Евг. Вензель

Капитан


1

В пять утра спать уже надоело.

Сам ты спал. Но душа не спала.

Торопила приняться за дело,

за военно-морские дела.

В угол рта утвердив папиросу,

допивает вчерашний он штоф,

обращаясь к небесному боссу,

покровителю всех моряков.

Отношения их непростые

не касаются суши-земли.

Правда, есть точка схода: Россия,

а вернее, ее корабли.

Ну, да это минута. Ужасней

дня ничем не загруженный борт,

разве только чудовищной басней,

автор коей — конечно же — черт.

Потому что, когда капитаны,

от рожденья шатаясь зазря,

не идут в богачи, в уркаганы,

не идут в лекаря, в токаря,

то.

2

Ключи, платок и мелочь уложены в карман.

Сейчас свое жилище покинет капитан.

Привычные предметы, давно обжитый мир.

Но нет. Он вспомнил нечто и побежал в сортир.

Он в ванной вымыл руки. Протер водою нос.

По лестнице скатился, как удалой матрос.

Не холодно. Не жарко. Отсутствует туман.

Та самая погода, что любит капитан.

3

Вышел captain погулять.

Три старушки. Кошка. Б.....

Мюзик-холл. Театр. Нева.

Справа краны. Синева.

Слева мост и справа мост.

Милицейский виден пост.

Две серьезные ноги

тяжелы, как утюги.

Но, прохожий, не боись:

не толкнет тебя ни в жись,

обгоняя, капитан,

даже если сильно пьян.

Пьян он. Пьян. Но все он видит.

Человека не обидит.

4

Это черная форма отца,

сухопутного моряка.

Это песенка Паганеля,

ученейшего чудака.

Это матросы Североморска,

сидящие на губе.

Это все, что не было сказано

отцом о себе.

Это жена каплея

с носиком дамы треф.

Это флаги расцвечивания

в июле, в день ВМФ.

Это романтические кронштадтцы,

расстрелянные на льду.

Это те, что ходили в атаку

в сорок первом году.

Это мой дебаркадер,

мой закатный Эдем.

Это все,

что за все вот за это

я, наверное, должен всем.

Это тихая субмарина,

уходящая на глубину.

Это все моря и озера,

омывающие страну.

                                         2000

ПРОГУЛКИ С ВОДКОЙ И ВИНОМ

С бутылкой водки за 17—18,

с ногами стертыми,

от 4-летнего сиденья взаперти

отвыкшими ходить,

почти что оборванцем

и всех возможных маний ассорти,

я вижу: я опять могу пойти

на мост Строителей,

вдоль всех строений Стрелки —

и на Дворцовый мост,

прохожих обходя, как Микоян из анекдота,

меж струй дождя

иль, наподобие летающей тарелки,

подрезать нос авто.

На небеса взглянуть.

Девицу обозреть красы неповторимой,

на воробья не наступить,

замерить глазом путь

и воздуха хватить, затягиваясь «Примой».

В ближайшей подворотне открутив иль вырвав пробку,

из маньерки сто грамм хлебнуть —

добавить огоньку, плеснуть бензина в топку, —

бутылку сунуть в сумку и вперед.

На пандусе у здания Публички

хлебнуть, курнуть.

У Януса присесть,

на черепе его двойном узрев наличье птички.

Деревья оглядеть,

взглянуть на небеса

и снова закурить, умело дернув спичкой.

Подъем и поворот.

А ноги тащат дальше, вперед.

Вперед. Вперед. Всему наперерез.

Кто там перед тобой?

Будь ангел хоть, хоть бес,

его обходишь ты, как дерево иль камень,

спортивною походочкой твоей

с раскачкою псевдоматросской.

Я улице большой кажусь загвоздкой,

и мнение народное кипит:

«Он педераст!», «Ему бы надо бабу!»,

«Изображает что-то...»

Вправду — что?

Хромающему это невдомек,

и он летит с дежурной быстротою...

А новый город пуст.

Ни юбки, ни штанины нет знакомой,

как ни черти по городу круги,

как тараканы, все засели дома,

от социальной спрятавшись пурги.

Садовой Малой нет. Развеян прах «Сайгона»,

у многих поседела голова,

и после писка в трубке телефона

он слышит одичалые слова:

«Я занят». «Денег нет». «Нога болит». «Нет дома».

«Зачем ты мне звонишь?» «Я думал: умер ты

или давно уехал»…

Со мною ночью только комары,

считающие кровь мою доступней,

чем есть на самом деле. Я же,

вооружась нестиранным носком,

доказываю этим кровопийцам,

что ленинградцы не сдаются —

опыт есть.

                                                                        1997