ВАСИЛИЙ БЕТАКИ

 

 

 

Тут помещено восемь стихотворений. По одному на каждое мое десятилетие. И два перевода, потому что перевожу я в основном с двух языков. Все предлагаемое сегодня читателям «Звезды» — из сделанного за последние полтора года. Первые мои стихи появились в альманахе «Молодой Ленинград» в 1957 году. И с тех пор вот уже 53 года время от времени стихи и переводы появляются в печати: «Звезда», «Континент», «Стрелец»», «Грани», «Мосты», «Литературный современник», «Новый Журнал».

До 1973 года я жил в Ленинграде. А с тех пор живу в Париже и много путешествую по разным странам. И в Петербург время от времени приезжаю. За эти годы у меня вышло 14 книжек стихов (из которых две — «Избранное» и «Стихи разных лет» — были в какой-то мере итоговыми) и десяток переводных поэтических книг.

Кроме того, я не забыл и мою первую профессию — методиста экскурсионной работы: в соавторстве с Еленой Кассель и Борисом Великсоном мы написали путеводители «Франция» (М., 2009) и «Лазурный берег» (М., 2010).     

МОЙ ВАЛЬС

…Ни груз грехов, ни груз седин...

Хоть жизни так узки врата,

Своей судьбе я — господин,

Своей душе я — капитан!

                                   Уильям Хенли

 

…Ну, пускай даже боцман, а не капитан,

Но из тех, кто за словом не полезет в карман,

Этот вальс...

Эй, постой! Не начать ли с конца?

Но портрет начинают с лица!

 

Память первая. Вот где начало начал:

Киностудия. Гул голосов до утра.

Павильонные съемки. Из них по ночам

Светят в детство юпитера.

То я вдруг — фокстерьер, то царицын пират —

(Как прапрадед!). А взрослые всё говорят,

Что шпана, что драчлив, как десяток щенят...

 

Дальше — память вторая: гром взрывов навис.

Бомбы. Пламя. Мороз. Равнодушье стены...

Эта память вовек не простит им войны!

За блокадную зиму съел полчища крыс.

И — с ведром на Фонтанку, по лестнице вниз...

 

А тринадцатилетний (совсем уж другой) —

В музыкантской команде под Курской дугой...

 

Память третья — заверчен шальной карнавал:
Я к студенческим спорам и к вальсам приник,
И кого-то колол мой несносный язык,
И паркетами набережной, где причал,
Белой ночью — с кем ни попадя — танцевал...

А сентябрьский рассвет, иронично упрям,

Выползал из-под темной аркады двора

И показывал фигу ночным фонарям,

Где на Невском Бернини разок потерял

Два куска колоннады Святого Петра…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...А кругом исчезают один за другим,

Но об этом — молчать... И позорно молчим.

Не по новым каналам плывет теплоход,

А по трупам... (Та жизнь лишь Гомера и ждет,

А уж «Дни и труды»? Провались, Гесиод!)

 

Вот четвертая память: Я должен и ей —

Отколовшись от тьмы ленинградских огней,

Оказавшись вдали от столиц и людей,

Я подростков учил в школах диких степей,

Где листва только снится (как Блоку покой), —

Скрип бедарок, свист жаворонков, топот коней,

Не знакомых с тетрадкой и черной доской!
Для чего-то выписывал «Крокодил»,

И с цыганкой-циркачкой медведя водил,

И — верхом по веселой степи — вместе с ней!

Все легко доставалось... а запах беды
Этих лет?  Гей, по ветру! Мне все — до балды!

...«Грибоедов» булгаковский — Литинститут.

Антокольский, как Воланд, знал Времени суть:

«Если сам не согнешься, тебя не согнут, —

Нас учил он. — Да здравствуют Время и Путь,

Не робей и рискуй, нерасчетливым будь,

А помрешь — берегись, не воскресни!

Ну, а песни? А песни споет кто-нибудь!»

 

Стук времен бил по стыкам быстрей и быстрей...

(То кружилась земля — вовсе не голова!)

Я в театре играл самых разных людей,

Черный плащ... фрак... кольчуга... «слова и слова»...

Был весь мир — как Шекспир! — и театр и музей...

 

Да, еще — о музее: вот мой кабинет

В тихом Павловске. Гелиотропный рассвет

Гнал в окно листья липы и гроздья стихов

На тяжелые книги с корешками веков...

 

Переводы? Чтобы чудо чужое сберечь,

Брал поэта за шиворот, делал своим

И тащил его, грешного, в русскую речь:

И границ не искал меж своим и чужим,

И отечество — дым!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Только дым, все удушливей день ото дня,

Из отечества выкурил все же меня,

И в чужой самолет, сквозь заслон из погон

Я — насвистывая вальс, как цыганский барон...

 

Не синица — журавль мне судьбой был дарим:

Как кому повезет — и не Крым мне, а Рим!

(А вот «медные трубы», по-моему, — хлам.)

И Париж завертел свой цветной тарарам,

И под Эйфелевой каланчой

Я, журнальный Левша, подкователь блохи,

В микрофоны «Свободы» читаю стихи

Сквозь глушилок старательный вой…

 

А еще — за рулем... За летящим окном

Автострады сплетаются в беге ночном...

(Я давно не люблю никаких поездов).

В шумный век жизнь — мозаика масок и слов,

И кружит-мельтешит карнавал городов,

И просвечивают

Сквозь вихрем танцующий стих,

Словно кадры Феллини, одни сквозь других:

 

Витражи флорентийские в отсветах смальт

Каруселят — им не уместиться в строфе,

В той, где Вена стучит каблучками в асфальт

По бульвару Монмартр от кафе до кафе,

На Сан-Марко, где площадь похожа на зал,

А в Лагуну втекает Обводный канал...

Листья ивы осенней раскружились… А там,

Где цепными мостами скрипит Амстердам...

 

В лабиринтах ли улиц, в громе вальса того

Разве стал бы я клянчить Ариаднину нить?

Ну кого еще, кроме себя самого, и благодарить, и винить?

Рожу в кровь разбивал? По своей же вине,

Стиснув зубы — когда еще были они, —

Звонкой строчкой-подпругой затягивал дни,

Как веселых коней! Что там ни говори,

«Жил счастливее всех, как Четвертый Анри!»

 

Ну, цыганка спросила б: «Так что ж — на руках?»

Что скопил ты и что от судьбы уберег?

Вот: уздечка, в латуни начищенных блях,

Серый парус да ритмы объезженных строк!

Не боюсь ничего, кроме горных высот

Да бегущей за бортом бездонной воды...

Не люблю оверштага. И мой поворот —

Фордевинд — на воде оставляет следы!

Пусть архангел на Суд созывает трубой!

Все, кто хочет, судите! — Я прав пред собой!

Отряхая чужую и пеструю ложь,

Не орлом, а стрижом беззаботным кружа,

Я всегда отвечаю ударом ножа

На блеснувший, еще недовынутый нож.

 

И когда в новый раз окажусь я НИГДЕ,

Все равно я оставлю следы на воде,

В изначальной ночи —

И опять прокручу эту ленту назад,

Чтоб в начале — Медон,

А в конце — Летний сад...

(Ох, как юпитера на «Ленфильме» слепят...)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Я еще не родился. Молчи...

 

ТЕНЬ ВРЕМЕНИ…

Тень от чайки в комнате: ей охота — в тепле!

Вот и клюет она крошки

У меня на столе…

Капли вялые чуть дрожат на стекле,

А чайка — с той стороны, на окошке…

 

Там, за стеклом, ветер и чайка,

Чайка и время в мокром звучанье

Рыжих сосновых узлов у прибоя…

Ветер ли, Время там воет нездешней трубою?

 

Рывком отраженный от леса ветер —

Это Время рванулось назад:

Или Время само — это только ветер,

Плохо доступный глазам,

Или ветер — просто зримое время

(Струйкой с мельничного колеса?),

Мгновенное — вечно, вечность — мгновенье:

Что им хоть год, хоть полчаса!

 

Остановлены в объективе аппарата,

Криво вывернуты недвижные облака.

А оно бежит откуда-то и куда-то —

Со своей скоростью каждая река.

И вовсе не из любопытства праздного —

Надо скорости эти сравнить…

 

А может, к той чайке она и привязана,

Ветров и времен незримая нить?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Заметь — от Шекспира и до Конан-Дойля, —

Всего-то три полки по вертикали,

А если б по полкам двигался вдоль я —

За триста лет добежал бы едва ли…

Так если все в мире — одновременно —

Художников разных — узнать по мазкам,

И от Шнитке — улицу перейти до Шопена

(Главное — адрес помнить, чтоб зря не искать)...

 

…Если «времени больше не будет»,

Как обещал святой Иоанн,

История отменится и встретятся люди

Разных веков и разных стран…

А если соврал апостол

(Ведь нет для него, для поэта, запрета!),

Попробуем хоть издали скорость ветра

Определить по выгнутости вон того паруса

Или по лecу, скрипящему яростно

В маятниковом качанье сучьев этих

Над берегом, где прибоя, сосен, камней голоса

Сливаются в мокрое звучанье Времени —

В отраженный от леса ветер,

Который обретает зримые очертанья,

Только опрокидываясь в паруса!

 

ОТРАЖЕНИЯ

Дул оркестрик из семи бродяг

Всею медью желтизны осенней

В медь листвы, внизу, над желтой Сеной,

Окунувшейся в прозрачный лак, —

Город, в трех раструбах отражаясь,

То в валторне, то в трубе вращаясь,

В медных горлах спрятаться спешил.

Разворачиваясь в трех воронках,

Три Парижа разлетались звонко,

И плясал над чертом Сен-Мишель!

 

Так плясали троицей латунной

Геликон, валторна и труба,

Что почти не слышны были струны

И неопытной, и слишком юной

Скрипки.

Так была она слаба.

 

А кларнет хихикал из Брассанса,

Бeкала валторна, как баран,

И двусмысленностями бросался

Непристойно алый барабан,

Но аккордеон взрывался Брелем —

И опять раструбами горели

Блики на танцующей трубе,

В отраженьях искажался кто-то,

Но узор балконов был — как ноты,

Вызов посылавшие судьбе:

 

Так цвета играют ветром. Так

День домам расписывает спины,

Так звучит листва, уткнувшись в стены,

И на нижней набережной Сены

Тот оркестрик из семи бродяг…

 

А когда каштаны отзвучали

И остались черным голяком

(Будто бы мундиры их украли!) —

Осень, скручиваясь по спирали,

Вся втянулась в медный геликон…

Ад вороний

Среди небоскребов и дождь сильней —

Уж не сама ль высота намокла?

Все вертикальней и все длинней

 

Над стеклами стекла, и только стекла,

Сужаются стены с двух сторон:

И сквозь провода, сквозь черные коконы

 

Город не выпускает ворон.

Внизу отражается шум машинный,

Все вертикальней серый бетон:

 

И сколько крылями ни маши тут,

Никак в открытое небо не вырваться!

Или черный наряд так халтурно пошит,

 

Что воронам кажется — они выродки?!

Еще хоть один этаж бы, — но стоп:

Стены опять как будто чуть выросли,

 

И тросы вроде парашютных строп...

Но ведь не крылья у них ослабели...

Тянется ввысь, как гриб, небоскреб.

 

Еще чуть взлетели, еле-еле,

Ну где там прекрасная пустота?

Стены, сужаясь кверху, обсели...

 

И силы в крыльях уже не хвата...

СОВА

Сова над лодкой снизилась и взмыла,

Оставя в воздухе пунктирный след —

Клок памяти о бытии ином…

В лесу бургундском через сорок лет

Сова мазнула по стеклу крылом,

Не зная, что уже такое было.

 

И вслед за пролетающей совой

Сомкнулся темный лес над головой.

И выскочил (откуда взялся?) заяц

В свет фар, перед машиной расстилаясь,

Зад вскидывая, хвостиком дразня,

С асфальта в чащу даже не пытаясь…

Но я-то знал — свернуть ему нельзя!

 

Там призраком остаточного света,

Пробившимся сквозь сосен силуэты,

За озером заката головня…

В подлеске с лешими болтают лары,

И проникают, проникают фары

В глубь времени, в глубь леса, в глубь меня…

 

Нет бывшего — есть наслоенье лет,

Есть заяц, в темноте почти лиловый —

Есть!

Есть и будут совы, совы, совы…

Следы дождя. И предзакатный свет:

Нет прошлого — есть наслоенье лет!

 

И совы есть! И заяц тоже есть!

Есть лешие — они совсем не стары —

И с лешими кокетничают лары,

Над озером монистами звеня…

И проникают, проникают фары

В глубь времени. В глубь леса. В глубь меня.

ПАРЦИФАЛЬ

Памяти А. Д. Михайлова

 

Меня послал фон Эшенбах

Предмет неведомый искать,

Да бесконечно на плечах

Кастрюлю ржавую таскать!..

Я находил, бросал — не жаль:

Ведь это все был не Грааль...

А тот, кто в путь меня погнал,

Сам, видно, ничего не знал...

 

Но что он есть? На вид каков?

Все в мире отвечало мне

Апофатическое «Не...»

Поди спроси у берегов,

У замков или деревень,

Но им ответить, видно, лень.

 

Но кто же — я ? Опять ответ

«Не, не, не, не…» — иного нет:

Я не Гавейн, не Ланцелот,

И, уж понятно, не Артур,

И мне не нужен Камелот

И стайки тех дворцовых дур,

Но мне, увы, невнятна цель...

Я видел города в горах,

Верблюдов в солнечных степях

И троллей в северных лесах,

Я видел гору Сен-Мишель...

 

Лечу «туда, не вем куда»,

Найти бы «то, не знаю что»...

Я должен странствовать всегда…

Я должен странствовать всегда…

Седлом набил я место то,

Проехал тысячи страниц...

И что нашел я? Пенье птиц?

Ну, жаворонок над травой

Да свет небес над головой...

 

И вновь скачу, неутомим...

Холм за холмом... А что за ним?

Сэр, ну куда вас понесло?

 

Пусть я до дыр протер седло,

Я понял, что такое даль:

Она сама и есть Грааль!

ОДА СРЕДИЗЕМНОМУ МОРЮ

Под ногой ветки потрескивают, как в костре, в эту погоду —

Роща кажется жутко сухой! Будто отдали морю всю воду

Эти вечнозеленые дубы, которые приютят хоть белку, хоть сойку,

И узловатые эти сосны. Помнишь, в «Острове сокровищ», — те, синие,

На прибрежном песке, под которыми кокнул кого-то Сильвер?

 

Не от их ли колючего нрава хоть какую-то взял я малость?

Плюхает тихий прилив. У песчаной кромки волна сломалась:

Песочный дворец, построенный малышом, терпит головомойки…

А при отливе песок опять серебрист, да и волны притихли.

Только скалы — как скалы… Упорство мое — не от них ли?

А некая дикость? От дикого камня какой-нибудь здешней постройки?

Видишь, куски синевы у неба крадут вороватые сойки?

Кузины сорок-воровок (и не менее склонны к сварам).

Даже ангелы привыкли к их кражам: что взять, мол, — птицы!

Ведь все подберут: огрызок яблока, осколок неба или крошки пиццы.

Наша тяга к небесному — не из их ли краденой синевы струится?

 

Ну а тяга к воде, когда плечи на берегу охватывает жаром?

Ну, конечно: море — прародина (кровь солона недаром!).

И хоть в незапамятные времена изгнали нас из воды, как из Флоренции Данта,

Но память рыб, осьминогов, каждой актинии, любой черепашки,

Даже память планктона, и та спрессована у нас в черепушке!

Море! Ведь то, что не терпит наша натура неволи, —

Не от него ли?

 

Даже облака, при всем разнообразии, кажутся банальней ваты,

Оттого что какие-то новые, не веревочные, не живые ванты

У этих швертботов, вытащенных на пляж; да и корпус — пластик.

Но не от этих ли мачт — дух дальних странствий?

Мы ведь только одно и делаем:   время обмениваем на пространство!

 

Чаще — даже не странствия, скромнее: передвиженье.

Повидать, побывать, побыть отзвуком, контуром, тенью…

На горизонте, близко, острова-близнецы: Пор-Кро и Пор-Кроль.

Хоть вокруг бы проплыть!

Много ль надо — сам себе капитан и король!

 

Ведь не громоздкий «Арго», не ошибка Тесея — тот черный парус,

Не финикийские тяжкие корабли, не феаков летучая ярость,

Не бригантины, на которых шастала по морям перекатная голь,

Не триремы Рима, не каравеллы несчастного Магеллана —

Просто швертботик, зато — сами себе и короли и капитаны!

 

Вечер. Шашлычный запах. Прибрежные склоны рыжи.

К черту длинные версты Вергилия, мне Овидий ближе:

Вечные метаморфозы веселы, а скитанья — да ну их к мате…

Бесконечное набеганье волн есть уже осознанье воли.

Извечное беспокойство толпящихся строчек — не от него ли?

 

Не от него ли стихи, что полощутся, как под ветром платья,

Эти почти гекзаметры, которым рифма вроде некстати?

Но нет же! Парные рифмы прибоя, если надо, и берег размоют!

Да и кто достоин гекзаметров более чем Средиземное море?

Вот, говорят, чуть не двести лет, как по-русски гекзаметры сникли!

А мне все не верится: даже эти строки мои — не из них ли?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И после того, как спросонья сосновой веткой получишь по роже, —

Сумасшедшая спешка — за неполный день от Тулона и до Парижа.

И каждое возвращенье таит в себе необъяснимую странность:

Ну что еще мы в жизни делаем, кроме как время обмениваем на пространство?

 

* * *

Огни все глубже тонут в лужах,

Лучи все медленней дрожат.

Уж вовсе ничему не служит

Их отражений рваный ряд,

 

Уж вовсе никому не светят

Пустые дубли фонарей:

От плачущих фантомов этих

На улице еще мокрей,

 

И никакого нет резона

Своим же отраженьем быть,

Чтоб в отражении газона

Свой зыбкий профиль утопить.

ИЗ книги «НЕОКОНЧЕННЫЙ РОМАН» (Луи Арагон)

В немецкой маленькой пивной...

Ах, Мина-Линда, что с тобой?

Зачем тебе быть не собой

С такой черемуховой кожей?

Ведь нежным детским голосам

Нет смысла подражать басам.

«Ach, Du, mein lieber Augustin», — там

Свистит на улице прохожий.

 

Софиенштрассе... Ах, постой:

Та комната, и шкаф резной,

Диван с накидкой кружевной,

И на плите фырчащий чайник,

В кистях портьеры на окне,

И «Остров мертвых» на стене,

И пеньюар, навстречу мне

Распахнутый как бы случайно...

 

Что нам за радости даны?

Саарбрюкен. Улицы темны.

Дитя проигранной войны,

Ты ничему давно не рада.

 

Плечом подернуть, соблазнять...

И вот выходишь ты опять

Себя на улице продать

Всего за плитку шоколада.

 

Да мне ль тебя судить? Ну нет!

О нищем счастье нищий бред.

И если чудеса тех лет

Отыщутся когда-то после —

Их не узнают, не поймут,

Но люди так ведь и живут,

А поцелуи их бредут

За ними вслед, как отсвет поздний.

 

Ну что мне в жизни может дать —

Постели и тела менять?

Себе все время изменять?

Как будто смена декораций

Откроет новые края!

И словно я — опять не я,

Но будет снова тень моя

В руках похожих раздеваться...

 

Душе не легче, не трудней,

Миг счастья — мига не длинней.

Что ж делать с этой кучкой дней,

Что делать с этими ночами?

Там, где я жил, где умирал,

Любил... Да нет — квартировал!

Как шум проспектов, я стихал,

Как город, уходил в молчанье.

 

Дурацкие года, пока

Мы строим замки из песка,

Любовь мелькает и тоска,

Смешенье мыслей и агоний.

На швайку шило я менял,

Псов от волков не отличал,

И если плохо роль сыграл,

То значит — ничего не понял!

 

Есть в городе квартал такой

Между казармой и рекой.

Там расцветали в час ночной,

Как цвет люцерны, груди Лолы...

Я никого не знал нежней.

В борделе меж цветных огней

Я столько раз ложился с ней

Под заиканья пианолы!

 

Ее волос густой поток

Стекал чуть не до самых ног...

Любой и каждый, впрочем, мог

Хоть в будни с ней, хоть в воскресенье.

Она все занята была:

Солдата своего ждала,

Копила деньги и жила

Надеждою на возвращенье.

 

Полно в Саарбрюкене солдат,

А к ночи — штатские спешат:

Тебе ведь, Лола, каждый рад!

Накрась ресницы — рассветало,

Еще по рюмке, и пора...

Так глупо кончилась игра:

Однажды, в пять часов утра —

Хмельной драгун... Удар кинжала...

 

Все гуще небо и мрачней.

Вот пролетел косяк гусей

Над набережною моей

(Река — темней пивной бутылки...).

 

Глазами я их провожал,

Их горький крик меня пронзал,

И показалось — я узнал

В нем Райнера Марию Рильке...

 

ИЗ КНИГИ «ЩЕДРОСТЬ» (Дерек Уолкотт)

Помнишь детство? Помнишь дождь, шуршавший вдали?

Вчера написал я письмо и тут же порвал в клочки.

Ветер унес обрывки с холмов, и порхали они,

как чайки в Порт-оф-Спейн над долиной реки;

глаза наполнились старыми горестями до краев,

будто лежу я в постели кверху лицом

и смотрю — низкие руины остаются от тающих в дожде холмов, —

и все пробую заглушить сердца смурного гром —

это дождь накатывается на Санта-Круз,

следа не оставив от синевы,

щеки мокры, за последний луч солнца ухватываются холмы,

пока не исчезнут, а потом —

далекий шум реки, волны травы,

тяжелые горы… Тяжелые облака тканью лиловой тьмы

последнюю яркую трещину затягивают, и мир

спешит возвратиться к мифу, к зыбкой молве,

к тому как было уже однажды, да, было однажды…

Помнишь похожие на колокольчики красные ягоды в траве,

кустарники вдоль дороги и церковь в конце неопытности,

и шум La rivière Dorée, сквозь деревья слышный едва,

запах свиной сливы, которую с тех пор я ни разу не нюхал,

длинные тени на маленьких пустых дорогах,

где сквозь асфальт — трава,

от мокрого асфальта подымается вареный

запах, и повлажневший воздух ненадежен, зыбок,

а потом дождь зачеркивает часовню La Divina Pastora

и жизнь, состоящую из невероятных ошибок?