Борис Парамонов

* * *

Взалкавшие земли в земле обрящут волю,

им плотницкий аршин равно отмерит долю.

В соединении покоя и погоста

ни нужды, ни беды, ни жажды, ни прироста.

Освобожденный раб непомнящим Иваном

спешит в Испанию отдать надел крестьянам.

Но там его не ждут, молчат чужие дали,

и обживает гроб король в Эскуриале.

Причуда дальних стран, но и у нас, поверьте,

лукавые рабы пожить готовы в смерти.

Покоится земля, не взращивает хлеба

и вольная лежит одна, одна до неба.

НА ОБРЕТЕНИЕ ДЖЕЙСИ ДЮГАРД

Джейси Дюгард, похищенная в 11-летнем возрасте сексуальным маньяком, прожила с ним 18 лет, родила двоих детей, не сделав ни одной попытки убежать, и была обнаружена случайно.

Кто бы, когда и где б —

чтоб не в книге судеб,

а по статье улик?

Божью печать — лик.

Розыск в пределе — уг-

роза. Кому грозить?

Ветру — вернуть на круг?

Мороси — моросить?

Это было всегда

и пребудет везде:

дни и года — вода,

рыба живет в воде.

Даже на сковороде

в окружении масл —

кто пожалел? где?

Разве Бертран Рассл.

В кроличий лаз лезь,

чистый топчи арт.

Долорес кличут Гейз,

Джейси тычут Дюгард.

Главная вещь — нора,

чтобы и вверх и вниз, —

то, что звалось вчера

зазеркальем Алис.

А посмотреть вдаль —

и откроется вид:

расцветет календарь

выводками Лолит.

Нет в жизни разлук

и незаживших ран.

Роза есть роза есть лук,

то есть сорняк, бурьян.

Не приручай дичь,

а на лету рань.

Голос звенит птич,

на вороту брань.

Лотос с лотка жуя,

опиум-пиво пья,

человек — не судья,

человек — не судья.

И не судья дитя

это пройдет шутя

это не рассмотреть

это как жизнь и смерть.

НА ЖЕНИТЬБУ ДРУГА

Как и ведется на Неве —

всплакнула плакса.

Но ты уселся не на льве,

а возле загса.

Луна узрит на площади

все те же лица,

и если лошадь пощадит,

то скинет львица.

А если слухи про аборт

не подтвердятся,

то, значит, яблоки апорт

в раю плодятся.

Итак, империей текут

большие воды

и наполняется закут

душком свободы.

И голубь раздувает зоб —

гульливый, ражий, —

и ты из камеры шизо

спешишь к Параше.

Прости, незлобивый поэт,

сии намеки,

но рыба знает свой завет —

икру, молоки.

Утечку дал подземный Стикс,

подпольный статус,

и ты послал на букву икс

шеренги статуй.

И в регионе, где мальки

с песком в комплоте,

ты лепишь зыбкие комки

неточной плоти.

Река течет взахлеб, взасос.

Промок твой гений

от сучьих пор, от старых слез,

от наводнений.

Однако в сырость не с руки

забыть про речку:

ты собираешь топляки

и топишь печку.

Блеснет заутро некий луч,

но не задаром

душа, подобие онуч,

восходит паром.

Относят в жакт свои дары

каган и сирин,

они выходят из игры,

чей дух надмирен.

Висит на розовом гвозде

салоп жилички,

и согреваются в гнезде

твои яички.

Вот так кончается ампир —

гранитный, жесткий.

Выходит гений в Божий мир

и трет по шерстке.

Там, где ярился зимний сад

льдяным кристаллом,

ополз решетчатый фасад

сугробом талым.

И пусть зовет чугунный враг:

— Вдогон! По коням!

Но если есть на свете брак —

он беззаконен.

* * *

Переулок Ковенский — в Питере Литва.

Даты и окраины — палая листва.

Буреломом, плесенью, память, зарастай —

осенью и весенью будто Зарасай.

Круглый год, тем пачее летом и зимой,

полновесной сдачею переулок мой.

Серые булыжники старой мостовой,

как монахи-книжники с лысой головой.

И пронзает облако, строен и остер,

римско-католический полонез-костел

(тот, к кзендзу которого в пору давних пор

приводил Набокова польский гувернер).

Ну, кривая, вывези — на углу гараж,

где сорвался с привязи Виктор Шкловский наш

и, метлы-метелицы услыхавши зов,

по февральской улице гнал без тормозов.

А в приезд де Голлиев (был однажды фарт)

укатали головы, накатав асфальт.

Впрочем — тот же Ковенский, от таких же Ковн,

меж Надежд и Знаменья и под знаком Овн.

Что мне эти Лютеры — голосую за

крученого, битого, бритого ксендза.

Мать моя пророчица, о чем говорим!

Все на свете кончится — останется Рим.

* * *

Как слово смоль не ровно слову чернь,

                        так белым был старинный Смольный,

и от соборовых заутрень и вечернь

                        народ тащился богомольный.

Как Ольге Ваксель, не попавшей в масть —

                        хотя смолянка без вопроса, —

хоть замуж выйти (выпасть, пасть, пропасть)

                        за скандинава-альбиноса.

А все-то дело — двадцать пятый год!

                        Катайся криво или прямо

и собирайся на худой исход

                        за Осипа за Мандельштама.

Ведь все равно, кому какой конец,

                        который всюду одинаков, —

ему волчцы или тебе венец

                        из сорняков и прочих злаков.

Зане бесправен раб, куда бы ни бежал —

                        хотя б в Стокгольм, хотя б в Воронеж, —

а белый керосин, а Нобелевский зал,

                        и догоняя, не догонишь.

Простая песенка достанет ли до рта

                        о каменных, о глиняных обидах,

крутая лесенка, святая простота

                        о скандинавских суицидах.

НА СМЕРТЬ БАХЧАНЯНА

Центральный парк с прудовым уголком,

где принято обдумывать утей,

где наш земляк, подбитый ветерком,

ловил плотву в ушицу без затей.

О, рыбьи пляски! О, дежурный суп!

Чего не извлечешь на самодур,

на самостой, на стоп, на самосуд

среди смертей и сходных процедур.

Идет пора свести приход-расход,

и суп, как пруд, к зиме заледенел.

А в небесах готовится отлет

для лучших дней, для лучших лет и тел.

В Центральном парке лавр замел следы,

остался кипарис и в рифму мирт,

и нет уже ни рыбы, ни воды,

а только лед, а только смертный спирт.

Прославим же веселие утят,

которые не сеют, а клюют,

и здесь присядут, и туда летят,

и в заморозки ведают уют.