ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Станислав  Яржембовский

Польза сомнения

Неисповедимость путей познания

Мне доставляет радость

не только знание, но и сомнение.

Данте

Широко распространено представление о «двуполушарности» человеческого сознания, его логической и эмоциональной сферах — популярность такой дихотомии, повидимому, обусловлена фактом двуполушарности головного мозга. Однако если отвлечься от анатомии, то по соображениям трехмерности пространства следовало бы разделить познавательную сферу не одной плоскостью, а тремя. Тогда сознание в первую очередь расколется на дневное и ночное полушария — области сознательного и бессознательного, аполло­новского и дионисийского, солнечного и лунного, трезвого и пьяного. Ночное полушарие рассмотрим позже, пока же займемся дневной стороной сознания, разделив его меридиональной плоскостью на западное и восточное полушария, а экваториальной — на северное и южное. При этом дневное сознание изобразится в виде круга, разбитого на четыре квадранта: вертикальная линия разделит дневное сознание на области основа­ний — слева и следствий — справа, а горизонтальная на области достоверного — вверху и про­блематичного — внизу. Таким образом, эти четыре квадранта символизируют основания и следствия в их достоверности и проблематичности: правый верхний (достоверное следствие) будет обозначать эмпирию, левый верхний (достоверное основание) — область божественного, левый нижний (проблематичное основание) — гипотезу, а правый нижний (проблематичное следствие) — скепсис.

По своему конечному смыслу познание есть путь от эмпирической реальности к реальности высшей, чему в нашей схеме соответствует движение из правого верхнего квадранта к левому верхнему. Эм­пирическое бытие дано нам непосредственно, поэтому мы приписываем ему некую достоверность, хотя и не вполне окончательную — именно достоверность следствия. Достоверным же основанием будем считать область божественного — левый верхний квадрант. Такая расстановка приоритетов характерна для платонизма: мир божественного относится к миру эмпирическому как основание к следствию.

Самый первый вопрос, который при этом возникает: зачем вообще нужно знание оснований, почему бы не довольствоваться знанием эмпирической данности в том виде, как она нам дана? Ответ заключается в том, что довольствоваться данностью может лишь то, что в эту данность без остатка вписывается, например животное. Человек же в мир не полно­тью вписывается, человек не часть природы, он инороден этому миру и потому обречен на поиски смысла бытия. Это подобно тому, как человек, неожиданно оказавшись в чуждом ему окружении, начинает мучительно соображать, как он сюда попал, что означает все окружающее, что надлежит делать, чем все это кончится и т. п. — то есть появляются те вопросы, которые никогда не возникают у тех, для кого этот мир — родной дом, как для тех же животных.

На возможность прямого перехода от достоверности эмпирического мира-следствия к достоверности божественного мираоснования претендует религия, осуществляющая такой переход через цикл откровение — интуиция: интуиция это рука человека, тянущаяся к Богу, откровение — рука Бога, протянутая к человеку (центральный сюжет плафона Сикстинской капеллы). Если познавательный аттрактор человека находится в области божественного мира (мира идей), то имеет место «высокая» религия — монотеизм. Глубоко религиозный человек руководствуется формулой: Я мыслю, следовательно, Бог существует. Если же, несмотря на то что направление взято верно, но привязанность
к «эмпирическому» аттрактору слишком сильна, человек окажется на путях искусства. Религия и искусство представляют собой путь «малой колесницы», путь для избранных. Это не путь для многих, потому что здесь невозможно подражание: истина здесь дается напрямую, она может быть только первичной. Все взятое из вторых рук будет не самой реальностью, а лишь ее ими­тацией.

Наиболее широк круг людей, идущих путем обычного здравого смысла. Эти люди сознательно не стремятся к лицезрению божественных высот, они в них просто не верят и потому создают для объяснения эмпирических явлений «рабочие» основания. Тому, кто достаточно прочно стоит на позициях здравой эмпирии, иллюзорность этих оснований не нанесет большого вреда. В том же направлении длительное время двигалась и наука, в частности классическая физика. В физической гипотезе принимается как факт нечто такое, что непосредственно не наблюдается, однако из вполне проблематичного основания получается совершенно достоверное следствие. Например, в опыте Э. Резерфорда явно наблюдаемый возвратный трек альфа-частицы можно объяснить, только предположив, что в центре атома находится положительно заряженное ядро очень малого размера.

Путь здравого смысла наиболее естествен для человека, но он не всегда оказывается достаточно эффективным. Дело в том, что когда мы находимся на позициях эмпирической данности, нам трудно избежать ее гипнотизирующего влияния. Эмпирия кажется нам настолько несомненной, что уже не требует для себя каких-либо оснований, она сама для себя и есть самое убедительное основание. Все же предлагаемые испытующим сознанием основания мира (в том числе и божественное) представляются чем-то излишним, и потому — химеричным. Возникает аберрация познающего взгляда: область эмпирии разрастается, поглощая в себе область онтологии.

Для постижения высшего мира иногда парадоксальным образом полезно потерять почву под ногами, утратить веру в непосредственно данный нам мир, ввергнуться в пучину сомнений. Тому, кто погрузился в область сомнений, непосредственная данность эмпириче­кого мира покажется весьма проблематичной. Отсюда открывается путь, который можно интерпретировать двояко. Для верующего это ситуация экзистенциального отчаяния, и единственное спасение видится ему в виде божественной руки, протянутой ему в глубину его отчаяния — ср. историю Иова, а также покаянный псалом («Из глубины взываю к Тебе, Господи»).

Философски настроенный человек, оказавшийся в ситуации безверия, отливает свое отчаяние в намного более спокойную форму философского скептицизма. В отличие от верующего, философ не уповает на прямую божественную помощь, он использует свой скепсис как метод, он пытается самостоятельно проложить путь спекулятивной философии — логико-математический путь через механизм формального доказательства, заимствуя его у математики. Основная проблема философии заключается в выявлении достоверных исход­ных данных, которые позволили бы человеку, испол­зуя свои мыслительные способности, перейти к высшему миру — миру идей. Однако философия не способна достичь тех же результатов, что математика. Это обусловлено тем, что математика строит свои выводы на основе абсолютно точных исходных данных, чего философия позволить себе не может — абсолютно надежных исходных данных для нее просто не существует. В результате философские рассуждения лишь имитируют математическую строгость, надежных результатов в рамках спекулятивной философии достичь невозможно.

Наиболее окольный путь от эмпирии к онтологии пролегает через сомнение и гипотезу. Это путь современной физики, и возник он в связи с тем, что «книга природы», на скорое прочтение которой рассчитывали физики начиная от Галилея, оказалась написанной на языке более сложном, чем перво­начально предполагалось. В пору своей юности наука была обычным здравым смыслом, только расширенным, углубленным и очищенным от суеверий и предрассудков. В те времена физическая модель непосредственно апеллировала к наглядности. Впрочем, даже в те времена наглядность физических моделей была в значительной степени иллюзорной: в своей глубине физическая модель апеллирует не к наглядности, а к сущности. Поскольку же физические сущности в себе недоступны, то и любое объяснение в физике обречено оставаться гипотетическим. Гипотеза же всегда проблематична, так как из истинности следствия нельзя заключить об истинности основания. Если классическая физика была триумфальным шествием от наблюдения к гипотезе с последующим ее подтверждением экспериментом, то современная физика представляет собой движение между сомнительными гипотезами и не менее сомнительными экспериментальными данными. Эти последние в настоящее время из очевидностей превратились в математические конструкты, физика оказалась насквозь математизированной, — но чисто внешне, без математической строгости. Математическая строгость в физике недостижима по тем же причинам, что и в философии: во-первых, исходные данные («факты») физики сейчас уже не являются абсолютно достоверными, а во-вторых, ни одна физическая теория не является достаточно строгой, в ней всегда есть параметры, значения которых весьма сомнительны. Поэтому и выводы современной физики лишены непреложной достоверности: здесь невозможны ни строгое доказательство, ни полноценное объяснение, ни надежная проверка, здесь имеют место только переходы между проблематичными следствиями и не менее проблематичными основаниями. О современной физике в целом можно сказать, что это математика на шумовом фоне (подобно тому, как квантовая механика, по выражению П. Дирака, — это обычная Ньютонова механика, только на некоммутативной алгебре, а Эйнштейнова теория тяготения — это все та же Ньютонова механика, только на искривленном пространственно-временном континууме). В современной физике допускается существование более чем одной интерпретации любой математической модели. Из нескольких конкурирующих интерпретаций выбирают такую, которая лучше соответствует некоторым внефизическим критериям: эстетическому, мировоззрен­ческому или просто здравому смыслу.

И физика и философия базируются на основаниях, в равной степени шатких, однако идут они различными путями. Философия всецело занята поисками твердых оснований — абсолютно надежных исходных данных, опираясь на которые она автоматически могла бы прийти к истине: она ищет что-то вроде краеугольного «философского камня», на котором можно было бы наконец выстроить нерушимое здание знания. Именно этой сверхзадачей объясняются отчаянные усилия по уяснению научного языка как орудия познания, предпринятые аналитической философией в XX веке. Современная физика скромнее в своих притязаниях, она не надеется на то, что ей удастся когда-либо отыскать в готовом виде абсолютно надежные основания своего знания. Физика совершенно сознательно базируется на проблематичных исходных данных, полагая, что иных вообще быть не может. Пробным камнем истинности современной физической теории является не согласие с результатами эксперимента, а техническое воплощение. Всякий цикл — это праща, которая разгоняет нашу мысль и выбрасывает результат в том или ином направлении. Мы убеждены в истинности оснований главным образом из-за очевидности вытекающих из них реальных эмпирических следствий. Мы доверяем уравнениям Ньютона, Максвелла, Эйнштейна или Шредингера только потому, что логические следствия из них отливаются в технические воплощения, изменяющие мир вокруг нас: истинность теории в ее действенности. В этом состоит позитивистский подход: конечная цель познания заключается не в познании оснований мира, а в его изменении. Кстати говоря, намного раньше позитивистов этот тезис выдвинул К. Маркс: «Философы до сих пор объясняли мир, задача же заключается в том, чтобы изменить его».

Если реальность (и желательность) технических воплощений ни у кого не вызывает сомнений, то стремление осмыслить их с тем, чтобы довести до уровня истины, многим кажется совершенно излишним. Зачем вообще нужно осмысление физической гипотезы, зачем нужна истина, почему недостаточно ограничиться практической полезностью и предсказательной силой физической теории? Ответ прост: для эмпирического человека все это и в самом деле не нужно, истина действительно не имеет никакого прагматического, практически полезного значения. Смысл ее не в пользе, а в благе: она дает нам возможность приобщиться к основам бытия, и это для нас дар, а не нудная обязанность. Возможность эта уникальна: сама рабочая модель уже находится в «левом полушарии» — в мире идей, надо только сделать один шаг — из об­ласти предположений в область уверенного знания. Любопытно, что путь от гипотезы к онтологии становится возможным потому, что уже существует путь философской спекуляции: от сомнения к онтологии. Это означает, что любая глубокая интерпретация физической теории возможна лишь с привлечением независимого философского обоснования. Априорные конструкции разума, входящие в состав каждого синтеза, пронизывают науку идеальным и творческим началом. Это проявление изоморфизма — структурного единства мира: человеческий разум сам по себе не Бог, но он содержит в себе божественные черты, он внутренне родствен миру божественного. Идейные предпосылки не только входят составной частью в научные парадигмы, но и изменяются вместе с ними: не только метафизика воздействует на физику, но и, наоборот, физика воздействует на метафизику — подобно тому, как следствия из физических теорий меняют эмпирический мир. В этом заключается смысл человеческого творчества как сотворчества, поддержка и исполнение божественной воли. Метафизические предпосылки наше­го мышления — это выданный нам в пользование талант. Мы обязаны вернуть его с процентами осмысления.

Смысл божественной помощи, протянутой человеку божественной руки в рассмотренных ситуациях различен. В религии это рука дружеская: Бог выходит к человеку с раскрытыми объятиями — навстречу «блудному сыну». В ситуации отчаяния это рука спасающая: Бог сострадательно «склоняется» к человеку. В познании это рука «партнерская»: Бог открыт для наших устремлений, Он не скрывается от нас, Он относится к нам вполне благожелательно (ср. высказывание А. Эйн­штейна: «Господь Бог изощрен, но не злонамерен»), но при этом ожидает, что весь путь к Нему мы пройдем самостоятельно.

Все сказанное относится к «дневному», аполлоновскому сознанию. Но существует еще и об­ласть бессознательного — упомянутое в самом начале «ночное полушарие». Это сознание теневое, дионисийское, «пьяное» — своего рода «зазеркалье» — мир абсурда, в котором все истины и ценности нашего «дневного» мира вывернуты наизнанку. Внутренняя структура этой стороны человеческого сознания существенно отличается от структуры дневной его стороны. «Зеркало» двойственности раздроблено, оно не только искажает реальность, но и дробит ее на тысячи фантасмагорических образов. В этом — кажущиеся глубина и богатство подсознания. На самом же деле никакого загадочного «айсберга», вершиной которого якобы является наше дневное сознание, не существует. Подводная часть этого мнимого (изобретенного З. Фрейдом) «айсберга» — не реальность, а фантазии. Подсознательные комплексы не более реальны, чем мир чертей. Они (комплексы и черти — одно и то же), конечно же, реальны — в том смысле, что могут запросто уничтожить человека, сведя его с ума, но в то же время они вполне могут быть побиты «постом и молитвой» — трезвым аскетизмом здравого смысла. Во всяком случае, так представляется дело с точки зрения дневного сознания. Возможно, что исторически человеческое сознание начиналось именно с ночной своей стороны, с потенциально бесконечно богатого хаоса. Но лишь когда в этом хаосе блеснул свет разума, возник человек. Этот хаос мы постоянно носим в себе, но это не значит, что мы должны ему поклоняться. Все-таки наше настоящее жилище — ясное дневное сознание, хламу же фантасмагорий самое место в темном подвале подсознания.

Настоящего компромисса между сознанием и подсознанием быть не может: подобно материи и антиматерии они уничтожают друг друга при слишком тесном контакте. Однако диалог между ними — с соблюдением безопасной дистанции — не только возможен, но и необходим. Время от времени нужно погружаться в хаотическую стихию подсознания — с целью установления «невозможных» связей, подобно тому, как бывает необходим переход с лицевой стороны схемной платы на обратную для обеспечения связей, невозможных на лицевой стороне. В более общем случае, в небольших, «гомеопатических» дозах дионисизм полезен как противоядие против внутренней интоксикации, возникающей при слишком уж настойчивой разра­ботке «дневной» познавательной сферы. В этом заключается тайный смысл «культуры смеха»: парадокс, пародия, ирония, гротеск, абсурд дей­ствуют на нас как свежий ветер, стря­хивая оцепенение умозрительных схем, методически опутывающих нас своей липкой логической паутиной. Такой глоток хаоса оказывает на нас бодрящее, живительное воздействие. Проверка иронией — прекрасное средство от всяческого догматического (в том числе и от оккультного) знания, которое слишком насупленно серьезно для того, чтобы претендовать на истинность. Определенная толика бестолковости, ошибочных действий, даже глупости необходима человеку не только в обыденной жизни, но и в философии: «Время от времени следует спускаться с ледяных высот умствования в вечно зеленеющие долины глупости» (Л. Витгенштейн). К глупости нельзя относиться слишком строго еще и по причине, указанной Гёте: мудрости мы научаемся в течение своей жизни, она у нас всегда заемная, в общем-то нам чужая, тогда как глупость у нас всегда своя, родная, душевно близкая. Впрочем, «похвала глупости» не должна быть чрезмерной. В стихию безумия — как в морскую стихию — следует погружаться с осторожностью. Эта стихия позволяет смыть коросту наших умственных «выд­лений», прикипевшей к нам столь прочно, что стала уже как бы частью нас самих. Но эта освежающая процедура должна длиться лишь относительно короткое время: в общем-то стихия хаоса (как и морская стихия) враждебна нам, по-настоящему жить в ней мы не в состоянии.

Подводя итоги, можно сказать, что любой путь к истине в принципе проб­лематичен: не говоря уже о том, что приходится балансировать между дневным и ночным сознаниями, даже дневное сознание представляет собой в значительной степени хаотичное («фрак­тальное») движение между четырьмя рассмотренными выше аттракторами: эмпирией, идеалом, скепсисом и гипотезой. Фрактальность обусловлена тем, что реализация всех рассмотренных выше связей происходит не прямолинейно-однозначно, а как результат циклического движения, человек как бы раскручивает свою мысленную познавательную пращу, и заранее не известно, в какую сторону полетит его мысль. Ведь сами аттракторы не однозначно четко фиксированы, они представляют собой некие размытые и как бы колеблющиеся области. Связи между аттракторами тоже не абсолютно жесткие, они растягиваются, сжимаются, вибрируют — вся познавательная сфера, подобно молекуле, «дышит». Это означает, что, когда вибрации «атомов» нашей «познавательной молекулы» превысят некий порог, она может развалиться — к чему непрерывно и подталкивает нас вездесущий дьявол-шум.

Если познавательной сфере все же удается сохранить целостность и не распасться на отдельные элементы, то происходит это потому только, что все рассмотренные связи — как в каждом отдельном человеке, так и в челов­честве как целостности, — существуют одновременно. Каждый из нас жив и здравым смыслом, и верой, и сомнением, и надеждой. Подобным образом и человечество в целом может устойчиво существовать, пока в нем есть и вдохновенные мистики-святые («не сто­ит село без праведника»), и обычные благочестивые верующие, и художники, и ученые, равно как и просто нормальные здравомыслящие люди.

Но не в последнюю очередь и те — не до конца нормальные, — кто, сочетая в себе здравомыслие и здоровый скепсис зрелого мужа с верой в высокую истину умудренного жизнью старца, ухитрились сохранить наивное любопытство ребенка, с жадным восторгом всматривающегося в распахивающийся перед ним такой огромный и такой красочный мир.