный индивидуалист», и, судя по всему, он все эти два­дцать лет делал одно и то же, а именно выходил в подъезд. И рыжая с гитаристом регулярно оповещали об этом народ во Всемирной паутине. И в этой регулярности была успокаивающая стабильность.

А ведь пока он выходил в подъезд, мы успели...

Боже мой, чего мы только не успели!..

А что мы успели, кстати?

Мы успели совершить кучу ошибок, вот что мы успели.

Мы успели уехать, вернуться (не все, не все, а надо было зернышки кидать!), снова уехать, выйти, разойтись, найти, потерять (жизнь состоит из глаголов), возрыдать, возрадоваться, все проклясть и снова вернуться, вытереть пыль и пожалеть всех юных и простодушных, у которых все еще впереди…

И прослушать песенку о Модесте.

Который пришел к тем же выводам, не удаляясь далеко от подъезда.

Таков итог.

Этот Модест — как пятнадцатый сонет в венке сонетов.

Как конец пути…

Или начало нового круга?

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ТИТУЛЯРНОГО СОВЕТНИКА

Сегодня день рождения — мой и Акакия Акакиевича, мы родились с ним в один день.

Не знаю почему, но меня это радует. Родной!..

Конечно, родной. Мы оба любим писать. (Но будем честны: Акакий Акакиевич куда лучше меня выводит буковки.)

На мне тоже поношенный вицмундир. Новый сперли. Точнее, сперли кошелек, в котором лежали деньги на новый прикид, — так что, в отличие от Акакия Акакиевича, я даже не успела его увидеть.

Мы похожи, похожи!..

Мы просто разминулись в веках.

Да, мы в разных веках, но день рождения мы справим вместе.

И я прочитаю доченьке вслух «Шинель», и на этих словах — «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — мы опять обольемся слезами.

Хорошо ли в свой день рождения обливаться слезами?

Хорошо.

А потом мы выйдем на улицу. И дочь побежит вперед и будет долго бить по замерзшей луже ногами — как человек посвященный, который знает, что делает.

— Ну зачем? Перестань! Порвешь башмаки.

И она доверит мне тайну:

— Если разбить весь лед, придет весна.

Вот оно как!

И я оглянусь окрест — боже, как много работы!..

Тук, тук, тук, тук!..

И на Васильевский остров придет весна (еще до обеда!), она смягчит суровые черты города, и он улыбнется нам, полоща свои перспективы в растаявших лужах...

И все это как-то связано — бедный титулярный советник, его шинель, наш остров и наши слезы…

Все в этом мире связано.

С днем рождения, Акакий Акакиевич!